Часть четвертая

Антраша

1

— Тебя вызывают на республиканское совещание творческой молодежи, — сказал Тисловец, держа в руках какую-то бумагу. — Что у тебя с планом?

— Нормально, — ответил я.

— Ну, тогда езжай, — разрешил главный редактор. — Вернешься, отработаешь за всех нас.

Я подумал, что главный редактор литературной редакции телевидения относится к совещанию творческой молодежи значительно снисходительнее, чем директор академического института. Интересно, почему?

— Да я тоже через них проходил, — сказал Тисловец. — Пользы немного, зато связями можно обзавестись. Ты там особо не пей, больше слушай и запоминай. Но тебя учить не надо.

Видимо, он знал обо мне больше, чем я сам.

— А я тоже еду, — сказал Миша Сухно, которого я встретил в редакции еженедельника «Литература и искусство».

С Михаилом мы вместе учились на филфаке. Он шел двумя курсами младше меня, но выглядел вдвое взрослее. Рассказывали, что на первую лекцию в университете, когда никто из первокурсников еще никого не знал в лицо, Миша вошел в аудиторию чуть впереди преподавателя. Весь курс, а это больше ста человек, дружно встал. Михаил был лыс, вальяжен и в очках.

— Садитесь, — сказал Сухно, направляясь к галерке.

Настоящего преподавателя, показавшегося в двери следом за Сухно, студенты приветствовали гораздо скромнее. Тот, правда, и выглядел не так импозантно.

И едва ли не с первого курса Михаил стал рисовать шаржи, сначала на однокурсников, потом на артистов, певцов и писателей. Шаржи у него получались очень смешные.

В последнем номере «ЛіМ» был напечатан шарж на Тисловца. Публицист сидел под дубом: руки как медвежьи лапы, ноги что у слона, голова похожа на большой кочан капусты.

— Прекрасный шарж, — похвалил я Михаила. — Когда меня нарисуешь?

— А ты разве заслуживаешь? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Сухно. — Еще даже книжку не издал.

У самого Михаила недавно вышла книжечка шаржей с эпиграммами известного поэта Григория Бурбулина. Книжку хвалили те, кто в нее не попал, и ругали все без исключения герои. Бурбулин, и тот был недоволен своей физиономией. А как раз она, на мой взгляд, особенно удалась Михаилу.

— Можешь нарисовать, — сказал Евгений Гучок, сотрудник еженедельника, проходивший мимо нас. — Молодых мы тоже даем.

— Ладно, — согласился Михаил. — К совещанию нарисую.

— А что мы там будем делать? — посмотрел я на него.

— Пить, — удивился тот. — На совещаниях это самое главное занятие.

— И только?

В принципе я был согласен с Михаилом, все-таки побывал в Королищевичах, но просто пить — это скучно.

— Можно с актрисулей познакомиться, — хмыкнул Сухно. — Там Светка будет, я ее недавно нарисовал. Мужика ищет.

— Симпатичная? — спросил я.

— Актриса, — неопределенно ответил Михаил. — А они сегодня симпатичные, а завтра смотреть страшно. Все творцы такие.

— Ну, может, не все?

— Все! — махнул рукой Михаил. — Но ты ей не подходишь.

— Почему? — обиделся я.

— Простоват. И ростом не дотягиваешь. Почему на Зинке не женился?

Как бывший однокашник, Михаил кое-что обо мне знал. Сам он, кстати, женился на моей одногруппнице Вере, и она тоже мне нравилась. Но зачем говорить о том, что и так все знают?

— Я просто так сказал, — похлопал меня по плечу Михаил. — Зинку и я бы не взял, даже несмотря на то, что ее отец военком. Холостяку легче прожить.

Похоже было на то, что он меня утешал. А это самое неприятное в отношениях между друзьями.

— Как Вера? — перевел я разговор на нейтральную тему.

— Ленку воспитывает, — пожал плечами Михаил. — Что ей еще делать?

— Тебя воспитывать, — усмехнулся я.

— Я сам себя воспитываю. Мы с ней редко видимся.

— Почему? — удивился я.

— Она рано спать ложится, — объяснил Михаил. — А я поздно прихожу.

Я подумал, что именно в этом одна из причин, по которым люди не подходят друг другу. Я бы тоже или поздно приходил домой, или рано ложился в кровать. Хотя нет, рано ложиться спать мне никогда не научиться.

— И не такому учатся, — хмыкнул Михаил. — Книжку в издательстве сдал?

— Нет, повесть заканчиваю.

— Не тяни, тебя Жарук хвалил. А он мало кого хвалит.

Михаил давно уже был своим человеком в редакциях и издательствах, к его словам стоит прислушаться. Но люди редко делают то, что надо.

— Пойдем в Дом актера, — предложил я.

— Конечно, — посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков Михаил. — Я там со Светкой договорился встретиться.

— Лишним на вашей встрече не буду?

— Нет, — сказал Михаил. — Мы с ней не по этой части.

— А по какой?

— Творческой.

У меня творческой дружбы еще ни с кем не было. Что это такое?

— На совещании узнаешь, — засмеялся Михаил. — С гродненскими художниками познакомишься. Там есть хорошие.

— Они всюду есть.

Я оглянулся по сторонам. Мы стояли на углу Ленинского проспекта и улицы Урицкого, и за это время мимо нас прошло не менее десятка художников, среди которых были и хорошие.

— Это не то, — не согласился со мной Михаил. — Я имею в виду молодых.

— Девушек?

— И девушек тоже. Но среди них хороших мало, одни ноги.

Мы засмеялись.

В этом была особенность отношений между однокурсниками. Мы понимали друг друга без слов.

2

— Говорят, в командировку едешь? — спросила Марина, с которой мы опять столкнулись на кухне в общежитии.

— Еду, — ответил я.

— В Гродно?

Марина была осведомленной личностью. Но на Гостелерадио другие не работают, я это хорошо знал.

— Совещание молодых, — сказал я.

— Мне нравится Гродно, — вздохнула Марина. — Единственный город в Белоруссии, в котором можно жить. Кроме Минска, конечно.

— Я школу в Новогрудке заканчивал. Это в Гродненской области.

Марина посмотрела на меня. Она хотела о чем-то спросить, но не отваживалась.

— Как Валька?

— Работает, — пожала плечами Марина. — Ты сегодня вечером у себя?

— А что?

— Я зайду.

Мы оба почувствовали облегчение. На самом деле все значительно проще, чем нам кажется.

— Заходи, — тоже пожал я плечами. — У меня бутылка вина есть.

— Вот и хорошо.

Да, с сегодняшним вечером все решено. Я, правда, договорился встретиться с Гайвороном. Придется позвонить, что встреча откладывается. Мы и так каждый день видимся.

В последнее время мой график встреч значительно изменился. С Лидой видимся даже уже не каждую неделю. Но как у нас говорят? Что с воза упало, то пропало.

Однако больше всего меня волновала, конечно, проза. Именно она виделась главным делом жизни, и я должен был каждую свободную минуту, которых не так уж много, сидеть за столом и писать. Но вот же то Лида, то Марина, уж не говоря о Гайвороне или Славе Кирзанове.

Я собирался до отъезда в Гродно отнести в издательство рукопись книги, но много времени занимало печатание текстов. Я был еще та машинистка, но тем не менее не хотел отдавать рукопись профессионалке, хотя на это мне не раз намекала мама Толика Козловского. Под ее строгим надзором машинописная рукопись книги была бы давно готова.

И я вечерами сидел за столом в общежитии и, как говорил Гайворон, клепал двумя пальцами свои рассказы и повесть.

— Все прозаики вынуждены этим заниматься, — сказал Кирзанов, когда я пожаловался ему на свои мучения. — Кроме классиков, конечно.

— А они что, печатать не умеют?

— У них деньги, — усмехнулся Слава. — У тебя есть лишние сто рублей?

— Даже пятидесяти нет, — вздохнул я. — Надо тоже в классики пробиваться.

— Так тебя и пустили.

Слава работал в «толстом» журнале и знал значительно больше меня. Хотя я и сам догадывался, что надо отстоять очередь, и даже не одну.

— А талант? — спросил я.

Слава внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.

Да, я затронул запретную тему. О таланте говорили все, и никто не знал о нем ничего. Были, конечно, Купала, Колас и Богданович, однако о таланте современных писателей у каждого человека было собственное мнение. Некоторые даже Короткевича не считали неоспоримым талантом.

— А что он такого написал? — сказал мне Миша Рабенков в Королищевичах.

— «Колосья под серпом твоим», — с удивлением посмотрел я на него. — Уже не говоря о «Дикой охоте короля Стаха».

— Вся эта литература далека от жизни, — скривился Михаил. — Ни одного из героев Короткевича в жизни не встретишь. Все выдумки.

— Но и Григорий Мелехов с Аксиньей выдуманы. Как и Татьяна Ларина с Наташей Ростовой.

— Ну, эти хоть на людей похожи. А в Речице и таких нет.

Я в Речице жил и знал, что ни Татьяны, ни Наташи там не было. Как и Болконского вообще-то.

— В Речице родился и вырос Ефим Копелян, — сказал я.

— Кто это?

— Артист.

— Артистов у нас как собак нерезаных, — махнул рукой Михаил. — Я о литературе говорю.

— Из тебя бы получился хороший критик.

— А что, не работал бы в районке и написал бы...

Мне нравилась уверенность Михаила. Однако с его оценкой творчества Короткевича я не был согласен. Интересно, что о нем сказал бы Якуб Колас?

Но во времена Коласа писателей, похожих на Короткевича, не было, как, впрочем, и в любые другие. Надо становиться писателем, ни на кого не похожим.

Вот в этом и была тайна таланта, но все ли ее понимают?

— Далеко не все, — сказал Кирзанов, когда я поделился с ним своим открытием. — Как раз не похожих на других бьют сильнее всего. И особенно у нас.

— Почему?

— Строем в ногу не ходят. Начальство не уважают. Одним словом, пишут что вздумается. А у нас социалистический реализм!

Слава поднял вверх указательный палец, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Большую притягательную силу имеет литература! — вспомнил я его слова.

Мы засмеялись.

— Писать надо ради того, чтобы печататься, — сказал Слава. — А печататься — чтобы приняли в Союз писателей.

— А вступать в Союз надо для того, чтобы дали квартиру, — поддакнул я.

— И это все не шуточки, а самая настоящая реальность, — кивнул Слава. — Жизнь как она есть.

С ним мы нашли общий язык. А вот как будет со всеми остальными, и в том числе с коллегами по литр-драме?

На этот вопрос могло ответить только время.

3

Я позвонил Валере Дубко и рассказал, что еду на совещание творческой молодежи в Гродно.

— А кто там будет? — спросил Валера.

— Творцы, — ответил я. — Писатели, артисты, художники, композиторы...

— Наташка будет?

— Какая Наташка?

Я должен был бы привыкнуть к Валериным Наташкам, но мне не удавалось это ни в студенчестве, ни сейчас.

— Балерина из нашего театра.

Я догадался, что Валера на том конце провода усмехнулся. Мало кто замечал его усмешку в усы, но я ее хорошо знал.

— Может, и будет, — сказал я. — Если она того заслуживает.

— Сразу видно, что ты не ходишь в театр, — вздохнул Валера. — У нее рост сто семьдесят два сантиметра!

— У твоей Наташки не меньше, — тоже усмехнулся я. — Да и у Калмыковой...

В моей жизни многое было завязано на Наташках. Взять хотя бы Калмыкову, которая нравилась мне во время учебы в университете. Но Калмыкова уже далеко, не исключено, что вышла замуж и воспитывает детей.

— Вышла, — сказал Валера, — но ребенка еще нет.

Он легко угадывал ход моих мыслей.

— Что касается балерины, то она такая одна, — продолжал Валера. — С партнерами трудно: чтобы ее поднять над головой, нужен сильный и высокий, а среди балерунов таких мало.

— Простаивает?

— На бенефисные спектакли партнера вызывают из Новосибирска, во всем Союзе он один, кто может ее поднять. Фамилия Комлюков.

— А у Наташки какая?

— Костромина.

«Тоже на букву “к”, — подумал я. — Надо будет познакомиться».

— Обязательно познакомься, — согласился Валера. — Привет от меня передай.

— Снимал?

— Конечно, — снова вздохнул Валера. — На ее антраша знатоки специально приходят. Таких ног ни у кого нет.

— Длинных?

— И длинных, и... Но это надо самому увидеть. Как-нибудь я тебе покажу фотографию. В космос летит, а не прыгает!

Я знал, что Валера увлекается всем необычным. Но это можно понять: чтобы выиграть какой-нибудь международный конкурс, требуется нечто исключительное. Кстати, жена Валеры скорее обычная, чем исключительная. За это она всем и нравится, в том числе мне. Как ему удается сочетать обычное с исключительным?

— Талант, — сказал на том конце провода Валера. — Слышал такое слово?

— Слышал, — сказал я. — На совещание, между прочим, меня посылают.

— А у меня на ваши совещания нет времени. Книгу про кактусы написал.

— Кто?

— Я. И без твоего совещания.

Я проглотил комок в горле и положил трубку. Долго с Валерой никто не может разговаривать, даже его Наташка.

Одним словом, не все приветствовали мою поездку на совещание в Гродно.

— А я тоже хочу в Гродно, — сказала Лида. — На чем вы туда едете?

— Наверное, на поезде, — почесал я затылок. — Какая разница, на чем ехать.

— Это тебе нет разницы, а мне есть. Там и Литва, и Польша рядом. Хороший город.

Я и сам знал, что Гродно хороший город, может быть, один из лучших в мире. Но каждый из нас по-своему его воспринимает.

— Чей замок там сохранился? — спросила Лида.

— Стефана Батория.

— Литовца?

— Польского короля.

Лида надо мной подшучивала, но я ничего не мог с собой сделать и злился. А она хорошо знала все мои мозоли, любимые и не очень.

Лично мне в Гродно больше всего нравился Неман, но стоит ли о нем говорить той же Лиде?

— Не стоит, — посмотрела она на меня своими ясными глазами.

Иной раз за эти глаза я готов был ее убить. Собственно, и нравилась она мне за них же.

— Познакомишься там с какой-нибудь Наташкой и перестанешь страдать, — усмехнулась Лида.

Откуда она обо всем знает?

— Оттуда.

Лида легонько зевнула, прикрыв ладонью рот.

— Значит, тоже поедешь в Гродно?

— Не в этот раз. И не с тобой. Свое совещание там проведу.

Я понимал, что мы с Лидой уже далеки друг от друга. Знала об этом и она. Жалеет?

— Больше ты жалеешь, — сказала Лида. — Ребенок, у которого отняли игрушку. Ничего, новую дадут.

— Я не люблю игрушки.

— А у тебя никто не спрашивает, любишь ты их или нет. Всунули в руки — и играй. На телевидении интереснее, чем в нашем институте?

— Конечно, — сказал я.

Перед глазами возникло лицо Людмилы, и мне стало совсем плохо. Отчего я теряю значительно больше, чем нахожу?

— Я же тебе сказала — ребенок, — снова посмотрела мне в глаза Лида. — А дети долго не грустят. У них впереди один праздник.

Самое обидное, Лида была права. Я от Гродно ждал праздника.

4

— И что, весь этот поезд будет занят одними молодыми творцами? — спросил я Михаила.

Мы с ним стояли на перроне железнодорожного вокзала, по которому сновали молодые парни и девушки. Девушек, как мне показалось, было больше.

— Парней тоже много, — не согласился со мной Михаил. — Некоторые вчера уехали. Комсомольцы, во всяком случае, уже там.

— Какие комсомольцы?

— Начальники, — посмотрел на меня Михаил. — Совещание проводит ЦК комсомола. Заставят ходить на занятия.

— На какие занятия?

Я понимал, что очень уж часто удивляюсь, но ничего не мог с собой сделать.

— А ты что, пить водку туда едешь? Нет, брат, надо их лекции послушать.

— Мало мы их в университете слушали.

— У комсомольцев свои лекции. Меня, например, будут учить правильно держать в руке карандаш.

— А меня, значит, ручку? — засмеялся я. — Некоторые писатели свои романы сразу на машинке долбят.

— И правильно делают, так быстрее, — сказал Михаил. — Сколько времени потеряешь, царапая свой рассказ на бумаге.

Михаил был художник, и не просто художник — шаржист. Откуда ему знать, что высокохудожественный текст должен появиться сначала на бумаге?

— Ерунда! — покосился на меня Михаил. — Глянь, какая девица!..

Мимо нас прошла видная особа. На мой несовершенный вкус, они здесь все были видные.

— Далеко не все, — проводил девушку долгим взглядом Миша. — Курносый нос, скошенный подбородок... Одни ноги.

Когда он успел рассмотреть ее нос и подбородок?

— Профессиональная привычка, — вздохнул Михаил. — Издалека ничего, а станешь рисовать — ужас! Светке тоже до Софи Лорен далеко.

— Так это была не Светка?

— Нет.

Мы вошли в свой вагон. Михаил здоровался с каждым встречным. Я никого из молодых творцов не знал.

— Но ты же их не рисуешь, — сказал Михаил. — И по редакциям мало ходишь.

— Зачем по ним ходить?

— Заводить связи! — удивился Михаил. — Вся жизнь проходит в редакции. Писатель за столом с утра сидит, после обеда бежит в издательство или в Союз. Ты, правда, не писатель.

Мне стало обидно за телевизионную братию.

— На телевидении девушки красивее, чем твои актрисы, — сказал я. — Да и на радио...

— Что, радистку заимел? — толкнул меня локтем в бок Михаил. — Не женись, пока не вступишь в Союз. Мне тоже надо было еще пару лет погулять.

Поезд тронулся. Михаила позвали в соседнее купе, а я стал оглядываться. Мне казалось, что в нашем вагоне все друг друга знают. Во всяком случае, галдеж стоял такой, что не было слышно стука колес. С другой стороны, нас и собирают ради того, чтобы мы ближе познакомились. Михаил, например, и без совещания всех знает, а мне это не повредит.

В двери показался Сухно, держащий за руку девушку.

— Это Светка, о которой я тебе говорил, — представил он свою спутницу. — А это писатель Шура, мы вместе учились.

— Настоящий писатель? — удивилась Светка. — Они же все старые.

