Когда-то был я молодым, учил детей в сельской школе, и был у меня один ученичок — восьмиклассник, разгильдяй и бездельник Лёшка, рослый, крепенький и не дурной. Лёшка постоянно приходил на вторые уроки, чихая на первые, и словно испытывал меня, своего классного руководителя: «Ну чё ты со мной сделаешь? Педагогика на меня не действует». Этим он меня буквально терроризировал. Вдобавок весь учительский коллектив, десять обозленных Лёшкой женщин, «клевали» мне на педсоветах мозг: «Что же вы, Степан Павлович, единственный в коллективе мужчина, да еще литератор, не можете найти подход к этому подлецу, который замучил нас своим поведением?» Оправдываться я не привык, не научила служба во флоте, потому ответил коротко: «Найду, только потом не клюйте за непедагогичность». И в ближайшее так называемое «окно», когда у меня не было первого урока, а учительская и коридор пустовали, я встретил в прихожей Лёху, вальяжно шествующего с тетрадкой под мышкой, сцапал его за грудки и без ненужных слов врезал ему по морде. Он выкатил на меня глаза-пятаки и прошипел прибитой гадюкой:

— За шо? Хто тоби дав право?

— Ты, подлец. И чтоб до тебя лучше дошло, вот тебе еще урок...

Второй удар Лёху «вырубил», пришлось его поднять и внушить:

— Если продолжишь ходить на вторые уроки и с одной тетрадкой, то будешь получать по роже регулярно. Родители тобой не занимаются — воспитывать буду я. И не терроризируй учителей. Усёк?

Лёха кивнул.

— Пошел вон, под колонкой умойся. И молчок о нашем разговоре! — добавил я грозно.

Но в станице шила в мешке не утаишь. Через пару дней в учительской наша математичка — старушка с колючим язычком, которую мы за глаза называли бабой Маней, съязвила:

— Что ж это вы за педагогику применили к нашему лоботрясу, Степан Павлович? На моем уроке сидит, учебники и тетрадки у него как у других, меня не задирает... Что это с ним случилось? Неужели ваша поэзия так на него подействовала?

— Именно она, сила великого русского слова вкупе с тем воспитанием, которое вы, уважаемая Мария Савельевна, познали в детстве. (Баба Маня была детдомовской.)

Однако издевки Лёхи над учителями закончились, и меня перестали «клевать».

Через два года после окончания Лёшкой школы я неожиданно получаю письмо со знакомым корявым почерком из северного города Полярного, где на подлодке служил сам. Под ложечкой заныло — Лёшка?

«Палыч, не обижайся, решил тебе написать. Ты много нам, балбесам, рассказывал о своей службе, вот я и решил ее испробовать — напросился в военкомате, может, лодка выбьет из меня дурь, ты за раз всю не выбил. Служу, как и ты, на “букахе”, в БЧ-5[1], но трюмачом в центральном отсеке. Со службой все по поговорке: “Жопа в масле, хрен в тавоте, но зато в подводном флоте”. Ну как, я тебя удивил?» Удивил, факт, наверное, я оттого запомнил его короткое письмо и даже помню слова, которые тогда произнес, прослезившись: «Ну, Лёшка, трюмач-засранец!» (Засранцами на лодках называют трюмных, в заведовании которых находится гальюн третьего отсека. Из засранцев потом получаются главные спецы по погружению и всплытию лодки.)

Я, конечно, тогда Лёшке ответил, что рад его поступку стать подводником, воодушевил как мог, зная службу, хотя понимал, нужды в этом нет. Больше мы друг другу не писали.

Шло время, я ушел из школы и работал в газете. Лёшка отслужил, вернулся в станицу, на радостях от «дембеля» надрался с одноклассником, тоже дембелем, самогона, и они вдвоем поехали на мотоцикле к дояркам. За рулем был Лёшка. Не доехали, разбились... Одноклассник насмерть, Лёшка остался без ноги по самое «не могу». Потом над ним в клубе был публичный суд, о котором я узнал случайно. На суд я поехал, выступил в защиту Лёшки как его бывший учитель. Но судья, сердитая женщина, была не в состоянии понять, что такое прожить молодому парню три года в железной «бочке» без водки, без женщин, засудила Лёшку «по полной», и его отправили в зону на костылях. Лёшка отбыл срок достойно, даже заработал у зэков уважаемое «погоняло», так как отбытое наказание на одной ноге умножается сидельцами надвое.

