Практически сразу после XXII съезда в партийной верхушке начался новый раунд борьбы за власть. На этот раз на роль жертвы был намечен Суслов. Он уже несколько лет не занимал в партийной иерархии второго места, но продолжал оставаться весьма авторитетной и влиятельной не только в нашей стране, но и в мире фигурой, а это сильно не устраивало ни нового председательствующего на заседаниях Секретариата ЦК Фрола Козлова, ни остававшегося в руководстве партии с ленинских времен Анастаса Микояна, ни находившегося в тени Отто Куусинена.

Похоже, на замену Суслову был выбран Леонид Ильичев. В его пользу говорило многое: относительно молодой для крупного партработника возраст, неплохое образование, начитанность, коммуникабельность, способность генерировать массу идей... Но Суслов-то работал с ним в конце 40-х — начале 50-х годов. И он знал не только его достоинства, но и недостатки. Ильичев легко попадал под влияние больших людей и из-за этого часто совершал много глупостей. Из-за этого в 1952 году сам Сталин распорядился убрать его из «Правды». После чего он надолго застрял в отделе печати Министерства иностранных дел. Другой недостаток Ильичева был связан с его сильным пристрастием к алкоголю.

Кто же вытащил такого деятеля из забвения и привел к Хрущеву? По одной из версий, Григорий Шуйский. В начале 50-х годов Шуйский, будучи помощником первого секретаря Московского комитета ВКП(б) Хрущева, приносил Ильичеву в «Правду» статью своего шефа об агрогородах. Во время подготовки материала два аппаратчика выпили не один литр горячительных напитков и сдружились. Но когда статья Хрущева появилась на страницах газеты, на нее набросился Сталин. Ильичев оказался в опале, но Шуйский контактировать с ним не прекратил.

В 1958 году Шуйский, желая помочь приятелю, убедил своего шефа, который уже пять лет руководил партией, вернуть Ильичева из МИДа и назначить заведующим отделом пропаганды и агитации ЦК по союзным республикам. Заняв новое кресло, тот сразу же стал фонтанировать идеями, причем все идеи были исключительно в духе Хрущева. Видимо, за это партийный вождь включил его на XXII партсъезде в число новых секретарей ЦК. Не исключено, что повышению Ильичева поспособствовал и зять Хрущева — главный редактор «Известий» Алексей Аджубей, который, как и его ставленник, тоже был не дураком выпить.

Правда, не все этим переменам обрадовались. Я имею в виду не только Суслова, который хорошо знал цену Ильичеву. Очень удивился повышению Ильичева бывший председатель КГБ Серов.

«Секретарем <ЦК>, — вспоминал он, — избран Ильичев — это заведующий отделом МИД, который Сталину писал всякие проекты о Мурадели, Хачатуряне и других.

А в период поездки в Индию в 1956 году он все время пьянствовал до того, что я предупредил, что выгоню, если будет продолжать компрометировать Советский Союз.

Через день он на одном приеме подходит пьяный ко мне и говорит: “Иван Александрович, ну чего вы на меня сердитесь? Люблю выпить, что ж поделаешь?” Я после этого спросил у Шуйского, знает ли об этом Хрущев. Он ответил: “Знает”.

Вот теперь он секретарь ЦК, и говорят, будет по идеологии. Ну, этот привьет молодежи идеологию, если будет так себя вести и в ЦК»[1].

Ильичеву в Секретариате ЦК было поручено вести вопросы печати, пропаганды, агитации, науки и культуры. Но черновая работа, текучка — все это оказалось не для него. Он продолжал лишь фонтанировать идеями, не очень-то заботясь об их реализации. Ему нужны были прежде всего внешние эффекты.

Тем временем ситуация в сфере, за которую он нес ответственность, ухудшалась. Художественная интеллигенция продолжала раскалываться и поляризоваться. И никто не хотел никому уступать. Левые требовали дальнейшей либерализации общества, а правые так же рьяно выступали за сохранение старых порядков.

Усиление нездоровых настроений в творческих кругах очень обеспокоило партаппарат и органы госбезопасности. Новый руководитель КГБ Владимир Семичастный и завотделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов не успевали подавать в верха записки о разборках среди деятелей искусств. Но Ильичев по-прежнему в детали сильно не вникал и многое пустил на самотек. Не поэтому ли многие художники шли для решения своих проблем не к нему, а к Суслову?

А проблем хватало. Возьмем киноиндустрию. Отдел культуры ЦК сигнализировал о непростом положении в кино еще до двадцать второго съезда. Партаппаратчиков беспокоило, что кинорежиссеры с магистральных тем переключились на проблемы маленького человека и семейно-бытовые вопросы или занялись экранизацией классики.

«Но по существу, — жаловались партаппаратчики, — режиссеры и сценаристы крайне слабо разрабатывают генеральные темы развития социалистического общества, бледно и невыразительно показывают образы советских людей, в характере которых раскрываются новые положительные черты»*.

Ознакомившись с планами на съездовский 1961 год, партфункционеры не нашли в нем произведений о рабочем классе. Крупнейшая киностудия страны — «Мосфильм» собиралась снимать фильмы «Алые паруса» (по Грину), «Внук Тальони» — о скаковых лошадях в Гражданскую войну, «Вариола вэра» — об излечении человека от горной оспы и прочую, по мнению партаппарата, ерунду.

Но более всего отдел культуры ЦК возмущало поведение именитых кинодеятелей и их молодых коллег. Почти все киношники стремились вписаться в некую «новую волну» и снять фильмы о маленьком человеке, чтобы через его душу преломить общечеловеческие проблемы. Большинство режиссеров стали держать равнение на Юткевича и Калатозова, чьи фильмы были включены в программы международных кинофестивалей. Именно для Канн, как полагали партаппаратчики, снимали свою картину «Мир входящему» и молодые режиссеры А.Алов и В.Наумов, которые, по их мнению, проявили равнодушие к подвигу советских солдат в последние дни войны, сделав ставку на опоэтизирование внешней уродливости наших воинов, их неуклюжести и разболтанности.

Вину за отсутствие ярких фильмов о нашем современнике партаппарат тогда возложил на нетребовательную художественную критику, непрофессионализм редакций журналов «Искусство кино» и «Советский экран», групповые страсти в среде режиссеров и сценаристов и бонапартизм председателя Оргкомитета по созданию Союза кинематографистов И.Пырьева (тот отличался вспыльчивостью, нервозностью и предвзятым отношением к Сергею Герасимову).

Но тогда, в феврале 1961 года, положение дел в киноиндустрии пообещала исправить недавно назначенная министром культуры Фурцева. Однако, по мнению киношников, в их отрасли за год ситуация только ухудшилась.

28 декабря 1961 года в ЦК обратилась группа ведущих кинематографистов: Иван Пырьев, Сергей Герасимов, Михаил Ромм, Сергей Юткевич, Александр Згуриди и Григорий Чухрай. На двадцати двух машинописных страницах они изложили свое видение состояния дел в кино. По их мнению, вместо художественного руководства отраслью министерское начальство по-прежнему делало ставку только на администрирование и, как и раньше, продолжало размахивать критической дубиной.

Что предлагали мастера искусств?

Первое: разделить съемки на творческий и технический процессы.

Второе: изменить систему финансирования кинопроизводства и дать право киностудиям распоряжаться отчислениями от проката созданных ими картин.

Третье: решить актерскую проблему и наконец серьезно заняться ВГИКом.

Четвертое: образовать научный киноцентр.

Пятое: возобновить выпуск газеты «Кино».