— Шура талант, — сказал Михаил. — Пока работает на телевидении, но лет через десять станет секретарем. Ты за это время разведешься с очередным мужем, и вы поженитесь.

— У меня еще нет мужа! — засмеялась Светлана.

— Будет, — успокоил ее Михаил. — Артистки, тем более красивые, в девках не засиживаются. Я думал, вы с Виктором расписаны.

— Это пройденный этап, — слегка покраснела Светка. — Ты сам почему не женат?

«А она не все про Мишу знает, — подумал я. — Он умышленно не говорит ей про Веру?»

— Так сложилось, — сказал Михаил. — А с тобой мы просто друзья. Пока что тебе нравятся одни Аллены Делоны, а вот через десять лет...

— Ничего ты обо мне не знаешь, — высвободила свою руку из его Светлана. — Мне нравятся высокие брюнеты.

Я не был ни тем ни другим, и мне стало чуть легче.

— А о чем пишет наш писатель? — спросила артистка.

— О таких, как ты, — пожал плечами Михаил. — О чем ему еще писать?

— И правда, — улыбнулся я.

— Обо мне не напечатают, — вздохнула Светлана. — И не заплатят гонорар. А это для писателей главное.

— Не для всех, — сказал я.

— У Шуры люты больш браўся завеямі, — засмеялся Миша.

Словами «февраль был богат метелями» начинался один из моих рассказов, и друзья частенько дразнили ими меня. Я не обижался.

— Мой февраль тоже богат метелями, — подошла ко мне вплотную Светлана.

Она говорила серьезно, и мне стало не по себе. С февралем вообще шутить нельзя, тем более в этом рассказе я написал про смерть своего деда Александра.

— Хорошо, что сейчас сентябрь, — сказал Михаил. — Говорят, нас поселят в пансионате на берегу Немана. Знаешь эту реку?

— Знаю, — сказал я.

В Белоруссии моей любимой рекой был Днепр, на котором я жил в Речице. Но и Неман был не на последнем месте. От Новогрудка до Любчи, стоявшей на Немане, двадцать километров, и мы с Саней Сварцевичем ездили туда ловить рыбу. Течение в реке намного быстрее, чем в Днепре, оттого и рыба ловилась хуже. Во всяком случае, я винил в этом именно течение.

К тому же Неман был «домовой» рекой самого Адама Мицкевича.

— Комсомольцы рыбу ловят? — посмотрел я на Михаила.

— Они даже водку не пьют, — скривился тот.

— Я пойду с вами ловить, — взяла меня за руку Светлана.

Рука у нее была теплая и сухая. По своему спортивному прошлому я знал, что это хорошая примета. Борцы, у которых во время приветствия были теплые и сухие руки, выигрывали значительно чаще, чем те, у кого они были холодные и влажные.

— У вас тоже хорошая рука, — улыбнулась Светлана. — Видимо, вы никогда не волнуетесь.

— Нет, не волнуется, — сказал Михаил. — Писателю в наше время не о чем волноваться. Да и запрещено. Как этот ваш метод называется?

— Социалистический реализм, — ответил я.

5

В Белоруссии, тем более Западной, в сентябре обычно стоит хорошая погода. Наш сентябрь исключением не был.

Светило солнце, струилась под его неяркими лучами вода, плескалась под ногой мелкая волна.

— Я уже устала пить! — пожаловалась Светлана. — В какую комнату ни войдешь — пьют! Где они берут эту водку? В нашем буфете ее нет.

— С собой привезли, — пожал я плечами. — Или в Гродно ездят. На автобусе отсюда до города двадцать минут.

— Ты уже ездил?

— Нет.

За несколько дней семинара мы со Светланой перешли на «ты», хотя встречались только урывками. Но это и не странно, дни здесь полностью заняты.

Не успел я разместиться в своей комнате, как в нее без стука вошел Сухно:

— Ты один?

— Пока что один.

— Возьми бутылку и спрячь так, чтобы никто не нашел.

Он достал из сумки бутылку водки.

— Зачем?

— В последний день семинаристы все выпьют, и за бутылку можно будет не только душу продать, но и девственность. Спрячь так, чтобы даже я не нашел. И отдашь мне в последнюю ночь, не раньше.

Я спрятал бутылку в бачок для слива воды над унитазом. Михаил несколько раз приходил ко мне за бутылкой, однако я ни разу не дрогнул.

— И правильно делаешь, — говорил мне на следующий день Миша. — Еще рано. В последнюю ночь отдашь.

— Почему в последнюю?

— В этот момент нет ничего слаще. Ни у кого нет, а у тебя есть. Кайф!

Наверное, Сухно знал, о чем говорил. Для меня она была в любое время горькой.

— А ты еще не настоящий писатель, — посмеивался Сухно. — Может, хоть в литр-драме научат.

Далась всем моя литр-драма. Ну, пьют мужики, но кто сейчас не пьет? Жизнь такая.

Больше всего меня беспокоило не обсуждение моих рассказов, а игра в Клубе веселых и находчивых. Опять она меня догнала, эта игра. В первый же день семинара на общем собрании один из комсомольских начальников объявил, что все семинаристы делятся на четыре команды.

— Соревнование между ними состоится в предпоследний день, — сказал он. — Капитаном команды писателей и журналистов назначен Алесь Кожедуб.

— Поздравляю! — толкнул меня локтем Сухно, сидевший рядом. — Откуда они узнали, что студентом ты был персидской княжной?

Действительно, в университете в финальной игре между физиками и лириками я исполнял роль княжны, которую Стенька Разин выбросил за борт. Стенькой была длинноногая Ленка Кофман. Говорили, что именно этот номер принес победу лирикам.

— А ты в какой команде? — спросил я.

— С художниками, — глянул на меня из-под очков Михаил. — Но я не капитан, у нас Столбун. Пусть у него голова болит.

Сухно, как всегда, зрил в корень. Люди будут веселиться, петь под гитару, вполуха слушать лекторов, а я — готовиться к игре.

— Зато все о тебе станут говорить, когда ты со своими журналистами опозоришься, — обнял меня за плечи Михаил. — Выиграют режиссеры с артистами, это же их хлеб.

К счастью, мои журналисты оказались не такими уж слабаками. Как ни старалась команда артисток во главе со Светланой прыгнуть выше головы, победить нас она не смогла.

— А ты играешь лучше, чем пишешь, — подошел ко мне после игры Сухно. — Но я это еще на филфаке заметил. Плюс ко всему медаль в борьбе завоевал.

— И не одну, — кивнул я.

— Я и говорю — откуда что берется? Признайся, ведь все, с кем ты боролся, были сильнее тебя.

— Были, — согласился я. — Но мой тренер говорил: раз здоровый, значит, дурной. Этим и пользовался.

Михаил с подозрением посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сам он был скорее здоровый, чем хилый.

На танцах, которые начались сразу после ужина, ко мне подошла высокая, худощавая девушка.

— Я Наташа, — сказала она.

— Очень приятно.

— Из Большого театра, — уточнила она.

«Балерина! — догадался я. — Та самая».

— Да, — кивнула она, — меня недавно Дубко фотографировал. Он ваш друг?

— Друг, — подтвердил я, — ближайший.

— А я?! — оскорбился Сухно, как раз в этот момент вынырнувший из толпы. — Дубко, между прочим, в команде КВН не было.

— И вы меня рисовали, — успокоила его Наталья. — Неужели у меня такой курносый нос?

— Еще хуже! — махнул рукой Сухно. — Но тебя он не портит. У остальных ваших балерин носы как рубильники.

Сухно всем говорил «ты», никто на это не обращал внимания.

— Я давно стараюсь попасть вам на глаза, но вы меня не замечаете, — повернулась ко мне Наталья. — Он вас тоже с носом нарисовал?

Без носа нарисовать меня невозможно, не самая мелкая деталь на лице.

— Я Шурика еще не рисовал, — пренебрежительно махнул рукой Михаил. — Молод еще. Ко мне классики в очереди стоят.

— А я? — снова повернулась к нему Наташа.

— Ты классик! — удивился Михаил. — У артистов балета своя градация, не такая, как у писателей.

«Ишь, какие слова знает, — подумал я. — А на филфаке на одни трояки учился».

— У меня и четверки были! — обиделся Сухно. — С английским плохо, а литературу я нормально сдавал.

Плохо с английским языком было не у одного Михаила. Но когда это было? При панах.

— Так вы, значит, вместе учились?

Разговаривая, Наталья поворачивалась лицом к собеседнику и серьезно смотрела ему в лицо. Их этому учат в театре?

— И этому тоже, — сказала Наташа. — Но прежде всего — не пить вино. Для нас это самоубийство.

— А нам можно, — отвернулся от нее Михаил.

Сразу видно, что к театру он не имеет никакого отношения.

— Пойдем танцевать! — схватила меня за руку Наталья. — Это мой последний шанс!

6

На экскурсии по Гродно мы с Наташей уже были неразлучны. Держать ее за руку и тем более за талию я не отваживался, но шел рядом. Иногда мы сталкивались бедрами. Наталья улыбалась. Ее бедра были такие же твердые, как и мои.

— Чудесный город! — восхищалась она. — В отличие от Минска, здесь много старых зданий.

— И костелов, — добавил я.

— Да, и костелов. Это польский город?

— Белорусский.

— А почему костелы?

— Церкви тоже есть. У Гродно сложная история.

— Теперь я понимаю, почему в замке Стефана Батория располагается обком партии.

— Потому что это лучшее сооружение в городе, — пожал я плечами. — Отсюда и до Польши, и до Литвы близко. При царе Гродно считался курортным городом, на летние вакации сюда из Санкт-Петербурга приезжали.

— Я бы тоже приезжала. Но мне из Томска далековато.

— Ты из Томска?! — удивился я.

— Родилась в Томске, училась в Новосибирске, теперь работаю в Минске. Для такой страны, как наша, это нормально.

Я покивал. Хотя представить себя в Томске мне было трудновато. Что бы я там, собственно говоря, делал?

— Работал бы на телевидении, — усмехнулась Наташа.

Она с легкостью читала мои мысли. Однако этим отличались почти все мои знакомые девушки. Марина, и та угадывала почти все мои желания. Интересно, почему я вспомнил о ней именно сейчас?

— Потому что в путешествиях человек вспоминает самых близких людей, — сказала Наташа. — Путешествия ведут нас в космос.

Это что-то новенькое. С космосом я еще не сталкивался.

— Все мы пытаемся туда прорваться. Но удается это единицам. Я думаю, ты сумеешь.

— Не хочу я в космос, — сказал я и притянул Наталью к себе.

На этой узкой улочке мы были одни, и если бы я, например, поцеловал Наташу, никто бы этого не увидел.

— Целуй, — шепнула Наташа и закрыла глаза.

Мы долго целовались, стучась зубами. Я старался проникнуть своим языком как можно глубже, и в какой-то момент она укусила его. Было и больно, и сладко одновременно.

— Не умеем, — шепнула мне в ухо Наташа, когда я разжал объятия.

— Что?

— Целоваться.

Мне уже не раз говорили, что я не мастак в этом деле.

— Может, и не умею, но ведь ты в театре работаешь.

— Балерин этому не учат. Мы артистки от сохи, пашем с утра до вечера. А потом падаем и спим как убитые.

Мы засмеялись. Мне нравилось, что Наташа говорит то, что думает. Все балерины такие?

— Далеко не все, — прижалась ко мне Наташа. — Мы вообще говорить не любим. Это вы, писатели...

— Писатели тоже разные. Хотя баюнов среди них больше, чем суглобов.

— Как ты сказал?

— Суглоб — это молчаливый, мрачный человек.

— Ты не мрачный. Расскажи про свой Новогрудок.

Это для меня было просто. Я даже выучил спич про первую столицу Великого княжества Литовского на английском языке и с блеском его выдал на вступительных экзаменах в университет.

— Поставим «отлично», чтобы приняли мальчика, — сказала молодая преподавательница своей напарнице. — А там и произношение ему поставят.

К сожалению, этого у моих университетских наставников не получилось. В нашу группу на каждом курсе приходил новый преподаватель, и ему приходилось начинать с нуля. А нуль, умноженный на нуль, остается нулем.

Наташе я рассказывал, конечно, на русском, и в моем повествовании все новогрудские князья, начиная с Миндовга, были сказочными богатырями, женщины — Марьями-царевнами, и самые красивые из них исчезали в прозрачных водах Свитязи, превращаясь в свитязянок.

— Хочу на Свитязь! — снова прильнула ко мне Наташа.

— Нельзя, — обнял я ее за талию. — Ты нам нужна живой.

— Нам?

— Мне. Но ведь есть еще и любители балета. Валера Дубко, например.

— Он фотографирует, — тихо сказала Наташа. — А Миша рисует. Это не считается.

— Пойдем, автобус уедет без нас.

— Пусть едет, неужели мы сами до своего пансионата не доберемся?

Конечно, доберемся. Отчего-то я был уверен, что с Наташей доберусь куда угодно, даже в Новосибирск.

— А что, нам там было бы хорошо! — оживилась Наташа. — Мои друзья вывезли бы тебя в кедровник. Знаешь, как собирают кедровые орехи?

— Откуда мне знать? — вздохнул я. — В Налибокской пуще он не растет.

— А что там растет?

— Дубы. Как написали мои друзья в эпиграмме: «Кажа дуб, і кажа елка». Это на белорусском, конечно.

— Елка — это я?

Я внимательно посмотрел на Наталью. Она была очень похожа на ель — прямую, высокую и сильную. Чтобы пробиться к ее стану сквозь плотные иголки, все руки исколешь.

— У елок иголки не такие колючие, как у терновника, — усмехнулась Наталья. — Главное — не бояться.

Все правильно, не побоишься — и сможешь обнять этот стройный стан. Второго такого в Минске нет.

— Нет, — согласилась Наталья. — Твой друг говорит, что и ног таких нет. Часами снимает мое антраша.

— Что?

— Прыжок, когда я зависаю над сценой. Придешь смотреть?

— Приду, — пообещал я, — но без Валеры. Мне он будет мешать.

— Наверное, и ты ему, — кивнула Наталья. — Вы по-разному на меня смотрите.

Она была умная девушка, а для балерины излишне умная.

Наталья хорошо понимала, о чем я думаю, но на этот раз ничего не сказала.

7

В последний вечер я попал к музыкантам. Здесь пили вино и пели под гитару. Но в этом формате проходили почти все вечера в пансионате. В отличие от Королищевичей, в Гродно почти не было занятий, на которых семинаристы обсуждали творчество друг друга.

— А тут и не надо обсуждать, — сказал Сухно, когда я высказал ему свое удивление. — На этом семинаре собрали тех, кого уже знают.

Вероятно, он имел в виду себя. Лично я известным себя не чувствовал.

— Будешь, — утешил меня Михаил. — Я же тебе говорил — у писателей все не так. Чего стоят твои рассказы, выяснится лет через сто, не раньше.

Наверное, в чем-то он был прав. И сам он, и Наташа, и режиссер Дубинчик, который возглавлял команду артистов во время игры в КВН, были на самом пике своей творческой карьеры. Одна танцевала ведущие партии в спектаклях, второй снял фильм по Короткевичу, третий нарисовал всех, кого хотел. А вот будет ли моя физиономия в его галерее, никто не скажет.

— Я же говорю — лет через сто! — засмеялся Михаил. — Водку еще не выпил?

— Какую водку?

— Ту, что я тебе дал на сохранение, — встревожился товарищ. — Неужели не проверяешь?

— Да кто полезет туда?

Теперь засмеялся я. Уборщица, которая полезла бы в сливной бачок за бутылкой, действительно выглядела бы смешной.

— Тебе все хиханьки, — сказал Михаил, — а это серьезное дело.

Кстати, сегодня Михаил вывесил на стене новые шаржи на друзей-семинаристов. Возле них сразу собралась толпа. Те, кто узнавал себя, плевались, остальные смеялись. Больше других негодовал Дубинчик. Михаил под шаржем на него написал: «Валерио Феллинчик». А кому понравится такое сравнение? Нужно радоваться, что тебя в этой галерее нет.

Да, сегодняшний вечер был последний. Наталья уехала в город — побродить по вечерним улицам. Видимо, она ждала, что и я поеду с ней. Но меня затащили к себе музыканты, и я не отказался.

Как и на любом фестивале, у них было шумно и весело. Тасовались, как в колоде карты, парочки. Ко мне подсела Рая, преподавательница местного музыкального училища.

— Писатель? — прижалась она ко мне горячим плечом.

— Не похож? — отодвинулся я от нее.

— У нас тоже есть Карпюк и Быков, но они вдвое старше тебя.

— Молодость — это недостаток, который быстро проходит, — вспомнил я чье-то высказывание.

— И правда, — опять прижалась ко мне Рая. — В твоей комнате есть кто-нибудь?

— Есть, — соврал я.

— Можем поехать ко мне.

— Поздно уже.

«А гродненские девушки не менее шустрые, чем минские», — подумал я.

— Так у нас же Польша рядом, — усмехнулась Рая. — Мы должны бегать вдвое быстрее, чем вы.

В ее словах был какой-то смысл. Жизнь на границе предполагает больше усилий, чем в глубинке. А я родом из Ганцевичей, самой что ни на есть глубинки.

— Я слышала, ты из Новогрудка? — заглянула мне в глаза Рая.

— Школу там заканчивал.

— Частично наш, гродненский.

— Теперь минчанин.

— Я тоже хочу переехать в Минск. Пригласишь к себе в гости?

— Конечно, — легко согласился я. — Получу квартиру и сразу приглашу.

— Тебе на самом деле ее дадут?

— Когда вступлю в Союз писателей. Там с квартирами проще, чем в других Союзах.

Рая недоверчиво посмотрела на меня, но ничего не сказала. У людей, живущих на границе, какие-то свои расчеты. Как и взгляды на жизнь.

— Провинция всюду одинакова, — махнула рукой Рая. — Налей мне вина.

Я налил ей и себе, и мы выпили на брудершафт. Губы у Раи были горькие.

— Это от вина, — сказала Рая. — А так я сладкая.

Мы засмеялись.

В дверях комнаты показался Сухно. Я поднялся и подошел к нему.

— Весь вечер тебя ищу, — сказал он. — Срочно нужна бутылка.

— Может, тебе уже хватит?

Было видно, что он в хорошем подпитии, еще рюмка — и свалится.

