Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Авторы АСПИР

Представляем вам рассказы Екатерины Сиротиной, Евгении Петровой и Светланы Гуровой — участников двух проектов АСПИР: «Литературные резиденции» и «Мастерские».


Екатерина Сиротина
Екатерина Витальевна Сиротина родилась в Дзержинске Нижегородской области. Окончила Нижегородский государственный технический университет по специальности инженер-технолог. Работает государственным инспектором по охране окружающей среды в Министер­стве экологии и природных ресурсов Нижегородской области. Рассказ «Как живут самолеты» вошел в шорт-лист конкурса издательства «Абраказябра». Участник фестиваля детских писателей «Как хорошо уметь писать» (Санкт-Петербург, 2022). Живет в городе Городце Нижегородской области.

Леночка
Рассказ

— Женская дружба, она как кот Шрёдингера: будто бы есть, но на самом деле — ее нет. — Максим рассмеялся шутке и ждал реакции жены.

Мягкий снег искрился под фонарями и окутывал ее легким облаком. Боже, как же ему повезло!

— Это ты об отношениях в змеюшнике, — Марина запустила в него снежком, — а не про дружбу. — Она подошла и обняла мужа. — Настоящая женская дружба не ищет зла, долго терпит, не радуется неправде, а сорадуется истине, не завидует, милосердствует и все покрывает.

Она с закрытыми глазами пыталась вспомнить послание апостола Павла. Максим улыбнулся и продолжил:

— И никогда не престает, даже когда языки умолкнут и знание упразднится. Ну ладно, ну что ты обиделась. Я ведь не про Леночку. Это исключение, которое подтверждает правило.

— Всё, пойдем домой. Я замерзла, и дети ждут. И это для меня она Леночка. И я не обиделась. — Марина стряхнула снег с мехового воротника и спрятала в нем лицо. — Давай съездим к ней завтра.

На следующий день снег растаял. Влажный, неподвижный воздух впитывал выхлопы машин, и они нефтяным привкусом оседали в горле при каждом вдохе.

За городом в лесу дышалось легче.

— Дай мне пять минут, сначала я поздороваюсь. — Марина вышла из машины и пошла по едва видневшейся тропке.

Влажно пружинили под ногами слежавшиеся бурые иглы. Верхушки сосен пронзали графитовые глыбы облаков и не давали солнцу ни малейшего шанса. Вот и Лена. Скрипнула калитка оградки.

— Здравствуй, друг мой. — Марина легко дотронулась до серого каменного памятника. — Как ты там, на своих Небесах? Я так скучаю. Матрешка сдала сессию с одной четверкой, так что не видать ей повышенной стипендии, Ванька опять сопливый — надо, наверное, больничный брать, Максима повысили, а зарплату прежнюю оставили, только работы добавили. — Марина привычно пересказывала новости и одновременно сгребала иглы, выдирала цветы-однолетники, протирала влажной тряпкой памятник, раскладывала печенье — для птичек. Зажгла свечу. Распрямилась. Вздохнула. Устало села на скамейку и провалилась в воспоминания.

— Про ребенка сообщу в опеку. Нечего ему с воровкой делать. Деньги с окончаловки вычту. — Заведующая не слушала. — Все решено. Заявление подписано.

Марина стояла одеревеневшая — неожиданная обида облепила ее серым пластилином, поселилась болью в груди, заставила дрожать голос.

— Я ничего не брала. Вы же знаете... Я не брала. — Горло перехватывало, голос стал тонким и прерывался шепотом.

— Пшла вон. Скажи спасибо, что по собственному. — Заведующая садиком склонила голову низко над столом и смотрела на разложенные бумаги.

Марина вышла и тихо закрыла дверь кабинета.

Поздно вечером, когда дочка уснула, она включила воду на кухне и разрыдалась. Еще вчера жизнь была бестревожной, размеренной, предсказуемой: работа, квартира, дочка в садике. Сама себе хозяйка... Странно, что не понимала этого. Денег вечно не хватало. Матрешка то и дело болела. Ну и что? А сейчас? Что им делать?

Тихий стук в дверь заставил ее подскочить. В «глазке» соседка — манерная дама из смежной квартиры. Высокая, прямая и смотрит вечно свысока.

— Ну что вы стучите, дочка спит. Случилось что? — Марина приоткрыла дверь, но цепочку не сдернула.

— Здравствуйте, милочка. Открывайте. Чай будем пить. С коньяком.

— Вы что? Двенадцать ночи. — Девушка от холода переступала босыми ногами.

— Ничего страшного. Я на пенсии, а ты — безработная. Открывай.

Тон бывшей учительницы не оставлял выбора.

— Проходите на кухню. — Марина отступила. — Откуда вы знаете?

— Город небольшой. Мне уже позвонила бывшая ученица. Заведующей детсада работает. — Дама усмехнулась. — Предупредила, чтобы с соседкой осторожной была. Меня Еленой Георгиевной зовут. Но для тебя я — Лена.

На недоуменный Маринин взгляд она хихикнула, точно школьница.

— Вот вырастешь и поймешь. Смотрю на себя иногда в зеркало и удивляюсь, кто это. Тело стареет, а вот душа... — Она вздохнула. — Ладно, не обо мне речь. Рассказывай, что случилось, твои рыдания...

Они проговорили всю ночь.

Марина давно привыкла, что никому не интересна. Главное, чтобы проблем не создавала. А Лена, Елена Георгиевна, слушала внимательно. И чай с каплей коньяка оказался вкусным. Девушка никогда до этого не пила — боялась повторить мамину судьбу.

Она рассказала, как горел их старый дом. Спиртовые всполохи вырывались из окон синим пламенем: ночью треснула бутыль с нагнанным дедом самогоном, и дом воспламенился от зажженной конфорки газовой плиты.

Жить им было негде, мать пила и однажды не вернулась домой с очередной гулянки. В свидетельстве о рождении в графе «Отец» — прочерк. Так она в двенадцать лет оказалась в детдоме.

Из своих вещей была только старая книжка «Мама, папа, бабушка, восемь детей и грузовик», выигранная в конкурсе местной библиотеки. Марина читала взахлеб, без перерывов. Это был единственный способ уйти в другой мир. Как шкаф в Нарнию. Ты вроде здесь, а на самом деле — нет. Поэтому воспитатели считали ее чудачкой и особо не трогали.

В семнадцать лет влюбилась. Думала, что навсегда. Случайная беременность расставила все по местам. Любимый мальчик сначала мялся и краснел, а потом — пропал. Она ему звонила, и механический голос беззастенчиво врал, что абонент недоступен временно.