По мнению режиссеров, Министерство культуры все это осуществить было не в состоянии, и поэтому предлагалось создать новое ведомство — Госкино. Одновременно мастера просили ускорить выдачу разрешения на проведение всесоюзного учредительного съезда кинематографистов, коих в стране насчитывалось две с половиной тысячи и даже больше.

Суслов поручил рассмотреть предложения ведущих режиссеров заведующему отделом культуры ЦК Дмитрию Поликарпову, у которого кино с 1960 года курировал Владимир Баскаков. Но вместо этого партаппарат подготовил очередную справку, в которой продолжил нагнетать страсти, но вовсю виня исключительно самих киношников.

В новой справке отдела культуры было отмечено, что многие ведущие кинорежиссеры стали склоняться к поддержке опасных для нашего общества течений, таких, как «дедраматизация», и увлекаться изображением «жизни, застигнутой врасплох».

Не понравилось партаппаратчикам и то, как крупные деятели кино взялись за фильмы о современности. В частности, они набросились на Пырьева. Известный кинорежиссер закончил фильм о современной деревне «Наш общий друг». Но вторых «Кубанских казаков» не получилось. У Пырьева парторг колхоза собрался уйти из семьи к молоденькой телятнице. Но партаппарату такой парторг был не нужен: какой он мог подать пример народу?! Кстати, Пырьев отчасти в фильме использовал собственную ситуацию. У него тоже на тот момент стала разлаживаться личная жизнь, и он, выгнав Ладынину, привел в свой дом юную актрису Л.Марченко. Этот факт тоже вошел в справочку отдела культуры ЦК о положении дел в советском кино.

Короче, что-то надо было с отраслью делать. То ли действительно менять систему управления киноделом и отделять производственные процессы в киноиндустрии от творческих, то ли искать новых руководителей для киноотрасли.

Чтобы узнать ситуацию из первых рук, Суслов пригласил всех подписантов письма 5 февраля 1962 года в ЦК. Одновременно он позвал на эту встречу министра Фурцеву, завотделом культуры ЦК Поликарпова, первого замзава отдела пропаганды и агитации ЦК по союзным республикам Романова. А где в это время был Ильичев? Ведь вопросы кино имели к нему самое прямое отношение.

Ильичев вынужден был проявить интерес к кино только после вмешательства Кремля. 22 марта 1962 года Президиум ЦК постановил: «Поручить тт. Суслову и Ильичеву с учетом обмена мнениями на заседании Президиума ЦК подготовить предложения по улучшению работы кинопромышленности»[2].

Но что за обмен мнениями произошел в Кремле 22 марта? Обычно все происходившие на заседании Президиума ЦК дискуссии фиксировал на отдельных карточках заведующий общим отделом ЦК В.Малин. Однако 22 марта Малин никакие пометы о ходе обсуждения проблем киноиндустрии не сделал. Но зато сохранились черновые записи Суслова. Правда, они датированы другим числом: не 22-м, а 26 марта, и им предшествовала ремарка, из которой следовало, что все наброски делались во время заседания Секретариата ЦК. Так вот в этих материалах Суслов зафиксировал недовольство Хрущева.

Впрочем, обо всем по порядку.

Видимо, перед началом заседания все члены партверхушки получили некую справку. Из нее следовало, что у нас в стране в год выпускалось чуть больше ста художественных фильмов. Возникли вопросы: много это или мало? И все ли картины несли в себе мощные идейные заряды?

Хрущев признал, что какие-то ленты его «усыпили». В частности, у него возникли претензии к фильмам «Девять дней одного года» и «Ночь без милосердия». К слову: Аджубей в своих мемуарах утверждал, что партаппарат якобы назло ему, поддержавшему в «Известиях» одну из этих картин, подготовил проект разгромного постановления.

Во время заседания Хрущев перешел к причинам появления плохих картин. Он поинтересовался, все ли действительно упиралось в слабые сценарии, или киноотрасли не повезло с управлением. Короче, встал вопрос об ответственности Министерства культуры, в работе которого, по его мнению, отсутствовало плановое начало.

По идее, дальше Хрущев должен был бы обрушиться на министра Фурцеву. Но из записей Суслова видно, что конкретно за все провалы в советском кинематографе досталось только одному человеку. Кому же? А все тому же Суслову*. Но что именно Хрущев вменил Суслову в вину, пока выяснить не удалось.

От кино Хрущев перешел к критике положения дел на радио и телевидении. Тут он уже указания дал не только Суслову. Но обратим внимание на то, в каком порядке Хрущев упомянул фамилии: «тов. Суслову, тов. Ильичеву», то есть главным в управлении культурой Хрущев пока еще считал все-таки Суслова, а не Ильичева.

Следующая часть поднятых на заседании вопросов касалась писателей и художников.

Дальше началось обсуждение затронутых Хрущевым проблем. И тут первым вылез уже Ильичев. Судя по записям Суслова, новый секретарь ЦК по пропаганде, подыгрывая Хрущеву, потребовал усилить внимание к работе с молодыми писателями и художниками. Но к кому он относил эти требования? К Суслову, что ли? А разве это не входило в обязанности Ильичева?

Зафиксировал Суслов также реплики председателя радиокомитета Харламова, главного редактора «Правды» Сатюкова и главного редактора «Известий» Аджубея. Но к чему эти-то функционеры призывали? Сатюков жаловался на разброд и шатания в руководстве Союза писателей. О вреде групповщины в писательских кругах говорил и Аджубей. Ну и предложили бы Сатюков и Аджубей заняться ликвидацией групповой борьбы в творческих союзах новому секретарю ЦК по пропаганде Ильичеву. Нет же, отсутствие единства в Секретариате Союза писателей СССР они подали как провал прежде всего команды Суслова (хотя прямо назвать эту фамилию команда Ильичева побоялась, ограничившись намеками).

Подводя итоги обсуждения, Хрущев заявил (цитирую по записям Суслова): «Надо встречаться с Союзами и секрет<арями> организаций... О драчке писателей. Выслушать. Не пускать на самотек <нрзб.> Партия требует партийности»[3].

А кто должен был исполнить эти указания Хрущева? Разве не Ильичев? Нет, главным ответственным за их исполнение был назначен Суслов.

Прием литгенералов Суслов провел в здании ЦК на Старой площади 4 мая 1962 года. Он позвал Н.Грибачева, А.Корнейчука, В.Кочетова, А.Прокофьева, А.Суркова, А.Твардовского и М.Шолохова. Правда, последний накануне ушел в запой и остался в Вёшенской.

На чем Суслов сосредоточился во время этого приема? В первую очередь на разногласиях в оценках явлений советской литературы.

Писательское сообщество по-разному тогда прореагировало на выход в Калуге сборника «Тарусские страницы», на новомирские статьи И.Виноградова, борьбу «Литгазеты» с другим изданием — газетой «Литература и жизнь», публичные перепалки Твардовского с Кочетовым. Суслов счел нужным дать свои оценки каждому из упомянутых фактов. Но при этом он тщательно следил за тем, чтобы не допустить перекоса в сторону какой-то одной группы. Если критиковался Твардовский за неверное понимание состояния и задач советской литературы, то ровно столько же критических предложений уделялось и Кочетову за якобы огульные обвинения целого ряда писательских начальников. При этом хозяин встречи находил немало ценного в творчестве как Твардовского, так и Кочетова. То есть никто с парохода современности не сбрасывался. Суслов всем давал возможность признать допущенные ошибки, косвенно обещая за это сохранить покаявшимся места в руководящих кругах.