— Не свалюсь, — оперся рукой о стену Михаил. — Пойдем.

Я послушно пошел за ним по коридору. Миша пошатывался, но тем не менее не падал. Крепкий мужик.

— Вы в своем общежитии пили еще больше, чем мы, — сказал он, не оборачиваясь. — Мне мама не давала.

Видимо, он имел в виду наши студенческие времена. Но когда это было? У каждого из нас своя жизнь.

— Все то же, — сказал Миша, остановившись перед дверью в мою комнату. — В жизни человека вообще ничего не меняется. Сначала живешь, потом умираешь. Гони водку.

Я залез на унитаз и достал из бачка бутылку. Она была холодная как лед.

— Хорошо спрятал, — кивнул Михаил. — Идешь со мной?

— Куда?

— К художникам. Там и твоя Наташка сидит.

— Она еще не моя. У тебя балерины были?

— Нет, — мотнул головой Миша. — Заметил, как она говорит? У того, кто занимается тяжелым физическим трудом, голос как труба. Сильная девушка. Хоть ты и борец, не поднимешь. Так ты идешь или не идешь?

— Позже, — сказал я. — В какой вы комнате?

— На третьем этаже.

Михаил повернулся и пошел по коридору. С бутылкой в руке походка его стала значительно тверже.

Я оказался перед выбором, в какую из комнат отправляться. Как и у буриданова осла, задача была неразрешимая. А в таких случаях один выход — ложиться спать.

8

В Минск из Гродно мы снова ехали на поезде, но в этот раз все семинаристы знали друг друга и размещались в купе по симпатиям. В нашем с Мишей купе сидели Наташа, Светлана и какой-то комсомолец.

«А этот зачем здесь?» — глазами спросил я Михаила.

Тот пожал плечами.

— В моем купе начальство, — сказал комсомолец. — Я лучше с вами.

— Как зовут? — повернулась к нему Наталья.

— Виктор.

— Победитель, значит, — кивнула балерина. — Но ты ведь тоже победитель? — Теперь она повернулась ко мне.

«А их в хореографическом училище муштруют не хуже, чем суворовцев», — подумал я.

— Конечно, не хуже, — сказал Михаил. — Не учеба, а каторга. У них и голоса одинаковы.

— Какие голоса? — одновременно спросили комсомолец с Наташей.

Они и внешне были похожи: высокие, стройные, серьезные. Прекрасная была бы пара.

Балерина при этом усмехнулась. Видимо, про свой голос она все знала и без Михаила. А вот комсомольцу было интересно.

— У вас голоса как пионерские горны, — сказал Михаил. — Потому тебя и записали в вожатые. Алеся вон не взяли. — Он подмигнул мне.

— Из Алесика тоже может получиться вожатый, — заступилась за меня балерина.

— Не получится, — хмыкнул Виктор. — Роста не хватает. За таким, как он, наша молодежь не пойдет.

— А вот и пойдет! — покраснела Наташа. — Светлана, как ты думаешь?

— Я ему не нравлюсь, — вздохнула Светлана. — Хотя как раз по росту мы друг другу подходим.

«Лебедь, рак и щука, — подумал. — Каждый в свою сторону тянет».

— Я тебе уже говорил — не раньше, чем через десять лет, — обнял ее за плечи Миша. — Выпить ни у кого нет?

Я развел руками — нет.

— В моем купе есть, — сказал комсомолец. — Но там не нальют.

— Почему начальники всегда пьют отдельно от подчиненных? — посмотрел на него Михаил. — Надо быть ближе к народу, иначе не построим.

— Что?

Мы все уставились на него.

— Коммунизм! — пожал плечами художник. — Ради этого и живем.

Я давно знал, что шуточки Михаила на грани допустимого. А вот Виктор не знал. Он тоже покраснел.

«Что они все сегодня краснеют? — подумал я. — Только мы с Мишей бледнолицые циники».

— Так ведь на филфаке учились, — сказал Миша. — С нашими девицами приличным человеком не станешь.

— Да, — покивал я. — Оттого ты и женился на однокурснице.

— Так ты женат? — удивилась Светлана.

Михаил посмотрел на меня и тяжело вздохнул.

— У нас уже многие развелись, — попытался я спасти ситуацию.

— Один Крокодил, — пробурчал Миша. — Да и того Тонька выгнала. А ты сам почему Зинку не взял?

Мы перешли на личности, а это не украшало беседу.

— Своих подружек без нас будете обсуждать, — сказала Светлана.

— Да и не подружек — жен! — Виктор расхохотался.

— Лучше сходи и возьми у своего начальника бутылку, — поставил его на место Миша.

— Я принесу! — живо подскочила Наташа. — Знаю, у кого есть.

— Что ж ты до сих пор молчала?! — возмутился Сухно. — У человека трубы горят, а ей хоть бы что.

Наташа выскочила из купе. Сейчас она была похожа на зайчонка.

— Понравилась? — посмотрела на меня, прищурив один глаз, Светлана.

— Ему нравится балерина, но в жены он возьмет тебя, — сказал Михаил. — Я в таких вещах не ошибаюсь.

Я знал, что Сухно всегда был излишне высокого мнения о себе. Артистка могла об этом не догадываться.

— Догадываюсь, — хмыкнула артистка. — У него на лбу написано: оракул.

— Пойду и я попытаюсь, — поднялся Виктор.

Головой он был под потолок вагона.

— Иди, — разрешил Миша.

Как ни странно, они оба вернулись с бутылками вина в руках.

— Едва с руками не оторвали! — со смехом сказала Наташа. — Оказывается, у всех здесь трубы горят!

— А мое начальство сказало, что Михаилу Сухно последнее отдадут, — сообщил Виктор. — За что они тебя так уважают?

— Потому что я талант, — ответил Миша. — В отличие от всех остальных, кто едет в нашем вагоне. За исключением тебя, тебя и тебя.

Комсомольца он назвал талантливым, конечно, в благодарность за бутылку. А вот насчет себя я не был уверен. По поводу таланта у Михаила был свой гамбургский счет, который редко совпадал с общепринятым.

— У тебя люты больш браўся завеямі, — успокоил меня Миша. — Давай лучше выпьем.

Под стук колес мы пили вино и молчали. Видимо, устали за неделю. Я вспомнил, как горячо меня целовала при прощании Рая, хотя последний вечер она провела в компании минского журналиста Малькова. Возможно, не только вечер, но и ночь.

Меня, правда, это не волновало. Я уже знал, что постигать устремления женщин — не самая сильная сторона моего характера.

— А их никто никогда не поймет, — сказал мне на ухо Миша. — Даже классики марксизма-ленинизма.

Наташа внимательно посмотрела на меня и показала рукой, чтобы я сел рядом. Я так и не спросил Михаила, кого он имел в виду: Маркса, Ленина или Сталина.

9

На следующий день после возвращения из Гродно Наташа позвонила мне на работу и предложила встретиться.

— Хорошо, что наша работа рядом, — сказала она. — В середине дня у меня есть два свободных часа после репетиции.

У меня, как правило, середина дня была занята под завязку, но я никому ничего не сказал и вышел на набережную Свислочи.

Одета она была скромно, но со вкусом. На ногах туфли без высоких каблуков. Рассудительная девушка. Точнее — прима.

— До примы еще год нужен, — сказала Наташа.

— И что произойдет за этот год?

— Многое, — улыбнулась без пяти минут прима. — Валера Дубко снимет мое антраша и пошлет снимок на конкурс. Ты пригласишь к себе в гости. Я выступлю в сольной партии. Год в нашей жизни много значит.

В моей жизни год имел значительно меньшую ценность. Даже книгу не успею издать.

— Успеешь, — сказала Наташа. — Ты ее уже сдал в издательство?

— Сдал, — кивнул я. — Но там очередь большая. Прежде надо классиков издать.

— А семинар? — искоса глянула на меня балерина. — Зачем мы в Гродно ездили?

Как всегда, она была права. И сказала не «ты», а «мы». Это говорило о многом.

— Звонили из издательства, чтобы зашел к редактору, — признался я. — Может, и получится.

— Обязательно получится! — схватила меня за рукав Наташа. — Назло всем комсомольцам!

«Запомнила», — подумал я.

— Конечно, запомнила, — отпустила мою руку балерина. — Очень уж высоко они себя ставят. А пользы от них нуль.

— Может, и не нуль, — сказал я. — Совещание провели. Этот Виктор пришел в наше купе по заданию или по зову души?

— Выгнали начальники, вот и пришел, — презрительно скривилась балерина. — Он меня не интересует. Давай лучше о нас.

— Давай, — согласился я.

— У тебя девушка есть?

— И не одна, — вздохнул я. — На телевидении девчат — как в тыкве семечек.

— Я серьезно!

— И я серьезно.

Наталья отвернулась от меня и стала смотреть на реку. Свислочь не лучшая из белорусских рек, но и она местами красива. Вон кудрявые ивы опустили ветки в воду. Сморщил гладкую поверхность реки ветерок. Пролетела чайка. Сейчас бы забросить под глизой в Днепре удочку...

— О чем ты думаешь? — по-прежнему не глядя на меня, спросила Наташа.

— Про рыбалку.

— Обо мне, значит, не хочешь?

Я промолчал.

— Ладно, я пойду. Надо к спектаклю готовиться.

И у меня репетиция передачи «Поэзия слова народного». Но говорить об этом Наташе я не стал.

Она направилась в сторону оперного театра с высоко поднятой головой и прямой спиной. Видимо, этому прежде всего учат в хореографическом училище — красиво уходить. Писатели так не умеют.

«Писать учись, — услышал я чей-то голос. — Именно писать, а не писать».

Я оглянулся. Нигде никого не видно. Не надо было выходить тебе на берег Свислочи, паренек, ох, не надо было...

«На Днепр езжай, — услышал я тот же голос, — или на Неман. Припять тоже хорошая река».

«Дядька Якуб! — наконец догадался я. — Якуб Колас!»

Да, недаром я недавно повесил портрет народного песняра над своим столом. Лучше его никто о наших реках не написал. И только он мог сказать, на какую из них мне отправляться.

— Спасибо, дядька Якуб! — вслух сказал я. — Через неделю поеду.

На душе стало легко. Росстани не только разводят людей в разные стороны, но и обещают новые встречи. Я в это свято верил.



Часть пятая

Фолюш

1

Как ни хорошо человеку на творческих совещаниях, но главное его занятие все же работа.

Я делал передачи на телевидении и часами сидел за письменным столом. Точнее, мне хотелось бы сидеть за ним часами, но слишком уж много было обстоятельств, которые этому мешали. Друзья, подруги, водка — мало ли у человека занятий по душе? А я еще два раза в неделю играл в баскетбол и изредка выбирался в Налибокскую пущу на рыбалку.

— Разбрасываешься! — выговаривал мне Гайворон. — Надо уметь сосредоточиться на главном.

У него на первом месте была рюмка, ну и то, что ей сопутствует.

— Сегодня встречаюсь с Черной, — посмотрел он на меня. — А она без Таньки никуда не ходит. Присоединяешься?

— Не могу, — вздохнул я. — Допоздна монтаж передачи. Может, завтра.

— Завтра будет другой расклад. Придется взять с собой Доцента, но у него никогда нет денег.

Алесь всегда помнил, что гулянки без денег не бывает. В этом плане я был самый надежный спонсор.

— Значит, не можешь перенести свой монтаж?

— Нет.

— Тогда займи трояк до получки. А лучше пятерку.

Я знал, что Алесю нужен червонец, но он боялся спугнуть удачу. И правильно делал. Я дал ему пять рублей.

— Настоящий друг не тот, с кем ты пьешь, а тот, кто за тебя заплатит, — сказал он, засовывая в бумажник деньги.

Настроение у него существенно улучшилось. Мне тоже стало легче на душе от вида друга, у которого прояснилось лицо.

— Черная своего лейтенантика еще не бросила? — спросил я.

— А зачем его бросать? — удивился Гайворон. — Когда убедится, что со мной ничего не выгорит, выйдет за него замуж. Она умная девица.

Я с ним согласился. Среди девиц дуры мне еще не попадались.

— Твоя Люси с телевидения уволилась? — посмотрел на меня Алесь.

Люси он называл ассистентку режиссера Людмилу. А та и в самом деле ушла преподавать в Институте культуры. Ее папа был человек со связями. И я не пропал бы, если бы последовал за ней.

— Правильно сделал, что не пошел, — сказал Алесь. — Последнее дело — зависеть от женщины. Тем более такой красотки, как Люси. До гроба носил бы за ней тапочки.

— Я и с балериной распрощался, — вздохнул я.

— Ну, на балерину и я не покусился бы, — махнул рукой Алесь. — Издали посмотреть, не больше.

— Почему?

Мне стало обидно за Наташу. Для меня она была образцом чистой красоты. Может быть, чересчур высоким.

— Ну да, — сказал Алесь. — Она на полголовы выше тебя.

— На три сантиметра.

— В постели мерился? — покосился на меня товарищ.

— И в постели ничего не было.

Может, в этом и кроется причина нашей несовместимости? Частенько именно постель сглаживает неровности, без которых в жизни не бывает.

— Наоборот! — посмотрел на меня сверху вниз Алесь. — Постель только обостряет их! Например, ей нравится находиться сверху, а тебе нет. Или...

— Замолчи! — остановил я его. — Все это не про Наташу. О постели она даже не думает.

— Тем более! — остановился, растопырив руки, Алесь. — Зачем тебе девушка, которая не хочет ложиться в постель? Это абсурд!

Иногда Гайворон любил употребить крепкое словцо. Мне это в нем нравилось.

— Давай лучше о твоем журнале, — сказал я. — Влился в коллектив?

— Нормально, — пожал плечами Алесь. — Здоровый коллектив. Не пьют одни Дашкевич с Миколой.

— Весь отдел прозы? — удивился я.

— Максим Петрович не пьет принципиально, а Микола просто не умеет. Хорошего учителя не было.

Да, учителя в этом деле много значат. Попал бы Микола в мою литр-драму, сразу бы человеком стал.

— Нет, и у вас ничего из него не получилось бы, — покивал Алесь. — Бездарь!

— У него повесть в журнале «Знамя» вышла, — опять запротестовал я. — Перевел сам Солоухин. А это в Москве фигура!

— Я не литературу имею в виду, — сказал Гайворон. — В прозе все вы одинаковы. А вот водку пить...

— Так у вас и главный редактор не пьет. Во всяком случае, с коллективом.

— Главный имеет право, — посмотрел на меня как на ребенка Гайворон. — Он пьет с министрами или сотрудниками ЦК. У каждого своя компания. А Микола бездарь, от одной рюмки косеет.

— Неужели от одной? — не поверил я.

— От одной, — кивнул Алесь. — Он чай с нашими девчатами пьет.

— У вас и девчата есть? — удивился я.

— Конечно, есть, их в каждом коллективе хватает. У нас самая интересная Лариса Петровна, машинистка.

— Молодая?

— За пятьдесят. Но выглядит лучше техреда и корректорши. «Беломор» курит.

— Папиросы?

— Бывает, и «Приму», но чаще «Беломор». Чарку тоже берет, но не на работе. Лет двадцать назад красивая была женщина. Да и теперь...

Я промолчал. Женщины за пятьдесят интереса у меня не вызывали.

— Вообще-то самые красивые у нас ходят по коридору, — вздохнул Алесь.

— В ЦК комсомола? — опять не поверил я.

— Так у них конкурс! — почмокал губами Алесь. — Человек сто на одно место. Ноги от ушей и чтоб красивая.

— А способности?

— Там нужны другие способности. Приходи как-нибудь, покажу.

Собственно, красивых девушек хватает и на телевидении. А Марина с радио? На выходные, кстати, приглашала к себе. Идти или не идти?

— Идти, конечно, — сказал Алесь. — Без подруги не проживешь.

Как всегда, мой товарищ был прав. Он прекрасно сочетал теорию с практикой. У меня пока что знания были больше теоретические.

— Так я еще студентом начал! — махнул рукой Алесь. — Одна болгарка чего стоила.

Я знал, что после второго курса Алесь хотел жениться на болгарке Милане, которая училась параллельно с ним на биофаке. Они даже в посольство в Москву ездили, чтобы получить разрешение на брак. Но что-то не получилось.

— А в жизни всегда получается не так, как хочешь, — сказал Алесь. — Но я не жалею. Тем более у меня после болгарки еще и вьетнамка была.

Интересно, как весь этот интернационал выдержала его жена?

— А она не знает ничего, — посмотрел на меня как на дитя Алесь. — Зачем ей знать?

Действительно — зачем?

Я подумал, что такие друзья, как Алесь, нужны ради того, чтобы не зацикливаться на собственных проблемах. Его любимое выражение: подними руку вверх и резко опусти. В народе говорят: наплюй.

2

— Что нового выдал в эфир? — спросил Слава Кирзанов, с которым мы встретились в баре «Ромашка».

— «Поэзию слова народного», — ответил я. — Столинские женщины колядки пели.

— Да, скоро коляды, — кивнул Слава. — К родителям поедешь?

— Передачи одна за другой, даже на Новый год буду сидеть в монтажной.

— А я в Пропойск, — глотнул из стакана Слава.

Мы пили «казачок» — водку, разбавленную апельсиновым соком.

— В Пропойске хоть выпьешь, — посмотрел на свой стакан я.

— Что за девица тебе рукой помахала?

— Ассистентка из детской редакции.

— Симпатичная. Познакомишь?

— Она тебе не подходит.

— Почему?!

Слава отставил в сторону стакан и вытаращил глаза. Они у него были похожи на круглые пуговицы.

— Внучка народного артиста. Писатели ей не интересны.

— А кто?

— Наверное, фарцовщики, — тоже отставил я стакан. — Ты за сколько свои джинсы купил?

— За сто рублей.

— Почти твоя зарплата. А у того, кто тебе их продал, таких, как ты, сотня. Вот и считай, у кого сколько денег. И Наташа это понимает лучше тебя.

«Опять Наташа!» — досадливо поморщился я.

— У некоторых писателей тоже есть деньги, — встопорщил усы Слава. — А у народных писателей их не счесть.

— Ну, лет через пятьдесят и у тебя они будут, — согласился я, — однако, боюсь, в этом возрасте Наташка тебе уже не будет нужна. Как и ты ей.

