* * *
Ты ранен, военкор. Мы тут гостим в подвале.
Закончился БК. Не спи, браток, не спи.
Мы вытащим тебя. Слегка в замес попали,
но это ничего, немного потерпи.
Давай поговорим: ты что, женат ли, холост?
Женат, ты говоришь? Ну круто, что женат.
Губами шевелишь, но я не слышу голос.
А дети? Дети есть?.. Да он плохой, Марат.
Не будет БМП, нам надо выбираться.
Давай, берем его, на спину мне клади,
а если что со мной, ты помнишь, дом пятнадцать,
там мать моя живет. Ну всё, давай иди.


* * *
Полковник был высок и сухопар.
Он говорил про фланговый удар,
прикидывал, насколько хватит сил,
оценивал возможность деблокады,
вставал, садился, вновь вставал, ходил
по комнате. «В кольцо замкнули, гады», —
он говорил с гримасой на лице,
скривившись, как от боли, а в кольце
живые люди из огня стреляли,
а мертвые, как ласточки, летали
над скалами из белого песка,
текла под ними тихая река
и сосны из тумана вырастали
и отражались в зеркале воды,
высокие, как русские мечты.

Давай, полковник, издавай приказ,
что смерть не обезличивает нас,
что город, не доставшийся врагу,
горит, телами нашими устелен,
но мы, кто до конца остался верен
присяге, — мы стоим на берегу,
где лань со львом и Бог с учениками,
и бродят в поле тучные стада,
и дети, что играют рядом с нами,
не умирают больше никогда.


* * *
Тебе дадут посмертно орден.
Господь решит, что ты пригоден
для освящения даров.
Ты станешь молод и здоров.
Получишь новую работу.
Получишь ангелов до взвода.
В буквальном смысле — небожитель,
ты вспомнишь каждого из них,
и вы над степью полетите
прикрыть оставшихся в живых.
Вот так, непостижимо просто
ты стал космического роста,
стал к вечному причислен дому
и равен русским небесам.
А кто ты там по позывному —
допустим, Гиви, или Корса,
или зовешься по-другому,
Господь, конечно, знает Сам.


* * *
Мы ехали вдоль рапсовых полей,
в местах таких красивых, что ей-ей,
хотелось огадаться и проснуться.
Весь день крутилась в голове моей
фамилия смешная — Кукурудза.
Та женщина, которую убило,
что перед смертью дочери звонила,
скажи, Закир, что было в ней такого...
такого, что нельзя ее забыть?
Наверное, работала в столовой.
В больнице медсестрою? Может быть.
А вечером готовила еду,
а утром дочку в школу провожала.
Ту женщину ты помнишь? Помнишь ту,
что с животом разорванным лежала?
Мой голос, не опознанный страной,
хрипит, срываясь. Я хочу проснуться
в краю другом, в реальности иной,
где все еще живая Кукурудза
с утра до блеска намывает пол
и обнимает дочку и смеется.
Пускай я буду вечно нищ и гол,
да будет так, но пусть она вернется.
Я вдаль гляжу и говорю: «Давай,
давай, Господь, показывай Свой рай».
Но гаснет день и наступает ночь,
и в ней лишь призрак обнимает дочь.


* * *
Опять гремит за терриконами,
опять по городу прилет.
Любовь с глазами воспаленными
по нашей улице идет.
Садится у окна на лавочке
под самый яблоневый цвет:
«Здесь жил хороший мальчик Ванечка.
Красивый мальчик, спору нет.
А бабушку его вы знаете?
Такая, круглый год в пальто.
Да, у нее проблемы с памятью.
Конфеты любит? Нет, не то.
Она их покупает с пенсии
и носит Ване на кровать,
там шторы новые повесили.
Ну как? Не можете не знать.
В той комнате, в той светлой комнате,
там, где теперь его портрет,
жил мальчик Ваня — вы запомните.
Запомните, что смерти нет.
Я говорю вам, все кончается —
и боль, и слезы, и война,
а в жизни той, что начинается,
останусь только я одна.
Я не меняюсь — вы меняетесь.
Становитесь другими, да.
Ну, улыбнитесь. Что прощаетесь?
Я здесь. Я с вами. Навсегда».


* * *
Ты говорила мне про змей,
что греются на камне,
ты говорила про детей,
что спят в железной ванне.

Не то ли в Горловке, не то
в Попасной и Рубежном?
Младенец в розовом пальто
среди войны безбрежной

спит, излучая свет во тьме,
как солнышко живое,
и что бойцы горят в огне,
закрыв его собою.


* * *
Напиши мне потом, как живому, письмо,
но про счастье пиши, не про горе.
Напиши мне о том, что ты видишь в окно
бесконечное синее море,

что по морю по синему лодка плывет,
серебристым уловом богата,
что над ним распростерся космический флот —
снежно-белая русская вата.