После тюрьмы он уже хромал на протезе, осел на дальнем хуторе, женился на хуторянке и завел пчел. Но хуторянка, вырастив с ним детей и натаскавшись медовых тяжестей, захотела жизни полегче и от Лёшки ушла. Дети хутор покинули, завели свои семьи и отца проведывают не часто. Все остальное время Лёшка на хуторе с песиком Матросом и пчелами, которых у него большая пасека, и он с трудом с ними управляется на скрипучей железной ноге. Изредка его навещаю я, что-то по просьбе привожу, но помочь с пчелами не могу из-за аллергии на пчелиный укус.

На хуторе помощников не сыскать, хутор умирает, три жилые старушечьи хаты остались, четвертая Лёшкина, и помогают ему в летнюю пору только друзья. Потому жить Лёшке трудно, он уже разменял седьмой десяток, как я восьмой, вошел в безвозвратные ворота старости, но мы с ним по-прежнему дружим, и вот сегодня, за два дня до Медового Спаса, я к нему хочу съездить. Звоню:

— Лёша, как ты там, прибежать можно?

— Можно, Палыч, тебе всегда можно, прибегай, а то останешься на Спаса без меда.

— Слушаюсь, товарищ главный старшина! — отвечаю я по-флотски, меня обрадовал его бодрый голос.

Покупаю хорошего хлеба, чаю — на хуторе все дефицит — и седлаю мотоцикл. Дорога для моего коня не длинная, и я люблю по ней ездить — всегда ее перебегают зайцы, фазаны и стайки куропаток. А еще справа, на присевшем за века кургане, я увижу старинное, времен первых казаков, кладбище и перекрещусь с молитвой предкам. Кладбище это давно без крестов, время превратило казачьи кресты в прах и развеяло ветром, а хуторян на нем давно не хоронят: новые буржуи не разрешают их поле топтать.

У Лёшкиного двора меня встречает с лаем Матрос, выходит из-за хаты хозяин и, не снимая с лица защитной пчеловодческой сетки, говорит:

— Посиди, Палыч, скоро качать закончим, потом поговорим.

«Закончим? Значит, Лёшка не сам, а с помощником», — подумал я. И через пару минут мимо меня пронес рамки с медом незнакомый мне мужчина лет пятидесяти — атлетичный, бритоголовый, голубоглазый. И тотчас зажужжала в пристройке медогонка. Минут двадцать Лёшкин помощник носил за хату, где стояли ульи, выкачанные, уже без меда, рамки, оттуда приносил те, что с медом, вертел медогонку и торопился с пустыми к пасечнику.

Потом появился Лёшка, снял с головы сетку, измазанный вощиной и медом фартук, повесил их на акацию и тяжело присел на лавку возле меня.

— Ух, справились. Ну, здорово, Палыч.

— Здорово, Лёш. Устал? — спросил я, пожав его руку.

— Не то слово — уработался, как тягловая лошадь. Меда в этом году много, а сил уже мало. Слава богу, нашелся помощник.

— И кто он?

— Местный, наш, с Донбасса приехал, контуженый, мать его живет напротив, за речкой, к ней и явился, Сашкой зовут. Только не слышит ни хрена, но в моем деле понимает все без слов.

— Так он там воевал? — переспросил я.

— Воевал под Донецком, пушкарь. Их орудие нацики накрыли снарядом, четверых из обслуги насмерть, а его взрывной волной отбросило и контузило, оттого оглох. Приехал на поправку, ну и ко мне попросился. Работает за мед.

В это время Саша вышел из пристройки с двумя налитыми медом трехлитровыми банками в руках, прошел мимо к своей машине, кивнув мне, потом вернулся и сел на чурбак возле нас. Из кармана рубахи у него выглядывали ручка и блокнотик.

