К 100-летию Московского Театра сатиры

Театр — явление живое, развивающееся. Я никогда специально не следила за театром, о котором хочу написать. Но так получилось, что он был все время рядом. Или это я была рядом — росла вместе с ним, прибегая, проходя мимо, констатируя появление новых названий на афише.

События, впечатления, спектакли, которые, хотя и косвенно, стали частью нашей жизни, остались в памяти навсегда. Это, пусть в особом, субъективированном ракурсе видения, история моего Театра сатиры в небольшой, совпавший с колоссальными переменами в нашей стране отрезок времени.

Я буду говорить лишь о некоторых людях, о своих чувствах, о молодых артистах, которые потом стали зрелыми мастерами, о тех, кого я запомнила, о переменах в жизни этого стоящего особняком, такого умирающего и с завидным постоянством возрождающегося вновь, интригующего и захватывающего, яркого и беспечного, шумного и неожиданного, меняющегося и изменяющего судьбы, саркастического и справедливого, но НЕПРЕКРАЩАЮЩЕГОСЯ Театра сатиры, который будет всегда...

Наталья Карпунина и Михаил Зонненштраль

Очаровательная молодая женщина со скромным хвостом на голове и в светлом плаще. В ее облике было что-то беззащитное. Долгие годы она была любимицей Валентина Плучека, в ее репертуаре большинство — героини. Красивая, темпераментная на сцене. В жизни оригинальная и умная. В «Бешеных деньгах», задуманных еще Андреем Мироновым, Наталья Карпунина вела свою линию концептуально последовательно, очень убедительно, логично эксплуатируя амплуа женщины-вамп, что не так часто встречается в применении к роли, выписанной Островским.

И в «Идеальном муже», и в «Мастере и Маргарите» она выказывала себя тонким художником, но «выйти за рамки», приобщиться к новому, как мне кажется, ей удалось лишь благодаря гению Михаила Зонненштраля в спектакле «Как пришить старушку». Здесь она была больше похожа на себя, как она есть в жизни, хотя изначально и играла отрицательного персонажа. Она в какой-то один кульминационный момент вызывала публику на откровение, и она (публика) плакала. Плакала ее душа, ее загнанное коллективное бессознательное, изнывало и тосковало ее «я». Зонненштраль всегда стремился в небо и улетал в небо. Недаром его фамилия в переводе с немецкого означает «солнечный лучик». Благодаря этому режиссеру в актрисе пробудилось нечто невидимое прежде глазу, неведомое. Зонненштраль делал акцент на этом «нечто беззащитном», что было замаскировано, запрятано на сцене, но показывалось в жизни. Это, безусловно, как и Плучек, был ее режиссер.

Он видел не так, как другие. Когда я иногда подходила к нему за кулисами, он спрашивал: «Вам не нравится? Скучно, наверное?» Для него главное в спектакле, чтобы не было скучно.

Алена Яковлева

Спектакль «Босиком по парку». На сцене откуда-то из подполья появляется светленькая головка, вся в кудряшках, и странным голосом начинает что-то лепетать. Через пять минут зал полностью в пухленьких ручках этого безгранично обаятельного существа.

Она живет на сцене как-то по-особому. Ни на кого не похожая. Внешне — молодая Целиковская.

Я еще никогда не видела, чтобы так играли. Странно. Ни по Станиславскому, ни по Михаилу Чехову, ни по Брехту. Мой друг Владимир Климов, начинавший с этой актрисой в театре-студии МГУ, говорил, что она была человеком очень стеснительным, сомневающимся, мечущимся между журфаком и театром.

— Честно говоря, я не предполагал, что она так развернется! — выказывал он свое восхищение. Тогда она была еще Лена Яковлева.

Теперь это зрелый мастер.

Спартак Мишулин

Черные, искрящиеся нездешним блеском глаза. Один из самых талантливых артистов. В жизни — большой наивный ребенок, обидчивый, застенчивый и непосредственный.