Я ломал это время руками, как сталь,
целовал его в черные губы.
Напиши про любовь, не пиши про печаль,
напиши, что я взял Мариуполь.

Напиши — я тебя никому не отдам,
милый мой, мы увидимся вскоре.
Я не умер, я сплю, и к моим сапогам
подступает Азовское море.


* * *
На той войне, на той войне
часы ты видел на стене.
Все умерли — они ходили
одни в разрушенной квартире.
Они ходили как могли
вот здесь, на краешке земли,
они смотрелись как осколок
уюта, тишины, тепла.
Напротив, со ступенек школы,
шатаясь, женщина сошла,
какой-то дед из серой мглы
тебе кричал: «Не уходите!»
Еще ты клены в парке видел,
их расщепленные стволы.
На той войне, на той войне
ты видел девочку в окне,
она тебе рукой махнула,
на ней был вязаный платок.
Ты видел — танковое дуло
рождает огненный цветок,
и там солдат перебегал,
танк выстрелил — солдат упал,
контуженный взрывной волной.
Как он домой теперь вернется?
Как он теперь придет домой?
Тогда еще светило солнце,
потом пошел под утро дождь,
потом ты ел из банки борщ,
потом ты ложку потерял,
потом опять ходил в атаку,
потом ты спал, потом ты спал,
во сне к тебе пришла собака,
и вы с ней долго обнимались
и радовались как могли,
и два воробышка купались,
купались в золотой пыли.


* * *
Жизнь занятная штука, Настасья.
Иногда посреди темноты
небеса замирают от счастья
и роняют на землю цветы.

И стоит, занесенный цветами,
словно снегом, наш утренний сад,
и жуки потрясают рогами,
и кроты защищают кротят.

Глубоко под корнями растений
есть в другую Вселенную лаз,
и оттуда являются тени
мужиков, что погибли за нас,

и стоят над твоим изголовьем,
и на лавках сидят во дворе,
и уходят назад по кротовьей
световой дальнобойной норе.


* * *
С утра снаряд прошивает дом,
убивает отца и мать,
теперь я один проживаю в нем,
спрятавшись под кровать.

У кошки кровью сочится глаз,
сгорела шерсть на лице,
но снова наводчик не торопясь
подкручивает прицел,

и снова флажок поднимает палач,
и новый летит снаряд.
Не бойся, котя, не плачь, не плачь,
им за нас отомстят.


* * *
Он в трениках пришел ко мне
из вечного огня.
Как хлопок не горит в огне —
загадка для меня.
Он под Сауркою пропал,
не то ли на куски,
не то ли лес могилой стал
у каменной реки.
Его скатилась голова
в какую-нибудь щель,
и выросла на ней трава,
и не найдешь теперь,
где на бетонный барельеф
ложится мокрый снег,
кто дрался за Донбасс как лев
стоят живее всех,
в глаза любимых и родных
глядят из темноты,
и мокрый снег летит сквозь них,
как белые цветы.


* * *
Утром на хуторе средь обгорелой,
черной, сырой, ледяной, очумелой
донбасской святой земли
яблони расцвели.

Снова пошли через хутор танки,
мать поднялась со своей лежанки,
глянула в сад, а там —
вечная красота.

Но прилетела откуда-то с неба
смерть и ударила справа и слева.

Вплоть до приезда пожарных живая,
живая мама была.
Жаль, что до нового урожая
яблок не дожила.


* * *
Громкий стоит зуммер
на маминой старой мобиле:
«Мама, ваш сын умер.
Кучно их положили,
и лежат они аккуратно
в белом как снег камуфляже».
И мать говорит: «Понятно.
Когда привезут Сашу?»
Поставят гроб перед школой,
и начнет она голосить.
День сегодня тяжелый,
бойцов бы надо сменить.
Неотвеченных вызовов «Саша, ответь!»
на экране светится шесть,
ангел смерти машинкой стрижет овец,
и с неба летит их шерсть.


* * *
Вертолеты — души убитых танков,
чьи глаза забиты кровью и глиной, —
словно чуя свой же мертвецкий запах,
долго кружат над сонной лощиной,

ничего не видя на экранах прицелов,
что случилось, толком не понимая,
огненное небо на новое тело,
как бушлат прожаренный, примеряя,

а потом уходят в сторону света,
и мне улыбаются их пилоты.
Жаль, я не узнаю, зачем всё это,
кем потом становятся вертолеты.


* * *
Вата переходит в дым,
в дым над белой хатой.
Улыбаются живым
дети и солдаты.

Как инверсионный след,
как в груди осколок,
вата переходит в свет,
переходит в холод.

Улетает налегке,
дарит нам прощенье,
лишь у девочки в руке
красное печенье.