О поэзии Стефании Даниловой

Разговор о творчестве Стефании Даниловой позволит затронуть те явления в современной литературе, которые иначе могут стереться из памяти, как забывается многое важное. Поэт, понимая, что такое литературный процесс, предоставляет критику все возможности. В 2021 году она выпустила книгу «Лучшее за X лет», состоящую из трех слоев: автобиографического, поэтического и читательского — здесь приведены тексты друзей Даниловой, причем в большинстве случаев тех, кто сблизился с ней после знакомства со стихами, а не до.

Первое стихотворение в три года. Первая победа на конкурсе в 2010-м. Первая книга стихов и первое выступление в 2011-м: «У меня еще нет читателей-читателей. Только друзья и одноклассники».

Сразу вопрос: а обязательно ли все это так подробно описывать? Нужен ли даже читателю-читателю столь подробный экскурс в личную жизнь поэта, которая, кстати сказать, позже приводит полные имена всех своих возлюбленных с датами и сроками романов?.. Не пахнет ли нарциссизмом от этого самого «Лучшего за X лет»?

Ответ — в стихотворении «Музей». «Так ты смотришь на человека, а он — музей...»

Человек живет, немало перетерпя,
от любви до смерти родных и близких,
на руке написанных слов английских
перед важной контрольной, которую
                                                    он не сдал,
у него во лбу невидимая звезда,
к ней стремятся, как в колыбель
                                                      к Христу,
те, кто после приколют его к кресту.

Человек сам себе священник
                                                     и уркаган,
в человеке множество органов
                                                         и орган,
на котором играли, а после разбили
                                                           в хлам.
Человек не делится пополам...

Почти в начале книги, на с. 11. О ком сказано? Разве о себе самой? Нет, разумеется. О каждом. О тех, кто стал читателем Стефании Даниловой, кто еще станет или не станет никогда. О человеке вообще.

Так ли уж важно при этом, какую пиар-кампанию по самопродвижению разворачивает поэт? Тем более литературный процесс знает массу примеров целенаправленной работы над собственной популярностью. Среди классиков Державин обрел известность после «Фелицы», в которой, кстати говоря, дал один из первых литературных автопортретов в отечественной словесности. Лермонтова после «Смерти поэта» поднял пушкинский круг, который, кстати говоря, активно поддерживал и Евдокию Ростопчину. Каролина Павлова продвигалась самостоятельно, для чего пригодился литературный салон. И так далее.

То есть брезгливая нелюбовь к маркетингу не отменяет маркетинга даже в те эпохи, когда он еще далеко не назывался этим словом.

...Я смотрю на тебя, а ты,
                                 предположим, Лувр,
самый лучший из всех имеющихся
                                                           музеев.
Я боюсь, что тебя, как Нотр-Дам,
                                             обратят в золу
или что однажды ключ от тебя посею.

Ключ от человека, то, благодаря чему он открывается навстречу другому, — метафора бережного отношения к тому, кто рядом. Это важный опыт, исключающий самолюбование в поэзии. А жизнь каждый человек устраивает в соответствии с самим собой.

Вопрос о том, корректно или нет рифмовать открытый и закрытый слог, в русской поэзии не решен и, кажется, нерешаем — дело в личном вкусе и врожденных слуховых настройках. В любом случае подобное отношение к человеку лежит за пределами как маркетинговых, так и пиитических правил. Но выразить его нельзя нигде, кроме поэзии.

Следующие годы были для Стефании Даниловой насыщены выступлениями, конкурсами, разного рода общением. Лео Каганов сказал о ней: «Удивительный феномен современного поэтического акционизма». Александра Баркова (Альвдис) высказалась конкретнее: «Она — скульптор жизни, мнёт и лепит из реальности что захочет: фестивали, гранты, поэтические школы, тусовки из непримиримо противоположных авторов, потом сборники стихов из этих тусовок. Берет реальность и отсекает от нее все лишнее. И остается чистая стихия жизни. И стихи». Импульсивная, взрывоопасная, сложная — все это создает привлекательный, почти литературный, почти жизнетворческий образ, но главным-то все равно остаются стихи.

Да, с самых ранних пор Данилова постоянно что-то предпринимает. Но параллельно осваивает нравственные территории, без которых никак не получится взросления — ни человеческого, ни поэтического:

Так мы маму целуем в детстве
                                              каждую ночь,
а потом вырастаем без желания ей
                                                           помочь
или бьем ногами в старости
                                                   за болезни,
до крови, чей вкус становится
                                              все железней,
и уходим прочь.