Удивительные артисты

Евгений Графкин. Его мощь завораживала. Как давнишняя частичка души театра ступала по ступенькам легендарная Валентина Токарская. Прожигающие насквозь зеленые глаза. Ей было уже за девяносто. Ух! Русалка. Добрый остроумец Менглет с милой и искренней Ниной Архиповой. Две прекрасные Нины: Феклисова и Корниенко. Поющий и летающий по сцене Юрий Васильев, в которого были влюблены все. Роскошная Зелинская. Русская Мэрилин Монро Валентина Шарыкина. Потрясающая Ольга Аросева. Великолепная и пронзительная Матросова. Белокуро-прозрачная Рябова. Известная на всю страну Наталья Селезнева. Приветливая и веселая Наталья Защипина. Потрясающей красоты и темперамента Юлия Пивень. И позже такая ажурная и пленяющая Подкаминская. Виртуозно отплясывающая чечетку Арина Кирсанова. А также тонкие и замечательные актеры Михаил Владимиров и Андрей Барило. И МНОГИЕ-МНОГИЕ ДРУГИЕ. Они остаются и останутся навсегда в летописи Театра сатиры рубежа ХХ–ХХI веков... Эпоха не закончилась. Она все еще продолжается.

Вера Васильева

Строгая, сосредоточенная, но доброжелательная. Сильный и очень закрытый человек. Она всегда заслуженно была примой. И чувствовала себя примой. Аристократкой. Хотя внешне, на людях была очень скромной. Выходила из служебного входа в платочке, не садилась, как все, в машину, а шла домой пешком, натянутая как струна: прямая спина, пружинящая походка. Эта аристократичность присутствовала во всех ролях, даже в тех, в которых она пыталась ее замаскировать. В холодности — очарование, в подчеркнутой дистанцированности и интеллигентности — особая изюминка.

Жизнь идет. Вот уже у Театра сатиры сменилось руководство. Место главного режиссера после Валентина Плучека, выдающегося ученика Всеволода Мейерхольда, логично занял Александр Ширвиндт, и без того помогавший все последние годы «тянуть эту лямку». Как он переживал, еще будучи рядовым артистом, за каждый лопнувший на спектакле софит! Жизнь поменялась. Театр изменился.

Андрей Миронов

Ему не нужно было набивать себе цену, о нем и так писали и говорили. Слишком много. Его и так снимали. Но главное — его любили.

Не было в нем мещанства. Был блеск, лоск, шик. Но не мещанство. Высота. Полет. Полет в танце, в песне, в мысли, в режиссуре, в игре. Вперед, даешь скорость, Миронов! От этого ощущение стремительности в нем.

И конечно же неизменный приз зрительских симпатий завоевал он своей улыбкой. Такой нашенской, мироновской улыбкой. Родной для всех. В ней и доброта, и интеллигентность, и сочувствие, и открытость, и... застенчивость. Та его застенчивость, которая родом из детства. Артист с космической энергией и земной улыбкой. Он — Миронов — не на распродажу. Он — навечно.

Букеты и овации — все-таки мишура. А основное, главное — в чем-то другом. Поразительно высока степень осмысленности его существования в искусстве, как ни у кого другого.

Он очень конструктивно подходил к своей профессии. Часто ролевой материал «не дотягивал» до его человеческого, эмоционального, интеллектуального уровня. Но ему не было скучно. Значит, имелся в этом какой-то смысл. И Миронов не просто «отыгрывал» роль. Творческий полет, который мог быть недоступен другим, его увлекал.

Из многочисленных статей, написанных о нем в советское время, в памяти осталась только одна — прекрасная статья Татьяны Егоровой в журнале «Театральная жизнь», она называлась «Андрюша, я хочу, чтоб ты был бессмертен». Уж больно не похожа на остальные. Это была даже не статья, а фрагмент яркого пламени, который горел в руках читающего. Потому и запомнился на долгие годы.

Трудно представить его в сегодняшней нашей жизни.

Невозможно вообразить его «челноком» или бизнесменом, чиновником или политиком. Но он навсегда останется для нас лучшим, единственным, неповторимым Андреем Мироновым.

Любят его никак не меньше. И те, кому сегодня пятнадцать, так же обожают его, как и предыдущие поколения.

