Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Предел прочности

Иван Иванович Сабило родился в 1940 году в Минске. Окончил Ленинградский институт физической культуры им. Лесгафта. Первый рассказ опубликовал в журнале «Неман»в 1964 году. Первая книга «Пробуждение»вышла в Ленинграде в 1977-м. По ней ленинградское телевидение поставило двухсерийный фильм-спектакль с тем же названием. Автор многих книг прозы. Лауреат премии Правительства Санкт-Петербурга,Всероссийской литературной премии имени Федора Абрамова и др. Заслуженный работник культуры РФ.
Произведения писателя переводились на белорусский,сербский,китайский языки. Член Союза писателей СССР и России с 1983 года. Живет в Москве.

Только в милицейской машине я немного пришел в себя, но вместо облегчения остро ощутил ужас того, что произошло. Сжав голову руками, я сидел на узкой скамейке рядом с пьяным парнем и видел, как в зарешеченном окне мелькают темные ночные деревья, дома с окнами до третьего этажа и яркие фонари, свет которых отсюда, из машины, казался размазанным и размытым.

— За что тебя? — придвинувшись ко мне, спросил парень.

Я промолчал, решив, что мой сосед никакой не пьяный, а подставная милицейская утка, цель которой узнать «правду».

— А меня я знаю за что, — сказал он. — Напился, скандалить начал. Только не помню, съездил я по морде той твари или нет.

Машина приостановилась у перекрестка и помчалась дальше.

Я знал, за что меня забрали. Все, все складывалось нынешним вечером так, чтобы меня заключили под стражу. Есть старинный фильм «Плата за страх», а мое нынешнее положение — плата за радость. Да, сначала радостная новость, затем встреча с юной красавицей, потом вранье матери, потом безудержное питье и как логический пик распада — ресторанный швейцар. Все, все перемешалось во мне этим днем и породило несчастье. Да, было: по дороге из редакции домой познакомился с девушкой, пригласил в ресторан, а там, напившись и потеряв над собой контроль, отнял деньги у швейцара, который то ли чаевые подсчитывал, то ли собирал за что-то отдельную плату. Отнял, потому что в голову стукнула блажь, что он собирает с людей мзду себе в карман. Отнял, чтобы раздать всем, кто ему незаконно уплатил. Таков мой пьяный протест против все­властной коррупции, против хищников, которые безудержно плодятся и нет им укороту. А когда возник скандал и меня назвали грабителем, я, вместо того чтобы вернуть деньги и попросить прощения за неудачную шутку, заявил, будто бы до этого дал швейцару пять тысяч одной купюрой. Чем вызвал гнев швейцара и чуть не довел его до бешенства. А тот, из «Мясного отдела», что как раз покидал со своей девушкой ресторан, презрительно усмехался, глядя на меня и на двух стороживших меня милиционеров.

Постепенно в моем нетрезвом уме отпечатался весь прожитый день, и от ужаса губы онемели и стали как будто не моими. Голова трещала не столько от выпитого, сколько от страшных видений. То грезились деньги, что как черви кишели на столе, то переодетые милиционеры, то вдруг прямо сюда, в машину, вплывала тюремная камера и я входил в нее узником, под конвоем.

Пьян я или не совсем? Как я выгляжу со стороны? Поверили мне там, в комнате, где из моей руки забрали деньги швейцара, или нет? И особенно когда я сказал, что до этого дал швейцару пять тысяч и ждал, когда швейцар вернет их мелкими купюрами? Нет, не поверили. Иначе отпустили бы. А раз я в машине, значит, все худо... Как назвал меня тот черный человек? «Вы совершили открытый грабеж», — сказал он. Значит, я — грабитель?! Но как могло такое случиться? До сих пор мне в голову не приходило грабить. И было ли это? Может, я вижу кошмарный сон или у меня уже белая горячка?

Да, было, было. Все так и было, и я дал фору, которую вряд ли теперь отыграю. Но зачем, зачем такое испытание? Который час? Ого, половина первого! Что делает мама? Не спит, ждет меня. Обещал вернуться через два-три часа, а сам... Отняли мобильник, не позвонить.

Парень привстал и шагнул к выходу.

— Еще рано, — сказал я.

— А, мент, я тебя узнал. Щас рыло начищу, тут никто не видит, не докажешь. — Он замахнулся, но я, будучи пьян не меньше, чем он, все же перехватил его руку, дернул на себя и усадил на скамейку:

— Не делай себе хуже. И мне.