Так мы про Бога гадости говорим,
а потом орем: «Пожалуйста,
                                                   отвори!» —
разбивая костяшки о двери рая,
если мы в агонии умираем,
ни на грош не ведая, что творим.
(«Так мы младенцами на руках
у бабушек возлежим...»)

В другом случае описывается разговор двух обеспеченных людей, отца и сына, волею судьбы оказавшихся в иной социальной ситуации:

Исколов соломой себе бока,
я ворочался долго и встал без сил,
по дороге домой у сынка спросил:
— Ты увидел, как люди бедны
                                                         бывают,
ноги в пыль дорожную обувают?

Сын ответил:
— Да.
Эта пыль — живая.
Вот у нас — собака сторожевая,
а у них там целых четыре пса,
вот у нас бассейн — а у них есть
                                                             бухта,
я, как только увидел, воскликнул —
                                                      «Ух ты!»,
вот у нас сто ламп освещают сад,
а у них там звезды на небесах...

(«Живой»)

С детской, кажется, наивностью Данилова включает в стих обыденно-разговорное «гадости говорим», и возникает соблазн упрекнуть ее в использовании готовых конструкций. Однако уже следующий случай:

Где вы были, когда носило меня
                                                  по станции,
на которой я зарабатывала гастрит?
Может, мы были лингвистическими
                                               повстанцами,
предпочитающими слову «улица»
                                            слово «street»?
(«Тактильный город») —

заставляет выкинуть из головы саму идею речевой вторичности. Кстати говоря, игра слов «город — голод» (здесь исходным послужило выражение «тактильный голод») вместе с неожиданной макаронической рифмовкой свидетельствует о том, что «лингвистическое повстанчество» поэта — естественное состояние и ей действительно свойственно перемешивать разные языковые регистры, нимало не заботясь об их принципиальной совместимости или школьном антагонизме. При этом Стефания Данилова может быть и ученицей, слушательницей семинаров под руководством авторитетных литераторов. Может быть, она не всегда покладиста и прилежна. Ну и что с того?

Появилась книга «Веснадцать» (М.: АСТ, 2014). Кстати, о книгах. О публикациях в целом. Здесь есть о чем поговорить.

Стефания Данилова из тех, кто, видя барьер, сначала спрашивает саму себя, зачем он здесь стоит, а потом, по прошествии времени, отвечает — на сей раз уже всем, — что он вовсе не нужен. И отменяет его. Как в следующем случае.

Сверстники Даниловой, входившие в литературу на рубеже нулевых и десятых годов, столкнулись со стандартной ситуацией: поэту нужно печататься. В какой-то момент, насладившись аудиторией квартирников, начинаешь осознавать необходимость увидеть свои строки на журнальной странице... Здесь-то и стоял барьер: «толстые» журналы, коих после финансовых бурь и потрясений в сфере культуры осталось не так много, вовсе не жаждут печатать молодых авторов. Редакционная политика вот уже два с гаком столетия направлена на то, что публикация — пропуск в литературу, мандат, серьезная заявка. Плюс направленность конкретного издания. Плюс личный вкус редактора отдела поэзии, членов редколлегии, главного редактора. Это не плохо и не хорошо, это нормально и, пусть не сердятся начинающие литераторы, правильно, хотя дорогу не облегчает...

Выход напрашивался, и весьма простой: публиковать свои произведения в социальных сетях и на интернет-сайтах. Дискуссия о «сетевой литературе» велась у нас с момента распространения Сети и, по существу, сводилась к одному пункту: каковы гарантии качества произведения, опубликованного волей всего одного человека — его автора? Отсюда, разумеется, вытекали рассуждения о потоке графомании и сбитой планке художественного вкуса. До поры до времени сетевых авторов это не волновало. Потом кто-то, насытясь, завязал с литературой; кто-то продолжает помещать свои сочинения в Сеть, где любое, даже самое непрофессиональное, найдет сочувственный отклик; нынче даже маститые литераторы не гнушаются вносить свои тексты в общий поэтический виртуальный банк. Но это сегодня. Стоит помнить, однако: тем, кто, как Данилова, состоялся и продолжает писать, выступать и публиковаться, пришлось пережить довольно болезненную ситуацию перехода с одного поля на другое, так как определение «сетевой поэт» долгое время было знаком некачественности... Что ж, сегодня она входит в редсовет трех «толстяков»: «Авроры», «Перископа» и «Севера».