Мы не сговариваясь взяли свои стаканы и сделали по глотку. Я хорошо видел, как в голове Славы толкутся суетливые мысли.

— И все равно останусь писателем, — поднял на меня глаза Слава. — Без этого я уже не могу.

Да, мы оба пропащие для Наташи и ей подобных. Кстати, самых красивых девушек.

— Родители ждут, когда им невесту покажу, — посмотрел по сторонам Слава, — а кого показывать? Те, что мне нравятся, не замечают меня, и наоборот. Ты еще не собираешься жениться?

— Нет, — сказал я.

За стеклом больших окон бара сгустился сумрак. Скоро бар закроется и его посетители разойдутся по домам. Меня в общежитии ждет Марина, но почему я не спешу туда?

— Потому, — сказал Слава. — Повесть про Любу закончил?

Он был в курсе моих творческих планов.

— Нет, — вздохнул я. — Сегодня сижу в баре. Завтра играю в баскетбол. Послезавтра с Гайвороном и Доцентом встречаюсь. Кстати, Доцент со своей Ниной разводится.

— Почему? — удивился Слава.

— Она у него без царя в голове, гуляет.

— Вот потому мы и не женимся, — засмеялся Слава.

И тут я вспомнил, что не сказал Владиславу главное.

— Ты повестку из военкомата не получал? — спросил я.

— Нет.

— А меня на сборы офицеров запаса вызывают. Причем уже во второй раз после университета. В первый раз из деревни забрали.

— Из какой деревни?

Сегодня Слава удивлялся значительно чаще, чем обычно.

— Из Крайска, что на Долгиновском шляху. Разве я тебе не рассказывал, что после филфака работал в школе физруком?

— Нет.

Слава даже перестал разглядывать девушек, которых в бар перед закрытием набилось много больше, чем парней.

— Месяц под Борисовом в казарме сидел. Про Печи слышал?

— Слышал, — кивнул Слава, — самая знаменитая в Белоруссии «учебка».

— Я тоже там учился. Не знаю, правда, чему.

— Маршировать на плацу, — засмеялся Слава.

— Нет, на плац нас не пускали. И стрелять из АКМ не давали. Теорией овладевали.

— И правильно делали, — сказал Слава. — Партизан вообще никому нельзя показывать. Позор Вооруженных сил СССР.

У самого меня в тот раз и форма, и ушанка, не говоря уже о сапогах, были велики. А у рослых ребят наоборот, и они выглядели еще смешнее, чем недомерки.

— Я учился курсом младше тебя, — сказал Слава. — Моя очередь идти на сборы через год.

Как всегда, он был прав. Прозаик!

— Ты тоже прозаик, — посмотрел на меня Слава. — Скоро бар закрывается. Добавлять будем?

— Конечно, — сказал я. — Зачем мы сюда пришли?

Пока отстояли очередь у стойки и взяли еще по одному «казачку», в помещении пригасили свет. Свободных мест за столиками не было, и мы допили свои коктейли стоя у двери.

— Ну так что со сборами? — спросил Слава уже на улице.

— Поеду, — пожал я плечами. — От сборов в нашей стране не отвертишься. «Броня крепка, и танки наши быстры».

— «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» — поддержал меня Слава.

3

Мое телевизионное начальство новость о сборах восприняло с неудовольствием.

— Может, письмо в военкомат напишем? — посмотрел на меня Тисловец. — Еще год не отработал, и уже на сборы. Что ты там забыл?

— Каждый год забирают, — согласился я. — Видимо, в какой-то список попал. Из крайской школы тоже одного меня взяли. Но в военкомат пиши не пиши, толку мало. Военные по своим законам живут.

— Это правда, — посмотрел в окно Тисловец. — Я думал, ты в ЗАГС навострился, а тут казарма. В армии служил?

— Нет, — сказал я, — после военной кафедры в университете присвоили лейтенанта.

— А я три года на Балтийском флоте. Там умеют мозги на место поставить. Сразу после службы женился. — Он тяжело вздохнул.

«Какая связь между службой на флоте и женитьбой?» — подумал я.

— Непосредственная! — откашлялся Валентин Николаевич. — Вот побудешь на сборах, поймешь. Где они будут проходить?

— В Гродно.

— Ты же только что оттуда вернулся! — удивился Тисловец. — Может, дивчину там заимел?

— Нет, — покивал я, — мне в Минске своих хватает.

— Конечно, — хмыкнул Тисловец, — Люда Крук все глаза проплакала, увольняясь. Я думал, и ты за ней помчишься. Хорошая девушка. Был бы я помоложе...

Валентин Николаевич был слишком уж толст для такой девушки, как Людмила. И лысоват.

— Человек лысеет от ума, — стал ковыряться в бумагах на столе главный редактор. — А у Люды волосы густые, как у цыганки. Гладил?

«Знает, — подумал я. — Интересно, откуда?»

— А этого не спрячешь. В редакции все тебе завидовали, даже Корнилович.

— А он здесь при чем?

— Первый бабник у нас, даже Колотков за ним не угонится.

Невысокий, худощавый, с большими очками на маленьком носу, Корнилович никак не тянул на роль первого бабника. Но чего не бывает в жизни.

— Бывает, — согласился Тисловец. — Он и пьет в меру.

«Не то что вы», — подумал я.

— Жизнь такая, — опять посмотрел в окно главный редактор. — И не хочешь пить, а станешь. Тебе пока что девчата пить не дают, но женишься — и начнешь. Книгу в издательство отдал?

— Отдал, — сказал я.

— Вот это самое главное — писать хорошие книги. Тогда и деньги, и слава, от девчат тоже отбоя не будет. Мы ведь тебя и взяли в редакцию, потому что пишешь. На сборах, правда, не до писания. Может, все-таки позвонить в военкомат?

— Позвоните, — кивнул я.

Тисловец положил большую пятерню на телефонный аппарат, и тот почти весь в ней спрятался. Могучий мужчина!

— Иногда говорю себе: надо было оставаться в деревне, — усмехнулся Валентин Николаевич. — Коровам хвосты бы крутил. Но захотелось в город. Кстати, это самая большая наша беда — заниматься не своим делом.

— Чья — наша?

— Белорусов, — пожал плечами Тисловец. — В поле надо пахать, а не...

Он запнулся.

«С меня там не много пользы было бы», — подумал я.

— И тебе бы занятие нашлось, — сказал главный редактор. — Счетоводом был бы. Или бухгалтером.

— Считаю плохо, — сказал я.

— А что там считать? — удивился Тисловец. — Один трудодень — одна палочка. Нехитрое дело.

— А нули? — посмотрел я на него.

— Да, с нулями сложнее, — вздохнул главный. — Даже у нас их больше, чем надо. Ей-богу, половину режиссеров выгнал бы к чертовой матери... Элементарную мизансцену построить не могут!

— Валентин, надо звонить заместителю председателя! — заглянул в дверь Шарпила. — Опять мне студию для записи не дают!

Я давно заметил, что Тисловец никогда не закрывал дверь своего кабинета. В этом не было никакого смысла, ежеминутно он был кому-нибудь нужен. И чаще всего режиссерам.

— Ладно, завтра утром позвоню, — сказал Тисловец, поднимаясь со стула. — Со студией разберусь и позвоню.

Я знал, что его звонок ничего не даст. Военкомы слушаются только старших по званию.

— Призывают на сборы? — спросил меня в коридоре Рем Корнилович. — А я думал, мы после работы пульку распишем.

— На занятиях по тактической подготовке будет расписывать, — подмигнул мне Колотков, заходя в кабинет главного. — Я на сборах только этим и занимался.

Все в редакции уже знали, что я отправляюсь на военные сборы. Как и о том, чем я на них буду заниматься.

4

Я приехал в Гродно на поезде и прибыл в воинскую часть, к которой был приписан.

— Заходи, давно тебя ждем! — встретил меня в казарме Саня Лисин, с которым мы учились на филфаке. — Здесь почти все наши.

Да, в казарме я увидел почти всех своих однокурсников. Не было лишь Крокодила и Валеры Дубко. У одного маленький ребенок, у второго тесть проректор.

— Занимай вот эту кровать, снова будем рядом, — сказал Саня.

С ним мы после второго курса университета прожили в одной квартире целое лето в Сочи и здесь, в казарме, не могли находиться далеко друг от друга.

Я осмотрелся. Историки, журналисты, географы, филологи — все как один боевые мотострелки, по-простому — пехота. И все как один лейтенанты запаса, получившие звездочки на погоны после военных сборов в университете. Незабываемое время!

— Как думаешь, на выходные нас в город выпустят? — спросил Володя Зябкин.

Он на тех самых сборах нашел себе девушку в деревне, стоявшей недалеко от лагеря. Можно сказать — в лесу.

— К девицам? — спросил я.

— Конечно! — подмигнул мне Володя. — В Гродно шикарные паненки.

Действительно, как это я забыл о Рае, с которой познакомился недавно на семинаре? Всего месяц назад это было.

— Здесь еще есть отличный ресторан «Белосток», — снова подмигнул мне Володя. — Вроде нашего «Потсдама». Деньги с собой взял?

— Взял, — кивнул я.

— Во всем надо находить плюсы, — посмотрел на меня Зябкин.

Он был рослым парнем и на тех, кто был ниже ростом, смотрел как петух на зернышко. Потому девушки и не могли устоять перед ним — видели в нем петуха во всей его красе.

— Третьим будешь? — спросил его Лисин.

— Выпивать? — обрадовался Зябкин.

— Расписывать пульку.

— Нет, я в картах не мастак, — отказался Володя. — Среди журналистов ищи.

«Между прочим, и Гайворона здесь нет, — подумал я. — Этот как никто умеет обходить препятствия».

— Сколько времени нас здесь будут держать? — спросил Зябкин.

— Больше месяца, — ответил Лисин.

— Долго, — вздохнул Володя.

— Зато стрелять научишься.

— Как называется улица, на которой стоит наша воинская часть?

— Фолюш.

— Что это слово означает?

— Не знаю.

В каптёрке прапорщик нам выдал военную форму. Моя шинель опять оказалась велика. У Зябкина руки из рукавов его шинели вылезали по локоть. Мы обменялись.

— Более-менее, — придирчиво осмотрел себя перед зеркалом у входа в казарму Володя.

Видимо, он и впрямь готовился к встрече с гродненскими паненками.

Начальник сборов подполковник Иваньков выстроил курсантов на плацу и сделал перекличку. Почти сто человек, целая рота.

— Вас призвали на сборы для усовершенствования боевой выучки! — сказал Иваньков. — Но на первом месте остается дисциплина, никаких самоволок!

Голос у него был громкий. Да и вид молодцеватый, настоящий служака.

— Магазин далеко отсюда? — спросил кто-то за моей спиной.

— Отставить разговоры! Это кто там в магазин собрался?

— За сигаретами, товарищ подполковник.

Курсанты грохнули от смеха.

Подполковник поднял руку, собираясь что-то добавить, — и резко опустил. Видимо, ему уже приходилось встречаться с партизанами.

— Это же кадрированная часть, — сказал все тот же голос за спиной. — Служит одно начальство и хлеборезы. В столовую давно пора.

— Разойдись! — скомандовал подполковник.

Что-либо доказывать партизанам было ниже его достоинства. И бесперспективно.

— Строиться на обед! — послышалась команда.

Здесь торопить никого не надо было, обед считался святой обязанностью даже у партизан.

— Капустные щи могли быть и гуще, — сказал Лисин, с которым я оказался рядом и в столовой. — Сало не хочешь?

— Нет, — отказался я.

Вареное сало я не любил с детства. А некоторые из курсантов заглатывали его с удовольствием.

— Видно, на гражданке их совсем не кормили, — хмыкнул Саня. — У нас в Сочи...

Я покивал. Забыть надо про Сочи, как и про Ганцевичи, Речицу и Новогрудок. В трех последних городах я рос, и в каждом из них были свои деликатесы. В Ганцевичах я впервые познакомился с сальтисоном, паляндвицей и кровяной колбасой. В Речице все наши родственники угощали по праздникам котлетами, форшмаком и фаршированной щукой. У новогрудских хозяек особенно вкусными были колдуны, домашние колбасы и кумпяк — сыровяленый свиной окорок. Какое из блюд предпочитал Саня в своем Сочи?

— Долму, — посмотрел на меня выразительными черными глазами Саня, — шашлык по-карски и царскую форель. Знаешь, что это такое?

— Слышал, — вздохнул я. — Если нас выпустят в увольнение, пойдем в ресторан. Хоть по солянке съедим.

— Ладно, — согласился Саня. — И выпьем по рюмке.

— Не без этого.

Из-за стола курсанты вылезали неспешно. Хоть и бедноват обед, настроение все же улучшилось.

— Так и не начал курить? — спросил меня Зябкин.

— Нет, — сказал я.

— А я начал, — полез в карман шинели Зябкин. — После женитьбы, знаешь, новые привычки появляются.

А он, оказывается, женился. Какие же тогда паненки?

— Одно другому не мешает, — сказал Зябкин. — Наоборот, только укрепляет семью.

Он и студентом любил пофилософствовать. А сейчас, отработав два года в школе, и подавно.

— Директором школы еще не назначили? — спросил я.

— Берут инструктором в районо, — со значением посмотрел на меня Зябкин. — А там и в райком могу попасть.

— Партийный? — удивился я.

Володя кивнул. В отличие от меня, он знал, что такое карьера.

5

Служба на сборах проходила по давно заведенному распорядку: подъем, физическая зарядка, завтрак, теоретические занятия в классах, обед, снова занятия, ужин и отход ко сну. Как ни странно, в субботу курсантов отпускали в увольнение до понедельника в город. Понятно, касалось это только тех, кому было где ночевать.

В первую же субботу я позвонил Рае.

— Ты в Фолюше? — обрадовалась она. — Многие мои знакомые проходили там сборы.

Я на ее слова не обратил внимания. В нашей стране многих молодых мужчин призывают на сборы.

— Приходи ко мне домой, — распорядилась Рая. — Найдем, где переночевать. Все наши тебе будут рады. Особенно Галя.

— Какая Галя? — удивился я.

— Синичкина. Она с тобой на филфаке училась, курсом или двумя младше.

Действительно, с Галей Синичкиной я вместе учился. Кажется, и видел ее на совещании. Но она замужем, дочке года три.

— У нее сейчас с Сергеем сложности, — подслушала мои мысли Рая. — Говорит, разводятся. На днях тебя вспоминала.

Как тесен мир. Оказывается, в Гродно обо мне думает не только Рая, но и Галя. Все мы звали ее Галочкой. Маленькая, изящная, легкая на ногу, с приветливой улыбкой. Она нравилась многим парням, в том числе и мне. А замуж вышла за физика Синичкина, с которым я боролся на первенстве университета и легко положил на лопатки в первом периоде. Но я все-таки кандидат в мастера, а он зеленый новичок. Единственный плюс Синичкина — рыжий чуб. Им, видимо, и соблазнил Галочку.

— Сказала, глупее рыжих никого нет, — засмеялась Рая. — Придешь, она сама тебе расскажет.

У меня не было большого желания слушать о глупости рыжих, но хозяева знают, кому и о чем рассказывать. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Тем более у меня на тумбочке возле кровати теперь лежит совсем другой устав, воинский.

— Хорошо, — сказал я, — диктуй адрес.

— А мы по рублю и в магазин, — сказал Саня, когда я рассказал ему о своих гродненских знакомых. — Он здесь рядом.

— На воротах пропускают? — спросил я.

— Мы же офицеры! — потрогал недавно отпущенные усики Лисин. — Главное, на глаза начальству не попадаться. Но они по выходным сидят дома. У каждого жена, дети... Знаешь, кто наши наставники?

— Кто?

— Служили советниками во время арабо-израильской войны. Там отличились при исполнении служебных обязанностей, и их направили на заслуженный отдых к партизанам. Боевые офицеры!

Это было похоже на правду. От всех наших майоров и подполковников припахивало порохом, и на нас они смотрели если и не свысока, то снисходительно. Каждый из них на своей шкуре узнал, почем фунт лиха.

— А начальника сборов ранило, — кивнул Саня. — Видел, хромает?

Действительно, Иваньков передвигался с осторожностью. Теперь понятно, в чем дело.

— У всех боевые награды, но здесь они их не надевают, — вмешался в наш разговор Зябкин.

— Стесняются? — спросил я.

— Не хотят привлекать внимание. Тот, кто воевал, рубашку на груди не рвет.

Это было правдой. Фронтовики, которых я знал, своими подвигами не хвастались. У моего дяди Васи два ордена Славы, Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги», польский крест, но ни одной из этих наград на его пиджаке я не видел.

— Мы будем носить, — подмигнул мне Володя. — Если наградят, конечно.

— А за что тебя награждать? — хмыкнул Саня. — За соблазнение малолеток?

— На малолеток я не претендую, — вздохнул Зябкин. — Мне и двадцатилетних хватает.

— За них даже медаль не дадут.

— «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» В магазин идем или не идем?

Ребята двинулись в верном направлении. Я остался на месте. Может, и правда надо было становиться третьим в их компании?

«Успею, — сказал я себе, — впереди еще целый месяц. За это время магазин закрыться не успеет. Главное, чтоб деньги были в кармане».

Ко мне подошел Иван Фурман. С ним мы тоже учились на филфаке, он на белорусском отделении, я на русском. В общежитии на Парковой жили в соседних комнатах, но близкими друзьями не стали. На пятом курсе Ваня женился на однокурснице Вале Корневич и пропал из моего поля зрения.

— Меня они тоже с собой звали, — сказал Иван.

— Почему не пошел?

— Нельзя, — вздохнул Фурман. — Пока все деньги не пропью, не остановлюсь. Мне жена и денег с собой не дала.

— Совсем? — удивился я.

— Ну, немного припрятал, — оглянулся по сторонам Ваня. — Давай я их лучше тебе отдам.

— Не надо! — решительно отказался я. — В город к девушкам отправляюсь. Здешние паненки хорошо трясут таких, как мы.

Ваня покивал. Его Валя была как раз гродненская.

6

С Раей мы встретились на улице Ожешко. Я знал, что на ней встречаются все гродненцы.

— Пойдем к Инне, там собираются все наши, — взяла меня под руку Рая.

— Кто такая Инна?