Но сняла ли встреча Суслова с литгенералитетом все проблемы? Умиротворила ли она все писательские группировки? Нет. Шатания и разброд в писательском сообществе никуда не исчезли. Председатель КГБ Семичастный чуть ли не каждую неделю продолжал слать в ЦК новые депеши о сложном положении дел в Союзе писателей и в журналах.

Никуда не исчезли и киношные проблемы. 23 мая 1962 года Суслов и Ильичев во исполнение решения Президиума ЦК представили четырехстраничную записку, в которой признали неудовлетворительным руководство художественным кинематографом, из-за чего, по их мнению, сразу в двух нашумевших фильмах — «Человек ниоткуда» и «Неотправленное письмо» — проявились формалистические тенденции. Исправить положение дел могло, как они считали, создание в составе Министерства культуры СССР Главного управления кинематографии, возглавляемого заместителем министра. Но Хрущев внесенными материалами остался недоволен. И Суслов с Ильичевым потом еще трижды все переделывали. Постановление ЦК об улучшении руководства киноотраслью было принято лишь 19 июля. Но выполненной оказалась только первая часть. Правительство создало новый Главк, которым в ранге замминистра культуры стал управлять бывший сотрудник партаппарата, подчинявшийся Поликарпову (Ильичев ни одного из своих ставленников провести на образовавшуюся вакансию не смог). Вторая часть, обязывавшая Минкульт создать газету «Советское кино», исполнена не была: у страны не хватило ни бумаги, ни финансов.

Кстати, а на что тратились огромные средства? Всегда ли выделяемые на культуру миллионы расходовались по делу? Поликарпов выяснил, что много денег тратилось нерационально. Особенно поразила его Академия художеств.

Эта академия имела 45 действительных членов и 65 членов-корреспондентов и немалый аппарат. Так вот, все академики только за звание там ежемесячно получали по 350 рублей (членкоры — по 175 рублей). Те же, кто занимал должности академиков — секретарей отделений, получали еще и внушительные оклады. А зарплата президента академии составляла ни много ни мало 900 рублей, плюс еще ему приплачивали и за звание.

26 июня 1962 года Поликарпов предложил реорганизовать Академию художеств в Академию искусств на общественных началах. Однако Ильичев, у которого сын был живописцем, побоялся на этой почве рассориться с влиятельными мастерами и снял записку завотделом культуры по этому вопросу с рассмотрения на Секретариате ЦК.

Вообще, лето 1962 года выдалось для идеологических отделов ЦК, а также для Суслова и Ильичева очень жарким. Председатель КГБ Владимир Семичастный буквально забросал их записками о нездоровых тенденциях в среде художественной интеллигенции. Не отставала от главного чекиста и цензура. Главлит предложил снять из одного номера журнала «Новый мир» уже заверстанную статью Вениамина Каверина «Белые пятна» и стихи Марины Цветаевой. И все эти вопросы вынужден был решать Суслов, а не Ильичев. А ведь за ним продолжало еще числиться невыполненное поручение Президиума ЦК. Оно касалось приема Василия Гроссмана, у которого чекисты еще в 1961 году изъяли все экземпляры его нового романа «Жизнь и судьба». Постановление было принято еще 22 марта 1962 года. Оно гласило: «Принять Гроссмана и сказать ему: “Вы апеллируете к нам и готовитесь к борьбе. Ваше произведение за нас или против? Советуем быть осторожным”. Может быть, в два этапа? Чтобы с ним поговорили его друзья, потом тов. Суслову принять»[4].

Суслову, по сути, вновь предстояло, как и в деле Пастернака, разгребать чужие грехи. Ведь кто все затеял? Разве не трусливые литературные генералы?

Некоторые главы из эпопеи Гроссмана «Жизнь и судьба» в 1960–1961 годах прошли обкатку в печати. Они были опубликованы в «Красной звезде», «Вечерней Москве», в газете «Литература и жизнь» и никаких возражений ни у цензуры, ни у парторганов не вызвали. Ну да, в других главах писатель перегнул палку. А для чего существовали редакторы? Кто им мешал поправить романиста? Нет же, они побежали в инстанции. И чего добились? Рукопись изъяли чекисты. А как после этого что-то защищать?

Уже в горбачевскую перестройку бывший председатель КГБ Владимир Семичастный в интервью журналу «Огонек» утверждал, что его ведомство якобы никакого отношения к роману Гроссмана не имело.

«Но никогда в КГБ, — уверял он, — этот роман не был. Видно, цензура его дала Суслову»[5].

Семичастный в своем интервью настаивал: «Суслов его запретил».

Но это — ложь. В архивах сохранился доклад в ЦК партии предшественника Семичастного — Шелепина. 15 февраля 1961 года Шелепин, занимавший тогда пост председателя КГБ, сообщил, что его ведомство произвело на квартире Гроссмана обыск, в ходе которого изъяло семь экземпляров машинописного текста антисоветского, по его словам, романа «Жизнь и судьба».

Так что, повторю, не Суслов инициировал дело Гроссмана. Все затевали другие люди. А он это дело лишь расхлебывал.

Встреча Суслова с Гроссманом состоялась 23 июля 1962 года. Секретарь ЦК предложил писателю компромисс. Тот должен был надолго забыть о своей рукописи. Взамен власть давала художнику обещание переиздать старые его вещи и не задерживать публикации в журналах новых рассказов. Гроссман поначалу не соглашался на эту сделку, но потом дрогнул. Он не хотел остаток жизни провести в нищете. И можно ли его было за это осуждать?

Самым важным было то, что, во-первых, Гроссман сохранил свободу, его не арестовали, он вернулся к семье, во-вторых, его не вычеркнули из литературы, ему гарантировали новые публикации, и, в-третьих, оставались пусть призрачные, но все-таки некие надежды и на роман.

Когда беседа уже заканчивалась, Суслов пообещал Гроссману взять его крамольную рукопись с собой в отпуск и месяца через три вновь встретиться с писателем. Правда, это обещание так и оказалось невыполненным.

Теперь о другом. Как повлияли встречи и беседы Суслова с деятелями культуры на всю нашу творческую интеллигенцию? Насколько после этого изменилась атмосфера в творческих союзах? А вот тут обольщаться не стоит. Существенных изменений не произошло. И не в последнюю очередь потому, что власть сама подавала не лучший пример. Там тоже отсутствовала какая-либо монолитность.

Во-первых, почти все члены высшего руководства имели своих любимчиков из числа художественной интеллигенции. Скажем, второй в партии человек Фрол Козлов открыто покровительствовал Всеволоду Кочетову, который вывел влиятельного партаппаратчика в новом своем романе «Секретарь обкома». А главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников еще недавно не вылазил из кабинета секретаря ЦК Петра Поспелова. И второе. Часть деятелей культуры научились ловко играть на разногласиях внутри партийной верхушки.

Вспомним Твардовского. Он наперед знал, какие рукописи, готовившиеся к печати редакцией журнала «Новый мир», могли встретить сопротивление цензуры и отдела культуры ЦК. Конечно, Твардовский имел возможность обратиться по иерархии к начальникам следующего уровня. Но где была гарантия найти понимание, скажем, у секретаря ЦК Ильичева? Зато у поэта давно сложились неплохие отношения с помощником Хрущева по культуре Лебедевым. И он, минуя завотделом культуры ЦК Поликарпова и секретаря ЦК Ильичева, не раз просил Лебедева решить все вопросы журнала непосредственно у Хрущева. И этот ход всегда давал свои плоды — в частности, помог публикации повести никому тогда не известного Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и поэмы самого Твардовского «Теркин на том свете». А Поликарпов, Ильичев и Суслов каждый раз оказывались поставленными перед свершившимися фактами.

