Царь
Иван Иванович Жук родился в Сумах, ныне территория Украины. Окончил ВГИК.
Писал сценарии, по которым снято несколько художественных фильмов. Печатался в журнале «Братина», в «Литературной газете», в ежегодно выходящих сборниках киносценариев Всероссийского конкурса «Вера. Надежда. Любовь», в альманахе «Современный киносце¬нарий».
Публиковался в антологии «Современное русское зарубежье» (в томах проза, философия и поэзия), в сборнике пьес Союза театральных деятелей России.
Член Союза писателей России, Союза фотохудожников и кинематографистов России.
Россия и русский народ в фильме Павла Лунгина
...и бесы веруют, и трепещут.
Иак. 2, 19
Вера... совершается любовью.
Св. митрополит Филипп
Наконец-то мы дождались второй части дилогии известного постсоветского режиссера Павла Лунгина, снятой им о России и о ее народе. После первого нашумевшего фильма «Остров», в котором речь шла о непростых путях становления русской духовности, режиссер обратился к теме, закономерно и неизбежно возникающей вследствие этого становления, — к рождению на Руси самодержавного царства.
К истории тех или иных народов художники обращаются, как правило, в двух случаях: либо когда они хотят поведать миру о чем-то очень важном и сокровенном, что может обогатить все человечество, либо когда ощущают тревогу за настоящее, чтобы в будущем не случилось чего-то подобного или еще более горшего.
Павел Лунгин, если, конечно, верить всему, что он сказал в своем довольно обширном интервью, которое он дал накануне выхода в прокат фильма «Царь», принадлежит ко второму типу художников. «Мне кажется, — печалится мастер, — народ просто совсем забыл о милости и милосердии. В этом смысле люди совсем не разделяют христианские заповеди. Ходят в церковь, машины обклеивают иконами, но при этом ожесточены в своем сердце. Это становится главной проблемой нашего общества. Жестокость во всем — в отношениях к бедным, к старикам, вдовам. О слабых вообще не думают. Думают о силе победителя. У Шаламова, помню, есть такая лагерная поговорка: “Сдохни ты сегодня, а я завтра”. Это практически наш сегодняшний лозунг. И с этим надо что-то делать»1.
И вот, чтобы хоть что-то сделать в этом, как кажется режиссеру, отчаянном положении, когда, с одной стороны, «у нас не гуманистическая свобода и не гуманистическое общество»2, а с другой — «злодеев у нас любят, злодеев помнят»3, Павел Лунгин обращается к теме становления монархической государственности на Руси, с тем чтобы на ее примере воззвать народ к милости, любви и милосердию.
Но прежде чем приступить к анализу непосредственно самого фильма «Царь», необходимо хотя бы вкратце напомнить читателю, как относились и до сих пор относятся народы мира к объединителям их страны, к первым своим императорам, королям, ханам и т.д.
Так, в фильме известного китайского режиссера Чен Кайче «Император и убийца» (1999) на фоне вымышленной истории о непростых отношениях первого китайского императора Жен Йина с подругой детства Жао, принцессой из княжества Янь, запечатлена подлинная кровавая борьба пяти китайских княжеств, которая велась за общекитайский трон. После воспроизведения множества страшных сцен, в результате которых, по подсчетам тогдашних китайских историков, погибло девять десятых всего взрослого народонаселения страны, но Китай все же объединился в единое государство, вдруг из темноты экрана всплывают заключающие фильм титры. И еще продолжая читать их, даже у меня, у русского, столь негуманного и немилосердного, по определению все того же П.С. Лунгина, возникло особое чувство. Оказывается, простые трудолюбивые китайцы до сих пор благодарны своему кровавому тирану-объединителю!
Правда, Китай — это тот самый Восток, которым нас постоянно пугают интеллектуалы западной ориентации. С их точки зрения, в Азии всегда деспотия, беспросветное рабство и прочие жуткие приметы варварства.