— Работает со мной в училище. Мы всегда у нее собираемся, квартира в центре города.

— Почему не у тебя?

— Родители, — коротко ответила Рая.

— У Инны нет родителей?

— Разведенка с отдельной квартирой. У тебя гражданскую одежду забрали?

— Нет, лежит в сумке под кроватью.

— Тогда почему не переодеваешься? По улице лучше в гражданской ходить.

Я вдруг увидел на противоположной стороне улицы Иванькова. Он медленно шел под ручку с дамой в норковой шубе. А меня под правую руку держала Рая. Я поспешно ее высвободил и козырнул. Подполковник сделал вид, что не заметил меня.

«Его жена под левую руку держит», — подумал я.

— Вот из-за этого и надо ходить в гражданской, — сказала Рая.

— Умная...

— А я должна быть умной. Моя фамилия Кац.

Для белорусских местечек распространенная фамилия. У меня и однокурсница была Дина Кац. Симпатичная.

— А я не симпатичная? — усмехнулась Рая.

Я обошел девушку и взял ее под руку своей левой рукой. Козырять так козырять.

— Очень симпатичная, — сказал я. — Для меня даже слишком.

— Поэтому я и пригласила Галю. Вот наш подъезд. Можешь меня отпустить.

«С норовом», — подумал я.

— А тебе нравятся послушные?

— Конечно!

В квартире уже было шумно. Володя, еще один коллега Раи, перебирал струны гитары. На совещании творческой молодежи он прекрасно исполнял шлягер Юрия Антонова «Гляжусь в тебя, как в зеркало...». Все девушки были от него в восторге. Интересно, с Раей они просто друзья?

— Володя женат на Тамаре, — сказала из-за спины Рая.

Она всегда была рядом. Хорошо это или плохо?

— Кому как, — засмеялась Рая. — Хорошо, что ты в шерстяных носках. Вам портянки выдают?

— Выдают, — кивнул я. — В следующий раз обязательно в них приду.

— Я пошутила.

— А я нет.

За столом я оказался рядом с Галей.

— А тебе форма идет, — улыбнулась она. — Вообще-то она идет всем молодым мужчинам, даже Синичкину.

— Где он?

— Уехал к родителям в Волковыск. Нам надо отдохнуть друг от друга.

— Устали?

— Уже даже дрались! Он, конечно, не осмелился поднять на меня руку, а я от души пощечину отвесила.

Я не узнавал Галю, которую знал студенткой. Неужели в замужестве они все распускают руки?

— Все, — сказала Галя. — Ни одной не знаю, которой не хотелось бы убить своего мужа. Ты женат?

— Нет.

— Молодчина, — вздохнула Галя. — Давай выпьем вина.

Мы выпили.

«Будто и не уезжал с семинара, — оглянулся я по сторонам. — Володя поет. Девушки льнут к парням. Я высматриваю ту, которой здесь нет. Отчего у меня не получается с Наташами?»

— Потому что тебе нужна Галочка.

Рая снова оказалась рядом со мной.

— А вдруг мне ты нравишься? — спросил я.

— Нет, — усмехнулась Рая. — Можешь пойти с ней погулять, а ночевать возвращайся сюда. Тебе уже и диван приготовили.

«Хорошо, когда за тобой приглядывают, — подумал я. — Рая позаботилась о диване. Галочка поведет гулять. Инна накормит. Живешь на всем готовом, как в армии».

— Распорядок немного другой, — подмигнул мне Володя. — Во-первых, подъем не так рано, во-вторых, на завтрак вместо каши кофе с булочкой, в-третьих, по плацу не надо маршировать. Или вы не маршируете?

Сразу видно, что человек отслужил в армии.

— Мы офицеры, — ответил я. — Стратегия, тактика, ночные стрельбы...

Про стрельбы я соврал. Нас вообще еще не возили на стрельбище. Но повезут обязательно.

— Партизанам в армии лучше всех, — согласился Володя. — Одевают, кормят, и жена далеко от тебя. Некоторые сборы считают курортом.

— Ну, не совсем курорт, но здоровье поправить можно. Питание, правда, могло быть и лучше.

Я поднялся из-за стола. Галя уже надела шубку и махала мне из прихожей. Выглядела она очень привлекательно, чтобы не сказать — соблазнительно. Не то что я в своей солдатской шинели.

— В следующий раз приходи в куртке, — шепнула мне в ухо Рая. — Мы вам и подходящую квартиру найдем.

«Что она так заботится обо мне? — снова удивился я. — Натуральная сватья».

— Потому что мы все тебя любим, — засмеялась Рая. — Ты наша гордость, и мы хотим, чтобы ты остался в Гродно.

Это было что-то новенькое. Но я уже привык к любым изменениям в своей жизни. Не то хорошо, что хорошо, а что кому нравится.

7

— Товарищ курсант, какой ориентир вы выбираете для наступления своего взвода? — остановился возле меня майор Козлов.

Он у нас вел занятия по тактике и любил задавать каверзные вопросы.

— Отдельно стоящее дерево на возвышенности, — уверенно ответил я.

— Правильно, — посмотрел на меня майор. — Мне показалось, что вы играете в карты и не следите за ходом моих рассуждений.

— Следим, — ответил за меня Лисин.

Мы на самом деле играли в карты, и отказываться от этого не было смысла.

— Сочинка? — склонил голову набок майор.

— Так точно! — подскочил Лисин.

Он любил строить из себя бывалого служаку.

— Спрячьте карты, — приказал майор. — Не буди лихо, пока оно тихо.

Вот за это мы и уважали своих учителей. Они не делали из мухи слона и хотели этого же от нас.

Мы послушно засунули в карманы карты.

— Товарищ майор! — поднял руку Лисин. — А какое направление наступления нашей дивизии в случае начала боевых действий? Например, натовцы напали на нас, и мы перешли в наступление. На Варшаву?

— Да, наша дивизия наступает в направлении Варшава — Берлин — Лондон, — внимательно посмотрел на него Козлов. — Вас это направление устраивает?

— Так точно! — снова подскочил Лисин.

Сейчас он был очень похож на бравого солдата Швейка. Как раз перед сборами я перечитывал Гашека, и мне хорошо запомнился Швейк в роли денщика фельдкурата Каца. Собственно, они оба там неповторимы, Швейк и Кац.

— А меня не устраивает, — неожиданно для себя сказал я. — Хотелось бы в Париж заглянуть.

Кто-то хохотнул.

— В Париж? — всем корпусом повернулся ко мне майор Козлов.

Какое-то время он изучал меня с головы до ног.

«Куда ты лезешь? — подумал я. — Сейчас будет тебе преферанс в “Мулен руж”. Давно на губе не сидел?»

— Ну, что ж, — перестал сверлить меня глазами Козлов. — Пишите рапорт с подробным обоснованием своего предложения. Не забудьте указать объекты, которые вас интересуют. А я передам рапорт по инстанции.

Он повернулся и подошел к большой карте, висевшей на стене. Ни Варшавы, ни Берлина, ни Лондона на ней не было. Не говоря уже о Париже...

— Я думал, нам хана, — шепнул мне в ухо Лисин. — А он ничего мужик.

— Они у нас все ничего, — согласился я. — Начальник сборов увидел меня в городе с девушкой и отвернулся.

— Ты по городу ходишь с девушкой? — удивился Александр.

— А где еще с ней ходить? — тоже удивился я.

— Лучше по квартире, — пожал плечами однополчанин. — Что касается меня, то я лежал бы с ней в кровати.

Это было интересное предложение, но я оставил его без комментариев. Тем более Александр был женат на Ирине, тоже нашей однополчанке, точнее, однокурснице.

— Про кровать я чисто теоретически, — усмехнулся Лисин. — Жена предложила сделать меня инвалидом, чтобы не ходить на сборы.

— Инвалидом по какой части? — спросил я.

— Не по той, о которой ты думаешь, — искоса глянул на меня товарищ. — У нас же тьма знакомых врачей. Тесть болеет.

Тесть Александра был директором гастронома на Ленинском проспекте. У таких людей врачи сплошь светила.

— От сборов освободили бы, — кивнул Лисин, — но я не захотел.

— Почему?

— Отдохнуть от семьи тоже полезно.

За пару недель службы на сборах физически я значительно посвежел, на турнике подтягивался не менее тридцати раз. На сборах в университете, правда, у меня было шестьдесят подтягиваний, но там я был кандидатом в мастера спорта по борьбе, а здесь всего лишь редактор телевидения.

— Все бы ничего, — сказал Лисин, наблюдая, как я подтягиваюсь, — если бы не питание. Одно вареное сало с гороховой кашей.

— Точно! — поддержал его сослуживец Сивцов, который был много старше нас. — Даже солдат кормят лучше, а мы все же офицеры. Надо объявлять забастовку.

Я соскочил с турника, и мы с Лисиным уставились на Сивцова.

— Отказаться от питания! Зайдем в столовую, посидим, не дотрагиваясь до еды, и выйдем. Вот тогда забегают!

Вокруг нас столпились сослуживцы.

— А что, это мысль!

— Правильно, в рот ничего не лезет!

— Свиней, и тех лучше кормят!

— Не пойдем в столовую!

— Главное, — поднял руку Сивцов, — не дотрагиваться до миски с ложкой! На столе все должно остаться нетронутым!

— А масло? — спросил кто-то.

— Не трогать ни масло, ни сахар! — осмотрел друзей-партизан Сивцов. — Сегодня же на завтраке и осуществим акт неповиновения! Кто против?

Офицеры были единодушно «за».

8

До столовой мы дошли строем и, что характерно, громко отбивая шаг. Даже Лисин попадал нужной ногой под команду «левой!». Меня это беспокоило. Лейтенант Лисин ходил в ногу только в исключительных ситуациях, точнее, никогда.

— А я еще ни разу не объявлял голодовку, — усмехнулся Лисин. — Интересно, сколько дней продержусь?

— До завтра, — сказал я.

Мы зашли в столовую и заняли свои места за столами.

— Ничего не трогать! — отдал команду Сивцов. — Лейтенант Пискунов, положи масло на место!

— Хлеборезам достанется, — сказал мне на ухо Лисин, — а у них и так разъевшиеся хари.

Один из хлеборезов, узбек, выскочил из кухни, в недоумении посмотрел на партизан и пропал. Вскоре оттуда вышел прапорщик, начальник кухни.

— В чем дело? — спросил он, вытирая ладонью рот.

— Пошел вон! — поднялся с места Сивцов. — Мы отказываемся есть твои помои. Сборы, на выход!

Грохот отодвигаемых стульев был похож на разрыв снаряда. Мы вышли из столовой и уже беспорядочной толпой вернулись в казарму. Я заметил, что прапорщик смотрел нам вслед с вытаращенными глазами.

— До него еще не дошло, что сытная служба кончилась, — сказал Лисин. — Мозги жиром заплыли. Что будем делать?

— Расписывать пульку, — пожал я плечами. — Ничего другого не остается.

— Могу сбегать в магазин, — предложил Фурман. Видимо, он решил, что его время настало. Пропадать, так с музыкой!

— Так рано не продадут даже тебе, — остудил его пыл Лисин. — Да и пить на голодный желудок вредно.

— А мы закуску купим! — не успокаивался Иван.

— Подождем.

Но долго ждать нам не дали.

— Строиться! — послышалась команда Сивцова.

Я заметил, что сейчас власть в свои руки взяли партизаны, которые офицерское звание получили не в университете, а после срочной службы в армии. До сих пор они не выделялись ни на физподготовке, ни на занятиях. Теперь приказы отдавали только Сивцов с соратниками.

Мы выстроились в колонну по четыре и прошли на плац перед столовой.

— Иваньков уже ждет, — встревоженно сказал Зябкин, шедший передо мной. — А с ним какой-то полковник.

— Заместитель командира дивизии по тылу! — подмигнул нам Сивцов. — Видел, какое брюхо?

Живот у полковника действительно был солидный. Я и не знал, что такой может быть у командного состава.

— Трудовой мозоль! — опять подмигнул нам Сивцов. — Ты думаешь, к кому на стол попадают наши харчи?

— Подполковник, что происходит в вашем подразделении? — повернулся полковник к Иванькову.

Тот доложил о бунте офицеров запаса.

— Отказываются от питания?! — удивился полковник. — Советские офицеры?!

— Так точно! — козырнул Иваньков.

На его потемневшее лицо было страшно смотреть.

«В Палестине, видимо, было легче», — подумал я.

— Там партизан не было, — сказал из-за спины Лисин. Как всегда, он прекрасно читал мои мысли.

— Начальника кухни сюда! — распорядился полковник.

Чеканя шаг, подошел прапорщик. Фигурой он был похож на полковника, только вдвое моложе.

«Одного поля ягоды», — мелькнуло в моей голове.

— Ты чем, сволочь, кормишь офицеров?! — заорал полковник. — Куда делись продукты, которые тебе выдали?!

Лицо заместителя командира дивизии налилось краской. Ремень, подпоясывавший его большое брюхо, натянулся так, что казалось, вот-вот лопнет. Папаха на голове свесилась набок, готовая в любой момент свалиться.

Полковник размахнулся и изо всей силы стукнул кулаком в белой перчатке по лицу прапорщика. Тот пошатнулся, но устоял на ногах. С его головы слетела ушанка и откатилась под ноги Иванькова, словно вражеская мина. Тот вздрогнул и сделал шаг назад.

Папаха с головы полковника, кстати говоря, не свалилась.

«Настоящие боевые действия! — подумал я. — Интересно, было ли что-нибудь подобное на Голанских высотах?»

По глазам Иванькова я понял, что таких боев там не наблюдалось.

— Я же сказал — прапорщику конец! — наклонился к моему уху Лисин. — Стоит как пугало. Надевай ушанку и беги отсюда!

Но прапорщик стоял, вытянув руки по швам, и ел глазами начальство.

Полковник скривился, снял с правой руки перчатку и внимательно осмотрел косточки пальцев на кулаке. Видимо, он повредил их о скулу прапорщика.

— Накрыть по новой столы и как следует накормить товарищей офицеров! — распорядился он. — Еще раз случится что-нибудь подобное — уволю всех!

Зам по тылу резко повернулся и направился к газику, в котором водитель уже завел двигатель.

Публичная расправа закончилась.

— Вольно! — скомандовал Иваньков. — Даю полчаса на приведение себя в порядок! Сивцов, ко мне, остальным разойтись!

— Образцово-показательный спектакль! — сплюнул себе под ноги Лисин. — Даже в австрийской армии таких полковников не было.

— Полковники есть в любой армии, — не согласился я. — Тыл — он и в Африке тыл. Зябкин, не жалеешь, что не пошел служить после университета?

— Жалею! — сбил ушанку на затылок Зябкин. — Там у меня все были бы накормлены и напоены, а сам я уже батальоном командовал бы.

Это было похоже на правду. В отличие от меня с Лисиным, Зябкин уважал начальство. На филфаке он был любимчиком декана.

9

Мы шли с Галочкой по улице. Я уже давно ходил по городу в гражданской одежде, и можно было не беспокоиться, под левую или под правую руку меня держит девушка.

— Когда заканчиваются твои сборы? — спросила Галочка.

— Через неделю.

— Как быстро летит время! — вздохнула она.

«А у нас еще ничего не было, — подумал я. — Неужели нельзя найти квартиру, которая была бы свободна хотя бы на час?»

— Нет у меня квартиры, — искоса взглянула на меня Галочка. — Тем более Синичкин приехал.

— И что? — Я остановился.

— Ничего, — дернула она плечом. — Говорит, чтоб возвращалась к нему.

— А ты?

— Не хочу.

Я обнял ее, и мы поцеловались. Целовалась Галочка охотно и в любом месте, даже на людной улице. А вот мне хотелось уединенности.

— Давай зайдем на старое кладбище, — предложила Галочка. — Это рядом.

— Зачем? — удивился я.

— Здесь похоронены русские воины, которые погибли в тысяча восемьсот двенадцатом году. Французы тоже есть. Мне нравятся их памятники. Монументы!

Памятники действительно были величественные — колонны из красного мрамора, бюсты с эполетами. Мне было еще рано думать о надмогильных памятниках, но я тем не менее отметил надежность мраморных колонн, установленных полтора века назад. Современным офицерам такие не поставят, даже подполковнику Иванькову.

В этом конце кладбища не было ни души, и целовались мы как в последний раз.

— Я приеду к тебе в Минск, — сказала Галочка.

Тяжело дыша, она приложила к вискам кончики пальцев.

— А дочка? — спросил я.

— Родители присмотрят. А лучше отдам Синичкину, его ведь ребенок.

Мы засмеялись.

— Чему вас учат на сборах? — спросила Галочка.

Ей было трудно держать себя в руках, и она задавала нелепые вопросы.

— Тактике, — сказал я. — Определяем маршрут наступления дивизии.

— Какого наступления?

Галочка успокоилась, у нее перестали дрожать кончики пальцев.

— На Европу, — пожал я плечами. — Варшава — Берлин — Лондон. Я предложил из Берлина завернуть в Париж, и теперь этот вопрос изучается в штабе. Я даже рапорт написал.

Никакого рапорта, конечно, я не писал, но разве это имеет значение для Галочки?

— Я поеду с вами, — посмотрела на меня своими глазами-вишнями Галочка. — Медсестрой. Возьмешь?

Я попытался притянуть ее к себе, но девушка обеими руками уперлась мне в грудь.

— Не надо, — шепнула она. — Среди этих памятников я теряю голову...

Я отпустил ее, и мы пошли по узкой дорожке к выходу, Галочка впереди, я за ней. У нее по-прежнему была легкая походка, может, чуточку сильнее раскачивались бедра...

— А ты не смотри, — оглянулась на меня Галочка. — Спокойнее будешь спать.

Я хотел было сказать, что у всех воинов в нашей казарме крепкий сон, но промолчал. Не обо всех воинских секретах надо рассказывать женщинам, даже таким хорошеньким, как Галя.

— Не нужны нам ваши секреты, — сказала Галочка, не поворачивая головы. — А в Париж я поехала бы.

Но для меня в этом не было никакого секрета. Увидеть Париж — и умереть...

— Ты, когда станешь знаменитым писателем, начнешь путешествовать? — спросила Галочка, когда мы подошли к воротам кладбища.

— Обязательно, — сказал я. — Только об этом и мечтаю.