Кажется, пьяный сосед ждал именно таких слов. Он успокоился и затих. А я подумал, что к моей беде подверстался еще этот злодей и я должен ему уделять внимание. Везет мне. Войду в метро — тут же рядом окажется пьянчужка и дышит в лицо перегаром. Иду по улице — навстречу «крутой», или «крутая», и прямо передо мной швыряет на тротуар окурок. Что мы за люди? Здоровы ли? Всюду ложь, лицемерие и патологическая корысть. Не жизнь, а травмы, которым нет конца. Отсюда стрессы, развал психики, дикие поступки — ни объяснения им, ни оправдания. Как у меня сегодня...

Машина продолжала мчаться по городу, истерично завывая и освещая улицу нервным, синим светом. Забыл, как ее называют...

Жена узнает, что я ограбил швейцара, обрадуется. Дочка подрастет, ей объяснят, какой у нее отец — пьяница и грабитель. Фу, как пошло! А что будет в редакции? Скажут, мало того, что милиция превратилась в свой антипод, так и журналисты решили не отставать...

...Как же ее называют? Да, синеглазкой, как девушку. Но у девушки два глаза, а не один, как у циклопа. Так и надо называть — циклоп. Синий крутящийся глаз и оглушающая сирена должны наводить ужас на тех, кто еще не совершил преступления. А главное, создавать иллюзию, что таких машин много. Они виднее других и запоминаются своим раскрутившимся огнем. Матерого преступника такой безделицей не напугать — матерый преступник не боится ни синеглазки, ни самой милиции...

О чем я? Какое теперь значение имеет синий, мертвящий огонь? Что он освещает? Вот днем — солнечный свет в окнах редакции, рабочая обстановка. За столами — литсотрудники, озабоченные вычиткой свежего номера. Возле меня, закинув ногу на ногу и бросив лопатки на спинку стула, сидит молодой, щеголеватый автор статьи «Переворот в упор». В ней о том, как тренеры бассейна разоблачают жулика-директора, который бессовестно кладет в свой карман немалые средства, поступающие от любителей плавания. Но разоблачают не потому, что борются за справедливость, а из мести, что директор с ними не делится. Я ему говорю, какую правку нужно внести в его статью, чтобы мы ее напечатали. Еще говорю, что переворот в упор — гимнастический термин, а у него в статье — пловцы. Здесь больше подойдет название «Бурный поток» или «В тихом омуте». Или что-то в этом роде. Он вертит между пальцами длинную сигарету, молча кивает, соглашается, хотя ждет, что мы сами внесем необходимые изменения.

— Все, идите и работайте, у вас получится, — сказал я. — И незачем приносить статью в редакцию, пришлите по электронке.

Автор ушел. Заелозила, зазвучала на столе черная планка мобильника. Я взял и услышал голос редактора издательства Марии Малышкиной. Она сообщила, что моя повесть одобрена и будет напечатана в сборнике «Приют». Я стал благодарить, но она перебила и сказала, что главный редактор предлагает мне в кратчайший срок собрать книжку и со мной заключат договор...

Я оглянулся на сотрудников — слышат ли, что слышу я? Нет, не слышат, а потому тихо сказал: 

— Спасибо, Мария, уже приступаю. Меня не часто радуют, а ты...

— Ну, ну, перестань. Это тебе спасибо, потому что повесть написана хорошо. Про тебя говорят, что ты наш новый Куприн. Я сама рада...

Я отключил телефон и прошелся по комнате, улыбаясь и потряхивая головой. У прибитого на стену зеркала остановился — густоволосый чуб на лбу, темная, курчавая борода, темные брови, карие глаза; на верхней губе едва заметный косой шрам — удар автомобильным бампером, когда я из-под колес машины спасал мальчишку. Все тогда обошлось: и парня спас, и сам остался живым. Я часто вспоминаю тот случай и радуюсь, что он есть в моей жизни.

— Что случилось? — вскинул густые брови долговязый, носатый Гена Кусков.

— Ничего особенного, повесть приняли. И договор на книгу будут заключать, — сказал я, понимая, что далеко не каждый сотрудник может сказать о себе то же самое. Некоторые из них копят деньги на издание своей книги, а тут сам издатель предлагает — бесплатно!