Но обратимся к просвещенному Западу: приблизительно за полстолетия до Ивана Грозного королю Франции Людовику XI«удалось одолеть непокорных сеньоров и уничтожить почти все феодальные владения; те, кто поднимал мятежи, кончали жизнь на эшафоте или в железных клетках в подвалах замка Плесси-ле-Тур. Отныне Франция стала единым государством, везде повиновались одному королю и одному закону. Частные войны ушли в прошлое, и крестьяне могли спокойно работать на своих полях, а ремесленники — в своих мастерских. По словам летописца, крестьяне «старались поправить и заново перестроить свои жилища, расчистить свои поля, виноградники и сады. Многие из опустевших городов и округов были снова заселены»4.
Подобно Иоанну Грозному, Людовик XI«был очень набожен, постоянно молился и беспокоился о том, с чем он предстанет перед Господом». «У всех королей добро смешивается со злом, ибо они — люди, — писал королевский секретарь Филипп де Коммин. — Но без всякой лести можно сказать, что у Людовика было гораздо больше качеств, соответствовавших его положению короля и государя, нежели у любого другого». В конечном счете, правление Людовика было основано на древнем принципе, лежавшем в основании всех монархий, — принципе справедливости. «Посредством справедливости правят короли, — писал историк тех времен, — и без их справедливости государства превратились бы в разбойные притоны»5.
Выходит, не все так просто с историей народов. И оказывается, не только мы, русские, любим «злодеев» и помним их, как об этом печалится маститый киномессия. Как ни странно, «злодеев», сумевших объединить страну в единое моно- или многонациональное государство, — любят и помнят народы всего земного шара (!).
Гуманность — это, конечно, здорово; свобода и равенство — еще лучше. Но без единого государства народ, оказывается, обречен на смерть.
Однако вернемся к фильму «Царь». В отличие от кинопритчи «Остров», где хотя бы в зачаточном состоянии присутствует предыстория будущего героя, в новом кинопроекте Павла Лунгина «Царь», при всей его задекларированной историчности, ничего похожего на историчность мы не увидим. Нам даже бегло не расскажут об уничтожении духовного завещания Василия III, отца Ивана IV, из-за чего сама легитимность правления будущего царя, без опоры на документальную правовую основу, ставилась его недругами под сомнение. Не расскажут нам и об отравлении матери великого князя, Елены Глинской, с последующим отстранением малолетнего Ивана от какого бы то ни было управления государством, когда, по словам голландского купца и торгового резидента в Москве Исаака Масса (1587–1635), «раздоры и смуты» времени «боярского правления» (1538–1547 годы) вели к «гибели всего государства»6. Не поведают нам и о том, какие силы полтора года не подпускали молодого великого князя после его совершеннолетия к власти. А уж тем более за пределами киноповествования так и останется мысль того же Мааса о том, что именно «духовенство (в первую очередь в лице митрополита Макария) и некоторые умнейшие и знатнейшие лица стали совещаться о средствах спасти отечество, или, как называют его, «Пречистой дом и чудотворцев», полагая за лучшее отнять власть у вельмож, возведя принца на отцовский престол и возложить на него великокняжеский венец, невзирая на то, что он был еще молод»7. И должно быть, уж совершенно неожиданной новостью для создателей фильма «Царь» прозвучал бы такой текст историка В.О. Ключевского, который говорит, что Иоанн «быстро рос и преждевременно вырос. В 17–20 лет, при выходе из детства, он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений и передуманных мыслей, до которых его предки не додумывались и в зрелом возрасте»8. Может быть, именно поэтому митрополит Макарий, поучая царя проявлять «духовное повиновение» служителям церкви как своим богомольцам, уже в этом, подростковом возрасте втолковывает Ивану очень недетские мысли о том, что государь ответственен за своих православных людей, будучи обязан блюсти и хранить их «бодрено от дивиих влъкъ губящих е, да не растлять Христова стада словесных овец...»9. Эта традиция перенималась нами из Византии, где утверждался взгляд о назначении царской власти, выраженной в формуле св. Юстиниана: «Сохранение в чистоте христианской веры и защита от всякого покушения святой апостольской Церкви»10. И может быть, именно потому, что молодой Иван готов был следовать наказам митрополита, всего лишь через полгода после восшествия царевича на престол, в июне 1547 года, в Москве разгорается такой великий пожар, что подуськиваемая боярами толпа прямо в кремлевском храме растерзала родственника царя — боярина Юрия Глинского, едва не убив при этом и самого Ивана. Его же духовного наставника, митрополита Макария, так «искусно» спасают из огня, что, спуская его с кремлевской стены на веревках, роняют на землю — и владыка едва не погибает.