Аборт делать не стала. Хотя воспитатели прессовали и директор лично подходила, убеждала, да и одногруппники ее не поддержали. Друзей у Марины среди детдомовских не было, они считали ее «домашней», а таким веры нет.

Однушка в панельке на восемнадцатилетие стала счастьем, нежданной радостью. Остальным выпускникам достались халупы в общежитии.

Матрешке исполнилось полтора года, и двойное путинское пособие, положенное как матери-одиночке, перестали платить. Она устроилась нянечкой в садик, в трудовой появилась первая запись: «Помощник воспитателя». И дочку устроила туда же. Почти год проработала. И тут из кабинета заведующей пропали пять тысяч рублей. Ползарплаты нянечки. Но она не брала, честное слово, не брала. Просто раз она детдомовка, значит, и воровка.

Елена Георгиевна гладила ее волосы, обнимала, утешала. Заснули они вместе на стареньком диване.

С этой ночи и началась их дружба.

Лена заставила ее поступить в местное педагогическое училище, а сама возилась с Матрешкой. Дочь была в восторге. Они клеили, читали, вырезали, обошли все детские площадки в округе, записались на гимнастику и плавание.

Марина, как сирота, получала повышенную стипендию, но денег катастрофически не хватало.

Вечерами, когда Матрешка засыпала, они с Леной под тихий бубнёж телевизора раскладывали выкройки и шили, вязали, «крутили» банки. И болтали, смеялись как девчонки, шутили. Им было легко вместе. Разницу в возрасте почти не ощущали.

Казалось, что бывшие ученики у Елены Георгиевны — везде, в том числе и в отделе образования местной администрации. После училища она устроила Марину на работу в хорошую гимназию. Матрешка пошла в школу. Учеба ей давалась легко. Еще бы с такой-то подготовкой.

А Марина поступила на заочку в университет. Жизнь потихоньку налаживалась.

Они даже на море в Крым все вместе ездили. Лена все пыталась Маринину личную жизнь устроить. А в итоге устроила свою — познакомилась с нестарым еще вдовцом — преподавателем Краснодарского университета. И осталась жить с ним.

С моря Марина и Матрешка возвращались одни. Только дружба никуда не делась. Они так же болтали вечерами — по скайпу. И Новый год встречали вместе, чокаясь бокалами с шампанским через экран.

Через три года Лена вернулась домой. Марина встретила ее на вокзале и не узнала. Элегантная дама исчезла. Перед ней стояла согнутая старуха в мешковатом платье, с паклей серых волос, скрученных в небрежный хвост.

— Я бы не дошла, Мариночка. Отвези меня, пожалуйста. — Ее голос дребезжал, как старый школьный звонок.

Дома, за чашкой крепкого горячего чая с каплей коньяка, Лена рассказала, что муж умер неожиданно. Сердце. Его внуки в тот же вечер сложили ее вещи и выставили из дома. Наверное, испугались за наследство. Не дали даже попрощаться, проводить его. Все, что у нее осталось, — венчальное кольцо.

Она так и не стала прежней. Сильно тосковала по мужу и совершенно потеряла интерес к жизни. Марина и Матрешка пытались ее расшевелить, растормошить. Спрашивали советы по нарядам — раньше они любили все вместе бродить по магазинам, покупали билеты в театр, филармонию и, от отчаяния, на Басту. Лена никогда им не отказывала и все развлечения мужественно выдерживала, но оставалась безучастной.

С началом весны она, казалось, ожила. Появилась энергия и блеск в глазах. Достала свои костюмы и заказала вместо старушечьей клюшки элегантную палочку.

Марина радовалась, но ровно до того дня, как Лена вручила ей коробку:

— Здесь деньги. И нечего хмуриться. Они не тебе. Меня хоронить. И Матрешке. Ей скоро поступать.

Марина возмущенно открыла рот, но под жалобным взглядом подруги осеклась. Подошла, обняла и продолжила молча слушать.

— Мои дневники — тебе. Прочитаешь. Там все-все о Матрешке. Ты то училась, то работала, дочку почти и не видела. Я для тебя записывала, а отдать все забывала. И последняя просьба. У меня есть внук. Я была не очень хорошей матерью и отвратительной свекровью. Стыдно мне, поэтому тебе не рассказала. Сын пил, но я думала — молодость, перегуляется, перебесится. Впрочем, меня он и не слушал особо. Потом вроде бы остепенился, женился, родился внук, Максимом назвали. Жену взял — дочь алкашей, я ее не приняла. Прости. — Она подняла глаза на Марину. — Это была другая я. Однажды невестка пришла за помощью, рассказала, что мой сын пьет неделями. А я ответила, что у хороших жен мужья алкашами не становятся. Галлюцинации, белая горячка, и сын покончил с собой. После похорон невестка уехала, внука забрала. И адреса не оставила. Найди Максима. Отдай ему завещание и документы на квартиру. И фотоальбом. Там его отец и прабабушки с прадедушками. На них ему не за что обижаться.

Через месяц после разговора Елена Георгиевна умерла. Как будто уснула. Сидела, читала и просто закрыла глаза. Марина похоронила подругу так, как обещала: в сосновом лесу, на старом сельском кладбище. И последнюю просьбу тоже выполнила.

Ее пост в социальной сети набрал тысячи лайков, и через «мостики»-репосты Марина нашла Максима Емельянова. Написала о просьбе его бабушки и о том, что он наследовал двухкомнатную хрущевку в городке на тридцать тысяч жителей. Максим общаться отказался, сообщил, что внуком этой женщины себя не считает. Правда, прислал почтовый адрес «до востребования», чтобы она выслала ему фотоальбом.

В бандероль Марина вложила дневники Лены, где она писала, как скучает по внуку и раскаивается, что так поступила с его матерью.

Через месяц в ее дверь постучали. В «глазке» высокий, статный молодой мужчина. Через закрытую дверь спросила:

— Вы кто?

— Здравствуйте. Меня зовут Максим Емельянов, вы мне писали. Простите, что поздно. Через ваш город поезда только с ночными остановками.

Марина открыла дверь и отступила.

— Проходите на кухню. Будем пить чай. — Улыбнулась.

Они проговорили всю ночь, уже под утро Максим ушел в квартиру бабушки.

Из задумчивости Марину вывел голос мужа.

— Дорогая, ты не уснула? — Подошел, обнял, и она почувствовала, как сильно замерзла. — Ну что, насплетничались? Надеюсь, не обо мне?

