К 155-летию со дня рождения русского поэта Константина Дмитриевича Бальмонта

Константин Бальмонт (1867–1942) — одна из самых противоречивых фигур Серебряного века: любимец публики и объект насмешек, певец свободы и эгоцентричный скандалист, поэт первого ряда, которого сегодня почти не издают и не изучают. И про него как-то мало упоминают, а ведь он был интересным человеком, писателем, переводчиком многих произведений.

Помимо Бальмонта-поэта и Бальмонта-переводчика, существует еще один, хотя и менее известный Бальмонт — прозаик, критик и публицист. Бальмонт оставил после себя ряд прозаических произведений (рассказы, автобиографический роман «Под новым серпом», лирическую пьесу «Три расцвета»), а кроме того, множество статей, очерков и рецензий.

Бальмонт был полиглотом, знал множество иностранных языков, во всяком случае — большинство европейских (среди них такие разные, как португальский, норвежский, литовский, сербский).

В одном из писем Бальмонт признавался, что «прикасался» к египетскому, еврейскому, китайскому и японскому языкам, а кроме того, «лепетал» по-самоански и по-малайски. Однако языки не были для Бальмонта самоцелью: он изучал их для того, чтобы приблизиться к «душе народа», с поэзией которого знакомился в тот или иной период жизни.

Любил Россию, чувствовал ее и, даже эмигрировав в 1920 году во Францию, не приняв революцию и гражданскую бойню, оставался особняком и на чужбине. Он по-прежнему активно работает, занимается переводами, издает поэтические сборники. Лейтмотивом его лирики становятся тонкие ностальгические переживания. Он впервые пишет о себе: «Я русский, я русый, я рыжий». Образ потерянной родины становится центральным в эмигрантских сборниках: «Марево», «Мое — Ей», «В раздвинутой дали», «Северное сияние» и других. Поэт пишет о ней с болью и проклятьями и в то же время не теряет надежды на возможное примирение.

Современники Бальмонта называли его «вечная тревожная загадка». Он представлялся на Нобелевскую премию в области литературы в 1923 году как великий поэт. У него была масса последователей, он был образцом литературного стиля для Марины Цветаевой и Игоря Северянина, Максимилиана Волошина и Ильи Эренбурга. «Он впервые открыл в нашем стихе “уклоны”, открыл возможности, которых никто не подозревал, небывалые перепевы гласных, переливающихся одна в другую, как капли влаги, как хрустальные звоны», — писал Валерий Брюсов.

Сам Бальмонт так писал:

Я — изысканность русской
                                  медлительной речи,
Предо мною другие поэты —
                                                      предтечи,
Я впервые открыл в этой речи
                                                         уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.

«Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей “детскостью”, неожиданным наивным смехом, который, однако, всегда был с некоторой бесовской хитрецой, человек, в натуре которого было немало притворной нежности, «сладостности», выражаясь его языком, но немало и совсем другого — дикого буянства, зверской драчливости, площадной дерзости», — говорил про него Иван Бунин.

«Он не сумел соединить в себе все те богатства, которыми наградила его природа. Он — вечный мот душевных сокровищ... Получит — и промотает, получит и промотает. Он отдает их нам. Проливает на нас свой творческий кубок...» — отмечал необычайную щедрость его натуры Андрей Белый.

К сожалению, до сих пор не существует полного издания творческого наследия К.Д. Бальмонта.

Любознательность и подвижность тянули его к приключениям

Он хотел увидеть и познать весь мир. И он это сделал.

16 августа 1911 года он сообщает Ф.Д. Батюшкову о своих планах: «Я хотел бы вернуться все же — не отклоняя приезд (с его вероятной карой мне, той или иной) по свершении своего большого путешествия. Если после этого посадят в тюрьму на неограниченное время, буду там писать “Заокеанские Видения”». К кругосветному путешествию Бальмонт специально готовился. Он писал Михаилу Васильевичу Сабашникову, другим близким людям, чтобы ему прислали книги по буддизму — труды русских и зарубежных ученых (среди них академики И.П. Минаев и В.П. Васильев, Р.Пишель, Г.Ольденберг), книги о путешествиях в страны Индийского и Тихого океанов. Особый интерес проявлял к традициям и религиям народов Востока, по этому поводу консультировался с видным этнографом и антропологом, профессором Московского университета Дмитрием Николаевичем Анучиным, создавшим при университете Музей антропологии. Его называли кругосветным, так как Бальмонт предполагал вернуться в Европу через Америку. Забегая вперед, скажем, что этого не получилось: из Океании (Полинезия), минуя Гавайские острова, он повернул свой маршрут в сторону Индии и вернулся через Суэцкий канал, пропутешествовав одиннадцать месяцев вместо намеченных тринадцати.

