Одна из распространенных и ошибочных точек зрения на Бояна из «Слова о полку Игореве», что это автор полумифический. Между тем немногие писатели древности, произведения которых до нас не дошли, а дошел только слабый отблеск былой славы (например, некоторые драматурги, упоминаемые Аристотелем в «Поэтике»), получили возможность быть представленными в вечности столь блестяще и емко, как Боян в «Слове». Если бы мне довелось писать, скажем, учебник нашей литературы первых веков, то я бы непременно уделил Бояну отдельную главу. Говорю не ради красного словца: благодаря автору «Слова» мы довольно много знаем о его предшественнике, «соловье старого времени», просто не всегда сполна используем имеющуюся информацию.

Итак, что нам известно о «вещем Бояне» из текста «Слова»?

Первое. Когда он жил и о ком писал (точнее, пел): о «старом Ярославе, храбром Мстиславе, зарезавшем Редедю перед полками касожскими, прекрасном Романе Святославиче» (здесь и далее перевод О.Творогова). Первый в списке, «старый Ярослав», то есть Ярослав Мудрый, взошел на киевский престол в 1016 году, а последний, «прекрасный» (Красный) Роман Святославич, Тмутараканский князь, был убит в 1079 году. Боян, таким образом, повествовал о князьях и связанных с ними событиях на едином и довольно небольшом промежутке времени в 63 года, и совершенно не исключено, что и сам этот период частично или даже полностью прожил. Во всяком случае, «старого Ярослава» (умер в 1054 году) он еще застал, о чем говорит фраза автора «Слова» в другом месте: «Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярославова» (заметьте, что нам сообщено имя и другого, видимо, тоже знаменитого «аэда» — Ходына). Уточнение же «Святославовы» свидетельствует о том, что активный период творчества Бояна и Ходыны пришелся на время правления князя Черниговского и Киевского Святослава Ярославича (1054–1076), третьего сына Ярослава Мудрого и Ингигерды Шведской.

Второе. Где жил Боян. Перечень героев его песен — Ярослава Владимировича Мудрого, Мстислава Владимировича, Романа Святославича и Святослава Ярославича в придачу — сообщит нам о том, что все они, кроме Ярослава Мудрого, имели прямое отношение к Тмутараканскому княжеству, одному из самых древних на Руси, располагавшемуся на месте античного Боспорского царства (на Керченском и Таманском полуостровах). Мстислав Владимирович Удалой княжил в Тмутаракани начиная с конца Х — начала XI века по 1036 год, а Роман Святославич Красный — с 1069-го по 1079-й. Святослав Ярославич Тмутараканским князем не был, но при нем Тмутаракань входила в состав его Черниговского княжества (до 1073 года).

Слово «Тмутаракань» теперь синоним самого глухого захолустья, а вот во времена Мстислава Удалого было иначе. Мстислав-то Владимирович и впрямь удалой — он первый из русских князей, кто велел вырезать на печати свое изображение в императорском облачении. Спрашивается: на каком основании? Ведь он даже на киевском престоле не был. Тмутаракань и Чернигов — вот его «потолок». А он, очевидно, ощущал себя преемником боспорских царей, василевсов, правивших на берегах Керченского пролива больше тысячи лет, с V века до н.э. по VI век н.э. В этом смысле Тмутаракань (она же Таматарха, она же Гермонасса) являлась неким «местом силы», а не захолустьем. А Корчев (он же Боспор, он же Пантикапей), вторая столица княжества, был известным морским портом древности и средневековья, защищенным каменной цитаделью, самой мощной после константинопольской. Для сравнения: русскую столицу Киев, большой уже город в XI веке, окружали земляной вал и деревянные стены.

Между прочим, одной из главных целей похода князей Игоря и Всеволода было возвращение в состав Руси Тмутараканского княжества (утраченного в 90-х годах XI века). Здесь есть какое-то вольное или невольное совпадение с обращением в начале «Слова» к Бояну, воспевавшему подвиги тмутараканских князей. А как он, к слову, мог бы делать это в XI веке, не зная темы предметно? Тмутаракань, она же Тамань, и сейчас не ближний свет, хоть из Киева, хоть из Москвы, а тогда? Даже сухопутной границы с центральными русскими княжествами у Тмутаракани не было. Этот же вопрос, только вывернутый наизнанку: если бы Боян жил в центре Киевской Руси, то как бы он получал впечатления о тмутараканских князьях и событиях в отдаленнейшем анклаве? Значит, Бояну доводилось жить в Тмутаракани (нынешней Тамани) или Корчеве (Керчи), и подолгу, если вообще не был родом оттуда. Есть, правда, в указаниях автора «Слова» и «черниговский след» — когда он называет Бояна и Ходыну «Святославовыми». А Святослав Ярославич, их покровитель, большую часть жизни правил в Чернигове. Но одновременно, как уже отмечалось, владел и Тмутараканским княжеством. Так что Боян мог приехать в Тмутаракань из Чернигова. Или, наоборот, из Чернигова в Тмутаракань. Точно сказать нельзя, но отметим, что обе эти точки на карте жизни и творчества Бояна отнюдь не иллюзорны. Вот какую информацию можно выжать всего из двух фраз о нем в «Слове», используя пресловутый дедуктивный метод!

Но и это еще не все. Рассуждения автора «Слова» о творческой манере Бояна тоже косвенное свидетельство того, что тот достаточно долго жил на территории, испытавшей влияние эллинизма (то есть в Тмутаракани или Корчеве). Но об этом поговорим отдельно.