Мысли о путешествиях, к счастью, еще не портили мне жизнь.

По зимним улицам города долго не походишь, и мы зашли сначала к Рае, потом к Володе с Тамарой, а закончили свои блуждания у Инны. Там меня ждал диван, ставший таким же родным, как и кровать в казарме. Вино, песни под гитару, теплый девичий бок — что еще человеку надо?

Однако я понимал, что ни в казарме, ни в квартире Инны я долго не останусь.

Жизнь только ускоряла свой темп, и надо было успеть ухватить свой кусочек счастья. Я хорошо осознавал, что проношусь мимо него.

Но летели сломя голову и все остальные, в том числе Рая. Меня подмывало взять ее за руку, отвести в уголок и поговорить по душам. Она менее других походила на инопланетянку, мечтающую о Париже.

Однако Рая только улыбалась в ответ на мои взгляды. Исповедоваться она не хотела, да и я еще тот батюшка.

— Пойдем танцевать, — поднялась с места Галочка.

Я обнял ее за талию. Самая сладкая женщина именно та, что тебе не принадлежит. Это и есть тот самый закон подлости?

— Мы же договорились, что я приеду к тебе в Минск, — шепнула мне в ухо Галочка. — Готовь квартиру.

Однако квартиры в Минске у меня не было, лишь место в общежитии. На что она рассчитывает?

— На Господа! — засмеялась Галочка. — Если Он захочет, все у нас будет хорошо.

С этим я был согласен целиком и полностью. У нас было кому вести человека за руку — родители, начальство, друзья. А над всеми властвовал Господь. Галочка в Него верит?

— Конечно! — отшатнулась она от меня. — Я по воскресеньям в церковь хожу. А католики у нас чуть не каждый день в костеле.

Да, это был Гродно, может быть, лучший в Белоруссии город. Недаром в нем столько церквей и костелов. Хотел бы ты здесь остаться навсегда?

— Лучше в Минск, — снова прижалась ко мне Галочка. — В столице легче жить, чем в провинции.

Хорошо, что в нашей жизни есть женщины. Они знают, откуда у коня хвост растет.

С этой мыслью я и устроился на своем диване.

10

На сборах все опять вошло в свою колею. Даже прапорщик на кухне остался тот же.

— Мог бы и обидеться, — сказал я Лисину.

— На что?! — удивился тот. — Подумаешь, по морде дали. Тем более — зам по тылу.

— Не зам по тылу, а ему по скуле, — вмешался в наш разговор Зябкин. — Слышали, что с майором Петровым случилось?

— Нет.

— Получил звание подполковника и влип.

— Куда может влипнуть подполковник? — усмехнулся Лисин. — Он же не партизан.

— Жуткая история! — не поддержал его игривый тон Зябкин. — Знаешь, как в армии отмечают очередную звездочку?

— Конечно, — кивнул Александр. — Опускают звездочку в стакан с водкой и выпивают.

— Вот именно! Я, например, стакан водки выпить могу, а некоторые...

Он посмотрел на меня.

— Нет, — сказал я. — Мой батька выпивает легко, а я не могу.

История, случившаяся с подполковником Петровым, бывшим майором, действительно далеко выходила за границы обычной.

Получив на руки приказ о присвоении очередного звания «подполковник», Петров отметил это событие в кругу сослуживцев. А в Советской армии все празднования проходят по одному распорядку: наливают и пьют. Погуляв как следует, а точнее, выпив все, что было, отцы-командиры разошлись по домам. Но Петров жил чуть дальше, чем остальные, а проводить его до двери квартиры никто из собутыльников не догадался, и новоиспеченного подполковника подобрал на улице военный патруль. Наверное, он не очень хорошо держался на ногах. А может, и совсем не стоял на них. Как бы там ни было, Петрова задержали, как пишут в протоколах, в непотребном виде, доставили в комендатуру и сообщили о случившемся по инстанции.

— Отвезли в вытрезвитель? — спросил Лисин.

— Домой, — ответил Зябкин, — но лучше бы они его туда не возили.

— Почему? — удивился я.

— Жена так врезала по морде, что один глаз совсем не видит. Теперь на больничном.

— А звездочка? — спросил я.

— Какая звездочка? — уставились на меня друзья.

— Подполковничья.

— Наверное, заберут назад, — подумав, сказал Зябкин. — Будет и дальше служить майором.

— Могут совсем уволить, — сказал Лисин.

— Вряд ли, — покрутил головой Зябкин. — Он же больше ничего не умеет, только стрелять и маршировать.

Кстати, на прошлой неделе нас возили на стрельбище, и командовал стрельбами как раз Петров.

— Не уволят, — согласился я. — Это же не измена родине, обычная пьянка.

— Зигзаг удачи, — вздохнул Лисин. — Почему он случается в самый неподходящий момент?

— Иначе не было бы интереса к жизни, — хмыкнул я. — Спали бы не только ночью, но и днем. Посмотри на наших партизан — байбаки!

— Не все! — запротестовал Зябкин. — Я, например... Слушай, а из нашей части можно выйти другим путем, не через КПП?

— А что?

Теперь мы с Лисиным уставились на товарища.

— На КПП Наталья будет ждать, — вздохнул Володя. — Она знает, когда наши сборы заканчиваются.

— Проститься хочет? — спросил я.

— Проститься! — хохотнул Зябкин. — В ЗАГС она хочет. Сказала, из Гродно меня не выпустит.

— У тебя семья, — сказал я.

— Это ты знаешь, что семья. А ей никто об этом не говорил.

— Придется через забор! — присвистнул Лисин.

— Высокий...

Мы посмотрели на кирпичное ограждение вокруг воинской части, возвышавшееся неподалеку.

— Не все так просто! — вспомнил я любимое высказывание Славы Кирзанова.

— Зато жизнь бьет ключом! — подмигнул мне Лисин.

— И больше по голове... — согласился Зябкин.

Сборы заканчивались. На кухне снова стали плохо кормить, но на это уже никто не обращал внимания. В казарме воцарился дембельский настрой, а это самое вредное из всего, что бывает на службе. Даже есть не хотелось.

В прошлые выходные я распрощался со своими гродненскими друзьями. Произошло это на квартире у Раи.

— Где родители? — спросил я, когда она открыла мне дверь.

— В санатории, — усмехнулась она.

— Значит, ночевать буду у тебя?

— Ночуй.

— Галочка придет?

— Ей дочку не с кем оставить.

— Есть Синичкин.

— Вот он и не отпускает. Хватит, говорит, по задворкам шляться.

«А мы и не ходили по задворкам, — подумал я. — Один только раз на кладбище заглянули».

— Упустил девушку, — покивала Рая. — А она у нас самая красивая. К Инне тоже под бочок не пристроился. Думаешь, мы просто так тебя к ней подселили?

— У нее тоже дочка, — сказал я.

— И нет мужа. Эх ты, офицер!

Я стал красный, как свекла, в большом зеркале, стоявшем в прихожей, это было хорошо видно.

— Что означает название улицы Фолюш? — спросил я.

Вопрос был нелепый, но мне это и надо было.

— Не знаю, — пожала плечами Рая. — Видимо, что-то польское. Снимай ботинки и проходи.

Мы выпили вина, послушали песни Володи, и я лег спать на диване, который был значительно больше, чем у Инны. Никто меня не беспокоил, и я хорошо выспался.

В последний день сборов у КПП действительно дежурило несколько выряженных девчат. Они напряженно высматривали своих ухажеров, но через ворота те не проходили. Я знал, что Зябкин с соратниками направились в тыл, туда, где в ограждении был потайной лаз. Ни одна воинская часть в нашей стране без него не существовала.



Часть шестая

Шарж

1

— Ну что, люты больш браўся завеямі? — подмигнул мне Саня Камлыга.

Он учился на филфаке двумя курсами младше меня, и мы сначала играли вместе в КВН, а теперь соперничали на баскетбольной площадке. Саня женился на моей одногруппнице Тамаре, и я иногда заходил к ним домой. Тамара, кстати, нравилась всем ребятам, которых я знал, но выбрала Камлыгу. Видимо, имела на то основания. Высокий, бородатый, остроумный, преподает болгарский язык на филфаке. Это был, что называется, счастливый брак.

— Браўся, — кивнул я.

Я не обижался на подначки друзей. Нравится им начало моего рассказа «В февральскую вьюгу», и ладно. Камлыга придумал еще одну шутку обо мне. «У Шуры шары, шоры и шайба», — обязательно говорил он при встрече. Все смеялись и добавляли к шарам и шорам шарфик, шкаф и даже шушун. Не хватало одного шурупчика. Так меня дразнили пацаны в Речице, где я учился с пятого по восьмой класс. Но слово «шурупчик» было чужим для филологов, и я с ним не вылезал.

Кстати, Шуриком меня звали только родители.

— Саньки, идите за стол! — позвала из кухни Тамара.

Сегодня я зашел к ним после баскетбола. Саня с Тамарой жили у ее родителей. Отец, Иван Иванович, был деканом филологического факультета пединститута, и квартира у него была большая.

— Чем занимаешься? — спросила Тамара.

— Работаю, — пожал я плечами.

— Иногда смотрю твои передачи, — улыбнулась уголками губ Тамара. — Мало чем отличаются от других передач Белорусского телевидения.

От этой ее улыбки уголками губ мне всегда становилось не по себе.

— Если бы отличались, меня бы давно оттуда выгнали, — сказал я. — Норовистых коров в колхозном стаде не держат.

— А передача про Короткевича получилась хорошая, — сказала Тамара. — Выговор за нее получил?

— Нет, — качнул я головой. — Выговор был за выступление поэта Антона Белькевича.

— Не те стихи прочитал?

— Те, но после того, как он полез под стол, передачу пришлось остановить.

И я рассказал, что произошло в студии на передаче «Поэзия».

Саня с Тамарой хохотали так, что из своей комнаты вышла не только мама Тамары, но и папа.

— Пойдем в нашу комнату, — сказала Тамара.

Одной рукой она вытирала слезы, второй держала тарелку с нарезанной колбасой.

Я опять подумал, что Камлыге повезло с женой. Смеяться до слез умеет не каждая.

— Жалко, что я не видела этого по телевизору. Ты в следующий раз звони, когда выходишь в эфир.

— Ладно, — кивнул я.

Квартира у декана была хорошо спланирована, и если в комнате молодых пели, например, под гитару, родители этого не слышали. К тому же они были воспитанными людьми.

— Книгу написал? — спросил Саня.

— Написал, — кивнул я.

— Про лютый?

— Про лютый тоже.

— О чем еще? — присоединилась к расспросам Тамара.

— Мало ли о чем пишут, — снял я с полки томик Хемингуэя. — О рыбалке, например.

— На майские поедем в пущу, — сказал Саня. — Я новое удилище купил.

В Налибокской пуще мы ловили липеня — европейского хариуса, и выезд туда для меня был, пожалуй, самым ожидаемым событием в году.

— Для меня тоже, — согласился со мной Саня. — Баскетбол, липень и пиво — что еще нужно для жизни?

На третьем месте у него были, конечно, девушки, однако не обо всем можно говорить при жене.

— Я тоже поеду, — сказала Тамара. — И тоже буду пить пиво.

Видимо, она все же о чем-то догадывалась, но какое мне до этого дело?

— Правильно, у Шуры шары, — усмехнулась Тамара. — Жениться не собираешься?

— На ком? — удивился я. — Уже всех расхватали.

— А Светка?

Со Светкой Ивановой на пятом курсе у меня действительно был роман, но кто об этом помнит?

— Я помню, — сказала Тамара. — Хорошая девушка.

— Все хорошие, — согласился я.

Тамара знала, что в студенчестве она мне нравилась, вместе с Натальей, конечно. До пятого курса они были подружками не разлей вода — Наташка Калмыкова и Тамара. На четвертом курсе Саня Камлыга начал встречаться с Наташей. Я, конечно, переживал, но куда мне до Камлыги. Все шло к свадьбе, но перед защитой диплома Саня неожиданно женился на Тамаре. Они и не встречались особенно, во всяком случае, я этого не заметил. Наташа и Тамара не то чтобы поссорились — они выкинули друг дружку из своей жизни. Довольным выглядел один Саня, но это и понятно: квартира у родителей Тамары была намного больше, чем у Калмыковых.

И вот я в гостях у Тамары с Саней. Калмыкова преподает русский язык и литературу где-то в Зеленом Луге. И никто из нас студенческие времена не вспоминает.

— Почему? — посмотрел на меня Камлыга. — Хорошие были времена. Виталик Шаталин каждый год заводил новую подругу.

Мы засмеялись.

— Он так ни на одной и не женился? — спросила Тамара.

— Дочку сотрудника ЦК партии взял, — вздохнул Саня. — Виталик у нас птица высокого полета.

Я не знал, где сейчас летает Виталик, однако студентом он звезд с неба не хватал. Или это теперь не главное?

— Главное — это тесть, — сказал Саня. — Он Виталика на киностудию устроил.

— Кем? — спросил я.

— Ассистентом режиссера.

— Перестаньте говорить о грустном, — отодвинула от себя фужер с вином Тамара. — Шура, куда ты в последний раз ездил в командировку?

— В Ташкент, — ответил я. — Снимал передачу про Якуба Коласа. Он там во время войны жил в эвакуации.

— Интересно было?

— Конечно. Записал интервью с поэтессой Зульфией. Она рассказывала, что Константин Михайлович помогал материально поэтам, которые были вместе с ним в эвакуации. Например, Анне Ахматовой.

— Он был такой богатый? — удивился Камлыга.

— Зульфия говорила, что Колас получил так называемые депутатские деньги, ну и поделился ими с Ахматовой. Просто поэты редко бывают богатыми.

— Бедность и богатство — понятия относительные, — сказала Тамара. — Ты уже стал богатым?

— Откуда? — посмотрел я на нее.

— Нужно романы писать, — сказал Камлыга. — Так ты едешь с нами в Налибокскую пущу?

— Обязательно, — кивнул я. — Смонтирую передачу про Якуба Коласа и поеду.

— Хорошая компания собирается, — усмехнулся Саня, — Дима, Петр, мы с Тамарой. Все хариусы будут наши.

Я в этом не сомневался.

2

Поплавок пропал с глаз, и я подсёк. Удилище согнулось в дугу, и я понял, что на крючок засеклась хорошая рыба.

— Не спеши! — крикнул Дима. — Это может быть форель.

Я и сам знал, что спешить не надо.

Сегодня утром мы отправились ловить парами — Саня Камлыга с Петром пошли вверх по реке, мы с Димой вниз. Дима бросал под берега искусственную муху, а я набрал ручейника. На Днепре ручейники сидели в своих хатках на ивняках, окунувших нижние ветки в воду. На этой реке ивняков не было, и ручейники цеплялись за обломанные сучья на перекатах и даже за камни. Но это был тот самый ручейник, любимая пожива речной рыбы.

Я подвел рыбу к берегу и выбросил на песок. К счастью, она не сорвалась в воде.

— А это не форель, — сказал Дима.

Я опустился на колени и взял добычу в руки. Красные плавники на белой чешуе не оставляли сомнений — голавль.

— Классная рыба, — сказал Дима. — За килограмм.

Да, голавль был хорош. На удочку никому из нас он еще не попадался, только на перемет, на который мы наживляли речную миногу. Находить миног в песке под берегом нас научил Петр. Собственно, он был нашим наставником во всем, жена, и та у него была красивее других.

— Так я же биолог! — в недоумении смотрел на друзей глубоко-синими глазами Петр. — Мы пьем только спирт.

Но голавля на удочку не ловил и Петр.

— На что поймал? — спросил Дима.

— На ручейника.

От волнения у меня дрожали руки.

Месяц назад Дима пришел работать в редакцию литературно-драматических программ, и по моей, конечно, протекции. Но его родители были не последние люди в минском литературном окружении, это тоже сыграло свою роль. Мы с ним вместе учились на филфаке, он на белорусском отделении, я на русском. Близкими друзьями не были, но и не враждовали.

— Может, и мне перейти на ручейника? — посмотрел на свою муху Дима.

Мушки он делал сам, и отказаться от них для него было непросто.

— Продолжай бросать, — сказал я. — Если здесь есть хариус, обязательно возьмет. А он есть.

Мы по излучине вышли на открытый берег реки, и я в ошеломлении остановился. На песке под кручей загорали три хорошенькие девушки — черная, светлая и рыжая.

— Наяды! — присвистнул Дима.

«Старшеклассницы», — подумал я. Все-таки у меня за плечами был не только филфак университета, но и год физруком в средней школе.

Судя по взглядам, девушки были не очень рады появлению рыболовов.

— Из деревни, что стоит на шоссе, — высказал догадку Дима. — Но это далеко отсюда.

— Подвез кто-то, — сказал я. — Или на велосипедах приехали.

Мы миновали девушек и опять полезли в кусты. Вдогонку нам долетел смех.

— И зачем ржать? — встопорщил усы Дима. — Рыбаков никогда не видели?

— Школьницы, — хмыкнул я. — Им покажи палец — попадают от смеха. К тому же здесь на всей реке ни души.

— Вот и я об этом.

Девицы девицами, но на первом месте у нас рыба. Я взвесил в руке пакет с голавлём. Есть что показать парням.

Где-то через полчаса повезло и Диме. Из-под кручи, заросшей лещиной, он выдернул хариуса. Он был вдвое меньше моего голавля, но Дима все равно был счастлив.

— Удачный день! — сказал он, засовывая рыбу в мешок.

Руки у него дрожали еще сильнее, чем у меня. Однако ни его, ни меня это не смущало. Рыбацкое волнение отличается от любого другого.

— Слушай, а что у тебя с Мариной? — вдруг спросил Дима.

— С какой Мариной, радисткой? — посмотрел я на него.

— На днях я встретил ее в коридоре, и она передала тебе привет. В гости пригласила. Обещала познакомить с Валькой. Кто такая Валька?

— Красавица, — сказал я. — Влюблены все видеоинженеры.

— Марина тоже красавица, — хмыкнул Дима. — Так что, идем в гости?

— Идем, — кивнул я. — Еще по парочке хариусов возьмем — и к девочкам. Только там не мы будем ловить, а нас.

Дима засмеялся. Здесь, на реке в лесных дебрях, все виделось в розовом свете. И девушки были нисколько не хуже серебряных хариусов, на ощупь такие же упругие.