Максим сгреб мусор, собранный женой, в мешки. Подошел к памятнику, нежно провел рукой по фотографии:

— Все, бабушка, нам пора. Дети ждут. Матрешка звонила, обед уже на столе.

Солнце пробилось сквозь тучи и окрасило все в нежно-розовые тона. Серого, мглистого дня как и не было. Легкий ветерок играл с пламенем свечи, и казалось, что Лена смотрит на них через прозрачное стекло. Улыбается и что-то неслышно говорит.
 


Евгения Петрова
Евгения Игоревна Петрова окончила Международную академию бизнеса и новых технологий (Ярославль) и Ярославский государственный университет имени П.Г. Демидова. Историк, специалист по связям с общественностью. В августе 2022 года приняла участие в проекте «Мастерские — молодым писателям в Санкт-Петербурге». Рассказ «Мешок муки» опубликован в сборнике АСПИ. Живет и работает в городе Мурино Ленинградской области.

Мешок муки
Рассказ

Наш дом на Забаве, куда семья переехала в 1937 году, стоял буквально на краю деревни, у самого обрыва, заросшего тонкими, как прутья, деревцами. Летом они густо зеленели, и весь обрывистый склон покрывался полупрозрачной, мелкой, зеленовато-бледной листвой. Правый берег Волги, где мы жили, — мягкий и песчаный, самый высокий в этой части реки. С такой высоты легко было наблюдать, как по весне вскрывается волжская вода, как летом река неторопливо извивается между песчаными берегами и как после первых морозов лед затягивает темную воду. Летом на обрыве селились ласточки, и мы, деревенские, любили лазать и заглядывать в их гнезда, а потом скатываться с песчаных гор.

Многие годы спустя некогда большая деревня съежилась, теперь в домах живут все больше дачники, и только летом, а от того места, где стоял наш дом, не осталось и следа — берег осыпался и забрал с собой многие мои воспоминания о детских годах, проведенных здесь. А те, что я еще помню, похожи на вспышки, то цветные, то черно-белые.

В последнюю зиму войны, когда мне исполнилось одиннадцать и я еще ходила в школу, мы все чаще голодали. Нас у родителей было шестеро. Я — самая старшая в семье, а последним ребенком был брат Сашка. Отец перебивался случайными заработками, временами работал на хлебной базе, построенной еще до войны, в год, когда мы обосновались на Забаве. Хлебная база с четырьмя высокими элеваторами находилась между Семеновским и Верзиловом, позже превратившимся в микрорайон со смешным и странным названием Копаево. Огромные, до самого неба, серые каменные корпуса элеваторов возвышались над Волгой, дорогами, лесом и хмурыми избами окружавших ее деревень.

В тяжелые военные годы каждый выживал как мог. Воровство в деревне тогда не считалось зазорным. С хлебной базы, где подрабатывал отец, подворовывали много и часто. Каждый старался вынести хотя бы горсть муки, чтобы прокормиться. Приносил муку и отец. Часто он, договорившись с кем-то из рабочих с ночной смены, уходил на ночь глядя, а утром, когда мы просыпались, в доме уже пахло хлебом. Однажды вечером отец сказал, чтобы я шла с ним и еще одним соседским мужиком ночью к элеваторам и хлебной базе, а я, глядя на него с печки, спокойно кивнула. Никаких особых сборов и приготовлений не было. Когда стемнело и деревня успокоилась, мы оделись и вышли из дома. Едкий мороз вмиг прошелся по моему лицу, щеки защипало, но надо было уже догонять отца.

Пока мы шли, отец и его приятель почти не говорили, лишь изредка перекидывались парой слов. Я молчала. Воздух от мороза был колюч и обжигал мне лицо и нос. От деревни до элеваторов мы шли по дороге, и свет был лишь от луны и снега, другого освещения тогда еще не было. Вокруг — только белые поля спали под сугробами. Темными пятнами из такой же иссиня-черной ночи выступали деревенские дома, заборы и темные ограды с еще более темными крестами и памятниками старого сельского кладбища, мимо которого проходила дорога, поворачивая и ведя уже напрямик к элеваторам. Даже в мороз от кладбища пахло старыми крестами, перевороченной мерзлой землей, облезлыми железными оградами и никому не нужными людьми.

Почерневших в ночи башен элеватора не было видно. Мы стояли у забора хлебной базы недолго, когда по ту сторону замерзших заборных досок послышались шаги, приминающие хрустящий снег. Сдавленный голос окрикнул отца, и через секунду на него сверху из темноты свалился мешок, заполненный не более чем наполовину мукой.

Не успел отец схватить его, как слева от нас услышали шум бегущих в нашу сторону людей, почти сразу началась пальба. Это нас заметили сторожа. Мы бросились врассыпную. Я видела, как отец, схватив мешок и закинув его на спину, пробивался через снег к лесу, низко нагнувшись. Растерявшись, я очень быстро потеряла из виду и его, и нашего соседа. Я карабкалась по сугробам, пытаясь догнать отца. Ноги путались и вязли в снегу, а выстрелы все продолжались. Одна из пуль пролетела совсем близко у правого уха, лизнув мой платок. Я упала и лежала так очень долго. Сторожа, прогнав нас, ушли, а я продолжала лежать в снегу, пока не начала замерзать.

До дороги я ползла, боясь, что меня могут увидеть и снова начать стрелять. Только у самого кладбища, уже скрывшись за деревьями, я выпрямилась. В это время мне навстречу уже шли рабочие, чьи смены начинались на рассвете. Никого из них я не узнала и просто шла, не глядя им в глаза.

Когда добрела до нашей деревни, уже рассветало. Красоту рассвета над Волгой я рассмотрела много позже — глубокой старухой. А тогда зимний рассвет был как и все прежние: холодный и безмолвный. На фоне серо-голубого неба с еле заметной розовой полосой темнели коричневые растопыренные ветки деревьев, бесконечно тянущиеся вдоль берега, будто торчащие из самой воды.

Заметив меня у соседних с нашим домов, мужики и бабы высыпали на улицу, уже прознав о том, в какую мы попали передрягу. Сердобольные соседки подбежали ко мне, дергали за плечи, трясли, кто-то из них гладил меня по голове. С их слов я поняла тогда, что сосед, ходивший с нами ночью за мукой, видел, как я упала, и решил, что меня застрелили. Прибежав в деревню, он рассказал всем, что меня убили.