«Я с бакланом, быстрым, черным, по морям лечу...»

В январе 1912 года, стартовав из Лондона, Бальмонт совершает настоящее кругосветное путешествие, длившееся почти год — до 30 декабря 1912 года. Судно взяло курс из Лондона к берегам Южной Африки через Плимут и Канарские острова, далее путь лежал к Австралии, Новой Зеландии, Самоа, Фиджи, Новой Гвинее, Яве, Суматре, Цейлону и Индии. От этого путешествия поэт просто «утонул» от эмоций.

«...Чем дальше уплывает корабль, тем острее чувствуешь, что на неизвестное течение дней и месяцев ты ушел от своих, отделился от земного, и одна осталась убедительность — зори и звезды, Море и ты. Никогда на суше не увидишь такого широкого разлития зари, с отсутствием каких-либо природных или человеческих преград между тобою и небесным светом. Разве только в пустыне или у нас в степях, где равнинное царство земли разлилось подобно морю. Но и в степях, и в пустыне слишком много человеческого. Там есть шатры и караваны. Там есть станицы и стада. И хоть ветер степной — зловещий, а самум пустыни — губительный, и в пустыне, и в степях каждый миг ты ступаешь по земле, достоверной земле. А здесь, на Океане, в качающейся люльке неверных вод, ты со своим могучим кораблем не более, как малый ребенок. Хорошо понимаешь, как легко утонуть. Сознаешь безошибочно, что, если тонут целые материки, твое маленькое человеческое “я” не больше, чем капля в безмерном Океане, тебя родившем, тебя лелеющем, тебе грозящем, тобой играющем. В одно и то же время чувствуешь, что в нераздельном целом слились в тебе Великий Мир и Малый Мир, человеческое сознание и то безграничное, звездное, миротворческое, на чьем ночном лоне мы мчимся среди мировых светил...» (очерк К.Бальмонта «Океания», стихотворения, навеянные путешествием поэта по Океании в 1912 году, и поэтические обработки легенд Океании из сборника «Гимны, песни и замыслы древних»).

Прочитав эти строки из его очерка, так и хочется самому попасть на этот корабль и плыть вместе с Бальмонтом, слушая его стихи:

Я с бакланом,
Быстрым, черным,
По морям лечу.
Я туманом,
Бесповторным,
Вью уют лучу.
И лучами,
И волною
Я пленен равно.
Лишь очами,
Только мною,
Миру жить дано!

«Позднее, когда на диком побережьи Новой Гвинеи, в этом последнем оплоте замкнутой обособленности, возле свайных построек, я был окружен толпой папуасов и папуасок, умеющих радоваться на каждую минуту жизни, в ослепительном солнечном свете я видел все лица и предметы окаймленными золотой дымкой, а в ночной темноте, при неверном свете первобытного факела, мне было легко о чем-то шептаться с причудливой маленькой папуаской. И я подумал, какое это счастье, что есть еще страны, где каждый миг может быть как сияющий кристалл в Океанической оправе Вечности, но из всех видений, мною увиденных, я люблю более всего органное пение коралловых морей и отрешенную тишину золотого Самоа» (очерк К.Бальмонта «Океания», стихотворения, навеянные путешествием поэта по Океании в 1912 году и поэтические обработки легенд Океании из сборника «Гимны, песни и замыслы древних»).

Прочитав часть этого очерка, я захотел туда же, чтобы порадоваться вместе с ним каждой минуте жизни.

«Но лишь теперь увидев страну Зулю и изумительный край Гавайики с его последними маори, и вольных самоанцев, и угрюмое Фиджи, и улыбчивое Тонга, и сказочный Целебес, и оглушительно яркую, ликующую Яву, я понимаю, почему Миклухо-Маклай, с детства меня пленивший, так возлюбил Папуа и был ими возлюблен. Я думаю, что сейчас на всем земном шаре есть только две страны, где сохранилась святыня истинной первобытности: Россия и Новая Гвинея. И вы пишете мне о Миклухо-Маклае, а я думал о нем, когда, ступая как по святой земле, я шел в селение Анабада, на деревьях же скучивались каркающие вороны, точно я шел к русской деревне. Так встречаются души. Если куда мне хочется вернуться, так это к Папуа». И посмотреть, наверное, опять пляску колдуна, которую он описывал так:

Один, ничьи не ощущая взоры,
В ложбине горной, вкруг огня
                                                        кружась,
Он в пляске шел, волшебный Папуас,
Изображая танцем чьи-то споры.
Он вел с огнем дрожавшим
                                                    разговоры.
Курчавый, темный, с блеском
                                                черных глаз,
Сплетал руками длительный рассказ,
Ловил себя, качал свои уборы.
Хвост райской птицы в пышности
                                                              волос
Взметался как султан
                                        незримой битвы.
Опять кружась, он длил свои
                                                       ловитвы.
Я видел все, припавши за утес.
И колдовские возмогли молитвы.
Как жезл любви, огонь до туч
                                                         возрос...