Третье. Каков был стиль Бояна. Автор «Слова» совершенно неслучайно в самом начале противопоставил свою творческую манеру Бояновой: «Начаться же этой песне по былям нашего времени, а не по обычаю Боянову!» Казалось бы — зачем? Это что, скрытое литературное тщеславие типа: «Нет, я не Байрон, я другой»? А без апелляции к Бояну ты никак начать не можешь? Между тем эта моя невольная подначка в адрес автора «Слова» открывает то серьезное обстоятельство, что ко времени создания «Слова о полку Игореве» в древнерусской литературе уже существовал определенный эпический канон — в данном случае Боянов. А древние авторы канонов старались не нарушать. И если ты хотел «начяти старыми словесы трудныхъ повѣстий о пълку Игоревѣ», то тебе следовало делать это по канону «трудных (то есть «ратных») повестей» Бояна. Так, как это сделали по канону самого «Слова» авторы «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище».

Но дело в том, что по «обычаю» (или «замышлению», как сказано в оригинале) Боянову автор «Слова», полагаю, просто не умел. Он уже не испытывал того влияния эллинистической культуры, какое испытал в бывшем Боспорском царстве Боян, и не владел свойственной тому чисто греческой риторикой, когда автор приближается к теме повествования не напрямую, а закладывая вокруг нее словесные виражи. Вот как выразил это автор «Слова»: «О Боян, соловей старого времени! Если бы ты полки эти воспел, скача, соловей, по мысленному древу, взлетая умом под облака, свивая славы вокруг нашего времени, возносясь по тропе Трояновой с полей на горы!»

Мы тут возвращаемся к моему соображению, что «вещий Боян» не мог не жить в Тмутаракани или Корчеве (скорее в Корчеве, где в XI веке еще сохранялась влиятельная греческая община). Автор «Слова» метафорически подтверждает мою мысль о греческих истоках «многоглаголания» Бояна: «Ведь Боян вещий, если кому хотел песнь слагать, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками...» Что ж, так писал (точнее, пел, ибо писать не умел) родоначальник древнегреческого эпического стиля — Гомер. «Илиада», как известно, начинается словами: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...» Однако читатель, прежде не касавшийся Гомера, узнает о причине гнева Ахиллеса, дойдя лишь до... 184 стиха Песни первой: «...из кущи твоей Брисеиду сам увлеку я, награду твою...» (то есть царь Агамемнон отнял у Ахиллеса его пленницу Брисеиду). «Эти древнегреческие мужики банально не поделили бабу, — раздосадованно воскликнет наш читатель, — а я, вместо того чтобы прямо узнать об этом, зачем-то читаю: “Гнев, богиня, воспой...”! Сразу нельзя сказать было?» Нет, нельзя: в те времена сразу обнажать причину считалось моветоном.

Гомер парит над темой, как орел на распростертых крыльях, выбирая добычу. Боян поступал примерно так же, судя по характеристике его манеры автором «Слова»: «Тогда напускал он десять соколов на стаю лебедей, и какую лебедь настигал сокол — та первой и пела песнь...» Проще говоря, прежде чем приступить к сути, Боян делал десять риторических заходов на цель. Никакого иронического подтекста в метафоре автора «Слова» нет. Напротив, он восхищен мастерством предшественника: «А Боян, братья, не десять соколов на стаю лебедей напускал, но свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали». Кажущееся противоречие насчет «десяти соколов» (то напускал, то не напускал) есть на самом деле тонкий художественный парадокс, когда автор «Слова» признает, что, определив с помощью метафоры метод гения, он не может, однако, понять, как он это делал: «...свои вещие персты на живые струны возлагал, а они уже сами славу князьям рокотали».

Здесь невольно вспоминается характерное высказывание Флобера о прозе Тургенева. «Я хотел бы быть учителем риторики, — писал он Ивану Сергеевичу 2 августа 1873 года, — чтобы разъяснить ваши книги. Заметьте — я не сумел бы их разъяснить (курсив мой. — А.В.)».

Итак, тема Бояна появляется в «Слове» как художественное обоснование отхода от существовавшего, но уже устаревающего эпического канона («Начати же ся тъй пѣсни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню!»). Однако по иронии судьбы это отступление сыграло в «Слове» роль тех самых риторических фигур, которыми предварял свои песни Боян. И стало, по сути, блестящей «рецензией» на его творчество.

После нее я откровенно не понимаю, почему первые древнегреческие драматурги Феспис, Хриних и Херил, произведения которых до нас не дошли, упоминаются отдельно в любом учебнике древнегреческой литературы, а наш Боян — только «одвуконь» с автором «Слова». Но ведь они люди из разных столетий и разных литературных школ, как выяснилось! «Может быть, этот Боян и не существовал вовсе!» — говорят иные. Может быть, и Феспис, Хриних и Херил не существовали, доказательств обратного ведь не имеется. Некоторые утверждают, что и Гомер не существовал. И что? Означает ли это, что Эсхил, Софокл и Еврипид появились на пустом месте? И, соответственно, что на пустом месте появился автор «Слова»?

Кажется, лишь от одного из упомянутых древнегреческих трагиков остались какие-то фрагменты (и то оспариваемые). А добросовестный автор «Слова» напрямую цитирует нам Бояна. Иные из этих выражений давно стали крылатыми: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути» («Ни хитрому, ни гораздому, ни птицы гораздому суда Божия не миновать». — А.В.); «Олега кагана жена! Тяжко ведь голове без плеч, горе и телу без головы». (Обратите внимание на слово «каган», которое подтверждает, что мы имеем дело с прямым цитированием Бояна, ибо в XII веке это тюркское название князей на Руси уже не употребляли, и в других местах «Слова» мы его не найдем.)