— Повесть — хорошо. значит, выйдет. Но вот насчет договора не особенно мечтай. У меня их три, и трижды я был счастлив. А книжки до сих пор нет. Когда моя незабвенная тетка Наталья редактировала Михаила Дудина...

Гена Кусков открыт и словоохотлив. У него множество родичей. Они отличаются от моих родичей ярким складом характера, масштабностью дел и багажом, в котором живым грузом лежит память о выдающихся людях наших дней. И хотя Кусков забавен, рассказывая о том, что поведали ему родственники и что он сам насочинял про них, я не стал его слушать.

Вышел из редакции и сел в сквере на скамейку. Был один из последних дней сентября. Безветрие. Неслышно падают желтые листья. Я пристально вглядывался в крону берез, пытаясь обнаружить хотя бы один листок, за которым смогу уследить в миг его отрыва от ветки. Нет, не удавалось. Я сидел и думал, с какой радостью расскажу сегодня маме о звонке редактора. Она дома, ждет меня, а я и билет ей на поезд уже купил, в котором послезавтра она отправится домой. Потом приедет Алена, тоже обрадуется такой новости, но воспримет ее спокойно. Она давно поверила в меня как в литератора. А прочитав повесть, которую сейчас собирались печатать, даже поцеловала мне руку — настолько мое новое сочинение пришлось ей по душе. «Будет неплохой гонорар», — скажу я. «Вот и хорошо, — кивнет она. — Ты хочешь ноутбук, значит, купим». Она еще не знает, что мама дала мне денег. Я отказывался, но она не слушала, открыла верхний ящик письменного стола и положила туда три красные пятитысячные купюры. «На костюм, — сказала она. — У тебя такая работа, с людьми встречаешься, пишешь про них, ты должен выглядеть опрятно». — «Спасибо, но у меня всего хватает. Лучше давай что-нибудь купим Алене. Ей не часто преподносят подарки. Ты же знаешь, ее родители умерли, когда она была маленькой. И хорошо, если подарок будет от моей матери». «Не возражаю, — кивнула мать. — Но, думаю, тебе нужно вернуться к жене. Там твоя дочка без отца. А ты хороший отец, добрый, умный. Надо помириться с женой и жить в семье. Дочку, сынок, любить, воспитывать надо». — «Нет, мама, мне их дом противопоказан. Мне делается плохо, когда я слышу разговоры о мельхиоровых ложках, о телесериалах, о варенье, которого соседка Глаша наставила пятьдесят девять литров, а соседка Илона и того больше. Хочется домой...»

Мои размышления прервал голос Гены Кускова из окна:

— Юр, тебя главный кличет.

Вернулся в редакцию, захватил на всякий случай свежий номер газеты и пошел к Михаилу Бирюкову. Это он два года назад пригласил меня стать литературным сотрудником, напечатав в своей газете несколько моих статей. И часто говорил в редакции: «Вот один из примеров того, что журналисту не обязательно иметь специальное образование. Важно иметь мозги и пользоваться ими, когда это нужно». Вначале меня смущали такие слова, но потом привык. Он тоже вскоре перестал отпускать подобные похвалы. На первый взгляд рубаха-парень, но, общаясь с ним, скоро замечаешь, сколь глубок и сообразителен этот человек. Потому и газету сделал во многом отличную от других. Никакой желтизны, никакого либерализма и псевдопатриотизма. Государственная мораль и защита человека от хищников. Я разделяю такой подход, при котором не приходится сводить счеты с прошлым и опускаться до восхваления рыночно-мелочного настоящего. Оказывается, в городе и в стране много людей с подобным подходом. Вот только с материальной частью у газеты немалые сложности, и они часто приводят к заметной хромоте. Впрочем, и здесь главному удается находить костыли для поддержки.

Я вошел. Бирюков сидел за столом — тощий, лысый, ел краснобокое яблоко. Пепельница полна крупных огрызков. Вскинув на меня голубые, чуть навыкате глаза, показал на стул.

— Есть дело, — сказал он и устроил в пепельницу с огрызками недоеденное яблоко. — Нам предлагают напечатать рецензию на роман Сергея Неструева «Мясной отдел». Я бы как желал... Я знаю, ты прочитал, бурно возмущался, и кому, как не тебе, а?

— Мы же отказались рецензировать такую мерзость?