В передней меня встретило, как всегда, равнодушное лицо матери. Только сестры и брат Сашка чуть громче, чем обычно, запищали: «Тамарка! Вернулась!» В тишине натопленного дома звук их голосов ударился об стол, печку, лавку и сейчас еще больно отдается в моей голове.

Позже соседка рассказала, что, узнав от своего мужика о случившемся, она побежала к моей матери. Еще из сеней закричала ей: «Лиза, Тамарку-то твою, говорят, убили!» Мать, которая в это время уже подняла остальных ребятишек, только и ответила: «Ну и что. У меня их много».
 


Светлана Гурова
Светлана Гурова окончила философский факультет Свердловского государственного университета. Выпускница «Театральной школы Николая Коляды». Окончила курс «Сердце бестселлера 2.0» в писательской академии «ЭКСМО», выпускная работа вошла в лонг-лист издательства. Драматург. Работает преподавателем русского языка как иностранного. Автор пьес, инсценировок, рассказов и сценариев. Спектакли по пьесам идут в Екатеринбурге, Чите, Кириллове, Лавоозерске. Рассказы были опубликованы в журнале «День и ночь», пьесы публикуются на сайтах «Театральная библиотека Сергея Ефимова» и «Библиотека пьес уральских драматургов», в альманахе «Монолит», в сборнике «Молодые люди». Пьесы входили в лонг-листы и шорт-листы международных конкурсов. Победитель конкурса «Поэзия Z» в номинации «Драматургия». Секретарь Гильдии драматургов РФ. Участница проекта «Литературные резиденции», инициированного Ассоциацией союзов писателей и издателей. Живет в Екатеринбурге.


Неважно, Или пять неотправленных писем
Рассказ

Мы купили дом. Мы давно хотели купить себе что-нибудь под дачу. Но как-то не складывалось. То название деревни не нравилось (ну согласитесь, не комильфо жить в месте под названием Грязь), то дом, то деньги кончались внезапно (они всегда кончаются внезапно). А этот нам приглянулся сразу. Впрочем, сначала нам понравилось название Логиново. Было в этом названии что-то манящее, что-то созвучное туманам и озерам. И сам дом был такой ладный, крепкий, с зеленой крышей и сиренью. И внутри он был как дом из моих снов: камин и кресло-качалка с клетчатым пледом, аккуратно свернутым, письменный стол (ну вот точно такой был у меня в школе и стоял он точно так же, у окна). И даже серая кошка, дремлющая на пледе, была прямо оттуда, из моих снов.

— Не жалко продавать? — спросила я.

— Нет, — ответила молодая женщина-продавец и добавила: — Мама не любила этот дом, а теперь ей совсем все равно.

Потом она засуетилась, испугавшись своих слов, и начала говорить про клубнику, которая здесь всегда была сладкая, про вишню, которая цветет каждый год, но плодов не дает, про теплицы и еще много всего, а потом внезапно заплакала.

— Мама умерла. А мне этот сад ни к чему.

Надо ли говорить, что мы купили этот чудесный дом? Женщина передала нам ключи и серым, бесцветным голосом сказала:

— Все, что мне дорого, я уже забрала. Остальное можете выбросить.

Потом она взяла кошку и ушла. А мы остались в доме наводить порядок.

Как же здесь было хорошо! На полке над камином стояли тома Полного собрания сочинений Н.В. Коляды, а в ящиках стола лежали аккуратной стопочкой программки «Коляда-театра». Их было так много, что они занимали весь ящик. А в самом нижнем стояла коробка из-под обуви. Все это богатство я выложила, раздумывая над вечным вопросом: выбросить или камин топить. Муж взглянул мельком и предложил: «Надо позвонить. Пусть заберут». Одно неловкое движение — и коробка упала на пол. Из нее посыпались письма. Целая коробка писем. Они точно были никому не нужны. Хотя бы потому, что не были отправлены. Написанные аккуратным почерком, сложенные в конверт... Нехорошо читать чужие письма. Но мы с мужем их прочитали все. Или почти все. Зачем? Да откуда я знаю? Вечная тяга к чужим тайнам. Человеческое любопытство. Я не видела хозяйку этого дома. Может быть, она была такой же статной, как ее дочь, с карими глазами и упрямым взглядом. Но в письмах своих она была маленькой и хрупкой. Девочкой, оказавшейся в этом большом мире одной. Я потом часто перечитывала эти письма. А теперь у меня осталось всего пять. Я не помню, куда девались остальные. Но эти пять сохранились. И я люблю, закутавшись в плед, удобно устроившись в кресле перед камином, перечитывать их, как перечитывают любимые страницы.


Письмо первое

Николай Владимирович, здравствуйте! Пишу вам письмо. Зачем? Да откуда я знаю? Сижу одна в Логинове, будь оно неладно. И вы тоже, наверное, один в своем театре. И сидите, наверное, так же, как я, у окна, пьете шампанское, и поговорить вам не с кем. И неважно, что вы меня не знаете, да и я вас тоже. Все равно я письмо не отправлю. Я вас поздравляю... сердечно поздравляю с наступившим Новым годом. Желаю вам счастья, здоровья, материального благополучия... как будто все это нужно желать на Новый год. Да и зачем? Неважно. Все это неважно. Потому что никто не знает, в чем оно, это самое счастье. Нет. Я много раз была счастлива в своей жизни. И только дважды я была счастлива абсолютно. Вот такое абсолютное счастье. Это когда я рожала... то есть родила своих детей. Их у меня двое. Ну ведь правда же это счастье? Боль прошла, токсикоз тоже, и лежат они рядом с тобой. Такие красивые, такие сладкие. Правда, ведь это счастье? Да вы, наверное, не знаете. Вы же мужчина. Да это и неважно. Я-то знаю. Я и сейчас счастлива. Вы не думайте. Они же у меня есть. У меня уже и внуки есть. И какая, в сущности, разница, что вот сейчас их здесь нет? Да и вот так если разобраться: а что им в Логинове делать? Неважно, что я их ждала. Неважно, что я подарки наготовила. Вон сапожки новогодние как дура полгода вышивала. Кому они теперь нужны? Кому теперь я нужна? У всех свои дела. Леночка в Турцию укатила по горящей путевке. Как будто нельзя было завтра улететь? А Володя с женой у ее родителей. Нет, я все понимаю. В Турции сейчас тепло. Не то что здесь, в Логинове. Вон все окна замерзли. Да и родители жены — святое. Вы знаете, Николай Владимирович, какие у Анжелы истеричные родители. Чуть что не так, мама сразу в обморок и корвалол пьет, а папа скорую вызывает. Конечно, на праздник надо непременно к ним ехать. Я ведь в обморок не падаю. И корвалола у меня нет. А только ведь можно было сначала ко мне заехать? Просто так, на минуточку хотя бы? Главное, ведь договаривались, что Новый год будем отмечать здесь, в Логинове. Елку вон во дворе нарядила. Шампанского целую батарею купила. Да неважно это все. В конце концов, все это неважно. Важно только то, что они у меня есть и все у них хорошо. Ну ведь правда? Мне теперь неважно даже, что Толя не приедет. Толя — это мой муж. Он — директор. И у него корпоратив. И очень важно, чтобы он там был. А здесь, в Логинове, неважно... В конце концов, он же не обязан все время со мной сидеть.