Мне бы не хотелось, чтобы моя мысль о влиянии древнегреческого эпического стиля на Бояна была понята так, будто он был эпигоном греков. Нет, он, по традициям того времени, соблюдал сложившийся у эллинов повествовательный канон, что ранее делали и римские эпические авторы, не являвшиеся никакими эпигонами греков. А говорю я с такой уверенностью потому, что цитирование автором «Слова» Бояна убедительно доказывает внутреннюю стилистическую самостоятельность того: «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая — галици стады (то есть стаи галок. — А.В.) бѣжать къ Дону великому»; «Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыевѣ».

Хоть и написано еще в XI веке, а перед нами — типичный для нашей поэзии образный двучленный параллелизм, согласно определению А.Н. Веселовского. По его мысли, он является первоначальной и простейшей формой аналогий и сравнений в русском поэтическом творчестве — в виде сопоставления природы и человеческой жизни или разных природных явлений. Например: «Стелется и вьется / По лугу трава шелкова / Целует, милует / Михаила свою женушку». Или известный по арии Садко (опера Н.А. Римского-Корсакова) двучленный параллелизм из другой народной песни: «Высота ль, высота поднебесная, / Глубота, глубота окиян-море». Всего-то две строчки, а как в них распахнут мир сверху донизу!

В «Слове о полку Игореве» мы имеем уникальную возможность проследить, как утверждался в русской поэзии этот самый двучленный параллелизм — от Бояна к автору «Слова». Сначала тот цитирует Бояна: «Чи ли въспѣти было, вѣщей Бояне, Велесовь внуче: “Комони ржуть за Сулою — звенить слава въ Кыевѣ”» А дальше сам продолжает в том же духе: «“Трубы трубять въ Новъградѣ — стоять стязи въ Путивлѣ!” Игорь ждетъ мила брата Всеволода». Я не знаю, исследовал ли Веселовский двучленный параллелизм у Бояна и автора «Слова», но, наверное, более ранних образцов его в русской поэзии не сыскать.

Четвертое. Боян писал о том же, что и летописцы, а значит, гипотетически тексты его можно хотя бы частично реконструировать.

Мы знаем, летописи часто повествуют о тех же событиях, что песни и былины, и не всегда им противоречат. Я именно так ставлю вопрос: «не всегда противоречат», ибо, вопреки общепринятому мнению, противоречия встречаются в свидетельствах современников чаще, чем совпадения. Что, между прочим, вполне естественно для законов изменчивого человеческого восприятия, — на эту тему есть даже любопытный фильм Акиры Куросавы «Расёмон». Историки в поисках дешевой популярности преподносят нам нестыковки в источниках как сенсации, небескорыстно умалчивая, что сенсацией скорее является отсутствие нестыковок. Если же трактовка событий в разных свидетельствах совпадает, то есть основания говорить, что авторы пользовались одним источником. В Лаврентьевской летописи поход князя Игоря на половцев описан совсем не так, как в «Слове о полку Игореве», даже год не тот — 1186 вместо 1185. А вот рассказ Ипатьевской летописи весьма похож на «Слово», вплоть до текстовых совпадений.

Так, в «Слове» князь Игорь говорит: «Братья и дружина! Лучше убитым быть, чем плененным быть; так сядем, братья, на своих борзых коней да посмотрим на синий Дон».

Его же слова в Ипатьевской летописи: «Если нам придется без битвы вернуться, то позор нам будет хуже смерти; так будет же так, как нам Бог даст».

Допустим, здесь мы имеем дело с фиксацией разными очевидцами одних и тех же слов Игоря Святославича. Но вот размышления самого автора «Слова»: «И стали князья про малое “это великое” молвить и сами себе беды ковать, а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую».

Эти же слова в Ипатьевской летописи: «Вот так Бог, казня нас за грехи наши, привел на нас поганых не для того, чтобы порадовать их, а нас наказывая и призывая к покаянию, чтобы мы отрешились от своих дурных деяний. И наказывает нас набегами поганых, чтобы мы, смирившись, опомнились и сошли с пагубного своего пути».

Я так и вижу, как монах-летописец редактирует это место из «Слова», усиливая христианскую трактовку: «Вот так Бог, казня нас за грехи наши...» Причем именно в данной последовательности: летописец вслед за автором «Слова», ибо признано, что Киевский свод Ипатьевской летописи — более поздний источник, чем «Слово о полку Игореве».

Можно ли считать, что рассказ о походе князя Игоря в Ипатьевской летописи — расширенное и дополненное прозаическое изложение «Слова»? Да, можно, поскольку, в отличие от Лаврентьевской летописи, не содержит фактических, ситуативных и моральных противоречий с тем, что написано в «Слове». Ну не считать же существенным противоречием, что князь Игорь из «Слова» после побега передвигается типично сказочным образом: «...горностаем прыгнул в тростники, белым гоголем — на воду, вскочил на борзого коня, соскочил с него босым волком, и помчался к лугу Донца, и полетел соколом под облаками, избивая гусей и лебедей к завтраку, и к обеду, и к ужину», в то время как Игорь Святославич из Ипатьевской летописи 11 дней топает пешком до ближайшего русского города. Может быть, Игорь и впрямь прыгал горностаем, плыл гоголем, мчался волком и летал соколом, одновременно добывая себе пропитание, но ответственный хронист не будет воспроизводить такое. Тем более если герой обратился волком. Оборотень он, что ли? Можно и от архимандрита получить по шапке за этого волка. Оттого, загнав коня, Игорь Святославич из летописи движется тем же путем, что и герой «Слова», но — пешком.

Естественно, летописец пользовался разными источниками, в том числе и неведомыми автору «Слова», но последовательность излагаемых событий и расставленные в одних и тех же местах повествования идейные акценты говорят о том, что «Слово» являлось основным.