Но ведь так действовал не один Твардовский. Кто-то тогда же решал свои вопросы в обход Суслова с Ильичевым, а кто-то действовал через Аджубея или Сатюкова. Получался бардак.

Ладно, пробивные деятели, используя свои связи, в конце концов получали что хотели. А непробивные? Нередко их таланты оставались невостребованными. А кто об этом знал?

Новое обострение борьбы в художнических кругах произошло в начале осени 1962 года. Семичастный прислал в ЦК по этому поводу в первой половине октября аж четыре записки. Он сигнализировал, что писатели, художники и режиссеры совсем распоясались. Скажем, поэт Семен Кирсанов договорился до того, что обвинил в плохой жизни народа систему и в кругу близких ему людей высказался за перестройку. Возмутило главного чекиста и проведение художниками, отвергавшими метод социалистического реализма, выставок на частных квартирах. Он считал «целесообразным поручить соответствующему отделу проведение новой встречи представителей творческой интеллигенции с руководителями КПСС и Советского правительства»[6].

В ЦК подготовку такой встречи возложили на Суслова.

В середине ноября подобную встречу запросили и сами деятели культуры. Первое их обращение поступило в ЦК 12 ноября. Его подписали тринадцать мастеров, в том числе поэт Твардовский, кинорежиссер Пырьев и композитор Хренников. Второе пришло спустя восемь дней — 20 ноября. Под ним свои автографы поставила большая группа художников-реалистов.

На втором письме стоило бы остановиться чуть подробней. Подписанты возмущались тем, что подняли голову ревизионисты. По их мнению, исчез из повестки дня вопрос о революционных русских традициях, а повсюду шла открытая проповедь формализма и нигилизма. В качестве примера реалисты привели редакционное предисловие к статье профессора А.Гончарова о юбилейной выставке Московской организации Союза художников (МОСХ) в Манеже, появившееся в приложении к газете «Известия» — в «Неделе». Художники заявили, что им осталась непонятной политическая платформа «Недели» и «Известий».

И вновь со всем этим разбираться обязали Суслова. Но у него на носу был юбилей. В честь 60-летия Кремль присвоил ему звание Героя Социалистического Труда. По указанию Хрущева на одной из государственных дач был организован банкет. Приглашенный на него молодой зять Суслова — Леонид Сумароков вспоминал, как в разгар празднества Хрущев то ли в шутку, то ли всерьез заметил юбиляру: «Говорят, Михаил Андреевич, вы хотите меня сместить?» И что после этого Суслов должен был почувствовать?

Юбилей Суслова совпал с очередным пленумом ЦК. На нем Хрущев инициировал очередную перестройку партийного руководства народным хозяйством и одновременно ряд кадровых изменений. Во-первых, он предложил поставить во главе задуманной им Идеологической комиссии при ЦК не Суслова, а Ильичева. Суслову как бы посылался сигнал, что его время истекает. Во-вторых, Хрущев решил окончательно отодвинуть в сторону Игнатова. И как он подал понижение статуса Игнатова?

«Я, — признался Хрущев, — беседовал с тов. Игнатовым, в его настроении немножко заметна кислинка, но я думаю, что он, как старый деятель и партийный человек, понимает, что это правильно. Он, видимо, не хочет смириться с тем, что надо переходить в число людей, которым за шестьдесят. Можно понять его. Но шестидесятилетие мы вам, тов. Игнатов, уже отпраздновали, сообщение об этом было опубликовано. Не преувеличивайте свои силы и возможности, у каждого человека они все-таки ограничены. Это закон природы, ничего не сделаешь»*.

Но ведь только что отпраздновали и 60-летие Суслова. Выходит, Хрущев еще и таким образом намекал Суслову, что тому пора готовиться к отставке.

Многим бросилось в глаза и то, что Хрущев на ноябрьском пленуме сделал секретарями ЦК руководителей двух подчинявшихся Суслову отделов ЦК — Бориса Пономарева и Юрия Андропова. Вождь и тут как бы намекал на то, что, в случае чего, появился уже выбор, из кого искать Суслову замену. Круг претендентов расширялся.

Следующий разбор полетов с участием Хрущева состоялся 29 ноября. На нем Хрущев рассмотрел поступившее в ЦК письмо художников. Он завелся с полуоборота. Он тоже, как и подписанты письма, считал недопустимым проповедование в нашей печати формализма. Публикацию в газете «Неделя» Хрущев назвал ошибкой. И за это крепко обрушился не только на Аджубея, но и на Суслова, хотя печать и живопись курировал совсем другой секретарь ЦК — Ильичев.

Чтобы как-то умиротворить разбушевавшегося Хрущева, возникла идея свозить его в Манеж, на юбилейную выставку МОСХ, и показать ему только реалистическую живопись.

Но тут Суслову донесли, что только что в Москве, в Доме учителя на Большой коммунистической улице, состоялся показ работ молодых художников из студии «Новая реальность» Элия Белютина, и он больше смахивал на демонстрацию абстракционизма, о чем уже успела раструбить на весь мир газета итальянских коммунистов «Унита».

Выяснением всех деталей занялся заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов. Все оказалось так, как описала «Унита». Но запрещать экспозицию уже было поздно. Она провисела в Доме учителя то ли сутки, то ли два дня.

И тогда у Суслова родился очень коварный план. А почему бы этот абстракционизм не показать самому Хрущеву? Пусть полюбуется и вздрогнет, а всю вину можно будет возложить на Ильичева, который, как все знали, сам коллекционировал живопись, а его сын подвизался у этих абстракционистов.

Посещение Хрущевым Манежа было запланировано на 1 декабря. С учениками Белютина Поликарпов по поручению Суслова сыграл втемную. Он 30 ноября сделал ход конем: предложил Белютину за оставшуюся ночь в специально отведенном в Манеже зальчике на втором этаже смонтировать из работ студийцев небольшую экспозицию.

Никто никакого подвоха не почувствовал. Поскольку наутро ожидался приезд чуть ли не всего советского руководства, уже ночью в Манеж приезжали и осматривали первый этаж с работами реалистов министр Фурцева, зять Хрущева — Аджубей, другие начальники. И никто не догадался подняться на второй этаж.

Однако утром 1 декабря Хрущев, как рассказывали люди из его окружения, засомневался, стоило ли ему ехать в Манеж. Но Суслов убедил вождя, что менять планы уже поздно.

На первом этаже Манежа Хрущев долго не задержался. Его почти все устроило. Но дирижировавший процессом Суслов потащил вождя на второй этаж — к картинам студии «Новая реальность». И тут настроение вождя резко испортилось. Увиденное на втором этаже он воспринял как сплошные уродства и извращения.

«Я лично, — вспоминал один из участников выставки Леонид Рабичев, — стоял рядом с Сусловым и Ильичевым. Члены правительства с возбужденными и злыми лицами, один бледнея, другой краснея, хором кричали: “Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!” Рядом со мной Суслов с поднятыми кулачками кричал: “Задушить их!”»[7]

Я летом 2021 года встречался с другим участником выставки в Манеже — Борисом Жутовским, на глазах которого происходило это импровизированное обсуждение картин абстракционистов, и спросил его, действительно ли Суслов поднимал кулаки и кричал. Но Жутовский, не скрывавший своей ненависти к Суслову, дал понять, что Рабичев в своих мемуарах сильно преувеличил реакцию Суслова.