— Да, было, но Неструев собирается хорошо заплатить. Он разбогател, имеет в собственности два или три магазина.

— И что?

— Предлагает полтораста тысяч за полосу. Двадцать процентов тебе. Как говорится, деньги не пахнут.

— Такие пахнут тухлятиной. Ему ведь нужна положительная рецензия?

— С чего ты взял? Пиши разгромную. Мы живем в особое время. Теперь, как никогда раньше, почитается скандал. Скандал — значит слава. Помнишь турка, что стрелял в папу римского Войтылу? Сел в тюрьму бандитом, а вышел героем: мильёны долларов готовы заплатить за его мемуары. Так и с книгой: сегодня в пух-прах разнеси ее, а завтра за ней в книжные лавки хлынут толпы обывателей. Одни — чтобы в курсе быть, другие — чтобы кинуться защищать того, на кого якобы нападают. Таков наш русский характер. Нет, характер в прошлом, теперь менталитет. Если кого ругают, даже преступника, у нас бросаются его защищать. В общем, тридцать процентов тебе, и, считай, договорились.

— Не знаю, противно как-то.

— Смешной ты, право. Если не согласен, предложу Кускову. Он сделает хуже, чем ты, но сделает. Итак?

Я вспомнил объемистый, страниц на четыреста, роман Неструева — добротно изданный, в твердой обложке, на хорошей бумаге. На обложке — сытый рыжеволосый и рыжеусый господин в зеленом халате и с бордовой бабочкой на воротнике белой манишки. Он протягивает изящной блондинке букет красных роз, но, если присмотреться, можно понять, что не розы это, а куски говядины, ловко упакованные под букет. Собственно, роман не что иное, как мемуарное повествование мясника Неструева о жизни и людях, с которыми его сводят обстоятельства на почве торговли мясом. Начинается книга эпизодом, когда в мясной отдел к нему приходит его бывшая одноклассница Лера и он, поставив на прилавок табличку «Сейчас буду», уводит ее в чрево магазина. К Лере он неравнодушен со школьных лет, а когда выросли, даже предлагал ей руку и сердце. Но Лера заупрямилась, окончила университет и вышла замуж за военного моряка. У них родились двойняшки, и, как это часто бывает с военными, моряк молодым вышел в отставку. Долго не мог устроиться на работу, и семья пребывала в сокрушающей бедности. Неструев работал в магазине рядом с домом, в котором жила Лера. И Лера стала приходить к нему как покупательница, которой он отпускал лучшие куски, иногда бесплатно, но зато она стала посещать бытовку при магазине и делить с ним любовь. Такой вот, по авторскому выражению, бартер. И это рецензировать? А там еще такие же мясные дела со студенткой Инной, с бывшей актрисой Эммой... В общем, тихий ужас на крыльях порнографии.

— Не слышу ответа, — поторопил Бирюков.

— Да пошел он на хутор, — сказал я. — Такие шизоидные поделки унижают человека, делают его мельче и гаже. Предлагай Кускову. Лично у меня только одно желание — плюнуть в морду так называемому автору.

— У меня тоже, — усмехнулся редактор. — Но мало ли какие у нас желания. Их нужно соизмерять с нашими возможностями. А возможности таковы, что вынуждены... В общем, зови Кускова.

Я вернулся в отдел и направил Кускова к редактору. Он пошел и тут же снова предстал перед моими глазами. По его довольной физиономии с ходу видно: согласен.
 

* * *

Машина остановилась, раскрылась дверца, и я увидел прежних конвоиров — лейтенанта и сержанта. Это они забирали меня из ресторана.

— Выходи! — приказал сержант.

Я спрыгнул первым. Не оглядываясь и не качаясь, поднялся по каменным ступенькам крыльца и вошел в отделение милиции. Поздоровался с дежурным капитаном — крепким, лысым здоровяком, который стоял возле стола, сцепив пальцы рук на собственном затылке.

— Задержанные доставлены, товарищ капитан, — доложил лейтенант. — Волосатик — за нетрезвый вид и попытку подраться, а литературный сотрудник — за грабеж. Вот его паспорт и журналистское удостоверение, — положил он на стол капитана мои документы. — А также его наличные деньги и деньги, отнятые им у швейцара. И мобильный телефон.

— Того пока здесь посадите, — кивнул капитан на парня. — Этого, — показал на меня, — в клетку, за барьер.