А здоровья желать вообще глупость. Спрашивается, зачем? Если все равно этого здоровья ни у кого нет. А если у кого оно и есть, то зачем им его желать? Вот я фразу завернула! Вот у вас здоровье же есть. Я сама видела. Вон как вы по сцене скачете. У меня, между прочим, даже программка есть с вашим автографом. Николай Владимирович, как я раньше любила в театры ходить! Особенно в оперный. Я так любила эту атмосферу. Скрипки настраиваются. Занавес шикарный. Идешь так себе по театру, вся красивая, в платье с буфами. И думаешь, что вон там, за той колонной, тебя Баталов ждет. Ну тот, который из «Дамы с собачкой». Или Вронский. Неважно кто. Важно, чтобы ждали. А в буфете кофе и пирожные. У вас в буфете тоже вкусный кофе. И шампанское. Хотя это неважно. Театр, конечно, начинается с буфета. Но ведь в нем важно другое. Чтобы можно было не видеть пьяного отца и не слышать домашнюю оперу в трех действиях, с танцевальными номерами и покаянными ариями. А я ее слушала каждую неделю с пятницы по воскресенье. Да неважно это все. Потом мне не до театра было. А вот вы меня вернули. Неважно, что у вас ложи бенуара (моей любимой) нет. Зато у вас все по-настоящему. Особенно когда в первом ряду сидишь.

Николай Владимирович, знаете, как я любила Новый год? Раньше. В другой жизни. Папа в этот день всегда был трезвым. А по телевизору шел «Голубой огонек». И мы верили, что новый год будет лучше, чем старый. И он был действительно лучше. А сейчас новый год такой же, как и старый. Ничего не меняется. Они все слились в один бесконечный год. И совсем неважно, двадцатый он или девятнадцатый.

А ведь и замуж я выходила почти в самый Новый год. Как сейчас помню — 26 декабря. А год не помню. Кажется, я всю жизнь была замужем. И рожала я Леночку тоже 26 декабря 1990 года. Ох и времечко было! В магазинах шаром покати. Зато в роддоме я на этаже одна была. Ну тогда все рожать боялись. А как не бояться, если перестройка на дворе и яйца по три штуки в руки дают? А я вот сейчас думаю: а чего мы боялись-то? Всю жизнь чего-нибудь да боялись. Наши бабушки все войны пугались. Присказка вечная была: главное, чтобы войны не было. Помните? А матери наши боялись, чтобы нам мужья пьющие не достались. А мы боялись абортов. Да и было чего бояться. Их же без наркоза делали. Хотя все это неважно. Важно, что мы выжили. И вот дом у меня в Логинове есть. Пропади он пропадом. И квартира у меня есть. В городе. Там сейчас Толя живет. Он в Логиново ездить не любит. Он вообще деревенскую жизнь не любит. И я ее тоже не люблю. А вы знаете, Николай Владимирович, у меня ведь и третий ребенок мог быть. Если бы Толя меня тогда не толкнул. Нет, вы не подумайте! Он случайно! С досады. Ну сами подумайте — нам почти 50. Дети взрослые уже. Жизнь только начинается. А тут снова пеленки, ночи бессонные. Ну кто выдержит? А он уже тогда директором был. У него фирма. У него сотрудники. А ведь и выкидыш у меня тоже был под Новый год. Я в больницу, а Толя на корпоратив. Он и сейчас на корпоративе. Это важно! Он же директор. Там партнеры будут, сотрудники, да мало ли кто еще. И пьяным он не поедет. Еще не хватало, чтобы он в аварию попал. А раньше... когда мы поженились и потом тоже, мы же все время, на все праздники вместе ходили. А теперь он как будто в другую комнату вышел и дверь за собой закрыл. Да неважно все это. Пожелаю-ка я вам материального благополучия. Его сейчас всем желают. Да оно и понятно! Куда мы без денег? Зуб вставить и то сумасшедших денег стоит. Я знаю, я недавно ходила. Это же просто ужас какой-то! Так что без денег никуда. Были бы у меня деньги, разве я в Логинове бы сидела? Только откуда им взяться, если я всю жизнь за мужем по гарнизонам? Это он сейчас директор, а сначала офицером был. Вот и помотались мы с ним по стране. Только пенсию мне не намотали. А потом бизнес его поднимали. Кто-то же должен был с детьми заниматься, дом держать, уют создавать. Все казалось, что будут деньги и жизнь у нас начнется. А теперь деньги есть, а жизнь так и не началась. И счастья почему-то нет. Думаю: вот были бы у меня деньги, уехала бы я в Крым. Так мне надоела зима эта и Логиново. А там, в Крыму, тепло. Там море. Там в новогоднюю ночь можно на Графской пристани шампанское пить. А не сидеть здесь одной перед камином. Хотя что это я жалуюсь. Не одна я. Со мной Мурка. Это кошка моя. Вот сейчас выпьем с ней. Я шампанское, она валерьянку — и спать ляжем. Президент речь уже сказал, куранты двенадцать отбили, и вроде бы как новый год уже пришел, до Логинова дошел.

Простите, что понаписала я вам тут глупостей всяких. Да только неважно все это. Я ведь письмо не отправлю. Значит, вы его не прочитаете. А вообще, Николай Владимирович, все у меня хорошо! Чего и вам желаю.

С Новым годом вас, Николай Владимирович!

Не подписываюсь. Какая разница, как меня зовут, если я все равно письмо не отправлю.