Наверное, он поставил себе цель — завязать роман с Вечностью. Стать ее любимцем и фаворитом. Браво, Миронов! Тебе это удалось!

И еще та незабываемая сцена из «Блондинки за углом». Она про будущее, которое он так отчаянно предсказывал и от которого предостерегал. Он от него убежал тогда, в фильме.

Вовсе не грустные у него глаза, нет. Они просто задумчивые. Это глаза мыслящего человека. Личности. Личности творческой и ищущей.

Так случилось, что этот артист до сих пор творит историю театра: с ним сравнивают, о нем вспоминают, на него хотят быть похожими. До сих пор не утихают слухи и сплетни, толки и кривотолки, пишутся и переиздаются многочисленные книги. Все это добавляет популярности Театру сатиры.

Михаил Державин

Мало кто из зрителей знает, какой это на самом деле был человек. Тонкий, мягкий, всем и всеми интересующийся, сочувствующий. Всегда жизнелюбив, оптимистичен, спокоен, искренне желал каждому только хорошего. Какие необыкновенные, прозрачные и выразительные одновременно, голубые глаза.

Однако его внутренняя жизнь была гораздо сложнее внешней. При кажущейся своей мягкости он был мечущимся, сомневающимся, единожды решив для себя что-то — несгибаемым. Эти ножницы создавали своеобразную изюминку в характере. Он милый. Милый, и всё тут. Как белый плюшевый медведь.

Красивые ему казались легкими в общении, невесомыми в восприятии; богатых он считал достойными; когда речь заходила о страшненьких дурнушках или страшнючих дурнушах, уверял, что они очень умные; за глубоко пьющих стоял горой, дескать, и капли в рот не берут; амбициозных относил к интеллигентам.

Сдвинуть его с принятой позиции было невозможно, хотя он и прикидывался конформистом специально для вас, чтобы не портить отношения. Зато можно было убедить в чем угодно (и разубедить тоже). На всякий случай защищал всех — а там посмотрим!

Конечно, он не до конца раскрылся на сцене. Этот бурлескно-мишуровый антураж мешал ему. Даже если за кулисами у него не было сил и он плохо себя чувствовал, через несколько минут, увидев его на сцене, вы ни за что бы в это не поверили. На подмостках он расцветал, фонтанировал, успевая еще и разыгрывать своих коллег.

Артист он был серьезный. Но видеть его без «налета» мог лишь режиссер, по-настоящему любивший его. Который его «раскусил». Как хорош он был в классике: прост и безыскусен. Как роскошен в роли Американца в спектакле «Привет от Цюрупы!». Со слезой в краешке глаза. С озорством и вечным желанием подтрунить над своим напарником.

Он многого не сыграл, не рассказал, хотя мог бы. Он в который раз нам сыграет и споет (теперь уже, к сожалению, с экранов телевизоров или со старых записей спектаклей). Повеселит нас своими шутками. И вновь станет нам от его игры радостно и уютно, хорошо и смешно. Смешно. До слез.

Единственное, о чем он сожалел еще когда болел, так это о том, что он, возможно, не поможет своему другу в трудную минуту.

В тот день, когда он покинул нас, светило солнце. Полгода было пасмурно, а тут вдруг брызнуло золотом из-за туч. Он так попрощался. Все, кто его знал, это поняли. Шутник...

Шутки его были порой странными, что делать. А тут как-то по-простому. Это была его улыбка. Ласковое солнышко радовало нас долго, почти до сумерек.

Александр Ширвиндт

Он не побоялся окружить себя молодыми. Они трепетно к нему относятся, опекают. Он не обижал зрелых, заслуженных артистов. Поэтому его театр сохранял равновесие. Ширвиндт всегда мечтал сберечь в театре дружную семью и человеческие отношения.

Общеизвестно, что он очень талантливый человек. Но еще и хороший трагический артист. Под его теплым крылом можно встретить понимание и сочувствие. Как уютно в его гримерной: разложенные газеты, раскрытые коробки уже заканчивающегося грима, пепельницы из камня, трубка, старое синее кресло, которое видело много гостей.

Все всегда говорили, что Ширвиндта невозможно ничем удивить. На самом деле редко встретишь в жизни человека, который бы удивлялся больше.