И, несмотря на все это, Иван решает «свести всех людей в любовь».
В течение двух-трех последующих лет проходят «соборы примирения». На них юный царь потребовал от всех бояр прекратить бесчинства по отношению «к детям боярским и крестьянам», обещая и со своей стороны виновникам прощение и милость. Таким образом, как писал Иван Солоневич, в Российском государстве начинается постепенное формирование именно народной монархии, отличительной особенностью которой является союз священного царя с народом.
Кроме преданного митрополита Макария, Ивану Грозному подсказывают взять себе в помощники Благовещенского попа Сильвестра и маломощного, из детей боярских Алексея Адашева, влияние которых особенно усиливается после кончины в 1563 году владыки Макария.
Так началась новая страница в жизни Ивана IV. Как пишут некоторые историки, далеко не сразу заметил он, что его «собинные» сподвижники, коноводы «Избранной Рады» на поверку оказались руководителями оппозиционно настроенных к русскому самодержавию сил, главарями боярской партии, идеалом которой являлась ограниченная монархия, наподобие королевской власти соседнего с Россией Польско-Литовского государства. Истинное лицо своих ближайших сподвижников по созиданию теократического государства, где, как мечтал Иван, симфонически соединились бы воедино устремления Церкви и самодержавной власти, царь впервые прозрел во время своей «странной горячки» в марте 1553 года, когда, скорее всего, отравленный кем-то из приближенных (в этом Иван IVне сомневался до самой смерти), тяжело заболевший царь хотел привести в те дни высшую знать к крестному целованию на царство в пользу своего малолетнего сына Дмитрия, но часть бояр, сгруппировавшихся вокруг Алексея Адашева и попа Сельвестра, повела себя столь странно, что Ивану Васильевичу пришлось подхлестнуть их вопросом: «Коли вы сыну моему Дмитрею крест не целуете, ино то у вас иной государь есть... и то на ваших душах»11. Это почти прямое обвинение бояр в заговоре, в измене и мятеже немного остудило пыл заговорщиков, и они, устрашась фактически неизбежной опалы, «пошли в Переднюю избу крест целовати»12. Владимир же Старицкий, претендент от их оппозиции на Русское царство, лишь под угрозой смерти «целовал крест поневоле»13. И вот после всего-то этого, встав с одра болезни, царь... простил ВСЕХ своих советников и бояр.
И долго потом прощал. И за бесчисленные измены, и за уход с дружинами и с мошной на столь полюбившийся многим Запад, и за саботаж Ливонской войны, и за подготовку новых заговоров и мятежей до тех пор, пока наконец не понял, что «не мочно царю без грозы быти: как конь под царем без узды, тако царство без грозы»14.
Но этого, к сожалению, в фильме «Царь» мы не увидим и не услышим.
Точно так же, как оставляет желать лучшего и предыстория отношений царя Ивана Васильевича и митрополита Филиппа (Колычева).
Как пишет Д.М. Володихин в своей книге о святом митрополите Филиппе, «Иван Грозный “образца” первых лет опричнины выглядит не столь уж непривлекательно... Натура Ивана IVсохраняла изрядный запас благочестия, и оно не позволяло сделать митрополитом простого льстеца. А ум Ивана Васильевича, наличие которого не отрицают, кажется, даже самые непримиримые критики царя, говорил его воле, что во главе Церкви должна стоять значительная фигура. Унижение Церкви означало унижение всей державы, и на него царь пока еще не шел. Но смирный холоп в митрополичьем кресле и есть великое унижение Церкви. Следовательно, требовался достойный человек праведной жизни, способный к тому же справиться с огромным “хозяйством” и вместе с тем никак не связанный с московскими оппозиционерами»15.
В киноверсии же Павла Лунгина уже с первого момента встречи митрополит и царь держатся по отношению друг к другу крайне настороженно, едва ли не с открытой враждебностью — как будто царь пригласил Соловецкого игумена с явной целью сломить его; будущий же митрополит иронично поглядывает на Ивана Васильевича с единственной мыслью: ну-ка, давай попробуем, что у тебя получится?..