Мне показалось, капитан что-то путает, я хотел присесть на стул, но меня цепко схватил за предплечье сержант и втолкнул в полутемную комнату за высоким деревянным барьером. Звякнул запор.

Парень опустился на скамейку. Посидел, повалился на бок и захрапел. Длинные жирные волосы упали ему на лицо и колыхались от пьяного дыхания.

— За ч-что меня сюда? — старательно выговаривая слова, чтобы казаться трезвым, спросил я. — У меня ма-мать дома.

— О матери нужно было думать раньше, — сказал капитан.

— Верните мобильник, мне надо ей срочно... Не имеете права лишать общения с ма-матерью.

— Сядь и молчи, — сказал сержант. — Иначе таким манером в другое место пойдешь.

Я сел на табурет и ощутил устоявшийся запах мочи: слева, под стульями, расползлась небольшая лужица.

«Нужно уговорить их, чтобы отпустили. Должны же они понять, что мама не спит, переживает. У них тоже есть матери. Жаль, денег нет, а то предложил бы откуп... Да, откуп или выкуп? Нет, в моем случае откуп, откупиться».

— Понимаете, я сказал маме, своей маме, что отлучусь на два часа. Или на три. И это было в семь вечера, а сейчас... Дайте позвонить хотя бы с вашего телефона.

— Прекрати хамить, — сказал сержант. — Товарищ капитан, может, мы его таким манером в отдельный номер?

— Пускай там, — сказал капитан. Он сидел за столом и что-то записывал в широкий журнал. В пепельнице догорала сигарета, и бледный столбик пепла норовил упасть на полированную крышку стола. — Поедет следователь к его маме, поговорит по душам. Ну и кого же вы ограбили?

— С моей матерью следователю нужно разговаривать при мне, — сказал я. — Десять лет я живу отдельно, она про меня многое не знает. А я про себя знаю то, чего не знает она.

— Следователь выяснит, — сказал капитан.

— Да, выяснит, и вы меня выпустите из вашей уборной.

— Несомненно, если прикажет, — подтвердил капитан.

— У вас пепел сейчас упадет, — сказал я, не понимая, зачем я это говорю.

— Спасибо, — сказал капитан и стряхнул пепел на стол. А затем приставил пепельницу к крышке стола и смахнул в нее пепел ладонью. При этом я не понял, зачем пепел сначала стряхивать на стол и только затем — в пепельницу. Наверное, чтобы не чувствовать на себе моего влияния. — Вы расслышали вопрос?

— Я никого не грабил, — сказал я. — Меня ограбили.

— Да? Как же такое случилось?

Я не хотел говорить, но в моем трезвеющем мозгу была надежда, что они все-таки махнут рукой на свои милицейские условности и скажут: «Черт с тобой, иди к своей маме». И решил рассказать:

— Мы с девушкой были в ресторане, так? Она заревновала, что я танцевал с другой, и ушла. Обиделась, наверное, не знаю. А когда и я собрался уходить, то увидел, что у лестницы, которая ведет в бар, стоит швейцар и считает деньги. Я попросил его разменять пятитысячную купюру. Он сказал: «Сейчас». Достал из кармана еще денег и стал считать. Посчитает, посчитает, посмотрит на меня и начинает пересчитывать. А я подумал, что он слишком долго считает, будто не собирается отдавать. И стукнуло в мою хмельную голову: «Он видит, что я пьян, и ждет, когда я свалюсь и усну или просто забуду про деньги». И взял со стола то, что он уже насчитал. А вы как поступили бы на моем месте, а? Разве иначе?

Капитан кивнул, как будто поверил.

— Бывали у нас и такие, — усмехнулся он. — То ли швейцары, то ли иные, которые на самом деле никаких денег не давали, а затем грабастали то, что им не принадлежало.

— Я правду говорю, — сказал я.

— Сперва все говорят правду. Потом выходит, что выдумка и обман... Я вам советую пока помолчать. Мы позвоним и узнаем, когда приедет следователь. А сейчас тихо, потому что у нас тоже нервы.

Он закурил новую сигарету и стал набирать номер.

— Алло, дежурненькая? Еще раз приветик... Да, буднично: каково место, таковы господа. Есть один. В «Каравелле» швейцара ограбил. Нет, четыре тысячи... Что? В пять? Ну, давай... Что? Нет, литературный сотрудник, в газете пашет. Газета... сейчас гляну в удостоверение... «Камертон» называется, хорошая газета. И не подумать, до чего народ разноплановый: и писать, и грабить мастак. Ну так ждем-с... Кого пришлете? Корреспондента? Давай и его. Пока...