3

Я зашел в новый дом Союза писателей. Как мне казалось, это было одно из самых шикарных зданий Минска. На втором этаже в нем сидели председатель и секретари Союза писателей, на третьем — консультанты и сотрудники вспомогательных служб. Но самым желанным для молодых писателей был первый этаж, где располагался бар.

И я сразу направился туда.

За одним из столов я увидел Мишу Сухно и Столярова, с которым познакомился на совещании в Королищевичах. Было это, правда, довольно давно. Он меня помнит?

— Помню, — кивнул Столяров. — Директор Бюро пропаганды литературы должен всех помнить, даже молодых. Ты еще от нас не выступал?

— Нет, — сказал я.

— Зайди на следующей неделе ко мне, поговорим.

— А его вахтер не пропустит! — засмеялся Михаил. — Он еще не член Союза.

Он уже был под мухой, а в этом состоянии Миша ни для кого не находил доброго слова. Ну, может, за исключением Столярова. Выступления по линии Бюро пропаганды, как я знал, хорошо оплачивались.

— Пропустят, — сказал Столяров. — У нас вахтеры грамотные люди.

— Отставники, — согласился Миша. — Выпьешь?

Я встал и заказал в баре три рюмки водки, бутерброды с колбасой и три кофе.

— Вот это правильно! — похвалил меня Столяров. — У наших писателей один недостаток — пьют и не закусывают.

— Я тоже не закусываю, — сказал Миша, — но мне можно. Я художник.

— Хороший художник, — поднял рюмку Столяров, — но это не дает тебе права оскорблять старших.

— Я не оскорбляю.

— Тогда закусывай!

Мы выпили и закусили. Сухно запил водку кофе.

— Уезжаю на историческую родину, — посмотрел на меня Столяров. — Я уже Мише сказал.

— Так вы же Столяров, — сказал я. — При чем здесь Израиль?

— А ты послушай, как я стал Столяровым.

И он поведал нам свое семейное предание.

Дед Столярова был выкрест, то есть еврей, принявший Православие. Началась Первая мировая война, и его забрали в армию. «Фамилия?» — спросил писарь из призывной комиссии. «Хаим Лейба Модель», — назвал дед имена своих предков. «Профессия?» — снова спросил писарь. «Столяр». «Столяров», — записал в свидетельстве писарь.

Мы засмеялись.

— Можно ехать на историческую родину, — сказал Сухно, отсмеявшись. — Там примут.

— Писари всюду одинаковы, — сказал я. — Вы ведь воевали?

— Воевал.

— Ветерана всюду примут. Это самые заслуженные люди на земле.

Столяров поднялся и принес еще три рюмки с бутербродами.

— Обязательно приходи на следующей неделе в бюро, — сказал он мне. — Тебя Чигринов выделяет среди молодых.

Это было приятно слышать.

— А меня никто не выделяет, — посмотрел на меня из-под очков Сухно. — Я сам выделился. И рисую тех, кого захочу.

— У тебя редкая профессия, — сказал Столяров. — Шаржистов всегда было мало, даже в Москве.

— В Москве есть несколько, — согласился Сухно, — но я лучше.

— Кто тебе сказал?

Мы со Столяровым переглянулись.

— А это видно, — пожал плечами Сухно. — Рисуй не рисуй, а мои шаржи лучшие. Я, может, один во всем мире.

Я еще студентом знал, что Сухно скромность не присуща. Догадывается ли об этом Столяров?

— У талантов скромности не бывает, — махнул рукой Столяров. — Тебе только пить надо меньше.

— А я брошу, — сказал Михаил. — Еще полгода попью — и брошу. Организм не позволяет.

Это были первые трезвые слова, которые я услышал от Миши. Может, и правда бросит?

— Я уеду в Израиль, а Миша бросит пить, — кивнул Столяров. — Может, не через полгода, но через год обязательно. Попомни мое слово.

Я через плечо посмотрел на бармена. Здесь, в Доме литераторов, спиртное в баре стоило столько же, сколько в магазине. Поговаривали, что этой поблажки для писателей добился Шамякин, который, кроме должности первого секретаря Союза писателей, занимал пост председателя Верховного Совета республики. И если тебе повезло попасть в этот бар, не спи, как говорил языковед Степун, в шапку.

— Иди, — сказал Михаил. — За это я нарисую на тебя шарж. Тем более с твоим носом это легко сделать. У тебя он больше, чем у Столярова.

Столяров хмыкнул.

Я поднялся и пошел к стойке. Чего только не выдержишь, чтобы тебя нарисовали. Правда, известных писателей Сухно при этом не оскорбляет, одних молодых. А если они еще и друзья...

К столу я вернулся с тремя рюмками и двумя бутербродами.

— А на меня, значит, пожалел денег? — посмотрел на тарелку с бутербродами Миша.

— Ты все равно не закусываешь, — сказал я.

— А сейчас закусил бы. Ну, тем больше ты будешь похож на себя на рисунке. Но это не мой выбор.

— Хлопцы, не ссорьтесь, — положил нам руки на плечи Столяров. — Вы даже не подозреваете, как я вам завидую. Там у меня таких друзей не будет.

В баре несколько раз подряд включили и выключили свет. Надо было расходиться по домам.

4

— Позвони Юзику и спроси, почему он не на работе, — велел мне Тисловец. — Сценарий надо сдавать, а его нет.

Я сел за стол и набрал номер. Трубку поднял Сережа, сын Юзика. Недавно я его видел в редакции.

— Сколько тебе лет? — спросил я мальчика.

— Даст Бог, в воскресенье шесть будет, — ответил он.

Воскресенье было вчера. А неделей ранее Сережа приехал из деревни от бабки.

— Где папа? — спросил я.

— Бацька з дзядзькам сядзяць на кухні, п’юць гарэлку і закусваюць селядцом! — ответил Сережа.

В переводе на русский язык: «Папа с дядей сидят на кухне, пьют водку и закусывают селедкой».

«Прекрасный белорусский язык, — подумал я. — Но он недавно приехал из деревни, еще не отвык».

— Ну? — послышалось из кабинета главного редактора.

— Заболел, — ответил я и положил трубку. — Через пару дней выйдет и сдаст сценарий.

— Чем это он заболел? — вышел из своего кабинета Тисловец. — Чтобы Юзик заболел, нужна эпидемия. Да и та не возьмет. Ничего не передавал?

— Нет, я говорил с сыном.

Валентин Николаевич с подозрительностью посмотрел на меня, вздохнул и вернулся в свой кабинет.

«А он хорошо знает подчиненных, — подумал я. — Обо мне тоже догадывается?»

— О тебе пока что нечего знать, — услышал я, — но через год-полтора... Сухно шарж на тебя еще не рисовал?

— Нет, — сказал я.

Мы прекрасно слышали друг друга из своих кабинетов. Людей в редакции сейчас было немного.

— Талантливый, гад... — сказал редактор после паузы. — Жена с утра до вечера смеется.

— А вы порвите газету с шаржем.

— Я порвал, но она пошла в киоск и скупила все экземпляры. Еще и соседям показала.

«Вот, а ты жениться хочешь, — посмотрел я на портрет Якуба Коласа на стене. — А, дядька Якуб?»

«Женитесь, паничи, да знайте скутка, — усмехнулся классик, — три дня веселья, целый век смутка».

«Скутак» по-белорусски — результат, «веселье» — свадьба, а «смутак» — печаль.

Да, классики плохого не посоветуют. Что бы мы без них делали?

«Пиши, хлопец, — посерьезнел дядька Якуб. — Может, повезет, и тебя станут читать. Но что будет с народом, и там не знают». Классик кивнул вверх.

«Что-то у него сегодня настроение пессимистичное», — подумал я.

«Глядя на вас, хочется слезть со стены и в урну, — вздохнул дядька Якуб. — Ну что за стихи вы читаете с экрана людям?»

Я хотел было сказать, что к стихам не имею отношения, но только покачал головой. Какая классику разница, кто и к чему имеет отношение?

«А портрет пусть твой друг нарисует, — строго посмотрел на меня дядька Якуб. — Что-то же должно от нас остаться».

— С кем ты тут говоришь? — показался в двери Тисловец.

— Ни с кем, — ответил я.

— Я все слышу, — посмотрел по сторонам главный редактор. — За окном кто-то?

Наша редакция находилась на первом этаже, и иной раз мы переговаривались друг с другом через окно.

Но на улице было пусто.

— Черт знает что в редакции происходит! — махнул рукой Тисловец. — Нет, я разберусь, чем они там болеют. Где Микола с Романом?

Я пожал плечами.

— Микола в студии, на записи, Роман в издательстве штаны просиживает, — вспомнил Валентин Николаевич. — Нет, у нас у всех книжки выходят, но чтобы днями снимать с редактором вопросы... У тебя книжка в издательстве идет?

— Идет, — ответил я.

— Вот видишь. Рассказы?

— Повесть «Городок» и десяток рассказов.

— Повесть про детство?

— Конечно, — сказал я.

— Мне тоже надо было бы про детство написать, но я сразу начал с заводской темы. Кому-то ведь надо и об этом...

Я сочувственно покивал.

— А ты что, с этим Сухно вместе учился?

— Он шел двумя курсами ниже.

— Рисовал уже студентом?

— Да.

— И что, никто из вас не дал ему по морде за паскудные рисунки?

— Мы хлопцы смирные.

— Смирные!

От возмущения у Валентина Николаевича поднялись торчком волосы вокруг лысины и растопырились руки. Сейчас он как две капли воды был похож на себя на шарже Сухно.

— Я тоже спокойный человек, — сказал Тисловец, остывая, — но если бы выпил полстакана...

Я знал, что нашему главному полстакана как слону дробинка, но промолчал. Если человека допечь, он и от дробинки ошалеет. Правда, на Михаила у меня не поднялась бы рука и от литра водки.

— Потому что у тебя за плечами еще ничего нет, — объяснил Валентин Николаевич. — А написал бы, как я, пять книг про рабочего человека и занял бы должность — и ты не выдержал бы. Творческого человека обидеть легко. А ты вот боксера какого-нибудь нарисуй!

Боксеров Михаил еще не рисовал, разве что балерин. Надо посоветовать...

— Не такой он дурак, как кажется, — хмыкнул Тисловец. — Художников, и тех редко рисует. Пользуется, что писатели люди не мстительные. Рыдакторы, одним словом.

Вчера ассистентка режиссера Лена Павловская принесла ему на подпись микрофонную папку, на которой значилось: «Режиссер — Павловская, рыдактор — Кожедуб».

Главный сразу же вызвал меня и Павловскую к себе.

— Рыдактор — от слова «рыдать»? — спросил он, показывая папку.

— А что, по-белорусски разве не так? — округлила глаза Лена.

Они у нее и без того были большие.

— Прежде чем нести папку на подпись главному, — с укоризной посмотрел я на ассистентку, — надо показать ее старшим товарищам.

Я на год или два был ее старше.

— Подумаешь! — фыркнула Павловская.

— Вон отсюда! — схватился за телефонную трубку Тисловец. — Начальству надо звонить!

Он не любил, когда молодежь при нем ссорилась. Но сегодняшний разговор показал, что еще больше он не любил шаржи, какие молодые художники рисовали на маститых писателей.

5

Моя рукопись книги под названием «Городок» вышла в издательстве на финишную прямую.

— Пойдет в серии «Первая книга прозаика», — сказал Жарук. — Зато в очереди стоять не будешь.

— В какой очереди? — не понял я.

— Издательской, — усмехнулся он. — В нашей стране без очереди нельзя. За водкой, и той нужно стоять.

— Ну, водку мы покупаем без очереди, — тоже усмехнулся я. — Другое дело — джинсы.

Мы посмотрели друг на друга. Я был в джинсах, Жарук — в обычных штанах.

— У нас такая униформа — джинсы и кожаный пиджак, — объяснил я. — Без них на работу не пустят.

— За пиджаком в Польшу ездил?

— Из Венгрии привезли.

— Пока не научимся изготовлять свои шмотки, так и будем стоять в очереди, — покивал Жарук. — В «Маладосць» рассказ отнес?

— Отнес.

— А в «Полымя»?

— Нет.

— Почему?

— Для «Полымя» я чересчур молод.

— Неси. Пусть привыкают. Напечататься там, конечно, непросто, но не боги горшки обжигают. Да и твой друг там работает.

Слава Кирзанов, кстати, недавно спрашивал, почему я не даю им свои рассказы.

— Без очереди прочитаю, — сказал он.

Но я понимал, что не с любыми рассказами можно лезть в «Полымя». Этот журнал для классиков.

— Знаешь, как там называют рукописи обычных авторов? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Жарук.

— Нет.

— Мало высокохудожественные произведения.

Мы засмеялись.

— Но нести все равно надо, — сделался серьезным Жарук. — У нас говорят: носил волк, понесут и волка.

«О чем это он?» — подумал я.

— С годами узнаешь. Я, кстати, заместителем главного в «Маладосць» перехожу.

«Это хорошо», — мелькнуло в голове.

— А ты и так по всем параметрам автор «Маладосці». Но надо и в «Полымя» пробиваться.

— Лезть во все дыры?

— Ну, может, не во все, но в журналы надо. Да и свое служебное положение использовать. Творческие портреты на телевидении делаешь?

— Это моя работа.

— Для тебя работа, а для юбиляров — событие. Писатели уважают себя, любимых. А тут ты с портретом. Телевидение сейчас ого, сильнее газет с журналами. Так что не спи, брат, в шапку.

«А они со Степуном как родные братья, — подумал я. — Не из одной ли местности?»

— Все мы белорусы, — вздохнул Жарук. — А есть еще и Москва, столица всех столиц. Самые большие деньги там.

Кто о чем, а вшивый о бане. Хотя лично я начинал именно с «Юности». Напечатаюсь ли когда-нибудь в ней?

— Напечатаешься, если поставишь перед собой такую цель. Что до меня, то я мечтаю о «Новом мире». Читаешь этот журнал?

— Читаю, — сказал я. — Аксёнов, Владимов, Нагибин, Трифонов... Белорусы там печатаются редко.

— И я о том же. Даже Короткевич на его страницы не может пробиться. А он в Москве учился.

— На Высших литературных курсах?

— И на сценарных тоже. Роман об этом написал, но пока лежит в ящике стола.

«Откуда он знает про стол?» — подумал я.

— Оттуда, — хмыкнул Жарук. — Люди о нас знают больше, чем мы сами. Жениться не собираешься?

— Нет, — сказал я.

Отчего-то любой разговор в последнее время заканчивался как раз вопросом о женитьбе. Почему?

— Жена нужна всем, и в первую очередь прозаикам. Без хорошей жены хорошим писателем не станешь, это закон жизни.

Интересно, где писатели берут своих жен? Старшие по возрасту, скорее всего, в деревнях. А молодые?

— Кто где, — сказал Жарук. — Я свою в студенческом общежитии высмотрел. Ты ведь тоже в университете учился?

— На филфаке, — кивнул я.

Мне не хотелось говорить на эту тему, потерянное уже не вернуть. Да и неизвестно, упустил ли я там свою жар-птицу. А вдруг она вот сейчас кружит возле тебя, хлопая крыльями?

— Некоторые писатели совсем не женятся, — сказал Жарук. — Женщины, случается, ревнуют к литературе. Так что у каждого это личный выбор. Но опыт подсказывает, что классиками становятся только при живой жене.

«А он не просто так вспоминает классиков, — подумал я. — Неужто хочет стать вровень с Купалой и Коласом?»

Жарук внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. И правильно. Лишнее слово часто спугивает удачу.

— На телевидении много работы? — перевел разговор на более ровную дорожку Жарук.

— Хватает.

— Надо в журнал переходить. Правда, пока молодой, хочется как можно больше поездить, на людей посмотреть. Короткевич вон аж на Дальнем Востоке побывал. Тебя туда не тянет?

— В Ташкент недавно летал, — сказал я. — Теперь собираюсь в Кишинев. Может, и до Камчатки доберусь.

— Давай, — кивнул Жарук. — Главное, не пропусти госпожу удачу. Она капризная.

Это я знал. Какой стремительной ни была телевизионная жизнь, про укромное местечко, в котором могла затаиться удача, я помнил.

6

Я увидел Наталью, и у меня, что называется, сердце упало в пятки. Больше ни у кого нет такой походки. И такой осанки. И лебединого изгиба шеи...

— Привет! — улыбнулась она уголками губ.

У нашей примы-балерины похудело лицо. Или мне показалось?

— Работы много, — сказала она. — Гонка с утра до вечера, да и есть нельзя.

— Совсем?! — поразился я.

— Почти. Кусочек вареного мяса в день, а тортик совсем нельзя.

Она снова попыталась улыбнуться, но ей это удалось плохо.

— Партнера для тебя по-прежнему выписывают из Томска? — спросил я.

— Из Новосибирска. В Томске я родилась. И не выписывают, а вызывают на спектакль.

— Я думал, как посылку.

— А я тебя читала, — сказала Наташа.

— По-белорусски?! — опять поразился я.

— Язык как следует еще не выучила, но стараюсь. Тебя на русский еще не переводят?

— Переводят, — признался я.

Как раз на днях ко мне приходил прозаик Антон Козляев с предложением о переводе.

— В журнале «Неман» готовят подборку молодых авторов, и мне дали твой рассказ «В февральскую вьюгу», — сказал он. — Согласен?

— Конечно, — пожал я плечами. — С белорусского переводить легко.

— Не всех, — усмехнулся Антон. — Но у тебя язык простой.

Мне эти слова не понравились.

Козляев был на год или два старше меня. И писал он, как я слышал, чуть ли не с пеленок.

— Мы вместе в Королищевичах были, — опять усмехнулся он.

— Что-то не видел, — сказал я.

— А ты и не мог видеть. Я кидал в печь уголь в котельной.

Мне приходилось слышать о писателях андеграунда, которые работали дворниками или истопниками, изучая жизнь. А может, и просто выживая. Но своими глазами такого я видел впервые.

— И теперь там? — спросил я.

— Нет, перешел на велозавод. Там и зарплата лучше, и место в общаге дали. Ты мою Таньку знаешь?

— Таньку? — не понял я.

— Жену. В Литинституте вместе учились. Недавно она выступила на митинге, и ее с треском поперли из института.

— За что?!