Не знаю, из каких таких «достоверных» источников черпал подобную версию взаимоотношений царя и митрополита кинорежиссер, но только уже с эпизода их встречи на мосту он пытается убедить нас в их взаимной неискренности, чем фактически бросает тень как на представителя светской власти, так и на святого. А ведь людям того времени, в отличие от современных московских интеллигентов, держащих фигу в кармане по отношению к любым властям, вовсе не обязательно было кривить душой, называя царя помазанником Господним. Более того, даже после двухлетнего кошмара все усиливающейся кровавой бойни, устроенной царем непокорливому боярству, митрополит свято верил, что «государева власть имеет священный характер», и он «чтил ее, даже видя грехи ее носителя»16.
Поэтому, опираясь на труды добросовестных историков, мы можем с уверенностью сказать, что вначале митрополит Филипп во всем поддерживал самодержавного государя. В частности, осенью 1567 года, когда Иоанн IVготовился совершить очередной поход в Ливонию, митрополит рассылал по монастырям «богомольные грамоты», в которых он призывает «молиться за царя и обрушивается словом на врагов, совершавших «злой совет... на святую и благочестивую христианскую веру греческого закона. Особенно достается «Лютеровой прелести». По словам Филиппа, «боговенчанный царь оскорбился и опечалился, узнав о неистовой деятельности протестантов, и по его, митрополита, благословению пошел на своих недругов войной за веру и за царство»17.
Как мы видим, ни о каком заранее запланированном противостоянии даже и речи не было. До конца 1567 года отношения между царем и митрополитом складывались мирно, «симфонически»18.
Первой тучкой, омрачившей эти безоблачные взаимоотношения, явилось начавшееся в феврале 1567 года и тянувшееся вплоть до сентября 1668 года чисто «дипломатическое сватовство» женатого вторым браком на крещеной кабардинской княжне Марии (Кученей) Темрюковне Ивана Васильевича Грозного к сестре польского короля, жене брата шведского короля Юхана — Екатерине Ягеллонке. Официальная царская летопись умалчивает о том, как отнесся митрополит Филипп к столь странному, если не сказать больше, царскому сватовству, которое началось с подачи шведского короля Эрика XIV, а закончилось его низложением Юханом Финляндским, законным мужем «невесты». Но, зная характер митрополита, его строгую монашескую выучку и бесстрашие, с которым глава Русской церкви позже стоял за истину, можно предположить и его возмущение, и ту ангельскую настойчивость, с которой он, безусловно, пытался разрушить планы православного самодержца.
Второе, что не могло не броситься в глаза воспитанному на святых отцах первоиерарху церкви, так это не совсем, мягко говоря, каноничное устроение опричного ополчения Ивана Грозного. Организованное по типу средневекового западноевропейского религиозного братства со столицей-псевдомонастырем в Александровской слободе, «братство» это настораживало своей кощунственной, на монастырский манер образуемой иерархией. Братья-опричники, не постриженные в монахи, исполняли как бы роли:сам царь — игумена, князь Афанасий Вяземский — келаря, а Малюта Скуратов — пономаря. И несмотря на то, что все эти «братчики» подолгу взаправду молились Богу, а сам Иван Грозный частенько звонил к заутрени, все-таки ощущение шутовской игры со святыней — кстати сказать, одной из весомых примет столь ненавистных царю еретиков — «жидовствующих» — не могло не возмутить такого строгого аскета и молитвенника, каким, безусловно, был митрополит Филипп. (Впрочем, многие добросовестные историки в один голос утверждают, что такого кощунственного псевдомонастыря при митрополите Филиппе просто не могло быть. Все эти собачьи головы и метлы в руках опричников появились уже позднее, после того, как митрополит был заточен в подвалы Тверского Отроча монастыря, а царь окончательно подмял под себя РПЦ в лице ее менее стойких, чем святой Филипп, первоиерархов.)
Само же искоренение крамолы, проводившееся лично Иваном с чисто русским размахом и исступлением, не могло не взывать к небу. В этой ситуации митрополиту ничего другого не оставалось, как обратиться к христианской совести самодержца. Вначале наедине, как это и положено согласно духу евангельской любви, с глазу на глаз с помазанником Господним, и только потом, уже публично, митрополит требует от царя вовсе не абстрактного гуманизма, о чем так печалятся Павел Лунгин и все его единомышленники.