В середине десятилетия Стефания Данилова работала в балладном жанре. Нельзя не отметить здесь одного из старших авторов, значительно повлиявшего на околотридцатилетних. Это поющий поэт Сергей Калугин, уже в начале девяностых вернувший балладу в нашу литературу. Почва для расцвета жанра оказалась на редкость плодоносной в сочетании с поколенческой рефлексией над произведениями Толкиена и мифологиями мира. Так появились «Моей девочке», «Алиса» Даниловой. У нее, правда, баллада не исключает иронических интонаций: «Моя девочка любит котов и единорогов (согласитесь, куда без них)».

«Лучшее за X лет» представляет ценность еще с одной стороны, то есть как корпус пресловутых «читательских откликов». Дорогого стоит, например, вот такое признание: «Когда я была совсем маленькой, я думала, что все поэты вымерли...» Сегодня, когда поэзия возвращается в актуальную повестку, когда на поэтические вечера приходят десятки, а не единицы, и не близкие друзья, как в благословенное время до пандемии, а совершенно незнакомые люди, когда о стихах спорят и т.д. и т.п., надо помнить, насколько огромна здесь заслуга поколения плюс-минус тридцатилетних. Потому что пока люди постарше сетовали на «глухоту времени», молодые собирались, шумели, звали, вовлекали в процесс — словом, занимались как бы маркетингом или самопродвижением, а на самом деле активно формировали литературный процесс и контекст, без которого не состоялось бы сегодня отката на прежние культурные позиции.

Книга Стефании Даниловой «Таблетка под языком» вышла в 2022 году (Оренбург: Издательский центр МВГ, 2022). Автор собрала здесь тексты небольшого размера, по две–четыре строфы. Формат крошечный, вроде in-quarto. Преимущественно интимная лирика, отличительная черта которой — множество обращений к самой себе. Осмысление своей жизни, неудач, нездоровья, незавидных обстоятельств, в чем-то и выяснение отношений с миром, порой несправедливым, часто недобрым, стремящимся нивелировать твою индивидуальность («Если б знала ты ранее, если бы ты только знала, // что приносят удачу тебе только черные кошки, // и отныне, и присно, вовеки не будет финала»). Не то чтобы, по Юрию Олеше, «перечень обид», но иногда близко к тому. Возможно, это книга травм и попыток преодолеть их, о чем свидетельствует и название. Однако нас-то, при всем уважении к чужим переживаниям, интересует только искусство поэзии.

...Сентябрьский мороз в мурашки
                                      вставляет жальца.
Однажды я встану вместе
                                 с фабричным дымом
и выйду к воде, забыв, как в ней
                                                  отражаться.

Но даже вода — серебряная,
                                                   как старец.
Возьму себя в крылья и отступлю
                                                     от пирса...
(«Полбалла»)

Покалывает кожу, печаль делает тебя легкой, почти прозрачной, ты сомневаешься, жива ли... Рефлексируя, автор одевает лирическую героиню в «речное платье», «в крылья» — так всегда и происходит, когда стихи становятся средством утешиться хотя бы красотой собственного образа. При близости мироощущения образ становится собственным и для читателя: мысль не новая, однако всегда верная. Романтическое начало у Даниловой не замутнено постмодернистской отстраненностью и проступает почти в каждом тексте. Ее ирония, когда есть, иного свойства, это взгляд со стороны автора, а не с точки зрения метода. Данилова действительно каким-то чудом миновала постмодернизм, будто его и не было никогда. За счет чистоты приема она добивается того восприятия, которое для нее желанно.

Поэт не боится использовать романтические оппозиции, например «верх» и «низ», казалось бы, отработанные и отбракованные постмодернизмом:

Из гусиных перьев счастливец
                                             творит крыло.
И еще одно, чтоб пуститься
                                        в большой полет
не Икаром, который падает, а орлом.
Если падаешь вверх, об землю,
                                              асфальт и лед

невозможно разбиться...

(«Ретушь»)

В «Таблетке...» звучит тема оставленных близких. Неизбывное богатство лирической героини — воспоминания о спутниках, и это не обязательно возлюбленный. Прерванные отношения оказываются для нее катастрофой вплоть до утраты телесной и духовной целостности:

Что, если те, с кем сейчас идешь
                                      из огня в полымя,
однажды так же сыграют в памяти
                                            черный ящик?