Правда состояла в том, что Суслов действительно все время находился рядом с Хрущевым и умело подбрасывал поленья в разгоравшийся костер. Об этом впоследствии рассказывал бессменный руководитель студии «Новая реальность» Элий Белютин.

По словам художника, Суслов сознательно шел на раскручивание скандала и, когда Хрущев уже вроде отвязался от него и собрался перейти к картинам других авторов, начал сам допрашивать мастера. Читаем мемуары Белютина:

«— Вы не могли бы продолжить объяснения? — Его (Суслова. — В.О.) голос был мягок и хрипловат.

— Пожалуйста, — сказал я, глядя в его умные, холодные глаза, загоревшиеся, как у прирожденного игрока. — Наша группа считает, что эмоциональная приподнятость цветового решения картины усиливает образ и тем самым создает возможность для более активного воздействия искусства на зрителя.

— Ну а как насчет правдивости изображения? — спросил Суслов.

— А разве исторические картины Сурикова, полные неточностей, образно не правдивы? — возразил я.

Возникла дискуссия, где недостаточные знания ставили Суслова в слишком неудачное положение ученика, и он круто повернулся.

— А что это изображает? — спросил он, указывая на жутковатый пейзаж Вольска Виктора Миронова.

— Вольск, — сказал я, — город цементных заводов, где все затянуто тонкой серой пылью и где люди умеют работать, будто не замечая этого.

Хрущев стоял рядом, переводя взгляд с одного на другого, словно слова — теннисные мячи и он следит за силой ударов.

— Как вы можете говорить о пыли? Да вы были когда-нибудь в Вольске? — почему-то почти закричал Суслов.

В голосе его прозвучала неожиданная страстность, и я даже подумал, не был ли он там когда-нибудь первым секретарем городского комитета партии.

— Это не фантазия, а пейзаж с натуры, — сказал я. — Вы можете проверить.

— Да там все в белых халатах работают! Вот какая там чистота! — продолжал кричать Суслов.

На цементном заводе белые халаты... Я вспомнил этот город, серый, с чахлыми деревцами. Пыль, которая видна за много километров.

— Да что это за завод? — добивался конкретности Суслов.

— Тут изображен “Красный пролетарий”. — Миронов вмешался в нашу перепалку.

— Так почему же у него столько труб? У него их только четыре, — не унимался Суслов.

Его уже явно наигранное возмущение должно было показать, что “мазня” компрометирует советскую промышленность.

— При чем здесь трубы? Художник, создавая образ города, имел право для усиления впечатления написать несколько лишних труб, — не сдавался я.

— Это вы так думаете, а мы думаем, что он не имел права так писать, — продолжал напирать Суслов».

К слову, Белютин угадал: Вольск действительно по-своему был Суслову близок и дорог. Во-первых, он вырос рядом с Вольском. А во-вторых, в Вольске в тот момент жила вторая жена его рано погибшего отца.

Уходя из Манежа, уже в гардеробе Хрущев устроил выволочку Ильичеву. Она произошла на глазах Рабичева. Художник спустя годы вспоминал эту сцену:

«— Зачем вы меня сюда привезли? — обратился он (Хрущев. — В.О.) к Ильичеву. — Почему не разобрались в этом вопросе сами?

— Вопрос получил международную огласку, о них пишут за границей, мы не знаем, что с ними делать.

— Всех членов партии — исключить из партии, — сказал Хрущев, — всех членов союза — из союза. — И направился к выходу»[8].

Но Хрущев, видимо, подзабыл: в Манеж его завел не Ильичев, а Суслов.

«Ильичев, — рассказывал спустя годы в своих мемуарах сын Хрущева Сергей, — о затее Суслова ничего не знал. О том, что на втором этаже Манежа собрали произведения художников-модернистов, ему сказали только в Манеже. Предпринять что-либо он уже не мог».

Впрочем, так ли это? Искусствовед Юрий Герчук в своей книге «Кровоизлияние в МОСХ» рассказывал другое. Он писал:

«Хрущев, уже будучи в отставке, сообщил одному из подвергнутых им разносу художников, Борису Жутовскому, “что вся эта свистопляска с разгромом культуры затеяна была Ильичевым, чтобы из секретарей ЦК перебраться в Политбюро” (точнее, в Президиум ЦК — так назывался тогда этот высший партийный орган). Слова Хрущева, снимающего с себя значительную долю вины за происшедшее, по-видимому, не лишены лукавства. Однако активнейшая роль Ильичева, ставшего как раз в 1962 году председателем Идеологической комиссии при ЦК КПСС, в крутом повороте и зажиме в сфере художественной (и шире — культурной) политики в стране несомненна.

Партийному карьеристу, уже занимавшему высокие властные посты, увешанному, как водится, орденами, избранному в Академию наук и получившему за свои “философские” труды о роли личности в истории, о научной основе руководства развитием общества и т.п. Ленинскую премию, было тогда 56 лет. Окончивший в довоенные годы Институт красной профессуры, он много лет преподавал, а параллельно работал в журнале “Большевик” и в газете “Правда”. Был главным редактором “Известий”, занимал высокие посты в ЦК партии. Был делегатом съездов, членом, а потом и секретарем ЦК. Очевидно, для следующего карьерного рывка ему требовалась громкая идеологическая кампания, в которой он играл бы ведущую роль»[9].

Кстати, выполнены ли были все указания Хрущева по исключению авторов не понравившихся ему работ из Союза художников? Частично. Сильно никто наказан не был. Все ограничилось тем, что у нескольких живописцев отобрали билеты членов Союза художников. В партийном же аппарате никого не тронули, все остались на своих местах.

Итак, для чего же 1 декабря 1962 года в Манеже была устроена вся эта комедия? Вывод напрашивается один: ради резкого ослабления влияния Ильичева.

Я в самый канун 2015 года встречался с женой Элия Белютина — искусствоведом Ниной Молевой. Она в свое время семь лет проработала у Поликарпова в отделе культуры ЦК и неплохо знала и Суслова, и Ильичева. Так вот Молева сразу сказала мне, что все инспирировал Суслов. Приведу фрагмент нашей беседы:

«Все срежиссировал Суслов. Ильичев был всего лишь послушным исполнителем.

Я больше вам скажу: Ильичев в скандале тогда никак не был заинтересован. Его сын Валентин в это же время учился живописи у моего мужа Элия Белютина. Он любил авангард и, кстати, неплохо рисовал. На Манеже были выставлены и его работы.

Дальше. Работы авангардистов на выставку отбирались при участии министра культуры Екатерины Фурцевой и заведующего отделом культуры ЦК партии Дмитрия Поликарпова. Понятно, что они все заранее согласовали с Ильичевым.

После этого скажите: зачем Ильичеву было подставлять и себя, и своего сына? Он ведь не производил впечатление сумасшедшего человека.

— Ваша версия: почему Ильичев во время осмотра выставки Хрущевым поддержал бранную речь вождя?

— У него не было иного выбора. Он боялся Суслова. Все подстроил Суслов.

— А Суслову зачем это надо было?

— Когда Хрущев начал затирать Суслова и выдвинул в фавориты Ильичева, кое-кто в партаппарате (и не только там) решил, что время Суслова закончилось. И Суслов стал думать, как всем показать, что от него слишком рано захотели отказаться. Так появилась идея устроить показательную порку. Аппарат должен был воочию увидеть, кто имел реальные рычаги управления.