— За антисоветчину, — пожал плечами Антон. — Теперь на моей шее сидит.

— В Минске?

— А где же еще? Живет, правда, с родителями. Если бы он не был полковником КГБ, совсем посадили бы.

— Кто полковник?!

У меня голова пошла кругом.

— Отец, — посмотрел на меня, прищурившись, Козляев. — Другим путем в знаменитые поэты не пробьешься.

Вот теперь я кое-что понял. Если хочешь стать знаменитым, нужно прочитать на митинге антисоветчину. А еще лучше, чтобы тебя за это посадили в тюрьму.

— Тебя не посадят, — успокоил меня Козляев. — Ты нормальный белорусский писатель. Да и вьюга у тебя хорошая. Ну так что, переводим?

— Переводи, — вздохнул я. — А ты сам на митингах выступаешь?

— Не пускают, — хмыкнул в усы Козляев.

Они у него были намного гуще моих.

Интересно, читала ли прима-балерина нашего театра русского писателя Антона Козляева? Я слышал, он из-под Архангельска.

— Из писателей я только тебя знаю, — сказала Наташа. — А читаю Сэлинджера. Тебе он нравится?

— Хемингуэй больше.

— У него много пьют, — посмотрела куда-то мне за спину Наташа. — Сухно давно видел?

— Давно.

— А я недавно. Рисует на меня шарж.

— Меня он только обещает нарисовать.

Уголки губ у Наташи опущены вниз. Совсем недавно я их целовал. Отшатнется от меня, если обниму ее?

— Не надо, — дернула плечом Наташа. — Ты это знаешь лучше меня. С Валерой мне есть о чем поговорить, а с тобой нет. Чужие.

Вот так и проходим мы мимо своего счастья. Почему?

— Потому что литература для тебя дороже всего остального. И неизвестно, найдется ли женщина, которая согласится быть второй. Я второй ни для кого не стану.

И она умнее меня, эта длинноногая балерина. И я это знал с самого начала.

— Сегодня спектакль? — спросил я.

— Спектакль. Не хочешь прийти?

— У меня вечером монтаж.

— Вот видишь. А ты обниматься лезешь.

«Унижает меня?»

— Нет, — сказала Наталья. — Говорю как есть. У тебя на телевидении девушка?

— Есть, — неожиданно для себя признался я. — Только она на радио.

— Это одно и то же. Ну, прощай.

— Прощай!

Она пошла вверх по улице, к Троицкой горе, я вниз, к Свислочи.

У каждого из нас была своя дорога.

7

На сегодня у меня был запланирован визит в Академию наук.

— Соскучился по сектору белорусского языка? — спросил Тисловец, когда я сказал ему, куда собираюсь идти.

— У меня там автор, — сказал я. — Очень интересная женщина.

— Атрашевич? — посмотрел на меня сверху вниз Валентин Николаевич. — Что в ней такого интересного? Высокая, худая, как оглобля. Можно было найти фольклористку и лучше.

— Толстую, как кадушка?

У нас с главным были разные взгляды на женщин.

Валентин Николаевич махнул своей большой пятерней и скрылся в кабинете.

— С главным спорить не надо, — сказал Юзик, присутствовавший при нашей беседе.

— А я и не спорю, — сказал я.

— У него там девица, вот и бежит в академию, — послышалось из кабинета главного редактора. — Фольклористка так, для отвода глаз.

— Я тоже люблю высоких, — присоединился к нашей компании Корнилович.

Мы с ним были одного роста.

— Недомеркам нравятся высокие, — согласился Юзик.

— А что, рост в кровати совсем не мешает, — хмыкнул Рем. — Была бы гибкая талия.

— И то, что под талией, — поддакнул Юзик.

Коллеги подразнивали, но меня это не раздражало.

— Творческий вечер Алеся Бусыги смонтировал? — спросил Юзик.

Он никогда не забывал, что на первом месте у нас работа и то, что с ней связано.

— Смонтировал, — кивнул я. — Начало передачи, правда, не вытанцовывается.

— А что такое?

Вокруг нас собрался почти весь коллектив литературно-драматической редакции, не хватало одного Тисловца.

— Ему надо сдавать план на полугодие, — сказал Юзик. — Ну так что с началом передачи? Где проходил вечер, в Доме литераторов?

— Да, в Доме. Алесь Петрович вышел на сцену, походил по ней, держась рукой за подбородок, потом говорит в микрофон: «Долгое время я жил вдали от родины. Я работал в Кремле».

Коллеги грохнули.

— Что ржете, как жеребцы? — показался в дверях своего кабинета Тисловец. — А ну, марш по местам! А ты в академию! И эту родину выкинуть к чертовой матери!

— Уже выкинул, — сказал я и вышел на улицу.

В Институте искусствоведения, этнографии и фольклора я встретился с Галиной Брониславовной Атрашевич. Мы набросали предварительный план нескольких передач «Поэзии слова народного».

— В академию вернуться не хотите? — спросила Галина Брониславовна.

— Нет, — сказал я.

— Напрасно, — усмехнулась она. — У нас хороших фольклористов не хватает. Впрочем, их всюду не хватает, даже в Москве.

Я о Москве ничего не знал и промолчал.

«Совсем она не оглобля, — подумал я в коридоре. — Старше лет на десять, но лицом и фигурой даст фору многим, кто младше ее. Ну что, к своим розам?»

Моими эти розы были год назад, но еще не забылись ни их запахи, ни изгибы лепестков, ни острота колючек.

Мое появление в мемориальном кабинете розы встретили радостными восклицаниями.

— А мы думали, уже не увидим тебя, — сказала Зина. — Похудел. Конечно, у нас сидел как у Бога за пазухой, мы тебе и баранку, и конфетку, и воды в рюмочку...

— И сладкой воды, и кислой, — подхватила Валя.

— Даже горькой, — добавила Лариса. — На телевидении дают?

— Дают, — кивнул я. — Догоняют и еще дают.

Лида молчала. А с ней мы иногда все же встречаемся. Может, реже, чем хотелось бы, но раз в месяц она у меня бывает.

Розы, видимо, обо всем знают, оттого и не спрашивают, почему Лида молчит. И не смотрит на меня.

— Много приходится ездить? — спросила Зина. Среди роз она самая бойкая на язык.

— В основном летать, — сказал я. — Страна уж больно большая.

— А мы автобусом, — кивнула Зина. — К матери в Слуцк не налетаешься.

Девушки засмеялись.

— Я слышала, в Ташкенте был? — уставилась на меня своими янтарными глазами Зина.

Про Ташкент рассказала, конечно, Лида. Там жил ее родной дядя, между прочим, белорусский писатель. Но о дяде никто из узбекских писателей мне ничего толком не сказал. Я, правда, не очень и расспрашивал. Меня там интересовал Якуб Колас.

Я посмотрел на портрет классика. Дядька Якуб был вполне удовлетворен происходящим в кабинете. Взгляд добрый, на губах улыбка. Нечасто его таким увидишь.

— К шефу не заходил? — спросила Валентина.

— А его нет сегодня, — ответила вместо меня Зина. — Заседание у президента академии.

— Откуда ты все знаешь? — удивилась Лариса.

— Оттуда, — хмыкнула Зина.

— Надо идти, — вздохнул я. — Приглашу как-нибудь всех вас на вечер в Дом литераторов. Мужья отпустят?

— Отпустят, — ответила за всех Зина.

Лида промолчала. За все это время она ни разу не подняла на меня глаза.

8

Я принес папку с тремя рассказами в журнал «Полымя».

— Зарегистрируйте, — велел Кирзанову заведующий отделом прозы Николай Иванович Сошников.

В этом журнале сотрудники друг к другу обращались на «вы».

Слава послушно раскрыл толстую тетрадь и сделал в ней запись.

— На современную тему? — спросил Сошников.

— Да, — ответил я.

— Это хорошо, нам нужна современность, — кивнул головой с большими залысинами заведующий.

Слава моргнул мне, чтобы я подождал в коридоре. Николай Иванович сделал вид, что не заметил этого.

— Ну как? — спросил я, когда Слава вышел ко мне.

— Работаю, — оглянулся он по сторонам. — Пойдем на улицу.

«Боится», — подумал я.

— Не боюсь, но лучше, чтобы никто не слышал.

— Почему?

Слава пожал плечами.

В «Маладосці», которая размещалась в здании ЦК комсомола, сотрудники не боялись говорить с авторами ни в кабинетах, ни в коридоре.

— У нас места мало, — сказал Слава. — Что ни скажешь, все сразу долетает до ушей главного.

— А мы ничего секретного не говорим.

Слава опять пожал плечами.

— Молодых авторов часто даете? — спросил я.

— Редко, — сказал Слава.

— Значит, напрасно принес свои рассказы?

— Они же у тебя, наверно, не про деревню.

— Нет, — признался я.

— Я, конечно, прочитаю и передам их заведующему, но у нас и заместитель читает, и ответственный секретарь. Я уж не говорю о главном.

— Строгий?

— Идеологически требовательный.

— Я ничего такого и не пишу.

— А язык?

Да, с языком могли быть проблемы. Как сказали мне в отделе прозы журнала «Маладосць», в моем языке хватало и русизмов, и канцеляризмов, даже молодежный сленг попадался.

— Хорошо, хоть азбукой Морзе не пишешь, — сказал Слава.

Мы засмеялись.

— А что на телевидении? — спросил Слава. — Поэты не выкаблучиваются?

— Теперь их выступления записываем. Но я вообще-то поэтами не занимаюсь. «Литературная Беларусь», «Поэзия слова народного», творческие портреты. Быстрее выходи в классики, сделаю к юбилею портрет.

— К какому юбилею? — вытаращил глаза Слава.

— Тридцатилетнему.

Мы опять засмеялись.

— Если на телевидении отметят мой тридцатилетний юбилей, из «Полымя» точно уволят. Здесь к юбилеям относятся строго.

— Потому что солидные люди. Это мы шпана подзаборная.

— Ну, не такая уж и шпана. Я повесть пишу.

— Про деревню?

— Частично. Главный герой — грибовар.

— Ишь, кого нашел. Что, и вправду варит грибы?

— Да у нас их хоть косой коси. А дед Микита варит. Тоже надо уметь.

— Все надо уметь, — согласился я. — В том числе писать рассказы и повести. За роман еще не брался?

— Нет, — вздохнул Слава. — Сошников тоже романы не пишет.

— У нас многие не пишут.

— Во-первых, нужен жизненный опыт. Ну и талант, наверно. Некоторые, правда, начинают сразу с романов.

Я вспомнил, что начал именно с романа. Начитавшись в энциклопедических словарях про антов, которые в эпоху Великого переселения народов двинулись завоевывать Византию, в восьмом классе я начал писать роман под названием «Анты». Написал две части, до того момента, когда один из вождей антов Мезамир оказался в Константинополе. И тут выяснилось, что я ничего не знаю не только о дворце базилевса в столице мира, но и о домах простых ромеев. Видимо, нужно было все же своими глазами увидеть Константинополь, уже несколько столетий называвшийся Стамбулом.

Но говорить сейчас об этом своем опыте я не захотел.

— Не так все просто, — усмехнулся Слава.

Я понял, что к писательскому делу Кирзанов относится намного серьезнее меня.

— Все из-за того, что на телевидении работаю, — сказал я. — У нас красивых девушек много.

Теперь не нашелся, что сказать, Слава.

— Один–один, — сказал я. — Ничья.

— После первого тайма, — уточнил Слава.

Мы с ним, не сговариваясь, принялись разглядывать студентов института иностранных языков, который находился рядом с редакцией журнала «Полымя». В основном это были студентки.

— Вот среди кого надо выбирать жену, — сказал я.

— Может быть, — согласился Слава. — Хотя иногда проще выучить какой-нибудь иностранный язык.

Для меня изучение иностранных языков было сложным делом, и я промолчал.

— Как-нибудь прорвемся, — сказал Слава.

— Обязательно, — кивнул я.

Мы с ним одинаково смотрели на жизнь, хотя и писали совсем по-разному.

9

В конце рабочего дня позвонил Миша Сухно и предложил встретиться. У меня сегодня не было ни записи, ни монтажа, и я согласился.

— К кому это ты? — вышел из своего кабинета Тисловец.

— Свидание с девушкой, — ответил я.

Я знал, что фамилию Сухно нашему главному редактору лучше не называть.

Валентин Николаевич с подозрительностью посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Обычно мы с Сухно встречались на Круглой площади, но сегодня Миша предложил троллейбусную остановку напротив входа в ГУМ.

— Что случилось? — спросил я, подходя к Михаилу.

— Ничего, — пожал он плечами. — Пойдем в ресторан.

Я удивился. Рестораны Миша не любил почти так же, как и комсомольских начальников. Что-то все же случилось.

— В какой? — спросил я.

— В «Зарю».

В ресторане «Заря» я был всего раз, но тем не менее хорошо знал о нем из рассказов отца.

Мы тогда жили в Ганцевичах. Отец работал бухгалтером райпотребсоюза, и ему дали квартиру в доме бывшего панского лесничего. Одну половину дома занимал директор школы с женой, моей первой учительницей, вторую наша семья. По ганцевичским меркам квартира была большая, даже с залом, и в нем по выходным отец с друзьями играли в карты. Приходили главный врач больницы Шаповалов, инструктор райкома Шингель, еще кто-то. Как я сейчас понимаю, они и научили отца играть в преферанс.

— Костя, — сказал как-то отцу Шаповалов, — ты посмотри, кто у тебя сидит за столом. Все люди с высшим образованием, уважаемые личности. А ты?

— Что я? — вытаращился на него отец. У него была привычка таращить глаза, удивляясь.

— Не поступишь в институт — не станем с тобой играть в карты, — усмехнулся Шаповалов. — Преферанс игра для людей с высшим образованием.

И отец вынужден был поступить заочно в Минский институт народного хозяйства. Однажды он приехал с экзаменационной сессии, собрал всех нас, даже мою младшую сестру Гальку, и рассказал историю.

— Сдал очередной экзамен, — рассказывал он, — и зашел в ресторан поужинать. Заочники могут себе это позволить.

— А мне кофточку не на что купить, — сказала мама.

— У тебя этих кофточек!.. — махнул рукой отец. — Слушай, а то не буду рассказывать. Выбрал я, значит, в меню блюдо, там бефстроганов очень хороший, жду официантку. А она уже идет и несет на подносе бутылку красного вина, котлету с гарниром и мясной салат. «Извините, — говорю ей, — я еще ничего не заказывал». «И не надо заказывать, — отвечает она. — Сегодня у народного писателя Белоруссии Якуба Коласа день рождения, и каждый посетитель нашего ресторана получает от него в подарок салат, котлеты и вино». И ставит на стол поднос!

Галька долго сидеть на одном месте еще не умела. Она соскочила с табуретки и побежала, громко топая ножками, в сени. Меня тоже подмывало помчаться за ней, но меня удерживали глаза отца. Они у него были вытаращены значительно сильнее, чем обычно.

— Бесплатно?! — удивилась мама.

— Он же народный писатель! — сказал отец. — На личной машине с шофером ездит! Денег у него больше, чем у всех жителей Ганцевичей, вместе взятых!

— Не может быть! — не поверила мама.

— Может! — твердо сказал отец. — Сын, ты понял, кто такой настоящий писатель?

— Понял, — кивнул я. — Ты целую бутылку вина выпил?

— Еще и сто грамм водки добавил, — сказал отец. — А в этот ресторан, между прочим, много людей ходит, он рядом с ГУМом.

— Как называется? — спросил я.

— «Заря».

И вот мы с Мишей сидели в этой самой «Заре» и выбирали в меню, чем будем закусывать.

— Здесь бефстроганов хороший, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — посмотрел на меня из-под очков Миша.

— Знаю, — ответил я.

Говорить про Якуба Коласа мне сейчас не хотелось.

— А я закажу бифштекс с луком, — сказал Миша. — Знаешь, почему я тебя сюда позвал?

— Почему?

— Еду в Москву на кинофестиваль.

— На фестиваль? — удивился я. — Что ты там потерял?

— Буду рисовать шаржи на артистов. Они более известные, чем писатели.

— Почему это больше? — спросил я. Мне стало обидно за писателей.

— А их больше знают простые люди, — сказал Михаил. — Чтобы узнать о писателе, надо прочитать книжку. А у нас кто читает?

— Кто?

— Интеллигенция и студенты, и власть это хорошо понимает. Писателей она тоже уважает, платит гонорары и дает премии, но артист более подходящий для нее товар. Все, что требуется от артиста, это сказать несколько слов, которые легко заглотнет народ. Политика!

Из всей его речи я запомнил только слово «народ».

— А при чем здесь кинофестиваль? — спросил я.

— Шурик, ну ты же не такой дурень, как кажешься, — опять посмотрел на меня из-под очков Миша. — Рисовать надо тех, кого знает народ. А артистов он знает больше, чем писателей.

Мы уже съели свои бифштексы и бефстрогановы, можно было рассчитываться.

Одним из очевидных преимуществ работы на телевидении была зарплата. Я теперь не волновался, кто будет платить за ужин в ресторане.

— Конечно, ты, — кивнул Миша. — Я тебя и привел в ресторан, чтобы ты заплатил.

Я сегодня уже устал произносить слово «почему» и тем не менее спросил:

— Почему?

— Так я же на тебя нарисовал шарж! — с удивлением посмотрел на меня Михаил. — Ты, кстати, немного похож на молодого Коласа, только у него большой лоб, а у тебя маленький.

Я вспомнил слова бабы Зоси, у которой квартировал, когда работал в школе физруком в деревне Крайск за Плещеницами: «У него лоб маленький, зато мозги густые». Правда, говорила она это не обо мне и тем более не о Якубе Коласе.

Михаил показал мне лист бумаги с шаржем. На рисунке первым бросался в глаза нос и только потом очки.

— Хороший шарж, — сказал я. — Где будешь печатать?

— В «ЛіМе», где же еще, — вздохнул Миша. — Ну так что, платишь?

— Конечно, — тоже вздохнул я.

Я понимал, что этот шарж подводил черту под значительным периодом моей жизни.

Уже была написана первая книга. Уже было определено направление наступления кадрированной дивизии, к которой я был приписан. Уже меня оставила лучшая из девушек. Уже мне сказали, что я немного похож на Якуба Коласа.