Письмо второе

Дорогой мой Николай! Опять у нас в Логинове льет дождь. Две недели уже поливает и поливает. Как же он надоел! На участке настоящее болото. Опять в этом году все сгниет. Край вечнозеленых помидоров. Как же я хочу в Крым! Там тепло, там персики и море. Синее-синее, как глаза у моей мамы. Были. Да неважно все это. Николай, я купила целый том твоих сочинений. И пока льет дождь, я его читаю. Перед камином, завернувшись в плед. Читаю иногда вслух своей Мурке. Она у меня самая благодарная слушательница. А я вот читаю и как будто к душе твоей прикасаюсь. И знаешь, что я поняла? Ты такой же, как я: один в целой Вселенной. И так мне захотелось тебя обнять. Совсем неважно, что мы незнакомы. Ну должен же быть на этом свете человек, который тебя обнимет и скажет: «Не дрейфь, пробьемся». И пойдешь ты пробиваться дальше. Вся наша жизнь сплошная борьба. Только вот надоедает все время биться. Да и зачем? Ну вот слово «биться». Это же значит «бить себя». Вот мы и бьем себя, хлещем и хлещем. А зачем? Мы даже не знаем. А хочется сесть у моря и слушать, как оно шумит. Оно было до нас, будет и после нас. Оно вечно, а мы лишь маленькие песчинки на его берегу. Поехать бы туда, к морю, да сесть на берегу вечером. Знаешь, Николай, там вечером на море ложится такая золотая лунная дорожка. Вот бы ступить на нее и побежать. Далеко-далеко. Интересно, куда она меня приведет? Может быть, туда, где меня встретит моя мама с синими глазами? Как ты думаешь? Есть такое место, где нас ждут все наши близкие? Может быть, там и девочка моя нерожденная? У меня ведь девочка должна была быть, если бы Толя меня тогда не толкнул. У нее были бы длинные золотые косы и синие глаза. Откуда я это знаю? Она приходит ко мне по ночам уже много лет. Вот и ушла бы я к ней по лунной дорожке, обняла бы ее. Хотя неважно все это. К морю я не поеду. Мне еще клубнику обрабатывать и картошку выкапывать. Пропади пропадом эта клубника с ее усами! Я вот все время думаю: для чего мы живем? Ну вот для чего? Неужели только для того, чтобы спать, есть да деньги зарабатывать? Где этот смысл жизни? Вот у тебя он есть. Наверное. У тебя театр есть. А у меня нет ничего, кроме этого огорода и дождя за окном. А я так люблю солнце! Нет. Я вот точно помню, что мечтала... а вот о чем мечтала, не помню. Николай, ты же из Казахстана? Ты сам писал об этом ВКонтакте. Я там с тобой задружилась. Я каждый день читаю твои посты. И мне кажется, что ты со мной разговариваешь. А Толя со мной не говорит. Мы давно не говорим. Не назовешь ведь разговорами: «налей чаю», «убери» и «что купила». А ты со мной разговариваешь. Про Казахстан, например. Я же тоже казахстанская. Целых шесть лет там прожила. В детстве. Город у меня назывался Никольский, а теперь он Сатпаев. Под Джезказганом. Там еще обломки ракет падали. Ну тех, которые с Байконура запускали. А мы сидели и желания загадывали. Потому что думали, что это звезды падают. А вечером воздух там полынью пахнет. И летом земля солончаками покрытая. Там даже деревья тени не дают. И я там так скучала по нашим уральским соснам и березам. Саксаул — это не дерево, это мученик какой-то. Он даже листики свои вертикально держит, чтобы не обгореть. Ужасный климат. Только вот знаешь, Николай, как полынью запахнет, так в душе моей тепло становится. Казахстан мой вспоминается. Детство. Тогда и отец еще не пил. А дожди! Ты помнишь, какие раньше были дожди? Теплые. По лужам босиком бегали. А волосы такие мягкие были после дождя. А теперь я хочу, чтобы было солнце. Много солнца. Я знаю, в Крыму много солнца. Я там была... давно... и помню, что там много солнца. И море. И я знаю, что я там буду счастлива. Снова счастлива. Потому что там тепло и там море. А здесь дождь льет уже вторую неделю, и на участке у меня болото. Опять помидоры не созреют. А только, Николай, никуда мне не уехать из этого Логинова. Начать бы жизнь сначала. А может, ее вообще не было, этой моей жизни? Приснилась она мне? Да что гадать, лучше пойду клубнику пощипаю. Дождь вроде бы закончился.

На следующей неделе поеду в город, детям клубнику повезу да в театр твой схожу.


Письмо третье

Наконец-то на Урале пришло лето! Солнце-то какое сегодня! А я пишу тебе письмо. Здравствуй, Коля, мой родной! Я же купила еще один том из твоего собрания сочинений. И я такая счастливая! Все потому, что была на твоем спектакле и даже умудрилась сфотографироваться с тобой. Теперь вот твоя фотография у меня на столе стоит. А то все программки да программки. И неважно совсем, что ты вряд ли меня запомнил. Там многие с тобой фотографировались и автографы брали, чтобы потом хвастаться перед знакомыми типа с самим Колядой фоткались, вот тут собственной рукой подписал мне... А я тобой подписанную книгу никому не покажу. Я только вечером ее достану, посвящение мне прочитаю — и так мне на душе хорошо! Я же с тобой теперь каждый вечер разговариваю. А как же? Книгу откроешь — и вот ты тут весь. Такой, как есть. Никто тебя не знает так, как я. Они просто не умеют читать. А я внимательно читаю твои книги и спектакли внимательно смотрю. А у меня большая радость, Коля! Приезжали внуки, потоптали мне всю морковь и уехали. Все-таки прав был Шекспир, мы остаемся в наших детях и внуках. А ради чего еще жить? Вот в молодости мы все мечтали... кто о космосе, кто об институте, а кто о детях. И вот что я тебе скажу. Главное в жизни — это дети! Вот знаешь, Коля, лежала я после операции и уже совсем умирать собралась, да вспомнила, что дочь у меня и за садик не заплачено. Так я сразу на поправку пошла. А уж когда последние 200 рублей за бальные танцы отдала, так вообще болеть перестала — все равно денег на лекарство не осталось. И неважно, что Леночка у меня только два занятия из десяти отходила. Отчислили ее, а деньги не вернули. Да неважно это все! Толя правильно тогда сказал: «Откуда к танцам способности, если она в тебя — тормознутая?» Я и правда ни петь, ни танцевать не умею. Ты-то вон как на сцене скачешь. Я даже завидую немного. Зато сын у меня и красавец, и умница, весь в папу. Только мне он совсем не звонит. Анжела не любит в Логиново ездить. Я вот клубнику соберу и им отвезу в город. Сейчас солнце, она сладкая должна быть. А я вот клубнику не ем. Не люблю. Моя мама раньше курицу не любила, а я клубнику. Мама нам с сестрой ножки отдавала, папке грудку, а крылья в суп. И я клубнику своим соберу и отвезу, а сама не ем. Мне хватает ее усов. Так наработаешься, что и ягод не хочется. А раньше... любила. С молоком или сливками. Как же раньше я ее любила! А теперь не люблю. Все течет, все меняется. Прости, Коля, что я чушь тебе всякую пишу. Поговорить хочется, а не с кем. Разве что с Муркой. Ты вон со своими зрителями разговариваешь. В каждом своем спектакле, в каждой своей пьесе. И артисты твои как дети для тебя. Любимые и неблагодарные. И они нас так легко предают. Ради Турции или Анжелы какой-нибудь. Месяцами не звонят и если и приезжают, то только за клубникой или картошкой. Неважно все это, Коля. Они же у нас есть. И мы их любим. И прощаем. А что еще у нас в этой жизни есть? У тебя театр. У меня дети. Где-то там. А в другой жизни еще и любовь была. Только я ее не помню. Ну вот, поговорила с тобой, пойду клубнику соберу, а то завтра Володя приедет с Анжелой. А она не любит долго у меня сидеть. Она вообще огороды не любит. Как и я.

