Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Достоевский и мы. Метаморфозы преодолений

Игорь Александрович Смолькин (творческий псевдоним Игорь Изборцев) — член Союза писателей России, председатель правления Псковского регионального отделения организации СПР. Автор тринадцати книг прозы и публицистики. Печатался на страницах журналов «Наш современник», «Всерусский собор», «Москва», «Роман-журнал, XXI век», «Литературная учеба», «Балтика», «Русский дом» и др.
Лауреат литературных премий им. святого благоверного великого князя Александра Невского, им. В.Я. Шишкова, премии Саратовской области имени Михаила Алексеева и др.
Живет в Пскове.

Иногда столетия оканчиваются досрочно, исчерпав себя на высокой ноте какого-либо самого значительного пророческого слова. Так, девятнадцатое для России, кажется, завершилось Пушкинской речью Достоевского, потому как более ничего существенного и важного о судьбах русского народа сказано уже не было. Или, может быть, чуть позже, 28 января 1881 года, когда, провожая в путь всея земли своего великого сына, Россия на едином дыхании возносила горе ангельскую песнь: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас». Вся Россия… «Юношество всех сословий, — говорил участвовавший в отпевании писателя протопресвитер Иоанн Янышев, — студенты духовных академий и семинарий, студенты и воспитанники всевозможных гражданских высших и средних учебных заведений, военные люди, женщины и девицы, даже множество детей… все это при первой вести о кончине знаменитого писателя встрепенулось и спешит выразить свои чувства молитвою за усопшего и участием в его погребении! Какая великая, невидимая сила сплотила воедино столь, по-видимому, разнородные сердца и собрала их у этого гроба?[1]» Наверное, в этом действительно было нечто совершенно уникальное и удивительное, совершенно несвойственное противоречивому, пронизанному нигилизмом и богоборчеством духу того времени, если и спустя семь лет митрополит Антоний (Храповицкий) не переставал дивиться тем, как выделял он, «воистину священным дням»: «Многочисленная толпа студентов, курсисток, юнкеров, гимназистов и других учащихся пели “Святый Боже”… пели и те, которые никогда не молились прежде… Произошло нечто подобное Голгофе: воскресли мертвые духом, били себя в перси отступники, исповедуя Божественное достоинство дотоле отвергаемого ими Христа, о котором учил умерший… Да, эпитафия с заглавия “Братьев Карамазовых”, перенесенная на памятник Достоевскому, в день смерти его осуществилась явно. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода[2]. И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, но ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились»[3].

«Какое великое сокровище мы теряем в его лице…»[4] — у гроба писателя звучали первые посмертно сказанные о нем слова. В них лишь робко нащупывались контуры всемирной духовной глыбы — художественного гения Достоевского. Еще не слышно было хорошо знакомых нам сегодня определений: великий мастер человеческого сердца, национальный мыслитель огромного масштаба, пророк… Все это скажут чуть позже — например, Аксаков, который в контекст пророческого слова Достоевского впишет и свое завещание потомкам о том, что «гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечию; цивилизация без просвещения Христова — к одичанию; прогресс без Христа — к регрессу; свобода, где нет духа Божия, — к деспотизму и тирании; что без личного самоусовершенствования в духе христианской любви невозможно, в конце концов, истинное разрешение социальных и гражданских задач»[5]. И уже под их общим творческим наследием подведет черту Победоносцев: «Великое значение и великая заслуга этих людей, то есть людей аксаковского кружка, состоит в том, что они первые сознательно выяснили перед всеми нераздельную связь русской народности с верой и Православной Церковью. В обществе до них это понятие было смутно и шатко. Они почуяли сердцем и дознали живым опытом, в истории Руси и в быте народном, что в народе хранится запас духовной силы и глубокой веры, из коего сами учители и просветители народа должны почерпать свою силу и одушевление; что у этого темного народа связь с Церковью живая и действенная и что на этой связи стоит и будет стоять вся наша история»[6].

Но одновременно с позитивным осмыслением творчества Достоевского и попытками вписать его духовные открытия и прозрения в контекст истории в качестве побудительных мотивов имела место и борьба «прогрессивной» либеральной интеллигенции с его «жестоким талантом»[7]. Так, через двадцать пять лет после смерти писателя сын коммерсанта-мануфактурщика Шварцмана Лев Шестов попытался через свою философскую лупу рассмотреть в творчестве Достоевского пророческий дар и, увы, оного не разглядел. «Достоевский и Толстой ничего угадать не умели, — удовлетворенно воскликнул Лев Исаакович. — У Достоевского это еще заметнее, чем у Толстого, потому что он чаще пытался угадывать: его дневник наполовину состоит из несбывшихся прорицаний. Поэтому же он сплошь и рядом компрометировал свое пророческое дарование… То, что пишет Достоевский в последние годы своей жизни (не только “Дневник писателя”, но и “Братья Карамазовы”), имеет ценность лишь постольку, поскольку там отражается прошлое Достоевского. Нового дальнейшего шага он уже не сделал. Как был, так и остался накануне великой истины»[8]. На вопрос, чье творчество «имеет ценность лишь постольку, поскольку», история дала уже убедительный ответ, да и разумно ли приписывать этакую беспомощность художнику, который, по выражению Розанова, «совершенно упразднил Белинского, сделав абсолютно неинтересным, абсолютно копеечным все его идейное содержание»?[9] Не попробовать ли лучше сделать его пугалом, страшилкой, борцом против прогресса и самого будущего России, человеком, для которого борьба «со свободою, гражданственностью, наукою, борьба с самим разумом человеческим стала постоянным стимулом»?[10] Попробовали… «Русская интеллигенция, — с пафосом истинного борца за гражданские свободы убеждал общественность Столпнер, — чтобы спокойно и с чувством правоты идти к своим святым задачам, к задачам лучшей гражданственности, свободы и просвещения, — должна будет непременно пройти через Достоевского и победить Достоевского»[11]. Итак, вещи были названы своими именами, акценты расставлены, задачи определены — «преодолеть Достоевского»!