— Бери еще, чего ты? — сказал Лёшка, показав двумя пальцами на пристройку.

Саша кивнул, он понял жест и ответил, махнув рукой:

— Потом налью, успею. Посижу с вами, передохну.

Лёшка протянул руку, вытащил у Саши блокнотик и написал: «Это Палыч, мой школьный учитель и друг, он писатель». Блокнотик передал мне, и я дописал: «Будем знакомы, Саша». Саша прочел и сказал:

— Рад знакомству, Палыч. — И пожал мне руку.

Блокнотик отдал мне, понимая, что будут вопросы. «Саша, как, по-твоему, долго еще будет тянуться эта война?» — написал я. Он прочел, отвернулся, посмотрел вдаль, в сторону родной хаты, вздохнул и ответил:

— Не знаю, может, за зиму управимся. Там, Палыч, не война, там мясорубка. Там кровь и смерть. — Последние слова у него аж скрипнули на зубах. — А то, что говорят «спецоперация», — фигня! Там война, там русских убивают. Там страшно.

Он встал, пошел в пристройку и вынес еще две банки меда. Проходя мимо нас, остановился и сказал:

— Дядь Лёш, мы вроде закончили, меня завтра не будет, поеду к врачу, может, посчастливится поправить слух.

«А если не получится с лечением, контузия быстро не проходит, что будешь делать?» — написал я Саше.

— Поеду к своим ребятам под Донецк, отвезу им мед и буду подносить патроны, снаряды, это можно делать и глухому, — ответил он и добавил: — До послезавтра, дядь Лёш.

Его серый «логан» зашумел мотором, и Саша уехал.

— Вот так, Палыч, мужику сорок восемь, прошел «горячие точки», два раза ранен, теперь контужен, один у матери — и опять поедет воевать. Кто он, по-твоему, патриот?

— Патриот. Русский патриот, кто ж еще? А он бессемейный? — спросил я Лёшку.

— Был женат, жена ушла к другому, детей не было. Но человек, скажу тебе, настоящий! Меня он спас этим летом, я бы сам с пасекой не управился — нога ходить не хочет.

— Так, выходит, Саша твой личный Спас, Господь его к тебе послал?

— Выходит так, спасибо Господу за помощника, — сказал Лёшка и предложил: — Может, по чайку, Палыч, с медком, с хорошим хлебом?

— Давай, в честь твоего Спаса и будущего Медового.

Попили чаю и пошли с Лёшкой за медом для меня. В пристройке у стен во флягах, пластиковых коробках мед.

— Тебе какого — майского или подсолнечного? — спросил Лёшка.

— Свежего, я не привередливый.

— Тогда подсолнечного.

И он наливает мне в банку золотистый мед с крошками вощины, пахнущий цветущими подсолнухами.

— А во флягах какой? — спрашиваю я.

— Такой же, как тебе налил. Одну флягу должен Саша забрать, когда поедет на войну, подарит от меня какому-нибудь детдому. Может, дети письмо пришлют... соскучился я по детям... — с грустью произносит Лёшка.

Вечереет, собираюсь домой. Мед в рюкзаке за спиной, провожают меня мой друг и песик Матрос. Матрос норовит поднять лапу и расписаться на колесе мотоцикла. Лёшка его прогоняет. А из небес доносится гул тяжелого транспортника, перерастающий в рев.

— На Донбасс боеприпасы повез. Загружен до предела! — говорит Лёшка.

— Или братиков-солдатиков, храни их Господь, — добавляю я.

— Да, беги, Палыч, пора, позвонишь, как доедешь, — прощается со мной Лёшка.

«Бегу», опять куропатки выпархивают чуть ли не из-под колес, фазан-петушок клюет на обочине песочек, а в балке я ныряю в прохладное молоко тумана, но ничто от меня не отгоняет застрявшие в голове Сашины слова: «...подносить патроны... можно и глухому».

Сентябрь 2022 года