Хорошего тебе дня, дорогой мой Коля! В следующий раз куплю еще один том твоих сочинений. Прибереги для меня там томик. Ой, да что это я? Письмо-то я не отправлю. Буду надеяться, что не все раскупят.


Письмо четвертое

Здравствуй, хороший мой! Вот и дожила я до Нового года. Опять зима. Как же я ее не люблю. Да что поделаешь? Урал он и есть Урал. Что-то мне сегодня тоскливо и на душе тревожно. У меня всегда так бывает в канун Нового года. Все плакать хочется. Вот с утра уже наревелась. Взяла книгу твою и душу отвела. С тобой наговорилась. И ведь ты прав, Коля, как же ты прав! Что такое наша жизнь? Все мы какие-то несчастные. Мы счастья ищем и не находим. Вот как все твои герои. И что же было в этой нашей жизни? Да ничего и не было. Ну вот уехала я с мужем по месту службы. На Дальний Восток. Он мне тогда говорил, что так быстрее по службе продвинешься, в зарубежные гарнизоны поедешь служить. А теперь я думаю, что он просто троечник был и по распределению последним шел. Неважно. Приехали мы в этот гарнизон. Граница с Китаем. Нет, все хорошо. Муж на службе, я в доме, прямо как сейчас в Логинове. Только там вокруг тайга и медведи у меня на участке хозяйничают. Я же первое время в доме закроюсь и реву, целыми днями реву. Но ничего! Нас же в итоге перевели. Там тоже медведи хозяйничали. Но хоть не у меня в огороде. Мы же все думали, что отслужим и в тепло переедем. На Украину или к морю. Квартиру получим. Нам же всего по 45 лет будет. Вот такие мечты были. А тут раз — и перестройка. И оказались мы за бортом. Неважно. Выкарабкались же. Только кажется мне, что я снова сижу в доме на границе. Муж на службе, а я с медведями в огороде. Всю жизнь хотела жить в тепле. Чтобы вечером ветер теплый. И полынью пахнет. А в саду у меня грецкий орех растет. И по весне вишня цветет. И помидоры красные, как яблочки райские, висят. А у нас в Логинове летом смотри, чтобы задницу вечером не отморозить, а зимой дай бог вообще выбраться. Вон все замело. И мороз под сорок. Опять яблони вымерзнут. Одна трава нарастет. Ну ладно! Неважно все это. Я чего пишу-то. Коля, милый ты мой человек, родной мой! Новый год на пороге. Поздравляю тебя! Может быть, там, в театре, тебе вспомнится смешная такая тетка, которая смотрит на тебя влюбленными глазами и плачет на каждом твоем спектакле. А если и не вспомнится, то неважно. С Новым годом тебя!