Теперь представим, что «Слово о полку Игореве» так и не обретено, но имеется указание, что на основе этого утраченного шедевра составлен рассказ о походе князя Игоря в Ипатьевской летописи. Будем ли мы его воспринимать не только как хронику, но одновременно и памятник древнерусской литературы? Конечно, будем — такова общепринятая литературная практика. До нас же не дошли басни Эзопа в изначальном, стихотворном виде, а дошло прозаическое их изложение, причем с добавлением «морали» в конце, чего в оригинале не было. Теперь же для нас эта «мораль» — часть эзопова стиля, обязательная для других баснописцев, а творчество самого Эзопа — литературный факт, хотя оригиналов его басен мы не имеем, а на стихи они положены другими авторами. Точнее, Эзоп — даже не литературный факт, а обозначение литературного явления. Он основатель жанра, и таковым мы его воспринимаем.

С Бояном в этом смысле потруднее: никаких прямых указаний, что на основе его песен велся летописный рассказ, нет. Но косвенные-то есть, и два — достаточно серьезных. Если Боян с его сказительским авторитетом пел о Ярославе Мудром, Мстиславе Владимировиче, Романе Святославиче, а еще, по дополнительным указаниям автора «Слова», о «вещем Олеге», Всеславе Брячиславиче и Святославе Ярославиче, то рассказ об этих князьях в Повести временных лет вполне может основываться на его песнях примерно таким же образом, как летописное свидетельство о князе Игоре основано на «Слове».

Мы, к сожалению, имеем лишь три подсказки автора «Слова», которые позволяют нам увидеть Боянов след в Повести временных лет.

Перечисляя в самом начале «Слова» князей, о которых пел Боян, на Мстиславе Владимировиче Удалом он останавливается подробней: «...пѣснь пояше... храброму Мстиславу, иже зарѣза Редедю предъ пълкы касожьскыми». История эта произошла даже не в Тмутаракани, где правил Мстислав, а в предгорьях Кавказа, за тысячу с лишним верст от Киева. Как же она могла стать широко известной на Руси? Только одним распространенным в ту пору способом: с помощью сказания или песни, потому что летописцы по определению не «попадают» в событие в смысле злободневности его отражения. Когда же они за него наконец берутся, то какими источниками пользуются? Если дело происходило в центральных русских княжествах, то, помимо песен, это могли быть донесения князьям, письма очевидцев, устные свидетельства (к которым, впрочем, хронисты и тогда уже относились с осторожностью). А если далеко на отшибе, за тысячу верст? Кто напишет, кто доставит — при отсутствии регулярной почты? А песни, сказания, былины перемещаются вместе с людьми, разносятся каликами перехожими, переходят из уст в уста. Только сказитель в тмутараканском войске Мстислава и мог запечатлеть поход на касогов (предков адыгов). А коли нет сказителя в подобной ситуации, то и летописцам ничего не достается. Так, ничего мы не знаем из Повести временных лет о взятии Тмутаракани и Корчева великим князем Святославом Игоревичем во время Хазарского похода. А ведь именно он восстановил там русскую власть (украинский советский историк М.Брайчевский небезосновательно предполагал, что она была в Тмутаракани и до хазар). Да и о самом-то походе почти ничего из Повести не знаем. Не нашло крушение могущественного Хазарского каганата своего певца, не было его тогда в войске Святослава. А письменность в ту пору хотя уже и существовала (подтверждение — кириллическая Гнёздовская надпись первой четверти Х века), но еще не получила широкого распространения. Оттого-то и в Повести временных лет о великом Хазарском походе — всего две строчки.

Из этого я делаю вывод, что Нестор-летописец, автор Повести, не мог не воспользоваться в начале XII века песней Бояна о Касожском походе Мстислава Удалого, потому что ничего другого, возможно, и не было. О том, что он ее знал, у меня нет никаких сомнений, раз уж автор «Слова» в конце того же века ее знал. Итак, вполне вероятно, что запись в Повести временных лет под 1022 годом есть прозаическое изложение Нестором Бояновой песни о Мстиславе Удалом либо части ее: «Пришел Ярослав к Берестью. В то же время Мстислав находился в Тмуторокани и пошел на касогов. Услыша же это, князь касожский Редедя вышел против него. И, когда стали оба полка друг против друга, сказал Редедя Мстиславу: “Чего ради погубим дружины? Но сойдемся, чтобы побороться самим. Если одолеешь ты, возьмешь богатства мои, и жену мою, и землю мою. Если же я одолею, то возьму твое все”. И сказал Мстислав: “Да будет так”. И съехались. И сказал Редедя Мстиславу: “Не оружием будем биться, но борьбою”. И схватились бороться крепко, и в долгой борьбе стал изнемогать Мстислав, ибо был рослым и сильным Редедя. И сказал Мстислав: “О Пречистая Богородица, помоги мне! Если же одолею его, воздвигну церковь во имя Твое”. И, сказав так, бросил его на землю. И выхватил нож, и ударил его ножом в горло, и тут был зарезан Редедя. И, войдя в землю его, забрал все богатства его, и жену его, и детей его, и дань возложил на касогов. И, придя в Тмуторокань, заложил церковь Святой Богородицы и воздвиг ту, что стоит и до сего дня в Тмуторокани» (перевод Д.Лихачева).

Последняя фраза фрагмента убедительно свидетельствует, что не сам Нестор писал его — лишь адаптировал под летописный стиль. Считается, что он начал Повесть в 1113 году, еще несколько лет потребовалось, чтобы дойти в хронике до времен Мстислава Удалого, а последнее летописное упоминание русской принадлежности Тмутаракани — 1094 год. Стало быть, в начале XII века, когда городом уже владели половцы, никакой церкви Пресвятой Богородицы там не стояло, а стоял упомянутый в «Слове» так называемый «Тмутараканский болван» (половцы были тенгрианцами). А вот при Бояне (примерно середина XI века) храм еще существовал, что и нашло отражение в отрывке.

