Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Юрий Казаков. Из цикла «Писатели Арбата». Статья 2

Александр Анатольевич Васькин родился в 1975 году в Москве. Российский писатель, журналист, исто­рик. Окончил МГУП им. И.Федорова. Кандидат экономических наук.
Автор книг, статей, теле- и ра­диопередач по истории Москвы. Пуб­ликуется в различных изданиях.
Активно выступает в защиту культурного и исторического наследия Москвы на телевидении и радио. Ведет просветительскую работу, чи­тает лекции в Политехническом музее, Музее архитектуры им. А.В. Щусева, в Ясной Поляне в рамках проектов «Книги в парках», «Библионочь», «Бульвар читателей» и др. Ве­дущий радиопрограммы «Музыкальные маршруты» на радио «Орфей».
Финалист премии «Просвети­тель-2013». Лауреат Горьковской ли­тературной премии, конкурса «Лучшие книги года», премий «Сорок сороков», «Москва Медиа» и др.
Член Союза писателей Москвы. Член Союза журналистов Москвы.

На Арбате, в магазине,
За окном устроен сад.
Там летает голубь синий,
Снегири в саду свистят.

Эти строки принадлежат Агнии Барто и посвящены старейшему зоомагазину Москвы — интереснейшей достопримечательности Арбата. А сам дом № 30 (некогда доходный) выстроен в 1904 году по проекту Николая Боборыкина, зодчего с литературной фамилией. Так что неудивительно, что здесь, на пятом этаже, в квартире № 29, долго-долго жил прозаик Юрий Павлович Казаков — один из самых ярких русских писателей второй половины ХХ века. Одним из тех, кто впервые оценил его редкий талант, стал Константин Паустовский. «Сравнительно недавно, год назад, я впервые прочел рассказы Ю.Казакова и был поражен силой, мастерством и зрелостью тогда еще никому не известного писателя. Тем более я был поражен, узнав, что Казаков — студент Литературного института имени Горького и человек еще совсем молодой... Достаточно прочесть два-три рассказа Ю.Казакова, чтобы стало ясно, какой талантливый, зоркий и умный писатель вошел в нашу литературу. Поэтому в данном случае я считаю излишним углубляться в разбор произведений Казакова. Они сами говорят за себя. Одно могу сказать — писатели старшего поколения должны быть счастливы таким взыскательным к себе и одаренным преемником, каким является Ю.Казаков...» — писал Константин Георгиевич в 1958 году. Думаю, что многие современные читатели согласны с этой точкой зрения.

Казаков не стал ни вторым Антоном Чеховым, ни третьим Иваном Буниным, заслуженно заняв свое законное место рядом с ними. Хотя, поначалу с трудом пробиваясь на страницы литературных журналов, он нередко слышал в свой адрес сетования о чрезмерном влиянии Бунина. Что же в этом плохого? Но Казаков — это Казаков. Таковым и остался Юрий Павлович в русской литературе. «Голубое и зеленое», «Свечечка», «Арктур — гончий пес», «На полустанке», «Вон бежит собака!», «Запах хлеба», «Плачу и рыдаю», «Двое в декабре», «Северный дневник», «Во сне ты горько плакал» — эти и другие произведения и книги писателя по достоинству оценены не только коллегами и критиками, но и читателями. Здесь, на Арбате, где прошла большая часть жизни Казакова, родились и первые его рассказы.

Юрий Павлович рассказывал в интервью в 1979 году:

«В юности я любил шляться по Арбату. Друг у друга мы тогда не собирались, как сейчас: квартир отдельных не было, дач. Коммуналки, где в комнате — по семье. Вот мы и бродили... Мы считали, что мы — лучшие ребята в мире! Родились не только в Москве, в столице нашей Родины, но и в “столице Москвы” — на Арбате. Мы друг друга называли земляками. Раньше еще существовало целое понятие “двор”, теперь его нет. Мой десятилетний сын, живущий в высоченном новом доме, в своем дворе никого не знает...