Филипп взывает не «утереть все слезинки и всем ребенкам сразу», что попросту невозможно в условиях падшего мира. Он нацеливает царя на то, чтобы каждый человек, попавший в его, государево, поле зрения, был по достоинству, неторопливо и вдумчиво, оценен: кто он — «живущий беззаконно» враг церкви и государства или «добротворящий» раб Божий, а значит, и законопослушный слуга царев? Для такого же праведного суда над любым, даже самым ничтожнейшим, человеком одной «грозы» мало. Честен царь, если он «побеждается любовью» к своим подданным, когда они не оказались «со злыми»19. А безэтой святой любви, что явно подразумевалось в кротких, но мужественных речах Филиппа, сам царь обречен на внутреннее саморазрушение, а ведомая им борьба неизбежно приведет к девальвации тех высоких принципов, в том числе и принципа симфонического единства светской и духовной властей в России, ради которых она и ведется. Поэтому противостояние царя и митрополита, по существу, было и ратоборством духовно зрячего митрополита за душу самого Ивана, который, к сожалению, в горячке борьбы с врагами, справедливо осознавая себя помазанником Господним, порой забывал о том, что он, будучи христианином, в любом случае, как и все, подсуден высшему нравственному закону, положенному в основание этого мира со дня его сотворения.
Но из киноверсии Павла Лунгина вытекает совсем иное, а именно то, что Иван Грозный уже от младых ногтей был законченный садист и изувер, которому попросту доставляло наслаждение время от времени издеваться над своими подданными, а его кровавые расследования и пытки — это всего лишь банальные оргии скрытого сатаниста, который под видом борьбы с врагами церкви и государства мучает и убивает ни в чем не повинных людей потому только, что его извращенная садистская натура с каждым днем все более властно требует пьянящих кровавых жертв, а он, изувер и изверг, растлился уже настолько, что просто не в состоянии побороть в себе этот поистине сатанинский зуд.
Конечно, такая точка зрения на исторические события времен Ивана Грозного не нова. И первым, кто ее озвучил, был не кто иной, как первый русский «диссидент» — беглый князь Андрей Курбский.
Этот князь, позиционируя себя на Западе православным богословом, выступал в диспутах и, уча отступивших от «древлего благочестия» папистов высокому христианскому миропониманию, способствует тому, что по его совету польский король Сигизмунд IIотправляет крымскому хану чуть ли не всю свою казну — 33 телеги с золотом, и осенью 1564 года татары выступают на Русь одновременно с литовцами и поляками.
Более того, этот «радетель» за Православие сам участвовал в литовском вторжении в Россию. И именно он под Полоцком, битва за который так натурально показана в фильме «Царь», «благодаря хорошему знанию местности сумел окружить русский корпус, загнал его в болота и разгромил. Легкая победа вскружила боярскую голову. Изменник настойчиво просил короля дать ему 30-тысячную армию, с помощью которой он намеревался захватить Москву. Если по отношению к нему есть еще некоторые подозрения, заявлял Курбский, он согласен, чтобы в походе его приковали цепями к телеге, спереди и сзади окружили стрельцами с заряженными ружьями, чтобы те тотчас же застрелили его, если заметят в нем неверность»20.
Подобных воителей за либерализацию самодержавия на Руси было, увы, немало. Так что неудивительно, что в июле 1567 года царь Иван Грозный вынужден был «производить страшные пытки и казни по поводу перехваченных писем польского короля к некоторым из бояр»21.
В этих письмах «идеологические работники» сопредельных с Россией западноевропейских стран, боявшиеся быстро усиливающегося могущества восточного соседа и его страшного (для них) самодержавства, в целях пропаганды своих идей и стали называть царя деспотом, тираном и Грозным. Тот же Курбский, еще в бытность свою царским наместником Ливонии, получал «закрытые листы», то есть секретные письма, не заверенные и не имевшие печати. Одно письмо было от литовского гетмана князя Н.Ю. Радзивила и подканцлера Е.Воловича, а другое от короля. Когда соглашение было достигнуто, Радзивил отправил в Юрьев «открытый лист» (заверенную грамоту с печатью) с обещанием приличного вознаграждения в Литве. Курбский получил тогда же и королевскую грамоту соответствующего содержания. И только после получения таких гарантий «князь-диссидент», подобно многим своим сотоварищам по борьбе с самодержавной властью, и перешел границу22.