Увидев, что капитан положил трубку, я сказал:

— Товарищ капитан, моя вина еще не доказана. Однако вы уже обзываете меня грабителем. И называете газету, в которой я служу. Неужели не понимаете, что пойдут слухи?

— У нас это не чешется, — сказал капитан. — Следователь приедет к пяти, а сейчас, наверное, вашего коллегу пришлют, корреспондента.

— Коллегу? — вскочил я к барьеру. — Из моей редакции?

— Не знаю, многие газеты интересуются подобными происшествиями. Вы, щелкоперы, почитай, без всякого удержу на нас, на милицию, бочку катите, мол, вся милиция преступная. Позорите нашего брата, гады писучие. А тут представитель СМИ попался. И на чем? На грабеже! Так что готовьтесь отвечать. Верно, сержант?

— И не одному корреспонденту, — рубанул кулаком воздух сержант. — Можно и на суде этаким манером.

— Посмотрим, — сказал я, не понимая, нужен мне сейчас «коллега» или нет. Это же огласка, и какая! Журналист-грабитель. Хотя еще не факт, может, наоборот, жертва?..

Я сел и закрыл глаза. Поначалу слушал, как милиционеры говорили о каком-то Соколове, который был значительным лицом в Управлении внутренних дел. Они его называли толковым дядькой, но соглашались при этом, что полковник Воробьев был толковей Соколова.

В дежурную часть вошли еще два сержанта, рослые, краснолицые, с могучими бицепсами под форменными рубахами и кителями.

— Хмелеуборочная машина прибыла, товарищ капитан! — доложили они. — Который из них?

— Вот, на скамейке, — показал капитан на пьяного парня.

Сержанты подошли к нему, сначала посадили, потом легко взяли под локти и поставили на ноги. И вскоре в дежурной части остались мы трое — капитан, сержант и я.

— Ребята, отпустите, а? Даю слово, что утром приду. Мама ждет...

— Хватит, гражданин! — повысил голос капитан. — Желаете разговаривать — разговаривайте. Если о чем интересном, и мы поговорим. Приедет следователь — просите его. Плохо здесь — откройте дверь и ступайте туда. Там стулья, можете лечь и поспать. Ничего лучшего предложить не можем.

Не успел он договорить, как в дежурную часть явился мой хороший знакомый Витя Бочкин из газеты «Невская перспектива». В куртке табачного цвета, в узких вельветовых штанах и серой кепке с коротким козырьком. Острое, худощавое лицо устремлено на капитана, а меня он еще не видит. Мы с ним давно знакомы, наши профессиональные пути пересекались много раз на различных встречах, презентациях, журналистских расследованиях. И хотя моя газета считается более серьезной, его «Невская перспектива» тоже в ходу.

— Витя, привет! — обрадовался я. — Какая встреча!

— Какая? — спросил Витя и, показав капитану удостоверение, подошел ко мне. На его лице скорее брезгливость, чем любопытство. — Как ты сюда загремел?

— Как многие другие, без вины. И то особенно обидно.

— Ну, не совсем без вины, ты же кривой, — довольно развязно сказал он и достал из кармана крохотный «Panasonik».

— А что, из ресторана, как из церкви, прямыми выходят? — колко и в тон ему спросил я и тут же спохватился, что мы-то с ним по разные стороны барьера. — Ты теперь по ночам работаешь? — поинтересовался я, единственно чтобы выразить к нему свое сочувственное отношение. И тут же пожалел об этом, так как излишняя словесная суетность не могла пойти мне на пользу.

— М-да, по ночам и по горячим следам. Так, стало быть, хреново, да? Может, поделишься?

Я рассказал. Он стоял совсем близко, держа в руке записывающее устройство. Изредка покачивал головой, вздыхал. Он недоволен тем, что услышал. Он ждал сенсации, хотел событийной остроты. А тут всего информушка.

— Сказали — грабеж в ресторане, крупная сумма, задержание с поличным, а выходит...

— Чем богаты, тому не рады, — четко выговорил я и постарался улыбнуться. — Пиши как получится. Если что, я в своей газете дополню. Выручай, брат.