Знаменитый дуэт

Наша страна богата традициями парного конферанса: Тарапунька и Штепсель, Миронова — Менакер, Державин и Ширвиндт. И образы, естественно, должны были быть, с одной стороны, полными противоположностями, а с другой — дополнять друг друга.

Если есть на свете два абсолютно полярных человека — то это Ширвиндт с Державиным. Они и дружили столько лет потому, что абсолютно разные. Державин — блондин, Ширвиндт — брюнет, Державин веселый, Ширвиндт грустный, Державин любил долго трепаться по телефону, Ширвиндт говорит быстро и кратко, Державин все помнил и знал, обо всем догадывался, Ширвиндт ничего не помнит, не знает и уж конечно ни о чем не догадывается, потому что так удобней.

Державин ни с кем не ругался, не ссорился. Ширвиндт может поругаться со всеми, хотя и не хотел. Державин — человек мягкий, растворялся в природе и окружении, мечтательный и пушистый. Ширвиндт конструктивен, порой жёсток, помнит дело, не разменивается по мелочам, ему не до мечтаний — некогда.

Ширвиндту всё «по барабану». Державин обо всем беспокоился. В общем, кардинальные противоположности. Завистники уже столько лет ждали, что один из королей — белый или черный — когда-нибудь сделает другому шах и мат. Но не дождались! И по этому поводу мы празднуем тандем двух друзей уже много лет.

Они полная противоположность друг другу — по характеру и сути, форме и содержанию. Но тем интереснее нам, зрителям.

Ширвиндт зануда. Державин терпел его занудство огромное количество лет и поэтому сам не имел к этому никакой охоты. Упаси боже!

Державин осторожен. Ширвиндт бдителен. Державин вежливый, со всеми на «вы». Ширвиндт дружественный, со всеми на «ты».

У Державина критический ум, у Ширвиндта аналитический. Державин сопротивляющийся, Ширвиндт покорный и соглашающийся. Державин новаторский, хотя не любил нового, но все равно, Ширвиндт консерватор: обожает консерваторию и консервы.

По конкретике мне ближе Державин, потому что с Ширвиндтом с ума можно сойти. И не столько от смеха, сколько от скользкой неопределенности. Поэтому, поговорив минут пять с Ширвиндтом, нужно час «закусывать» Державиным: он все смягчит, разъяснит и поправит. Короче, Шура все ломает, что под руку попадается, Михалыч все чинит, что Ширвиндту под руку попалось.

Державин любил литературную классику — Толстого, Чехова, из зарубежных авторов — Хемингуэя «в первую очередь, наверное» (конечно, «шестидесятники», это их молодость), Джека Лондона. Ширвиндт любит литературу о себе, ту, где он фигурирует более или менее не в отрицательных ракурсах. Державин неплохо рисовал, даже писал картины (пейзажи). Ширвиндт рисует только подписи.

Державин всегда поддерживал своего товарища, боялся сказать о нем что-то лишнее: вдруг неправильно истолкуют? О себе болтал, не задумываясь. А Шуру оберегал: мало ли что, вдруг сожрут, зажуют?

Ширвиндту так необходимо державинское плечо. Хотя в некоторых ситуациях он и не догадывался, что это именно Державин его спас, заслонил собой, поддержал и не продал. Но он всегда знал, что на него можно рассчитывать. На что же еще надеяться, как не на свою противоположность?! На шахматной доске порой свои же фигуры могут поставить подножку, а кто-то из белых шахмат протянет руку. Ширвиндт знал, что это рука Державина.

Зритель уже привык к их бесконечному диалогу. У них конфликт и соперничество, но спор между ними только кажущийся. На сцене — старые друзья, давнишние партнеры, как на теннисном корте. Их отношение друг к другу создавало особую атмосферу спектакля — ироничную, проникновенную и всякий раз теплую и сердечную. Ситуации из жизни органично проецируются на мизансцены. Зритель всегда понимает, о чем они, и всегда им благодарен. Они немыслимы друг без друга. Словно шекспировские персонажи, сверкают белками красивых глаз и завораживают публику, представляя каждый раз по-новому свои истории.