Естественно, митрополит Филипп был прекрасно осведомлен о том, что творится в Ивановом государстве. И, повторяю, он выступал вовсе не против расследований и казней действительных преступников. Его беспокоило и возмущало другое. Например, то, как боярина Ивана Петровича Федорова-Челядина, одного из самых знатных людей в среде старомосковского боярства и одного из виднейших воевод той эпохи, Иван Грозный, предварительно усадив на царский трон, самолично заколол кинжалом, после чего приказал выбросить его тело у речки Неглинной в навозную яму. А сразу же вслед за этим злодеянием по всей стране были пожжены опричниками все вотчины, принадлежавшие упомянутому вельможе. По свидетельству немцев-опричников Генриха Штадена, Иоганна Таубе и Электра Крузе, принимавших непосредственное участие в этих «татарских» набегах на простых и ни в чем не повинных крестьян, мы узнаем о том, что «села вместе с церквами и всем, что в них было, с иконами и церковными украшениями — были спалены. Женщин и девушек раздевали донага и в таком виде заставляли ловить кур»23. «...И когда это было выполнено, приказал он застрелить их из лука. После того как он достаточно имел для себя жен указанных бояр и князей, передал он их на несколько дней своим пищальникам, а затем они были посажены в телеги и ночью отвезены в Москву, где каждая сохранившая жизнь была оставлена перед ее домом. Но многие из них покончили с собой или умерли от сердечного горя во время этой постыдной поездки»24.
Вот против каких злоупотреблений подал свой голос святой Филипп. А Иван, будучи по натуре человеком страстным и импульсивным, не терпящим никаких возражений себе как помазаннику Господню, разгневался на духовного пастыря и решил во что бы то ни стало убрать его. По существу, история их противостояния — это поучительная притча о том, как один христианин, в данном случае митрополит Филипп, смог выстоять до конца в борьбе с одолевающим всех нас злом; ипрежде всего со злом, достающим человека изнутри (!). Другой же, не менее мудрый и в принципе добрый человек, царь Иван IV, был сломлен в конце концов своими собственныминеобузданными страстями: страхом перед крамолой и чем дальше, тем все более порабощающей его гневливостью. Или, как пишет историописатель XVII столетия дьяк Иван Тимофеев: «А он, настолько мудрый, был побежден ничем иным, как только слабостью своей совести, так что своею волею вложил свою голову в уста аспида...»25
Рискну предположить, что, будь в основу сюжета фильма положена духовно осмысленная история столь непростых отношений царя и митрополита, этого было бы вполне достаточно, чтобы кинопроизведение состоялось. Сними же Павел Лунгин весь фильм на таком высоком градусе прояснения религиозных и общечеловеческих вопросов, его не только поняли бы, но и по достоинству и оценили бы. Однако ни исторической, ни духовной правды в фильме «Царь» и днем с огнем найти невозможно. Бедный сюжет, бледная, если не считать присутствия в кадре Олега Янковского, игра актеров. Убогие декорации. Примитивно снятые сцены пыток и чудотворений. Одним словом, не вкусно. На этом можно было бы и поставить точку, если бы не совершенно потрясающая «любовь» режиссера к России и к самодержавству. Но она-то, эта явно нехристианская «любовь», и вывела Лунгина, как, впрочем, и в случае с фильмом «Остров», на совершенно новый, гуманистическому человечеству доселе еще неведомый уровень осмысления реальности с использованием совершенно нового типа кинодраматургии.
Итак, «Царь».
Как мы только что с вами выяснили, к исторической правде жизни этот фильм не имеет ни малейшего отношения. Точнее, в нем сохранен состав событий, связанных с призванием на митрополию Соловецкого игумена Филиппа (Колычева) 1566–1568 годов. Но, так как «начинка» этих событий настолько, мягко говоря, далека от истины, то и говорить о фильме мы будем как об отдельном, ничего общего с реальной жизнью не имеющем кинофакте. Впрочем, и сам художник именно к такому прочтению своего кинополотна нас и подталкивает.