Вообще, Океания, образ жизни ее народов увлекли Бальмонта так же, как когда-то французского художника Поля Гогена, поселившегося в свое время на острове Таити. Два путевых очерка поэта о Полинезийских островах имеют емкие по смыслу названия: «Острова счастливых. Тонга», «Острова счастливых. Самоа». Океания станет темой многочисленных литературных вечеров Бальмонта после возвращения на родину, во время поездок по России в 1914–1917 годах.

Приведем для примера программу одного из вечеров, опубликованную в газете «Речь» 17 октября 1915 года: «Океан — лик вечности и неистощимой жизни. Свежесть вечного возврата. Очарование Атлантики. От туманов снежного севера к солнцу Южной Африки. Предполярные области Южного Океана. Тасмания. Австралия. От Белоликих к Смуглоликим. Маорийское царство Новой Зеландии. Полинезия как острова счастливых. Царство смеха, улыбок, красивых лиц. Тонга. Табу. Тишина Золотого Самоа. Остров Фиджи. Новая Гвинея — последний оплот красоты первобытности. Кристалл мгновения в оправе вечности».

«И он вернулся почти из кругосветки»

Возвратившись из этого путешествия, поэт пришел к очень показательному выводу, который он сформулировал в своем письме Ф.Д. Батюшкову: «Я видел моря и океаны... и снова, сидя у окна в моем парижском домике, среди своих книг и цветов, я говорю: “Я рад, что я родился русским, и никем иным быть бы я не хотел. Люблю Россию. Ничего для меня нет прекраснее и священнее ее. Если воистину я что-нибудь сделал для России, то это не более как малость, и я хотел бы сделать для нее, для торжества русского художественного слова в сто, в несчетность раз больше”». В это же время поэт писал в одной из своих статей: «Я рад, что я родился русским, и никем иным быть бы я не хотел. Я люблю Россию и русских. О, мы, русские, не ценим себя! Мы не знаем, как мы снисходительны, терпеливы и деликатны. Я верю в Россию, я верю в самое светлое ее будущее. Ничего для меня нет прекраснее и совершеннее ее. Верю в нее — и жду. Напряженно жду. Золотые струны русской души утончатся, вытянутся. Час идет, когда грянет Музыка».

«Одно лишь слово нужно мне: Москва»

«Русское слово» 12 мая 1913 года опубликовало письмо поэта «Привет Москве». «Сколько пытки и боли, — говорится в нем, — сколько безысходной тоски возникает в душе, когда на семь лет оторван от родины. Можно жить в стране, где люди говорят на таком изящном, красивом языке, как французский <...> но по истечении известного времени что мне все эти красоты, я хочу русского языка, который мне кажется красивейшим в мире. Я хочу, чтобы он звучал мне отовсюду, как птичий гомон в весеннем лесу, как всеохватная мировая музыка 9-й симфонии Бетховена, как гул пасхальных колоколов священной, древней, русской, воистину русской, Москвы!!!»

В беседе с корреспондентом «Русского слова» Бальмонт подробно рассказал о своей жизни вне России, о путешествиях и работе. И снова всплыла тема языка, чрезвычайно важная для писателя: «За границей мне особенно тягостно было без русского языка. Я вот теперь хожу по Москве и слушаю. И сам заговариваю, чтобы слышать русскую речь <...>. Не хватало мне и мужиков, и баб. Сегодня утром пошел в Кремль, зашел в Благовещенский собор и там увидел мужиков, тех, кого хотел» (Русское слово. 1913. 20 мая).

Я был в России. Грачи кричали.
Весна дышала в мое лицо.
Зачем так много в тебе печали?
Нас обвенчали. Храни кольцо.
Я был повсюду. Опять в России.
Опять тоскую. И снова нем.
Поля седые. Поля родные.
Я к вам вернулся. Зачем? Зачем?
Кто хочет жертвы? Ее несу я.
Кто хочет крови? Мою пролей.
Но дай мне счастья и поцелуя.
Хоть на мгновенье. Лишь с ней.
                                                          С моей.

А в 1922 году, уже в эмиграции, Бальмонт написал сонет «Только», где во всю силу прозвучала его тоска по далекой Родине:

Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэдзин,
Ни Ява, где живет среди руин,
В Боро-Будур, Светильник
                                             Белый мира...
..........................................................................
Ни Рим, где слава дней еще жива,
Ни имена, чей самый звук — услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —

Мне не поют заветные слова,
И мне в Париже ничего не надо,
Одно лишь слово нужно мне:
                                                         Москва.