Через пять лет. Или шесть. Что
                                        не так уж важно,
как имена, что хотелось бы помнить
                                                             вечно.
И ты боишься, что их, идущих
                                       с тобой, однажды
захочешь вспомнить, а будет нечем...
(«Переписки»)

Интересна работа с устойчивыми выражениями «сыграть в ящик» и «черный ящик». Когда память — гроб, она оборачивается своей противоположностью, беспамятством; утрата воспоминания приводит к утрате способности помнить, то есть быть человеком. А ведь задача совсем иная: «Надо успеть стать похожей на человека, // прежде чем корабль уйдет от причала» («Камбэк»).

Баллад в «Таблетке...» нет. По-видимому, этот жанр оказался Стефании Даниловой чужд. Она скорее тяготеет к анализу ситуаций, в том числе морально неоднозначных, и любит заканчивать стихотворение афористически. Данилова не принадлежит к поэтам, покорно идущим за словом, слепо доверяющим языку, изучающим его возможности и верящим, что возникающий в процессе работы «случайный» смысл — на самом деле выброс подсознательного. Напротив, ощущение, будто она ищет наилучшего выражения для своих рефлексий, маленьких открытий, которые активно живущий человек делает едва ли не каждый день, разочарований, неизбежных не только в юности. Стихотворная форма оказывается здесь идеальной для высказывания, в котором спрессован опыт, нужный всем, — и в этом один из секретов популярности Даниловой.

Иногда, правда, ей открываются настоящие тайны, и происходит это именно через язык, как в стихотворении «Время», которое тоже начинается с работы над устойчивым выражением:

почему время лечит?
потому что давным-давно
у него спросили, что делает, мол, оно
и сказало время им: «я лечу»
и крылом похлопало по плечу

Омонимия форм первого лица единственного числа глаголов «лечить» и «летать» составляет сюжет, обрастающий плотью, мышцами и мясом подробностей:

значит, время не лечит
оно летит
и за ним несется собачий лай
так вперед не дай же ему уйти
брось лассо гарпун подбей его
                                                         оседлай

Материализуется и сам объект, вопреки законам физики, становясь телесным существом, а параллельно новый смысл появляется и у устойчивого выражения «кидаться на шею»:

я кидаюсь ему на шею
оно же прочь
не поддается выскальзывает хитрит
а потом в очередную ночь
понимаешь времени целых три

и одно представь летит у тебя внутри

Полет времени передается постепенной утратой знаков препинания. Прописных букв в тексте нет, отсутствуют и запятые в конце стихов, хотя поначалу они существуют внутри строк согласно правилам. К середине же исчезают.

Следующая книга Даниловой, «Недолю», вышла в том же, 2022 году (СПб.: Пальмира RUGRAM). Название можно интерпретировать по-разному: от «недоля» (несчастливая судьба) до части слова «недолюбленный» — это и есть авторский замысел. В самом первом тексте, «Вместо эпиграфа», определен лейтмотив книги, ее обращенность к любому другому человеку:

Ничего легче нет, чем быть на меня
                                                      похожим.
Потому что я сам на весь этот мир
                                                           похож.
Мир — в тех, кто был когда-то в моей
                                                    прихожей.
Мир — в отпечатках стёршихся
                                                   их подошв.

Каждый стих самодостаточен синтаксически и по смыслу. Далее автор постепенно углубляет мотив связи одного человека с другими:

Мне близки все привычки — добрые
                                                      и дурные,
все наречья и все оттенки любой
                                                            мечты.
Мне известно все, что есть на Земле
                                                         доныне,
оттого я — любой на свете.
                                             Возможно, ты.

Текст этот завершается драматично — отсылкой к нынешней общероссийской социально-политической ситуации: «Ничего нет сложней, чем быть непохожим на // окружившее нас, пробравшееся под кожу, // закрутившее, захлебнувшее, как волна». Важно не только то, что, как и в случае «город — голод», «волна» вызывает в сознании читателя ближайшую звуковую ассоциацию «война»; еще важнее, что признание это сделано молодым поэтом, ощущающим связь каждого из нас с глобальными событиями. «Ничего нет сложней» для любого из нас, с характером, судьбой и личными обстоятельствами каждого, и все мы до единого, даже формально не участвующие в событиях, внутренне вовлечены в них.