Письмо пятое

Милый мой, любимый мой Коленька! У нас в Логинове уже две недели как льет дождь. А я сижу за столом и пишу тебе письмо. И неважно, что ты его не получишь никогда. Потому что я его не отправлю. Как и все другие мои письма, написанные тебе за эти полтора года. И я снова и снова говорю тебе, как говорила вчера, и позавчера, и неделю назад: как же я тебя люблю! С той самой минуты, когда увидела тогда в театре. Тогда, полтора года назад. Неважно, что ты меня не помнишь. Наверное, не помнишь. Скорее всего, не помнишь. С тобой ведь много кто фотографируется после спектакля. Странно было бы помнить каждого. Это неважно. Я же тебя помню. Я тогда сразу увидела в твоих глазах печаль. Неважно, что ее не видят другие. Они просто не хотят видеть. А я увидела и сразу все поняла. Нет, я почувствовала... как ты одинок. Ведь неважно, сколько вокруг тебя людей. Неважно даже, мужчина ты или женщина. Одиночество не имеет пола. Ему, одиночеству, даже неважно, есть ли у тебя семья. Вот как у меня. И ты не думай: я замужем. Я много лет уже замужем. У меня даже дети есть. И внуки. А только я все равно одна, как ты в своем театре. Это наша с тобой тайна. И ведь совсем неважно, что ты не помнишь меня. Ты же все равно говоришь со мной в своих книгах. Я открываю их на любой странице, и ты смеешься или плачешь вместе со мной. Мне иногда кажется... я хочу думать, что все это ты написал для меня. Хотя никогда меня и не видел. Зато я каждый раз как будто прикасаюсь к тебе, слышу твой голос и заглядываю в твои глаза. А большего мне не надо. И ты не думай — я и мужа люблю. Наверное. Нет! Я точно помню, что я его любила. Я его очень любила. Ты знаешь, он же был курсантом военного училища. Не просто курсантом, а барабанщиком. Ну это вот когда на парадах впереди марширующих колонн идут барабанщики. Они задают ритм всей колонне. Знаешь, как это красиво? Солнце. Идут молодые, стройные ребята в парадной форме, и впереди барабанщики. Они чеканят шаг, барабанные палочки взлетают над барабанами, и этот ритм. И все любуются ими. Потому что это идет сама молодость. И я любовалась всегда моим Анатолием. Ты же не знаешь... откуда тебе знать? Тогда курсантов в город отпускали раз в неделю. Ну, в увольнительную. Да неважно. Знаешь, как хочется любимого видеть? Ну вот. А на 9 Мая каждый год парад был на площади. И репетиции к нему. Так я обязательно на все репетиции и на все парады ходила. Мой Толя был лучше всех. И когда он шел мимо меня, палочки в его руках взлетали и отбивали ритм мне. Только мне. Он же специально тогда вставал с правого фланга, чтобы я его лучше видела. Нет. Не потому, что он невысокий. Неважно. Я знаю: он делал это для меня. Я помню. Я же это помню. И запах его портупеи помню. Нет, «Надену портупею и тупею» — это не про нас, в смысле не про него. Неважно! Я еще запах его курсантской шинели помню. Столько лет прошло, а я помню ее запах... Она пахла будущим и... любовью. Моей. Нет. Нашей любовью. И нашим будущим. Мне тогда еще все девчонки завидовали. Они же через дырку в заборе лазили на танцульки к ним. А не было у них такого Толика! А у меня, зубрилки очкастой, он был. И мы любили друг друга. Как же мы любили друг друга! Представляешь? У меня даже голова кружилась, когда он меня целовал. И эта шинель колючая. А сейчас я его ненавижу. Он толстый, пузатый, маленький. И ужасно храпит по ночам. А еще он так много ест! Три раза в день. Завтрак сготовь. Обед приготовь. Ужин подай. Унеси. Принеси. Помой. А сам храпит. И он совсем не разговаривает со мной. Да это неважно. Главное, он храпит. А знаешь, как хочется, чтобы как в юности голова кружилась... Нежности хочется. Как в юности. Неважно, что пенсия уже. Пенсия же уже! Да, сначала некогда было — гарнизоны, дети, перестройки всякие. Надо было просто выжить. Тут уж не до нежностей. Нежных тогда первых сожрали. А только я думала... Я знала: вот вырастут дети, останемся мы наконец-то вдвоем и будем снова целоваться до упаду, будем ездить вдвоем везде и будем говорить, говорить. Слова разные, ласковые. И чтобы обязательно была нежность. Ну нет же ничего главнее этой самой нежности! Как же ее хочется! Когда вокруг одна грубость и сплошной мат. Нежности хочется до слез. А только ушла она вся. На детей ушла. Ну с ними же то понос, то золотуха, ну в том смысле, что болячки всякие, колики там, зубы. Вся нежность на них и израсходовалась. Мы же даже в отпуск по очереди ездили. А как хотелось поехать вдвоем. А как поедешь, если у одного каникулы, у другого садик, да и кошку дома с попугаем не оставишь. Да неважно. Теперь дети выросли, кошка с попугаем сдохли, а нежности как не было, так и нет. Да и откуда ее взять, если я в Логинове, а Толик дома, в городе? Не любит он мое Логиново. А говорит, что работы много. А ее ведь всегда много. И не нужна ему моя нежность. Ему теперь деньги только нужны. И чем больше, тем лучше. Толик, Толик... «Насрал ты на столик» — так моя мама говорила. И я теперь иногда так говорю. На стол накрою, когда в городе, и зову: «Все на столе стоит. Иди кушать, Толик, пока ты не насрал на столик». Неважно, что он меня не слышит. У него контузия на одно ухо. В Кандагаре получил. Да он меня вообще не слышит. Смотрит на меня и не слышит. Ну вот как на стенку смотрят. Она вроде есть — и вроде ее нет. И никуда же она не денется, стена эта. А раньше он меня слушал. Я же помню. Он тогда каждое мое слово ловил. Боялся пропустить. И так смотрел... я не помню, как он смотрел. Обычно, наверное. Только почему-то мне плакать хочется, когда я взгляд его вспомню... тогдашний. Неважно. Было счастье, а сейчас его нет. Девалось куда-то. Но оно же было. Я же помню. Солнце. Май. Парад. И ОН впереди колонны, с барабаном, мой Толик. И барабанные палочки взлетают в его руках, и он играет марш для меня. Потому что он знает, что я здесь, рядом. Он меня не видит. Он просто знает, что я здесь. И палочки его барабанные взлетают для меня. И чуб его рыжий из-под фуражки вьется для меня. И у меня в сердце, прямо в сердце, так горячо. Так нежно, что прямо захлебываешься этой нежностью. А теперь Толик лысый и терпеть не может музыку. Особенно барабаны. Наверное, он просто меня больше не любит. Да это неважно. Любит. Не любит. Какая разница, если нет этой самой нежности. А у тебя она есть. Она в каждой твоей строчке. Неважно, что эта нежность не ко мне. Ты же меня все равно не знаешь. Да неважно. Она есть. И в сердце у меня она тоже есть. Вот пишу тебе, и у меня внутри, наверное, там, где сердце, так тепло становится. Ну вот как будто я к печке прислонилась. Знаешь, как я в детстве любила около печки стоять? Мама моя печку затопит, а я к ней жмусь. Тогда же на улице холодно было. Не так, как сейчас. Вот я замерзну на улице, домой прибегу, а дома печка потрескивает. Прижмешься к ней и как будто таешь вся. Мамы давно уже нет. А печки еще раньше не стало. Толик их топить не умеет. Да и не делают их сейчас. У нас же теперь камины сплошь и рядом. А на той печке мои валенки сушились. С калошами. Неважно. Все это, Коля, неважно. Вот закончится дождь в Логинове, и, может быть, приедут дети. Привезут мне внуков. Одна радость мне в жизни осталась — это когда внуки приходят. Неважно, что они грядки топчут. Одной посуды сколько мне перебили. Главное, радость. Радость, когда они приходят, и радость, когда они уходят. Вот и получается, что в жизни этой осталось нам одно только — радость. Все остальное прошло. Как будто и не было ничего. А радость осталась. Вот же, кажется, только что была молодой, стояла на площади, мимо шли курсанты, молодые, красивые, стройные, и барабанные палочки взлетали над барабанами. И этот марш... Неважно, что я его не помню. Он же был. Потому что этот марш был для меня. И только для меня. А теперь я сижу одна в Логинове, а за окном вторую неделю льет дождь, пропади он пропадом. И ничего в моей жизни, кроме этого дождя, нет. И жизни уже нет. Есть только письма к тебе. Ты все равно их не прочтешь. Я же их не отправлю. Неважно. У меня болят ноги, а еще замучили давление и клубника со своими бесконечными усами. Но я все равно буду думать о тебе, Коля. И тогда снова будет радость в моей жизни. Она, радость эта, только и осталась в жизни. Вот и буду думать о ней. И ждать встречи с тобой. Вечером, у камина. Когда возьму в руки твою книгу.

Спасибо тебе!

Екатеринбург
2022





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0