Что мы можем сказать об этом тексте, если принять версию, что основным источником его стала песнь Бояна о Касожском походе Мстислава? Видимо, автор тяготел к сюжетам предельно драматичным и даже морально неоднозначным. Я вот, например, никогда не понимал вполне: а Мстислав честно победил Редедю? Вообще-то уговор был «не оружием биться, но борьбою», а Мстислав, переведя соперника в партер, добавил ножом в горло. Или нож не считался оружием? Отчего же тогда Редедя своим не воспользовался? Небось, как кавказский человек, владел ножом не хуже Мстислава. Почему-то мне кажется, что победил он не столько удалью и верой, сколько хитростью, а помощь Божией Матери дописал Нестор-летописец, то есть Мстислав-то, может быть, и молился Богородице, изнемогая, но такая молитва дошла бы, если бы он не просто церковь обещал воздвигнуть, а заключить справедливый мир с касогами в случае своей победы. А он, взмолившись, вовсе не оставил планов взять богатства Редеди, «и жену его, и землю его». Да еще и данью после победы обложил касогов, о чем не уговаривались. Хорошо, допустим, я наивен и Мстислав Владимирович не для того схватился с Редедей врукопашную, чтобы отказаться от своих военно-политических планов. Был бы ему нужен мир, так и не выходил бы на войну. Может быть, зарезав Редедю, он и нарушил правила, зато защитил южный фланг Руси, не потеряв при этом ни воина. Наверное, такая цель заслуживала помощи Божией Матери. Однако преследовал ли ее на самом деле Мстислав? Ни в малейшей степени, полагаю. Потому что дальше дело было так (читаем в Повести под 1023 годом): «Пошел Мстислав на Ярослава (Мудрого. — А.В.) с хазарами и касогами», то есть, завладев войском Редеди, он повел его как раз на Русь и два года опустошал ее в войнах с братом Ярославом. Нет, не стала бы ему помогать Богородица, просто он нож хорошо спрятал (в голенище сапога, очевидно)!

Однако надо понимать, что герои такого плана для писателей — находка. Что тогда, что теперь. Колоритный тип Мстислав, согласитесь! Императорские одежды примеривал, но, когда дошло до дела, не испугался амбала Редедю. Тот небось не в первый раз решал военные проблемы подобным образом, сил хватало. Но нашелся хитроумный Одиссей, который в нужный момент выхватил ножик и сделал супротивнику кирдык.

К слову, сюжет с Мстиславом и Редедей заставил меня вспомнить размышления Толстого в «Войне и мире» о том, что хорошо бы императорам и королям, если они что-то не поделили, лично биться друг с другом, не вовлекая сотни тысяч солдат в кровавую мясорубку. Это так называемое толстовское «остранение», а проще говоря, пример того, как умный человек манипулирует сознанием людей неумных, якобы открывая им глаза. «Да, конечно, пусть эти халдеи сами бьются!» Но они если и бьются, то с условием, а потом целые народы расхлебывают последствия, как после личной победы Мстислава над Редедей! Те же яйца, только сбоку!

Между прочим, Мстислав еще не самый худший из персонажей Бояна, перечисленных автором «Слова». «Прекрасный» Роман Святославич Тмутараканский смахивает на «малого князя» из фильма Тарковского «Андрей Рублев» (в исполнении Ю.Назарова). После поражения своих братьев, Святославичей, в битве на Нежатиной Ниве с Ярославичами в 1078 году Роман вернулся в Тмутаракань, вошел в союз с половцами и год спустя повел их на Русь. Но великий князь Киевский Всеволод Ярославич сумел отговорить степняков от этой затеи (за хорошую мзду, естественно), и они повернули обратно. Роману Святославичу пришлось ехать с ними. По пути, очевидно, он их укорял за предательство и корыстолюбие, и они его убили. Бесславный конец человека, громко называвшегося Красным! А Боян о нем пел — то ли оттого, что князь был свой, тмутараканский, то ли оттого, что вообще любил трагических героев.

В конце «Золотого слова» великого князя Киевского Святослава Всеволодовича приводится «припевка» Бояна о «чародее» князе Всеславе Брячиславиче: «Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: “Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути!”» Причем обратите внимание, это цитата в цитате: то есть Бояна здесь цитирует не автор «Слова», а сам великий князь Святослав. Более того, он и все остальное о князе Всеславе цитирует, уж больно необычен для великого князя рассказ, особенно о сверхъестественных свойствах Всеслава Брячиславича: «...ночью волком рыскал: из Киева до рассвета дорыскивал до Тмутаракани, великому Хорсу волком путь перебегал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у Святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал». Все-таки Киевский князь — не калика перехожий, чтобы байки пересказывать! Возникает мысль, что «волчью часть» добавил автор «Слова», особенно учитывая, что фантастические перемещения Всеслава очень похожи на перемещения князя Игоря после побега. Но напомню, что Полоцкий князь Всеслав Брячиславич княжил в Киеве в 1068–1069 годах, за сто с лишним лет до описанных в «Слове» событий. Откуда князь Святослав и автор «Слова» могли знать про его «чародейство», да еще с такими подробностями? В Повести временных лет, кстати, на эту тему мы ничего не найдем, хотя основания, очевидно, были (едва ли случайно Всеслав имел при жизни прозвища Волхв, Чародей, ну и, конечно, Вещий). Ответ тот же, что и в случае с Мстиславом Удалым: источником явились песни и сказания. Осталось лишь ответить на вопрос: чьи песни и сказания? Тут и предполагать особенно нечего: Боян — первый в списке претендентов, поскольку в конце рассказа о Всеславе Чародее приводится именно его припевка.