Господи, как я люблю Арбат! Когда я из своей коммуналки переехал в Бескудниково, то понял, что Арбат — это как бы особый город, даже население иное. Вы, наверно, не раз видели мой дом на Арбате, где “Зоомагазин”. Удивляюсь сейчас многотерпению моих соседей: каждый божий день играл я на контрабасе. К счастью, это не скрипка, звук глухой — и не жаловались. Понимали, что человек “учится музыке”. Кстати, в нашем дворе жил Рихтер со своей женой Ниной Дорлиак. И когда летом с открытыми окнами он играл на рояле, а она пела, я бросал все и слушал. Правда, тогда я не знал еще, что он — Рихтер». А Святослав Рихтер тоже не догадывался, что соседствует с Юрием Казаковым.

Первоначально Казаков учился играть на виолончели. «Но так как заниматься музыкой я начал довольно поздно (с 15 лет) и пальцы мои были уже не столь гибки, то я скоро понял, что виртуозом-виолончелистом мне не стать, и перешел на контрабас, потому что контрабас вообще менее “технический” инструмент, и тут я мог рассчитывать на успех», — делился Юрий Павлович подробностями своей автобиографии.

Юрий Павлович Казаков (1927–1982)

Окончив в 1951 году Музыкальное училище имени Гнесиных по классу контрабаса, Казаков стал работать в оркестре Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. В это же время Юрий Павлович начинает публиковаться, его прозаические опыты получают благосклонную оценку. В итоге литературное призвание взяло верх, и двадцатишестилетний Казаков в 1953 году поступает в Литературный институт. «Я не помню сейчас, — вспоминал писатель, — почему меня в одно прекрасное время потянуло вдруг к литературе. В свое время я окончил Музыкальное училище в Москве, года три играл в симфонических и джазовых оркестрах, но уже где-то между 1953 и 1954 годами стал все чаще подумывать о себе как о будущем писателе. Скорее всего, это случилось потому, что я, как, наверное, и каждый молодой человек, мечтал тогда о славе, об известности и т.п.».

Возможно, что Юрия Казакова вдохновлял пример тончайшего лирика Константина Паустовского, которому он признавался в письме от 9 октября 1957 года: «Хочу, чтобы Вы знали, что в Москве сидит на Арбате человек, читает Вашу книгу, поминутно растрогивается и любит Вас». Паустовский в ответном письме от 5 февраля 1958 года не скрывал своего восторга: «Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить то великое, что досталось нам от предков наших — от Пушкина до Бунина. Велик Бог земли Русской!»

А на вопрос об истоках своего литературного призвания Юрий Павлович отвечал весьма неожиданно: «Я стал писателем, потому что был заикой. Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось». О том, как и когда возникло у Казакова заикание, биографы писателя спорят по сей день. Кто-то полагает, что оно стало результатом сильной психологической травмы, связанной с арестом отца в 1933 году, когда Юрию едва стукнуло шесть лет. Родители будущего писателя были простыми людьми, крестьянской закваски. «Жили мы плохо, трудно», — напишет он о своем детстве. Да что говорить — не жили, а просто выживали в нищете.

Есть и другая точка зрения: заикаться Юрий Казаков (тогда еще Юра) стал после контузии от взрыва немецкого фугаса в июле 1941 года. И в это тоже верится, ибо впоследствии Юрий Павлович очень точно описал все произошедшее и с ним, и с Арбатом в те дни. «Ночь шла на убыль. Самолеты, частью отбомбившиеся, частью отогнанные, начали уходить один за другим на восток и на запад, прожектора стали гаснуть, зенитки умолкать — приходило время отбоя. Но последний, одинокий самолет еще бродил, как заблудившийся, еще ныл и вибрировал на недосягаемой высоте, в посоловевшем небе. На него уже не обращали внимания, хоть он с подозрительным упорством все возвращался и возвращался. Один только далекий прожектор вяло бродил по небу в надежде на счастье, и одна пушка (с соседнего высокого дома) посылала в высоту редкие неохотные очереди. Все остальные молчали и ждали. Скоро угас и прожектор, и только пушка все стреляла. Внизу перекликались и громко ходили дежурные во дворах и на Арбате», — читаем мы у Казакова. В 1941 году, осенью, когда грянули уже заморозки, Юра Казаков на своем хилом еще горбу таскал на Арбат мешки с капустой и морковью, которую не успели убрать на колхозных полях за Потылихой — тогда это был еще загород. Надо было что-то есть — и ему, и матери, Устинье Федоровне.