Я присутствовала на этой экзекуции и все видела своими глазами. Хрущевым манипулировали два человека: Суслов и Шелепин. Один постоянно Хрущеву что-то нашептывал, другой разыгрывал из себя рубаху-парня. А Ильичев вынужден был метаться, чтобы всем угодить.

— По идее, после погромной речи Хрущева в Манеже должно было полететь немало голов...

— Я сама так думала. Выставку одобрил мой непосредственный начальник Поликарпов. Он был опытным аппаратчиком и, перед тем как что-то разрешить, наверняка советовался с руководством. Что же произошло? Утром следующего дня я первым делом пошла к Поликарпову. Но он при встрече лишь развел руками. Ему самому еще ничего не было ясно.

Все разъяснилось через несколько дней. Суслов хотел показать, кто главный в идеологии. Оргвыводы и смена кадров в его планы тогда не входили. Он добился главного: перепугал насмерть Ильичева.

Кстати, через две недели после скандала советское руководство организовало на Ленинских горах прием творческой интеллигенции. Я еще не отошла от всего случившегося. И вдруг ко мне подошел Хрущев и, видимо, чтобы как-то поддержать, виновато бросил мне, почему я не сказала ему, что Белютин — мой муж»[10].

Упомянутый Молевой прием состоялся 17 декабря. К удивлению многих приглашенных, в правительственной резиденции на Ленинских горах оказались несколько обруганных советским лидером участников выставки в Манеже. Народ недоумевал. Одни полагали, что вождь собирался продолжить разборки. Другие склонялись к тому, что власть решила срочно реабилитировать раскритикованных художников.

Как вспоминал один из участников приема на Ленинских горах кинорежиссер Михаил Ромм, сначала распорядители всех приглашенных усадили за столы, после чего Хрущев предложил публике хорошенько покушать. Застолье, но без спиртных напитков, продолжалось больше часа. Потом был объявлен перерыв, после которого начался, как обещал Хрущев, задушевный разговор. Правда, некоторых мастеров повело почему-то в сторону доносительства. В частности, скульптор Вучетич, воспользовавшись ситуацией, по полной программе наехал на редакцию «Литературной газеты», которая прохладно отнеслась к некоторым его работам, что вызвало негодование у верхов, и уже через неделю главред этого издания Валерий Косолапов был заменен на Александра Чаковского.

На приеме было высказано неудовольствие также Эрнстом Неизвестным, Ильей Эренбургом, некоторыми другими художниками. Но кто выражал неудовольствие? Прежде всего Хрущев. А другие руководители партии? Из других живо на все реагировал в основном один Ильичев. Михаил Ромм рассказывал: «Запомнилась фигура Ильичева, который все время кивал на каждую реплику Хрущева, потому что все эти выступления <деятелей культуры> перемежались отдельными выступлениями самого Хрущева, его длинными, развернутыми репризами и т.д. Ильичев все потирал руки, беспрерывно кланялся, смотрел на него снизу, хихикал и поддакивал. Очень такое странное <впечатление> было, как будто он его подзуживает, подзуживает, подзуживает. И поддакивает, довольно необыкновенно, прямо сияющий»*.

Такое складывалось впечатление, что Ильичев очень хотел или выслужиться, или замолить перед Хрущевым допущенные ранее ошибки.

А как на все происходившее во время приема реагировал Суслов? А вот это осталось неизвестно. Кроме одной детали. Во время одного из перерывов он подошел к Александру Солженицыну и засвидетельствовал ему свое почтение. Спустя годы писатель рассказывал в своей книге «Бодался теленок с дубом»: «Когда в декабре 1962 года на кремлевской встрече Твардовский... водил меня по фойе и знакомил с писателями, кинематографистами, художниками по своему выбору, в кинозале подошел к нам высокий, худощавый, с весьма неглупым лицом человек и уверенно протянул мне руку, очень энергично стал ее трясти и говорить что-то о своем крайнем удовольствии от “Ивана Денисовича”, так тряс, будто теперь ближе и приятеля у меня не будет. Все другие себя называли, а этот не назвал. Я осведомился: “С кем же...” — незнакомец и тут себя не назвал, а Твардовский мне укоризненно вполголоса: “Михаил Андреевич...” Я плечами: “Какой Михаил Андреевич?..” Твардовский с двойной укоризной: “Да Суслов!” И даже как будто не обиделся Суслов, что я его не узнал. Но вот загадка: отчего так горячо он меня приветствовал? Ведь при этом и близко не было Хрущева, никто из Политбюро его не видел — значит, не подхалимство. Для чего же? Выражение искренних чувств? Законсервированный в Политбюро свободолюбец? Главный идеолог партии!.. Неужели?»

Судя по всему, Ильичев прошедший 17 декабря 1962 года прием на Ленинских горах воспринял как начало восстановления доверия Хрущева к его персоне. И он, видимо, решил закрепить этот небольшой успех. Уже 24 декабря Ильичев собрал первое заседание месяц назад созданной Идеологической комиссии КПСС, пригласив на нее большую группу из числа творческой молодежи, в том числе и некоторых художников, которых в партаппарате относили к бунтарям и возмутителям спокойствия.

Чего добивался секретарь ЦК? Он хотел, чтобы недавние бунтари прилюдно покаялись и пообещали власти впредь вести себя примерно. И многие приглашенные на заседание Идеологической комиссии мастера дрогнули и дали клятву верности начальству. Отказался в первый день публично признавать свои ошибки, кажется, один лишь Белютин. И, похоже, об этом аппаратчики доложили не только Ильичеву.

Художник Леонид Рабичев спустя много лет рассказывал, как во время перерыва Белютин в присутствии его жены, художницы Виктории Шумилиной, столкнулся с помощником Хрущева по культуре Лебедевым: «Неожиданно откуда-то сбоку появился человек небольшого роста и, обращаясь к Белютину, с гневом и презрением произнес: “До каких пор ты, мерзавец, будешь развращать наших молодых художников?”»

Жена Рабичева, Шумилина, попыталась заступиться за Белютина. Когда в одиннадцать вечера Ильичев объявил, что заседание комиссии продолжится через день — 26 декабря и все стали расходиться, она наткнулась на уже покидавшую зал заседания Фурцеву и разрыдалась. Узнав, в чем дело, министр культуры потащила Шумилину в комнату для членов президиума заседания, где задержались Ильичев и Аджубей, и, вытирая новой знакомой слезы, заявила, что Белютин вовсе не художник, а мошенник и гипнотизер, с чем согласился стоявший рядом Ильичев. Пораженная услышанным, Шумилина, когда вернулась домой, позвонила Белютину, и тот на следующее заседание Идеологической комиссии принес и выложил на стол президиума огромную стопку своих научных трудов, которые должны были всех убедить, что он вовсе не шарлатан. И Ильичев этот демарш со стороны Белютина вынужден был проглотить.

В те же дни другой секретарь ЦК — Поляков, отвечавший за аграрные вопросы, явился на общее собрание секции живописи МОСХ. А ради чего? Чтобы от имени власти объявить, что никто не собирался преследовать неугодных художников и, наоборот, все готовы оказать заблудшим душам необходимую помощь для прозрения и перехода от абстракционизма к реализму.

«Не могу скрыть своей озабоченности, — признался художникам главный партийный надзиратель за сельским хозяйством страны. — Методами администрирования нельзя помочь искусству, а кое-кто истосковался по дубинке. Я думаю, таким не место в МОСХе. Не будем упрощать проблему, она достаточно сложна»[11].