Но общенародная боль все же не основная тема книги «Недолю». Главная звучит во втором стихотворении, которое так и называется — «Недолюбленные». Оно снова о глубинном родстве поэта с другими людьми, на сей раз близком к трагедии: «На меня вешают ярлык “Уносите ноги” // такие же недолюбленные, как я». И возникает третий смысл названия всей книги: недолюди. Тому, кто любовью обойден, предстоит долгий путь до высокого звания человека.

...На московском фестивале Басманного района Стефанию Данилову слушали посетители разных возрастов, в том числе и пожилые. Когда она начала читать стихотворение «Я люблю тебя», две явно незнакомые пожилые дамы стали как вкопанные, потрясенные трагическим рефреном: «переводчик в твоей голове включает запись удара». Запись удара при любом признании в любви, от кого бы оно ни исходило: от матери, возлюбленного, друга, читателя. Почему замерли те старухи? Почему они обе потом долго смотрели на поэта? Какой вопрос хотели и не осмелились задать ему? Недолюбленные они — или недолюбившие? Что они поняли из этих стихов, с которыми вряд ли познакомились бы в иной ситуации?..

Прошлый опыт и детская травма вещи мучительные, но сами по себе они относятся к области психотерапии, а не поэзии. Важно, как она выражена Даниловой: здесь предельная откровенность на уровне исповедальности передана художественно: здесь не только рефрен, но и повторы частицы ли («шлепанцем ли дневником ли рукой ли пряжкой») и неожиданные метафоры («по щеке погладить ежовыми рукавицами // обнять жидким бетоном»). А в финале вновь звучит тема связи с другими, на сей раз неожиданно вывернутая:

и нет ножа, чтобы вырезать эту
                                                        опухоль,
огромную, как четверка по русскому
                                                            языку,
и я выбираю, о чем заплакать,
мимо идет женщина с дочкой,
говорит ей «я люблю тебя!»

опять слышу звук удара
сквозь хэви-метал
в профессиональных наушниках
под проливным дождем

Лирическая героиня Даниловой ни о чем не жалеет, лишь констатирует: взрослость наступает, когда видишь: «Где калина росла, там сегодня окалина, // допечатай мне памяти полтиража» («Взрослые — мы»). Здесь поэт снова играет словами, и вновь формальный прием подчинен общей задаче — передать конкретный житейский опыт, сделать свое общим, придать завершенную художественную форму высказыванию не от своего имени — от имени всех, кто пережил нечто аналогичное. И не одной ее касается печальный вывод: «Не прихода Мессии — прихода чумы // ждут меня и тебя окружившие взрослые. // Очень страшно, что все эти взрослые — мы». Недолюбленный и недолюбивший опасны тем, что передают отраву дальше по эстафете поколений. Стихи Даниловой из «Недолю» — своего рода стоп-сигнал, призыв осознать себя, сделать усилие и любить. Возможность преодолеть собственную слабость кроется для поэта в желании открыться миру, погрузиться в него:

Я поверхностней водной ряски.
Глубиной океанской стать бы.
Знать, как строятся теплотрассы.
Отчего зерновые спеют.
Мне так хочется — всеми сразу.
А собой — я еще успею?
(«Сканер»)

Никакой поэт никогда не дает рекомендаций и не выписывает рецептов: его дело — совершенная в данном случае, исчерпывающая данный смысл форма высказывания. Только так можно выстроить связь с читателем, иначе никто никогда не скажет, мол, это и мое тоже, автор сказал за меня. Обращаясь только к самой себе, лирическая героиня Стефании Даниловой выбирает способ жить:

«Если бы да кабы» — хоть в космос
                                                бы полетели,
каждый был бы любим до гроба,
                                             а также гений.
В макулатуру или в библиотеку
сдай учебники сослагательных
                                                 наклонений
и люби то, что есть: до въевшейся
                                              в руки дрожи,
сочетания моря с цитрусами и хвоей,
синей рези в глазах... Так просто
                                         и невозможно —
мир создать и не дать былому
                                            его присвоить.
(«С единицы»)

Но читатели Стефании Даниловой, не обязательно ее сверстники, присвоят этот опыт, поскольку он окажется словесным выражением их опыта. Благодаря этому они научатся смотреть на свою боль со стороны. Возможно, в их самоощущении что-то изменится.