Так или иначе, но заикание сопровождало писателя всю жизнь — в сохранившейся аудиозаписи беседы Казакова с Борисом Зайцевым, сделанной во Франции в 1967 году, я явно услышал эти особенности его речи (как и в магнитофонных авторских записях его рассказов). Гость из Москвы подробно расспрашивал старого эмигранта об Иване Бунине, вызнавая подробности жизни своего любимого писателя. А ведь могли бы они с Зайцевым говорить и о родном для обоих Арбате, которому Борис Константинович посвятил свой рассказ «Улица Св. Николая». В те годы советская цензура все еще держала под гнетом творчество многих литераторов первой волны — так, что Юрий Павлович мог читать Зайцева и в «тамиздате». Во Франции переведенные произведения Казакова хорошо знали. Периодически Юрия Казакова выпускали в Европу и в более поздние годы...

Интересно, что о самом Арбате Юрий Павлович в своих произведениях не так много писал — о Русском Севере у него можно прочитать куда как больше и чаще. Но если улица и встречается иногда на страницах его книг, то вкупе с искренними словами, свидетельствующими об особом к ней отношении. «Да, конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю арбатские переулки и бульвары», — говорит главный герой в «Голубом и зеленом».

Благодаря литератору Вячеславу Мешкову мы можем побывать в гостях у Юрия Казакова:

«Я был у Юрия Павловича на Арбате всего раза три... В разгар жаркого лета 1981 года, в полдень, я встретил Казакова, рассеянно бредущего с авоськой, набитой продуктовыми свертками, хлебом, толстыми кабачками, — от “Диеты”, от овощного — домой. Я был и удивлен, и обрадован, хотя разлука не была долгой, взял у него сумку, которую он отдал с готовностью: после тяжелой полостной операции тяжести ему были воспрещены.

— Конечно, — отдуваясь, заговорил Юрий Павлович, — чего Толстому не писать “Войну и мир”, если у него и повар, и кухарка!.. А тут великий писатель Юрий Казаков... и великий писатель Вячеслав Мешков (он не скупился на этакие призы!) <...> должны полдня стоять за куском паршивой колбасы!

Слушать Казакова можно было бесконечно. И он любил, когда его слушали.

— Я утром больше часа простоял за квасом!.. Раньше на Арбате у каждого перекрестка стоял газировщик. Или газировщица... Здесь у него сироп. А внизу — сепаратор... или сетератор — как бишь там? — для охлаждения... Так он тебе за четыре копейки нальет — не жалея, на палец! — сиропу, потом — с клокотаньем — воды... Когда этот стакан подносишь ко рту, пузырьки величиной с булавочную головку бьют тебе в нос!.. Куда все это делось?.. Устроили какой-то... “Русский квас”!.. В очереди передо мной стоял мужчина. Такой же лысый, как я. Я целый час наблюдал, как у него по затылку за шиворот текли струи. Думаю, что, пока он стоял в очереди, с него сошло столько пота, как если бы он отработал смену в мартеновском цеху.

Я шел, слушал и только кивал: “Угу...” Стоит ли пояснять, что это было время, когда “маразм крепчал”?..

— Ну ладно очереди! — неторопливо продолжал Казаков. — Но разве это колбаса?.. Раньше, если кто-то из подъезда купил колбасу, пусть на последнем этаже, запах стоял на первом!.. А продавцы!.. До войны в Москве еще работали продавцы, которые начинали у Елисеева, у Филиппова... Он нарезал тебе колбасу ломтиками толщиной в три миллиметра, перекладывал их особой лопаточкой на пергаментную бумагу, аккуратно заворачивал и протягивал тебе с поклоном... А теперь!.. Она на тебя и не смотрит, кидает... Селедка: оттуда голова торчит, оттуда хвост... Течет...