Вот возможный отрывок из песни Бояна о Всеславе Брячиславиче:

«На седьмом веке Трояна бросил Всеслав жребий о девице ему милой. Тъй клюками подпръся о кони, и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго («Тот клюками поднялся, на коне поскакал к граду Киеву и коснулся копьем золотого престола Киевского». — А.В.). А от них бежал, словно лютый зверь, в полночь из Белгорода, окутанный синей мглой, трижды добыл победы: отворил ворота Новгороду, разбил славу Ярославову, скакнул волком на Немигу с Дудуток.

На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Немиги кровавые берега не добрым засеяны, засеяны костями русских сынов.

Всеслав-князь людям суд правил, князьям города рядил, а сам ночью волком рыскал: из Киева до рассвета дорыскивал до Тмутаракани, великому Хорсу волком путь перебегал. Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у Святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал. Хотя и вещая душа была у него в дерзком теле, но часто от бед страдал. Ему вещий Боян еще давно припевку молвил, мудрый: “...Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути!” («Ни хитрому, ни гораздому, ни птицы гораздому суда Божия не миновать». — А.В.)».

Тут не избежать комментария к приведенному переводу. Автор его, О.В. Творогов из Пушкинского Дома, «темные» места, а именно: «подпръся о кони», «ни птицю горазду», не переводит, а просто опускает, заменяя многоточиями: «Тот хитростью поднялся... достиг града Киева и коснулся копьем своим золотого престола киевского»; «Ни хитрому, ни удачливому... суда Божьего не избежать!». Между тем лично мне они не кажутся «темными». Я, конечно, не специалист, но все-таки мне доводилось переводить «нечитаемые» древнеславянские надписи по ходу работы над книгой «Неизвестная история русского народа» и романом «Корабль в пустоте». Кстати, нареканий на переводы пока не слышал. Да, я не более чем любитель, но все же подготовленный любитель и перевода выражения «тъй клюками подпръся о кони» — «тот хитростью поднялся» решительно не понимаю. Действительно, у слова «клюка», означающего в древности то же самое, что и сейчас, — палку с загнутым концом, есть и второе значение на церковнославянском и древнерусском: «обман», «коварство», «хитрец». Только оно здесь явно чужеродное, особенно в сочетании с «конями». Вот «подпръся», на мой взгляд, совершенно правильно переведено — «поднялся», потому что подразумевается здесь не «подпорка» какая-то, а старославянское значение слова, сохранившееся у нас в глагольной форме «переть» («Куда ты прешь, болван?»). Другими словами, имеется в виду активное движение, а не способ обретения равновесия. Всеслав поднялся откуда-то с помощью клюк. Ладно, а что же тогда значит «подпръся о кони»? Поднялся с помощью клюк на коней? А кони не возражали, когда за них кривыми палками цеплялись? Мы и впрямь ничего не поймем в этом странном воздействии Всеслава на лошадей, пока не прочтем в Повести временных лет, а что же, собственно, происходило перед тем, как он «коснулся копьем золотого престола Киевского» в 1068 году. Думаю, речь идет об освобождении Всеслава и его двух сыновей из киевского «поруба» (тюрьмы срубного типа, без дверей) во время восстания киевлян против Ярославичей. Пользуясь тем, что одна часть восставших окружила княжеский дворец в Киеве, другая часть вытащила пленников из поруба через окно или разобранную крышу (тут-то и пригодились клюки) и посадила на коней. Почему же сказано «о кони»? А почему говорилось «одвуконь», а не «надваконь»? И повод ли это удалять «коней», наличие которых однозначно подтверждает следующая фраза: «и скочи къ граду Кыеву». Не на своих же двоих Всеслав поскакал? Оттого-то Творогов, опрометчиво убрав «коней», вынужден был заменить «скочи» на «достиг». Пример того, как один просчет неизбежно влечет за собой другой. По-моему, это уже не перевод, а какая-то редактура текста, причем не совсем удачная. Наконец, категорически нельзя править начало этого фрагмента еще и потому, что только в нем сохранились элементы знаменитого витиеватого Боянова вступления («замышления», «обычая»): «На седьмом веке Трояна бросил Всеслав жребий о девице себе любой. Тот клюками поднялся, на коне поскакал к граду Киеву и коснулся копьем золотого престола Киевского. А от них скакал лютым зверем в полночь из Белгорода, окутанный синей мглой, трижды добыл победы: отворил ворота Новгороду, разбил славу Ярославову, скакнул волком на Немигу с Дудуток...»

Старославянское слово «горазд» во втором «темном месте» переводится не только как «удачливый», «успешный», «ловкий», но и имеет значения «лучший», «превышающий». Что же тогда означает «птицю горазду»? «Лучше, быстрее птицы», естественно. А передвигался чародей Всеслав, по мнению автора фрагмента, действительно быстрее птицы: «Ему в Полоцке позвонили к заутрене рано у Святой Софии в колокола, а он в Киеве звон тот слышал». Однако есть ли необходимость переводить «птицю горазду» синонимическим образом — «быстрее птицы»? И вообще переводить? Разве у нас нет слова «гораздый»? Пожалуйста, в Этимологическом словаре русского языка Фасмера: «Гораздый, горазд — “проворный, опытный, смышленый, видный”, гораздо, горазно, “сильно”, арханг. (Подв.)». Заметьте, у Фасмера слово «гораздый, горазд» отнюдь не квалифицировано как «устаревшее», а в других словарях проходит как «разговорное». Это живое слово! «Гораздый на выдумки»; «Горазд же ты, братец, водку пить!». Так почему бы его не оставить при переводе? Тем более что повтор «горазда» у Бояна создает поэтический ритм и усиление значения: «ни горазду, ни птицю горазду». Немного «освежив» старославянское «горазд» окончанием «-ый», мы все это сохраняем: «Ни хитрому, ни гораздому, ни птицы гораздому суда Божия не миновать». Что позволяет, кстати, отличать стиль Бояна от стиля автора «Слова», ведь последний не пишет с такими повторами: «ни горазду, ни птицю горазду», «тяжко ти головы кромѣ плечю, зло и тѣлу кромѣ головы».