Уже само название кинофильма — «Царь», не «Иван Грозный», не «Иван и Филипп», что было бы вроде бы ближе к истине, но именно «Царь», и никак иначе, говорит о том, что разговор в этом кинопроизведении пойдет не о конкретных исторических реалиях: они только повод для разговора. На кону фильма «Царь» поставлено нечто большее, чем «банальные» отношения конкретного Ивана Грозного с конкретным митрополитом Филиппом. Фильм снят именно о «царе» как об олицетворенном носителе монархической государственности, одном из трех типов возможного государственного устроения, наряду с принципами «демократического» и «аристократического» правления, которые постоянно сменяются в этом мире. Сейчас мы живем в эпоху либеральной демократии, поэтому фильм Павла Лунгина «Царь» работает на утверждение именно этого принципа мироустройства, который выступает как антагонист по отношению к принципу монархической государственности.
Странный на первый взгляд крен в сознании православно декларирующего себя художника. Ведь православные, как известно, поддерживают в основном именно монархический принцип устроения государства. Но если взглянуть на творчество Павла Лунгина непредвзятым взглядом, и прежде всего вспомнить его нашумевший фильм «Остров», то никакого противоречия в исповедываемых им идеях мы не обнаружим.
В силу того, что христианская тема в нашем кинематографе долгое время была под запретом (теперь это называется по-другому: «ваше кино не окупится, и поэтому мы его запускать не будем»), Лунгин, человек по тем временам далекий от православия и, больше того, иронично к нему настроенный (вспомните его «Свадьбу» и перечитайте первые интервью, данные режиссером в подготовительный период к фильму «Остров»), решив снять комедиюна монастырскую тему, внезапно, сам того не желая, стал выразителем дум так называемого «розового христианства». Мягкая, ненавязчивая ирония, которой буквально пронизаны большинство монастырских сцен: юродство отца Анатолия в храме во время службы; его разговор о любви с монахом, которому он за минуту до этого вымазал ручку двери в кочегарку сажей; уход отца-настоятеля к непослушливому монаху на послушание; сцена терзаний архимандрита по поводу брошенных в топку сафьяновых сапожек — после многолетнего вала слезливых «мыльных опер» и дикого ежедневного фарсового хохмачества в духе «Аншлага» или «Нашей Раши» была воспринята нашим кинозрителем на полном серьезе. Особенно фильм приглянулся либеральной интеллигенции, слегка заигрывающей с церковью. За долгие годы «тоталитаризма», привыкнув стоять в оппозиции уже к любым властям, эта интеллигенция в юродивом псевдостарце, живущем все время боком к монастырским порядкам и к иерархии, почувствовала «своего» единокровного брата-нонконформиста. Народу ж в отце Анатолии приглянулось его умение провидеть чужие судьбы и, пусть и не очень по-православному, камлать и чудотворить. Патриарх, по-видимому, был обезоружен уже только тем, что в фильме не издеваются откровенно над Православной Церковью и над ее служителями, как, скажем, в той же «Свадьбе». Короче говоря, фильм попал в «десятку». Впервые за последние пятнадцать–двадцать лет его приняли на ура как ортодоксальные неофиты, так и явные враги церкви, как ничего не смыслящие в православных догматах церковные бабушки, так и придворные богословы-миссионеры. И только немногие из числа действительно православных зрителей, не разучившиеся за годы постмодернизма относиться всерьез к кино как искусству, увидели в фильме то, что там и было, а именно — вполне реальную тенденцию нашего сегодняшнего православного «возрождения». Смысл ее заключается в том, что, ничего не смыслящий в духовных вопросах постсоветский обыватель, приходя в церковь, вместо того чтобы начать с серьезного изучения церковной догматики и научиться самому элементарному — послушанию у более опытного в духовной жизни человека, — сразу же начинает «юродствовать». Или, как сказал бы исторический Иван Грозный, — «делает все не по Божьему изволению, но по своему многомятежному человеческому самохотению». При этом ожидает «знамений с неба», чудес и духовных озарений. В результате такой нетрезвости он становится игралищем темных сил. Чудеса и духовные озарения с ним и вокруг него начинают и впрямь случаться. Однако беда заключается в том, что жизнь, в которой единственным критерием истинности становится умение читать чужие судьбы и чудотворить, ведет вовсе не к спасению души, но к полному ее порабощению падшими духами.