С Арбата свернули во двор, вошли в подъезд, в котором пахло... ну, во всяком случае, не колбасой...

— Я убедился: если у нас что-то пропадает — то это навсегда! — пока ждали лифта, пока поднимались, говорил Юрий Павлович. — Я даже думаю книгу написать — про еду, которая исчезла навсегда!.. Вот были, например, сардельки. Толстенькие, упругие, в тонких кишочках. Ее, горячую, положишь на тарелку, надавишь вилкой, и она свистнет, брызнет соком!..

Неспешно возился с дверным ключом.

— А что теперь выпить?.. Тебе продают отраву: “Пей, милый!..”

Соседей в тот час в квартире не было.

Комната же Казакова являла собой вид временного и убогого пристанища: не было комнатных цветов (некому поливать), книг (все, что было, свезли в Абрамцево), прочее же — стандартный набор комнаты рабочего 40–50-х годов (все покрыто было соответствующей патиной): платяной шкаф, обеденный стол, несколько стульев, железная кровать и старый, провалившийся диван.

— На этом диване я и писал свои первые рассказы, — поведал Юрий Павлович. — Именно на диване. Машинку брал на колени и печатал...»

Юрий Павлович был потрясающе наблюдателен. В приведенном рассказе из его уст звучат не просто городские подробности — это элементы творческого стиля писателя. Он никогда не упускал из виду мелочи, бытовые детали, из которых и складывалась картина его мира.

Нелегко пробивались к широкой аудитории первые рассказы Казакова в начале 60-х годов. В чем его только не обвиняли! В очернительстве, безыдейности и прочих грехах, не способствующих строительству светлого коммунистического общества, до которого оставалось всего двадцать лет. Нельзя было предъявить ему лишь одну претензию — в отсутствии таланта. Этого у Казакова не отнимешь.

Юрий Нагибин, проклиная в своем дневнике засилье так называемой секретарской литературы 70-х годов, рассматривает творчество Юрия Казакова как пример «настоящей литературы», особенно выделяя его «Северный дневник», в один ряд с которым он ставит произведения Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Валентина Пикуля, Василия Аксенова. «А сколько неизвестных [писателей] мучаются вынужденной немотой по всей громадной стране! Дай только немножко свободы, повторился бы золотой девятнадцатый век», — пишет Нагибин.

Семейная жизнь у Юрия Павловича была сложной, что, конечно, не могло не отразиться на его творчестве. И в положительном плане, и в негативном. Как он любил своего сына! И какие прекрасные строки, вдохновленные этой любовью, родились из-под пера писателя, а точнее, под клавишами его пишущей машинки. Казаков пишет пронзительно, откровенно, честно. К сожалению, к концу жизни он публикуется все меньше, быть может, по той причине, что все реже появлялся на Арбате...

В застойные годы среди советских писателей чрезвычайно широко распространился такой вид заработка, как перевод на русский язык книг всякого рода представителей национальных литератур. Переводами занимались и те, кто мог бы зарабатывать на жизнь и своими собственными произведениями. Речь идет как раз о Юрии Казакове. Он перевел на русский язык историко-революционную трилогию казахского классика Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот» о полной лишений жизни рыбаков Арала. Трилогия и ее автор удостоились Госпремии СССР, а Казаков на полученный гонорар купил дачу в Абрамцеве. Анатолий Гладилин соседствовал с Казаковым: «Три последних года жизни в Союзе я снимал на все лето дачу в Абрамцеве. Точнее, в академическом поселке... Поселок был построен при Сталине, строили его пленные немцы, поэтому качество жилья было отменное, плюс каждой даче принадлежал один гектар земли. Все дачи принадлежали только академикам, продавать дачи запрещалось, и нуждающиеся вдовы академиков или их дети сдавали дачи приличной публике, в основном писателям. Здесь снимали дачи прозаик Георгий Семенов, драматург Саша Хмелик, сатирик Аркадий Хайт, а Юре Казакову Абрамцево так понравилось, что он в конце концов совершил невозможное: при ходатайстве секретариата Союза писателей ухитрился купить там дачу».