Но на этом воспитательные акции не закончились. В Кремле решили, что не помешало бы устроить художникам еще одну встряску.

Новая встреча художественной интеллигенции с руководством страны открылась 7 марта 1963 года.

«А Хрущев, — вспоминал Михаил Ромм, — все время кипел, все время вскидывался, и Ильичев ему поддакивал, а остальные <из советского руководства> были недвижимы»[12].

Однако взрыва в первый день так и не произошло. Поэтому на следующий день закулисные режиссеры сего действа выпустили на кремлевскую трибуну жену украинского драматурга Александра Корнейчука — писательницу польского происхождения Ванду Василевскую. А та доложила, как в Польше очень незрело повел себя молодой поэт Андрей Вознесенский.

Выступление Ванды Василевской стало искрой, из которой Хрущев разжег огромный костер. А дальше понеслось. Обвинения со стороны советского вождя стали сыпаться направо и налево. Вывод напрашивался один: у нас кругом — бардак. А кто этот бардак допустил? Кто виноват? Получалось, что в первую очередь ответственность должен был нести секретарь ЦК, курирующий пропаганду и культуру, то есть Ильичев.

После двухдневной встречи в Кремле Хрущев не без влияния Суслова всерьез задумался, все ли у нас нормально с культурой и с ее руководителями. Под Ильичевым кресло явно зашаталось. Чтобы уцелеть во власти, он попробовал подбросить Хрущеву несколько идей в его духе: что-то ликвидировать, что-то слить, что-то реорганизовать. В частности, пошли разговоры об упразднении министерства культуры и объединении всех писателей и мастеров искусств в один творческий союз. Но вождь засомневался в полезности всех этих инициатив.

25 апреля 1963 года Хрущев во время заседания Президиума ЦК признался, что очень недоволен тем, как у нас выстроилось руководство идеологической работой.

«Сейчас у нас этот участок неуправляем, — констатировал он. — Аппарат, который существует, занимается этим вопросом символически, и он ничем не управляет»[13].

С этим трудно было спорить. Но что следовало предпринять? У Ильичева была идея все управление идеологией, культурой и наукой замкнуть на себя. Но это устраивало далеко не всех. В частности, этому пыталась сопротивляться Фурцева, которая еще недавно сама претендовала на первые в партии роли. Чтобы сломать Фурцеву, Ильичев бросил в своем кругу идею ликвидации министерства культуры. Одновременно он стал настаивать на выделении в самостоятельные ведомства киноотрасли и книгоиздания с полиграфией и книжной торговлей. Не желая все потерять, Фурцева бросилась в Кремль. Хрущев на Президиуме ЦК высказался за сохранение Минкультуры, но дал понять, что этого недостаточно.

Дальше возникло некое подобие дискуссии (или некий обмен мнениями). А потом Хрущев заявил: «Вот я думал, может быть, комиссию создать в составе Суслова, Ильичева, Сатюкова, Романова, Фурцевой, Степанова, Аджубея, представителей с Украины, Москвы, Ленинграда, все республики привлечь. Подумайте, и надо подобрать серьезных людей из республик в этот комитет. Надо создать, конечно, Совет, чтобы это было и демократично, и чтобы это было руководство»*.

Новая идея Хрущева сразу напрягла Ильичева. Он переспросил вождя: «Как с Идеологической комиссией? Это что, независимо от нее или вместо?»

Хрущев ответил: «Вместо». И ему тут же поддакнули Микоян и Косыгин.

Что же получалось? Выходило, что Хрущев отодвигал Ильичева в деле руководства идеологией, культурой и наукой на вторую, если не на третью позицию и все возвращал в руки Суслова?

Еще один важный момент. По ходу заседания Президиума ЦК Хрущев очень резко высказался об «оттепели». «...Сложилось и такое понятие о какой-то “оттепели”, — заметил он. — Это ловко этот “жулик” подбросил, Эренбург...»

Но разве не Хрущев практически целое десятилетие проводил в партии и стране политику «оттепели»? Значило ли это, что теперь вождь отказывался от прежнего курса?

Теперь посмотрим, как воспринял новые веяния Суслов. С одной стороны, он остался очень доволен тем, что Хрущев наконец публично щелкнул Ильичева по носу. А с другой — он не был заинтересован в резкой смене Ильичева на кого-либо другого. Во-первых, в той ситуации очень трудно было просчитать, кого Хрущев бы выдвинул на освободившееся место. Хорошо, если б, скажем, очень понятного Суслову и вменяемого вице-президента Академии наук СССР по общественным дисциплинам Петра Федосеева (они вместе в конце 40-х годов работали в Агитпропе ЦК) или главного редактора журнала «Коммунист» Василия Степанова. А если б Ильичева сменил Аджубей? Или близкий Ильичеву председатель Гостелерадио Михаил Харламов? Сразу бы возникло много сложностей. А это Суслову надо было? Он добился главного — указал Ильичеву его место, заставил уважать сложившуюся иерархию и отчасти сломал волю чересчур заносчивого человека. Кроме того, Суслов не хотел, чтобы в общественном мнении начавшийся отход от «оттепели» и приближение «заморозков» в идеологии связывали прежде всего с его именем. Он рассчитывал, что большая часть ответственности за смену курса легла бы как раз на Ильичева.

Однако совсем замотать новое поручение Хрущева было нельзя. Раз вождь захотел, следовало что-то сконструировать хотя бы на бумаге. Нельзя же было прямо Хрущеву в глаза сказать, что он и так перемудрил со своими частыми реорганизациями.

В общем, 15 мая 1963 года Суслов представил проект постановления об организационных мероприятиях по усилению руководства идеологической работой и вопросами культуры. Что же именно предлагалось? Если коротко, то планировалось созданный в декабре 1962 года идеологический отдел ЦК преобразовать в Идеологическое управление, а все ранее имевшиеся в прежней структуре сектора переименовать в соответствующие отделы. Руководство же новым управлением возлагалось на некое бюро из 7–9 человек. Кроме того, вместо созданной осенью 1962 года Идеологической комиссии при ЦК Суслов хотел образовать некий Совет по идеологическим вопросам. Частично реформа должна была затронуть и ряд ведомств. Вносилось предложение руководителей нескольких государственных комитетов при правительстве приравнять к министрам и одновременно назначить их заместителями начальника Идеологического управления ЦК.

Похоже, Суслов и сам понимал ненужность разработанной им модели. Скорее всего, он эту нежизненную конструкцию предлагал только с одной целью — лишь бы поскорее отмахнуться от Хрущева и выполнить его очередное необдуманное решение. Неудивительно, что Президиум ЦК несколько раз переносил рассмотрение внесенных Сусловым документов, а потом все это дело замотал. Видимо, до Хрущева дошло, что созданием новой надстройки накопившиеся в культуре проблемы не решить.

Более перспективной Хрущеву показалась идея один из ближайших пленумов ЦК посвятить впервые в истории партии идеологическим вопросам. Доклад на этом пленуме он поручил сделать Ильичеву. А тот, наученный горьким опытом, уже не посмел включить в него хоть что-то, что могло вызвать раздражение у Суслова. На какой-то момент Ильичев вновь превратился в слугу двух господ: Хрущева и Суслова, страшно боясь ненароком задеть и обидеть последнего.

Ну а что Суслов? Его, конечно, очень многое злило.

«Суслова, — рассказывал в своих мемуарах зять Хрущева Аджубей, — раздражали (если не более) новые мысли Хрущева, но он вынужденно мирился с “необразованностью” первого лица, уступая ему и по мере сил подправляя сказанное Хрущевым в духе “вечных истин”»[14].