Однако я не дерзаю вставлять в академический перевод свои трактовки, поэтому фразы с «темными» местами привожу как в оригинале, выделив их полужирным, а свою интерпретацию перевода даю в скобках.

А вообще, «темные» места из «Бояновых вставок» в «Слово» свидетельствуют о том, что мы имеем в этом тексте два языковых пласта — XI и XII веков. Между тем в приведенном фрагменте есть еще одно такое место, но уже не лингвистическое, а историческое: «На седьмом веке Трояна...» Доселе проблему с этим «нерасшифрованным» Трояном связывали исключительно с автором «Слова» — ну а если он его доверчиво воспринял от Бояна, зная о нем не больше, чем мы сейчас? Именно так, например, Софоний Рязанец перенес в свою «Задонщину» пресловутые Жлю и Карну из «Слова». А ведь Боян мог просто ошибиться, соединив двух римских императоров, Траяна и Константина Великого, в одно историческое лицо. Хронологически-то более походит Константин («на седьмом веке»). Отнимите от одиннадцатого («Боянова») века семь — и получите век четвертый, когда правил Константин, запретивший гонения на христиан. А Траян жил в I–II веках и прославился тем, что при нем Римская империя достигла максимальных размеров, дотянувшись и до Крыма. Достаточно ли этого, чтобы его почитали на Руси в XI–XII веках? Хм... не уверен. Что нам Траян, что мы Траяну? Впрочем, уклонюсь от соблазна заниматься разгадкой тайн «Слова о полку Игореве» — желающих и без меня более чем достаточно. Им и флаг в руки, тема бесконечная! А моя тема — Боян, и его то ли исторический, то ли мифологический персонаж по имени Троян для меня лишь одна из возможностей найти следы творческого наследия Бояна в тексте «Слова».

Собственно, сам факт, что Киевский князь Святослав в своем монологе о Всеславе Чародее вспоминает Трояна, является очередным подтверждением того, что в его уста вложены чужие слова — вероятнее всего, Бояновы. Ибо появление имени Троян в «Слове» изначально сопряжено именно с Бояном: «О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы!» Если взять Святослава Всеволодовича, описанного в другом источнике, Ипатьевской летописи, то он абсолютно ничего не говорит ни о Трояне, ни о его «тропе». И никто нигде не говорит, кроме автора «Слова», говорившего, в свою очередь, со слов Бояна. А он-то действительно мог знать, что это за «тропа», так как жил в Тмутараканском княжестве, а соответственно, и в Крыму. Такая мысль пришла мне в голову, когда я шел однажды в крымских горах по древнеримской военной дороге, Via Militaris. Построена-то она была во времена императорства Траяна (98–117), когда в Крыму стоял XI Клавдиев легион! И идет как раз «чресъ поля на горы» (если смотреть со стороны Байдарской долины). В XI веке русские владения в Крыму простирались от Корчева (Керчи) до Сурожа (Судака), соседствуя с владениями союзных византийцев на южном берегу. Представим, что Боян шел или ехал по Траяновой дороге, сложенной из здоровенных валунов, и спросил своих спутников, местных греков, кто ее построил. «Великий Траян!» — «А кто это?» — «Римский император, рука которого дотянулась до Тавриды!» Так Траян с его «тропой» мог запасть в память Бояну, а потом он ошибочно связал его с Константином Великим. Почему бы нет? Причины загадок древности порой бывают довольно просты.

Среди упомянутых автором «Слова» Бояновых героев XI века, компактно разместившихся на временном отрезке в 63 года (не считая «непроясненного» Трояна), особняком стоит герой века Х — «вещий Олег». Других князей с именем Олег я сразу отметаю, потому что каганом, то есть великим Киевским князем, был лишь Олег Вещий. Правда, как следует из текста, пел о нем не только Боян, но и другой его современник — Ходына: «Сказали Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярославова: “Олега кагана жена! Тяжко ведь голове без плеч, горе и телу без головы”. Так и Русской земле без Игоря». Но мы, к великому сожалению, кроме этого упоминания о Ходыне, не знаем о нем из «Слова» больше ничего (как, впрочем, и о жене «вещего Олега»), поэтому для нас важнее факт, что о князе Олеге пел Боян. Я бы даже сказал — очень важен, потому что как поэт-повествователь (а не только автор метафор и афоризмов) он открылся нам пока один раз — во фрагменте о Всеславе Чародее: «На Немиге снопы стелют из голов, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела...» Все-таки отрывок о Мстиславе Удалом основательно адаптирован Нестором на летописный лад. Зато рассказ о смерти князя Олега в Повести временных лет под 912 годом разительно отличается по стилю от предшествовавшего повествования летописца. Все исследователи сходятся на том, что здесь использована песня или сказание, да и Нестор не очень-то маскирует это (а почему, поговорим ниже). После того как мы узнали из «Слова», что князь Олег — один из героев Бояна, естественно предположить, что летописец пересказывает именно его песню. Нельзя, конечно, совершенно исключить, что автор ее Ходына или кто-нибудь еще, но более знаменит, как ясно из «Слова», был все же Боян, и логичней считать, что Нестор выбрал именно его версию: «И жил Олег, княжа в Киеве, мир имея со всеми странами. И пришла осень, и вспомнил Олег коня своего, которого прежде поставил кормить, решив никогда на него не садиться, ибо спрашивал он волхвов и кудесников: “От чего я умру?” И сказал ему один кудесник: “Князь! От коня твоего любимого, на котором ты ездишь, — от него тебе и умереть!” Запали слова эти в душу Олегу, и сказал он: “Никогда не сяду на него и не увижу его больше”. И повелел кормить его и не водить его к нему, и прожил несколько лет, не видя его, пока не пошел на греков. А когда вернулся в Киев и прошло четыре года — на пятый год помянул он своего коня, от которого волхвы предсказали ему смерть. И призвал он старейшину конюхов и сказал: “Где конь мой, которого приказал я кормить и беречь?” Тот же ответил: “Умер”. Олег же посмеялся и укорил того кудесника, сказав: “Неверно говорят волхвы, но все то ложь: конь умер, а я жив”. И приказал оседлать себе коня: “Да увижу кости его”. И приехал на то место, где лежали его голые кости и череп голый, слез с коня, посмеялся и сказал: “От этого ли черепа смерть мне принять?” И ступил он ногою на череп, и выползла из черепа змея, и ужалила его в ногу. И от того разболелся и умер. Оплакивали его все люди плачем великим, и понесли его, и похоронили на горе, называемой Щековица; есть же могила его и доныне, слывет могилой Олеговой. И было всех лет княжения его тридцать и три» (перевод Д.Лихачева).