На даче Казаков уже почти ничего не писал, а в основном пил горькую. Юрий Нагибин, не встречавший в литературе «более чистого человека», чем Юрий Казаков, сравнивал его с Андреем Платоновым, который также «знал лишь творчество, но понятия не имел, что такое “литературная жизнь”». Казаков писал мало, издавали его еще меньше, потому и сел за переводы, которые он делал «легко и артистично». Гонорары за переводы он называл шальными, ибо «они не были нажиты черным потом настоящего литературного труда». Нагибин считал, что «Казаков не был создан для тихих семейных радостей. Все, что составляет счастье бытового человека: семья, дом, машина, материальный достаток, — для Казакова было сублимацией какой-то иной, настоящей жизни. Он почти перестал “сочинять” и насмешливо называл свои рассказы обветшавшими. Эти рассказы будут жить, пока жива литература».

А когда Юрий Маркович спросил своего тезку, почему тот не пишет, он получил такой ответ: «Кротко улыбаясь, Юра сослался на статью в “Нашем современнике”, где его отечески хвалили за то, что он не пишет уже семь лет. Убежден, что за Казакова можно было бороться, но его будто нарочно выдерживали в абрамцевской запойной тьме. Даже делегатом писательских съездов не избирали, делали вид, что его вовсе не существует. <...> Казалось, он сознательно шел к скорому концу. Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном мопеде. С ним оставалась лишь слепая, полуневменяемая мать. Он еще успел напечатать пронзительный рассказ “Во сне ты горько плакал”, его художественная сила не только не иссякла, но драгоценно налилась...»

Юрий Казаков ушел из жизни рано — в 55 лет, 29 ноября 1982 года. Нагибин ходил прощаться с ним в Центральный дом литераторов: «Он лежал в малом, непарадном зале. Желтые, не виданные мной на его лице усы хорошо гармонировали с песочным новым сертификатным костюмом, надетым, наверное, впервые. Он никогда так нарядно не выглядел. Народу было мало. Очень сердечно говорил о Юре как-то случившийся в Москве Федор Абрамов. Назвал его классиком русской литературы, которому равнодушно дали погибнуть. Знал ли Абрамов, что ему самому жить осталось чуть более полугода? Не уходит из памяти Юрино спокойное, довольное лицо. Как же ему все надоело. Как устал он от самого себя». А «сертификатным» костюм называли в то время потому, что куплен он был в «Березке», за чеки. Упокоился Юрий Павлович на Ваганьковском кладбище.

Узнав о том, что рукописи Юрия Казакова странным образом исчезают с его дачи в Абрамцеве, Нагибин пытался было бить в колокола. Однако многое действительно было разграблено неизвестными людьми. И когда летом 1986 года Юрий Маркович с женой поехали в Абрамцево, они с трудом нашли «заколоченную, теперь уже не на зиму, а на все сезоны, дачу посреди зеленого заросшего участка... В соседнем абрамцевском музее Казакова едва могли вспомнить. Какое равнодушие к писателю по меньшей мере аксаковского толка!». Очень точно назвал Нагибин это место и дачу, купленную за «шальные» гонорары, «абрамцевской запойной тьмой».

И кто знает, как сложилась бы дальнейшая судьба писателя, останься он на Арбате, который исследователи его творчества справедливо нарекли «отчим домом» Казакова. Критик Игорь Кузьмичев верно отмечает, что «и Москва, и Арбат — о них едва ли не каждый русский человек может лишь мечтать — достались ему [Казакову], что называется, волею судьбы, сами собой оказались его “малой родиной”, и это нельзя недооценивать, поскольку сознание кровной причастности к Москве, к старому Арбату с детства вселяло в него особую гордость, одаривало его счастливым, победительным чувством вершинности».

Долгожданная мемориальная доска Юрию Павловичу Казакову была открыта на фасаде дома № 30 в феврале 2008 года. На торжество пришли Евгений Евтушенко, Валентин Распутин, Владимир Крупин, Савва Ямщиков. А лучшей памятью о писателе служат его книги.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0