— Ох и запашок от тебя, хоть ноздри затыкай, — поморщился Бочкин.

— Да, не говори, тут до меня сидели...

Виктор пожал мне руку и пошел к двери. Там приостановился, усмешливо сказал:

— Спасибо, капитан. Поздравляю, что нынче занимаетесь такими пустяками.

— Смотря что считать пустяком, — усмехнулся капитан. — Вы, газетные писаки, любой пустяк раздуете и подадите как главную сенсацию.

— Нет, заблуждаетесь, — сказал Бочкин и ушел. А я порадовался, что он к моему задержанию отнесся именно так: дал понять капитану, что происшествие со мной — житейская мелочь, и ничего больше.

И снова я попросил капитана отпустить меня, но он неумолим:

— Не валяйте дурака, гражданин. Лучше пойдите, куда я вам указал, и успокойтесь.

— И на том спасибо, — сказал я и, открыв дверь, очутился в длинном темном коридоре, в конце которого чуть светлело узкое зарешеченное окно. У окна стояли два стула, я лег на них, держа ноги на полу.

«Уснуть. Утром — на работу, а я приду уставший и неспатый... невыспатый. Неологизмы в голову лезут, черт бы их побрал. Как минимум, до утра, до прихода следователя, буду задержан. Спать, гражданин, спать, утро вечера мудренее».

Закрыл глаза, сложил под пиджаком руки на груди и, чтобы скорее приходил сон, стал считать:

— Раз — белая овца, два — белая овца, три — черная... — бормотал я, проваливаясь в пьяный сон.
 

* * *

От окна дуло, я замерз и проснулся. И услышал тяжелые то ли вздохи, то ли стоны. Начал оглядываться, пока не понял, что это я стону и вздыхаю. Мгновение соображал, где я, а когда вспомнил, чуть не завыл. Встал и прислонился к стене у зарешеченного окна. Высоко в небе дрожат яркие звезды, не слышно уличного шума. Я остро почувствовал весь холод одиночества. Захотелось выйти к милиционерам, где было теплее. Но сразу отказался от этой мысли и поблагодарил их за то, что дали возможность побыть одному. Они могли держать меня там, в зловонном месте, но «этаким манером», как говорит сержант, поместили в коридор. Сиди и думай, что произошло. И обижайся на весь белый свет. Пьяному сознанию хотелось героического поступка, а телом вляпался в обычную уголовщину.

«Да, все так, — думал я, пытаясь спрятаться от холода в самом себе. — А как хорошо было вечером, когда я в приподнятом настроении ехал домой и радовался, что меня ждет мама. И это несмотря на осадок, что остался от разговора с Бирюковым. Я даже не понимал, от чего он. От порядков ли в стране, что позволяют издавать такие пакости, как “Мясной отдел”? От своего ли отказа писать рецензию — обездолил себя на полсотни тысяч. То ли от общей неустроенности жизни, где ты лишь функция, занятая подготовкой разной чепухи для публикаций в газете. И что лишь добавляет всеобщей неустроенности... Маме не надо говорить, что я недоволен своей работой. Она расстроится, она просила не бросать медицину, оставаться врачом. Она и так бывает у меня редко. Чаще я бываю в Москве у нее. Но там сплошной праздник, там отпуск. А здесь... Как случилось, что я за решеткой? И совсем невероятное — появление в ресторане автора “Мясного отдела”!.. Он, он вывел меня из равновесия. Сначала пошлым романом, затем своей прелюбодейской физиономией».

В голове началась круговерть, я долго не мог сосредоточиться на чем-то определенном, пока память не высветила всю дурную логику моих поступков.

Что же было? После работы направился домой. Входя в троллейбус, пропустил вперед девушку — юную, светловолосую, в красном брючном костюме, с едва заметной улыбкой. И хотя в салоне были сидячие места, она не села, а прислонилась к поручню на задней площадке. Показалось, будто мы знакомы. Нет, не сочиняй, просто она тебе понравилась, и это позволяет тебе задать ей вопрос: «Простите, мы с вами разве не встречались?» — один из многих и, разумеется, не лучших вариантов знакомства. Отвернись и не думай о ней. В твоем разобранном состоянии противопоказано лезть в новую дружбу.

Но я не прислушался к предостерегающей интуиции и спросил:

— Извините, вы не подскажете, какой фильм сейчас можно посмотреть?