Если в рассказе Нестора о Мстиславе Удалом нам приходилось реконструировать источник, то здесь летописец следующей же фразой сам обозначил дистанцию между собой и источником: «Неудивительно, что от волхвования сбывается чародейство. Так было и в царствование Домициана, тогда был известен некий волхв именем Аполлоний Тианский, который ходил и творил всюду бесовские чудеса...» Далее следует обширный комментарий Нестора (троекратно превышающий сам фрагмент) в духе слов Банко из шекспировского «Макбета»:

Но духи лжи, готовя нашу гибель,
Сперва подобьем правды манят нас,
Чтоб уничтожить тяжестью
                                               последствий.

Есть два способа использования внешнего источника: либо адаптировать его под свой текст, либо приводить как чужой, но с комментарием. Особенно если источник противоречит каким-то твоим воззрениям. Нестор, будучи монахом-чернецом, не мог, естественно, оставить тему волхвования такой, какой она явлена в процитированном куске. Представим, что перед нами скрытая полемика с «концепцией предопределения» у Бояна. Здесь нет ничего невероятного, есть в Повести и другие похожие места. Взять хотя бы рассказ Нестора о том периоде жизни князя Всеслава Брячиславича, что хронологически соответствует фрагменту из предполагаемой песни Бояна «На седьмом веке Трояна...». Мы ни полслова не прочтем у Нестора о «чародействе» Всеслава, зато много и даже горячо говорится о его христианских добродетелях, словно с летописцем кто-то спорит. Так оно и есть, только наоборот: Нестор спорит с песенной характеристикой Всеслава, который якобы «великому Хорсу волком путь перебегал». Нас же в этой завуалированной полемике, помимо прочего, интересует реальное наличие литературного процесса уже в начале XII века. Да, он еще не таков, как в последующие века, когда появились печатные книги, газеты, журналы, радио, телевидение, Интернет, но принцип один и тот же: слово не просто влияет на кого-то и теряет потом силу в бессловесном пространстве, а получает отклик в виде письменного слова, а это уже литература.

Прежде как-то никому и в голову не приходило, что Боян мог непосредственно влиять не только на автора «Слова», но и на Нестора-летописца, а автор «Слова», в свою очередь, на составителей Ипатьевской летописи... Ткалось невидимое полотно, называемое литературным пространством, причем ткалось, что очень важно отметить, еще до появления «Слова о полку Игореве».

Кто бы ни сочинил песнь о смерти Олега, Боян или не Боян, она все равно дошла до Нестора-летописца, от Нестора — до Карамзина, от Карамзина — до Пушкина, а тот сразу угадал своим непревзойденным «верхним чутьем» поэтический характер повествования и написал под впечатлением от него «Песнь о вещем Олеге». Вон какая длинная рука у русской литературной традиции, а мы все ведем ее с конца XII века! А между тем в середине XI столетия творил не только Боян, но и автор мощного «Слова о Законе и Благодати» митрополит Иларион! О культуре того времени мы можем судить по тому, что специальные люди вели синхронную запись устного «Слова» Илариона, отчего оно и сохранилось до наших дней.

Мы с вами охватили не всех героев песен Бояна. Ими, судя по упоминанию автора «Слова», являлись также князья Ярослав Владимирович Мудрый, Святослав Ярославич и Роман Святославич Красный. Стоит ли пытаться отыскать следы Бояновых песен о них в летописных свидетельствах о них же, как мы это сделали в случаях с Мстиславом Удалым и Олегом Вещим? Не думаю, поскольку ни прямых, ни косвенных указаний на подобную возможность в «Слове» нет. Гипотеза тоже нуждается в серьезных основаниях, иначе она просто фантазия.

Пожалуй, все, что можно было извлечь о Бояне из «Слова о полку Игореве», мы извлекли и реконструировали то, что можно реконструировать, из других источников. Образ его, как мне кажется, стал более ясен, хотя в огромности своей по-прежнему непостижим. Зато можно сказать точно: в открывшихся деталях Боян являет собой свидетельство развитости древнерусской литературы как минимум за сто лет до создания «Слова».