«Счастливцев — Несчастливцев», «Орнифль», «Поле битвы после победы принадлежит мародерам», «Цюрупа», «Мольер» и другие спектакли. Они, в общем, про одно и то же — про жизнь и смерть, молодость и старость, славу и успех, любовь и усталость. В конце концов эти артисты пришли к философии и рефлексии. И это — абсолютно во всех их спектаклях. Наверное, так оно и должно быть.

«Орнифль» во тьме

По спектаклю, согласно пьесе Жана Ануя, героини, проходящие по жизни Орнифля, которого играл Александр Ширвиндт, передают ему свои потускневшие жемчужные ожерелья. Когда он берет их в руки, жемчуг оживает, становится ярче. Но однажды во время сцены демонстрации ниток жемчуга на шее у Орнифля отражение в бусинах исчезло. Это в зале погас свет. Что-то там случилось, и аварийный тоже не работал. Артистам на сцене раздали фонарики, и они продолжали игру в темноте.

Озорник Державин, обращаясь к партнеру, каждый раз направлял фонарь собеседнику в глаза. Тот морщился, отворачивался, а зрители умирали от хохота. Артисты импровизировали на сцене, всячески обыгрывая сей казус.

Когда дело дошло до танцев, они сказали что-то вроде «ну нет, это совсем невозможно», прекратили спектакль, и на авансцену вышли Ширвиндт с Державиным, подсвечиваемые фонариками, и стали травить байки из своей жизни. Зрители были в восторге: приключение, двойной спектакль, эстрадная импровизация. Эксклюзив! Они понимали, такое бывает раз в жизни, и были благодарны московской электростанции.

Если б они знали, сколько на протяжении своей биографии Ширвиндту с Державиным довелось выступать в малюсеньких, темных сельских клубах, в необорудованных подвальчиках, в замшелых заграничных казино. Но они никогда не обижались на судьбу. Орнифль оставался Орнифлем, а Счастливцев Счастливцевым.

В этот раз, когда наконец дали свет, артисты уважительно спросили публику:

— Ну как, с какого места играем — с начала или с того, где остановились?

— Где остановились! — благодушно ответили зрители.

И понеслось. И игралось еще очень долго. Без перебоев.

До сих пор в Сатире наравне со злободневностью обитает что-то от прошлого века. Века, в котором этому театру суждено было многое пережить и, несмотря ни на что, выжить. Такой огромный театр, с такими красивыми и веселыми артистами, с такой потрясающей, колоритной и захватывающей историей. На то она и Сатира!

Атмосфера. Она чувствуется всегда. В любом театре, какие бы перемены его ни ожидали. Она заложена изначально, с первым камушком, она — в основании.

Здесь, в Сатире, — ирония и какая-то консервативность. Привязанность к традициям, следование им, попытка сохранить.

Модернизируется оснащение, меняется труппа, обновляется репертуар — театру следует всегда идти в ногу со временем, но константным остается одно — атмосфера. Ее нельзя искоренить, выкурить, извести. Она здесь в каждом гвоздике декораций. Ее вкус и запах помнит зритель. Именно за ней он сюда приходит.

Атмосфера. Непередаваемое и неуловимое. В закулисной пыли, в темных сине-зеленых оттенках. Она материя хоть и метафизическая, но вечная.

И тишина — нежность.

И красота — важность.

В звуках таких — смежность,

в небе ночном — влажность

и память...

Какая странная жизнь. Калейдоскоп. Память избирательна. Я написала о тех, кого видела и кого, наверное, идеализировала. Что поделаешь, так уж устроен человек, со временем он начинает противопоставлять приукрашенное прошлое утрированному настоящему.

Но ведь есть еще и будущее. Его нет без прошлого и настоящего. Так же и театр, он, как я писала ранее, бесконечен и периодичен. Мой Театр сатиры. Он всегда НЕПРЕКРАЩАЮЩИЙСЯ...

Хорошее остается в памяти, плохое забывается и исчезает. Страничка перелистывается.

И снова играет веселая музыка. Оркестр. И снова за забором расцветает сирень. Наступает новый день...