Девушка повернулась ко мне и, наверное, подумав, что мой вопрос не представляет для нее опасности, сказала:

— Не знаю. Я давно не была в кино.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Даже вспомнил, что меня ждет мама и обещала к моему приходу сварить картошки и нажарить рыбы. И как было бы славно, если бы девушка ответила согласием поужинать со мной и с мамой. Но вместо этого спросил:

— Скажите, а если бы я вас пригласил в кино прямо сейчас, вы бы отказались? Кстати, меня зовут Юрием, а вас?

— А я — Уля. Не знаю, сегодня я не собиралась.

— Вот и хорошо, Уля. В каждом случайном мероприятии всегда есть что-то новое. Давайте сходим?

Девушка посмотрела мне в глаза, словно бы желая убедиться, что я не шучу, и сказала:

— Ну, что ж, можно попробовать.

Ах ты, господи! Такое доверие, такая открытость. Это и есть вершина человеческих отношений, восхищался я и вдруг с ужасом вспомнил, что у меня с собой слишком мало денег. Дома деньги есть, но как сказать ей об этом?

— Вот и хорошо, — сказал я. — Только есть одно неудобство: у меня с собой мало денег.

— Ну и что? Зато у меня есть. На кино вполне хватит.

До чего она чудесная, восхитился я, но я не могу, не буду ей уступать. Мы должны заехать домой за деньгами.

— Нет, ваше предложение не подходит, — сказал я. — Знаете, не привык я развлекаться за счет других, в особенности за счет девушек. Так что предлагаю заехать ко мне.

— Что ж, давайте, — кивнула она.

Наш путь был недолгим. Мы приехали к дому. Поднялись в лифте на восьмой этаж, Уля спросила, кто у меня дома.

— Только мама, — сказал я. — Она меня ждет, так что вместе заходить не будем. Я забегу, оставлю сумку и возьму деньги. И мигом обратно. А то она станет приглашать нас обоих и уйти мы не сможем.

— Хорошо, я подожду, — кивнула она.

Я ворвался домой, бросил в прихожей сумку. Увидел в кухне маму, заторопился:

— Мамочка, привет! Я ненадолго. Только возьму денег и побегу. Но ты не думай, это всего часа на два-три, не больше.

— Да куда ж ты? Я рыбу жарю, все готово к ужину.

— Некогда, ма, скоро буду, а пока тороплюсь.

Я прошел в комнату, положил на стол мамин паспорт с билетом на обратный проезд, достал из секретера деньги и сказал недовольной матери:

— Скоро вернусь и порадую тебя хорошей новостью, а ты не торопись с ужином, я мигом.

Радостный, оттого что удалось так быстро договориться, выскочил на лестницу. Уля стояла у лифта и, увидев меня, улыбнулась. Я был счастлив. Таких ярких дней в моей жизни еще не было. Сегодня на мою неудачу с Бирюковым шла удача с этой милой девушкой.

Спустившись на улицу, мы направились к троллейбусу.

— Красивое имя у вас, — сказал я и стал на ходу сочинять: — Меня назвали Улей. Я как медовый улей. И пчел во мне громадный рой, а тонки жала острей кинжала. Уля, у вас есть жало?

— Наверное, да, как у всякой женщины.

— Блеск! — трепетал я от счастья, входя в троллейбус и поддерживая под руку такую родную девушку Улю. Свободных мест полно, мы сели, я спросил: — Уля, зачем нам кино? У меня сегодня счастливый день, и мы, если не возражаете, можем отправиться куда-нибудь, где можно выпить вина.

— Но вы сказали, что вас ждет мама? Давайте вернемся, и вы нас познакомите? А вина можно выпить и с ней.

— Нет, это будет тот самый случай, когда третий — лишний!

— Мама никогда не бывает лишней. — она чуть склонила голову к плечу.

— Это в поэзии, а в прозе жизни — сколько угодно. Мы склонны идеализировать наших мам, хотя и от них бывает немало бед.

— Так нельзя говорить о матери.

— Если нельзя, значит, нельзя говорить правду. Вас родители не ругают, если вы приходите поздно?

— Мои родители далеко отсюда, поэтому не ругают.

— Тогда решено — ресторан! Отправляемся в «Каравеллу». Там неплохо готовят, к тому же оркестр, и мы сможем поговорить.

[...]





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0