В мире же сложилось впечатление, что Суслов по-прежнему прежде всего вел в партии все международные дела, продолжая курировать в ЦК отделы Бориса Пономарева и Юрия Андропова.

Кстати, именно так думал и лидер лейбористов Англии Гарольд Вильсон. Когда он 13 июня 1963 года приехал в Москву и пришел на встречу с Сусловым, он попытался сразу взять быка за рога и даже не спросил своего собеседника, а как бы подтвердил: «Вы несете ответственность за международные отношения вашей страны»[15].

Смотрите: англичанин был убежден, что у нас за международные дела отвечал не министр иностранных дел Громыко, а прежде всего Суслов. Но московский собеседник быстро его поправил. «У нас, — подчеркнул Суслов, — коллективное руководство. Сейчас я занимаюсь внутренними вопросами партии».

Вильсон под внутренними вопросами понял, что Суслов в свободное от участия в международных делах время продолжает заниматься истолкованием марксизма. Но его и тут ждало разочарование. Суслов ему твердо заявил: «У нас ни у кого нет такой монополии».

Вильсон попытался сделать Суслову комплимент: мол, все его признали специалистом в этой области. Но Суслов отказался поддерживать эту тему. Он сослался на приближение пленума по вопросам идеологии и свою страшную занятость. После этого главный лейборист Англии вынужден был перейти к тем вопросам, ради которых он, собственно, и приехал в Москву.

Помимо всего прочего, Вильсон хотел узнать у Суслова, что следовало ждать в отношениях СССР с другими проблемными, скажем так, странами и насколько нам в ходе децентрализации управления партией и страной (в частности, при разделении парторганов на промышленные и сельскохозяйственные) пригодился опыт Югославии. Но Суслов развивать эти темы отказался. По поводу Югославии он лишь заметил, что ее опыт скорее ни на что у нас не повлиял. Албания же — «это вопрос семейный». К семейным делам Суслов отнес и наши отношения с Китаем, оговорив, что «мы сделаем все для ликвидации разногласий с Китаем».

Самое главное, по мысли Суслова, было другое. Он подчеркнул: «Мирное сосуществование государств с различным социальным строем — наша основная внешнеполитическая линия»*.

А во внутренних делах какая у нас была основная линия? Вильсона интересовало, стоило ли ждать на пленуме ЦК «принятия каких-то радикальных решений». Суслов его заверил: «Ломки никакой не предполагается, общая политическая линия остается, мы обсудим ряд наших вопросов»**.

Но тут Суслов лукавил. Коренная ломка, может, и не ожидалась, но корректировка политического курса готовилась. Я имею в виду намечавшийся переход от «оттепели» к «заморозкам».

Что означали ответы Суслова? Он четко давал понять, что все импульсивные, мягко говоря, выходки Хрущева на последних встречах с творческой интеллигенцией не следовало воспринимать как пересмотр ранее взятого курса и что в плане идеологии существенных подвижек ждать не стоило. Это, кстати, и продемонстрировал открывшийся через пять дней после встречи Суслова с Вильсоном пленум ЦК. Доклад по идеологии Ильичева никаким потрясением не стал. И до оргвыводов в отношении кого-либо дело тоже не дошло.

Куда большее значение имела вторая часть июньского пленума ЦК, касавшаяся серьезного ухудшения наших отношений с Китаем. Шутка ли сказать: сразу три секретаря ЦК — Суслов, Пономарев и Андропов — сделали по китайской проблематике весьма обстоятельные доклады. Правда, далеко не все оказались довольны тем, что Хрущев вновь выделил Суслова. Отнюдь не все считали, что Суслов был способен найти нужную тональность разговора с Китаем.

«Отношения у нас с Китаем, — рассказывал участник того пленума Петр Шелест, — складываются сложные, острые, это не может не вызывать тревогу. Напрасно Суслов и Пономарев так легко подходят к этому вопросу. Мы по взаимоотношениям с Китаем будем при такой постановке вопроса иметь много сложностей и неприятностей. А ведь их выступления задают тон отношениям с Китаем. Напрасно им — Суслову и Пономареву — Хрущев доверяется, особенно в вопросах взаимоотношений с Китаем. Это актеры большой политической сцены; когда-нибудь все это откроется»[16].

К слову, Ильичев на этом пленуме очень надеялся наконец-то войти в состав Президиума ЦК. Но он вновь пролетел. Ничего в этом плане для него не изменилось и в феврале 1964 года, на следующем пленуме ЦК. Впрочем, к февральскому 1964 года пленуму я еще вернусь.

А изменилось ли что-нибудь для Суслова? Внешне вроде ничего не изменилось. Но возникли новые угрозы. В главную угрозу для Суслова очень скоро превратился непосредственно Хрущев. Накануне своего 70-летия вождь все чаще стал впадать буквально в истерику. Он очень быстро заводился по любому поводу, и сложно было просчитать, кто мог стать жертвой его резко изменившегося настроения. А кому приятно зависеть от чьих-то капризов, даже если эти капризы исходят от вождя?!

Хрущев, похоже, и сам понимал, что его время тоже неумолимо уходит. Но кто мог его заменить, стать преемником?

Одно время Хрущев присматривался к Фролу Козлову. У того имелось много плюсов. Во-первых, он прошел все ступени партийной карьеры и приобрел бесценный опыт руководства Ленинградской парторганизацией (одной из самых крупных в стране). Во-вторых, этот человек, вышедший из инженерной среды, хорошо знал производство и разбирался в экономике. Правда, он часто и много пил. Вместе с тем трезвенников всегда в высшем руководстве страны не хватало.

Но возможное выдвижение Козлова устраивало далеко не всех. Хрущеву все чаще стали нашептывать на Козлова. И вождь сорвался. С Козловым случился инсульт. До сих пор в точности неизвестно, что произошло: действительно ли в приступе ярости Хрущев бросил в Козлова тяжелое папье-маше, которое попало в висок и привело к инсульту, или Козлова сильно прихватило после обвинений в коррупции (но никто так и не доказал, были ли в реальности инкриминировавшиеся Козлову взятки).

После некоторых раздумий Хрущев остановился на фигуре Александра Шелепина, вокруг которого уже тогда группировалось немало бывших комсомольских руководителей. Но вождь решил для начала обкатать Шелепина в регионе и предложил ему на пару лет поехать в Ленинград, поруководить вместо переведенного в Москву Спиридонова тамошним обкомом партии. Однако Шелепин покидать Москву наотрез отказался. Ему и в столице было неплохо. И тогда Хрущев сделал ход конем. С одной стороны, он летом 1963 года предложил вернуть председателю Президиума Верховного Совета СССР Леониду Брежневу еще и статус секретаря ЦК КПСС. А с другой — пригласил в Москву из Киева Николая Подгорного. И Старая площадь получила, по сути, сразу двух вторых секретарей ЦК. Хрущев сознательно хотел столкнуть Брежнева и Подгорного, чтобы за пару лет выявить сильнейшего и окончательно определиться с преемником.

К слову, поначалу пасьянс складывался в пользу Брежнева. Встречаясь 31 октября 1963 года с французским социалистом Ги Молле, Хрущев, как рассказывал присутствовавший на беседе журналист Татю, указывал на Брежнева и Косыгина как на своих возможных преемников.

А что в этих раскладах светило Суслову? Похоже, ничего хорошего. И не это ли обстоятельство вскоре привело к заговору против Хрущева?

Продолжение следует.