Вот тут-то как раз и нужны духовно трезвые люди, и лучше — из числа монашествующих, которые смогли бы вовремя «взять за ногу» особо ретиво устремляющихся к «духовным вершинам» новоначальных и вернуть их с бесовских «высот» на землю. Если же, как это хорошо показано в фильме «Остров», настоятель монастыря, вместо того чтобы наказать ослушника, сам отправляется к нему на послушание в кочегарку, ибо и он, как и все вокруг, единственным критерием истинности для себя почитает все те же дары всеведенья чужих судеб и чудотворство, то такое сообщество внешне верующих во Христа, но, по сути, отпавших от живого древа Православия обречено на гибель26.
Убежден, что Павел Лунгин, когда делал свой фильм «Остров», о таких последствиях даже не помышлял, в результате чего его неудавшаяся кинокомедия «Остров», попав в унисон с эпохой, нежданно-негаданно для него самого сделала его, Павла Лунгина, выразителем «духа времени» и вознесла местечкового комедиографа на уровень художника, творящего в большом стиле. Сам Лунгин так прямо и признается в уже упоминавшемся интервью «Русскому репортеру»: «Вот неожиданно перешел к какому-то большому стилю»27.
Те же влиятельные силы, которые зорко следят за кинопроцессом в стране и по мере своих «скромных» сил направляют его в нужном для либералов русле, довольно быстро сориентировались и, увенчав Лунгина призами двух диаметрально противоположных по духу религиозных конфессий (фильм наградили как патриарх Алексий II, так и главный раввин России Альберт Шаевич), сразу откомандировали новоявленного иудеоправославного киномессию осваивать русскую духовную целину дальше. При этом (исключительно для «своих») на глазах у всего честного мира ими был проделан довольно наглый фортель, достойный лучших образцов перевертышной культуры «верующих и трепещущих». Так, «олицетворение самой русскости» кинорежиссер Н.С. Михалков для награждения фильма «Остров» своим «Золотым орлом» вынес на руках на сцену автора нашумевшего сатанинского бестселлера середины восьмидесятых «Ребенок Розмари», известного иудеохристианского педофила Романа Полански. Совершив таким образом мистический акт глумления над всем русским и православным, Павел Лунгин был отослан своими братьями-либералами разобраться со второй составляющей «святорусской» симфонии властей — с самодержавной монархической государственностью. Поэтому фильм «Царь» — это не просто знаковый, но и программный фильм о самодержавии на Руси, снятый с позиции временно победивших «курбских». Он изначально задуман был в жанре киноагитки.
Единственное, что может обратить на себя какое-то серьезное внимание, — линия противостояния царя и митрополита. Если отойти от русской истории, которая, как мы уже с вами выяснили, в фильме совсем не просматривается, и если отрешиться от конкретики даже таких для понимания фильма «несущественных» этикеток, как «царь» и «митрополит», то перед нами во всей своей наготе и первозданной ясности предстанет несколько модернизированный библейский рассказ о Каине и Авеле.
«И сказал Каин Авелю, брату своему: “пойдем в поле”. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его»28.
Зададим вопрос: был ли Каин верующим человеком?
Да, безусловно, был. Ведь он одновременно с Авелем принес накануне убийства брата жертву Богу, или, как сказано в Библии, дар Господу «от плодов земли»29.
За что же он убил своего брата Авеля?
Ни за что!
Или, как проясняет Каину Господь в преддверии самого убийства: «если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; и он влечет тебя к себе»30. То есть когда человек не делает доброго, то грех неизбежно, в том числе и грех братоубийства, влечет его к себе. И единственное, что может предложить Господь свободному в выборе добра и зла человеку, так это то, что Он и предлагает Каину накануне братоубийства: «...грех... влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним»31. То есть совершай постоянное, неослабевающее усилие над своей падшей волей, иначе рано или поздно, но неизбежно свалишься в лапы сатаны. Вот почему традиционное христианство и призывает нас идти узким путем Христовым и нести свои скорби, как животворящий крест, предлагаемый каждому из нас от Бога, безропотно, до самой смерти