В пылу перепалок и словопрений интеллигенты-прогрессисты как-то не придали значения тому, что наступил новый век, и наступил в духе и силе исполнения пророчеств… А начался век двадцатый cгрозных обличительных слов святого праведного Иоанна Кронштадтского. «Не в мирное, а в беспокойное и крамольное время мы живем, — предупреждал современников этот богодухновенный отец, — время безначалия и безбожия, время дерзкого попрания законов божеских и человеческих; во время бессмысленного шатания умов, вкусивших несколько земной мудрости и возмечтавших о себе чрез меру: ибо знание кичит, по слову Божию, а любовь назидает. Для всех очевидно, что царство русское колеблется, шатается, близко к падению… Всюду дерзкое сомнение и неверие, неповиновение; повсюду в мире вооружения и угрозы войною… повсюду потеря стремления к высоким, духовным интересам, ибо весь почти интеллигентный мир потерял веру в бессмертие души и вечные ее идеалы… повсюду одно стремление к удовлетворению животных страстей; алчность к корысти и обогащению хищническим образом; огульное пьянство, неуважение брачных союзов. Смотрите и сами судите: мир окончательно растлел и нуждается в решительном обновлении, как некогда чрез всемирный потоп… Итак, готовьтесь на суд, на суд страшный, на суд праведный, на суд единственный и окончательный, после которого будет или вечное блаженство, или нескончаемое мучение»[12].

О, если бы прислушалась Россия к его словам, скольких бы бед миновала и каких бы вершин достигла! Не прислушалась! Как прежде не слышала и призывный голос Достоевского: «Не в нем ли (православии) одном и правда, и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в православии ли одном сохранился божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!»[13] Не прислушалась! Потому что мыслящая российская интеллигенция уж закружилась в Серебряном веке, завальсировала с символизмом. Но и с Достоевским — без него, как плоть от плоти России, уже не могла…

Серебряный век «мучился Достоевским», как тот в свое время «мучился Богом». Он (Серебряный век), заплутав в религиозно-футурулогических поисках, так и не уяснил для себя: нужен ли ему Достоевский; но на всякий случай тоже решил преодолеть его[14]. Последующие поколения «мучились серебряным веком», и сами, в свою очередь, стали для «нынешних» предметом «мучения»… А собственно Федор Михайлович в их умозрительных изысканиях отступал все дальше и дальше. И кому уже было дело до того, что единственное, беспредельно обожаемое Достоевским — это Прекрасная Личность Христа, воплощающего для него все самое возвышенное, самое совершенное, самое человечное. «В судьбах настоящих и в судьбах будущих православного христианства, — уверяет нас писатель, — в том заключена вся идея народа русского, в том его служение Христу и жажда подвига за Христа… Вся Россия для того только и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных все вселенское православие»[15]. Кому было дело до того, что в этом сотканном из противоречий мире Достоевский не мог обойтись без Христа. «Каждую свою мысль он завершает Им, и всякое свое чувство он проверяет в Нем. Горькая тайна мира только во Христе становится сладостной. Жестокая тайна страдания постепенно перерастает в тихую, умиротворяющую радость лишь тогда, когда вырастает из Христа и освящается Им. Это Достоевский чувствует по-апостольски сильно, и поэтому он исповеднически предан и мученически верен Христу»[16].

Заигравшийся вычурными вереницами слов, Серебряный век не заметил, как сам стал игрушкой в руках нового революционного порядка. О, как легко позволил он себя преодолеть! С Достоевским было сложнее… Его преодоление оборачивалось порой нелепым фарсом. Так вышло, к примеру, у Луначарского. «Если бы Достоевский воскрес, — предположил нарком просвещения, — он, конечно, нашел бы достаточно правдивых и достаточно ярких красок, чтобы дать нам почувствовать всю необходимость совершаемого нами подвига и всю святость креста, который мы несем на своих плечах. Достоевский сделал бы больше. Он научил бы нас найти наслаждение в этом подвиге, найти наслаждение в самых муках и глазами, полными ужаса и восхищения в одно и то же время, следить за грохочущим потоком революции»[17]. Нет, в 1921 году уже никто не смеялся над подобными шутками, всплакнуть не возбранялось — могло сойти за слезы умиления… Тем более в умении красиво выражать свои мысли культурологу и философу Луначарскому отказать едва ли было возможно. А как он закончил! Апофеоз! «Россия идет вперед мучительным, но славным путем, и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков, и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского»[18]. Да уж, так и застыл великий русский мыслитель на долгие десятилетия среди прочих революционных бронзовых фигур (в партикулярных костюмах или в военных френчах, на броневиках или в пешем строю), хотя и оставаясь в рангах «пророков», но недочитанный и недопонятый, пускай и не преодоленный вовсе (отчасти, быть может, наполовину), но густо затуманенный словесным бредом критиков соцреализма. На том самом броневике едва ли и не въехал в XXIвек. (А может быть, именно на нем и въехал, поскольку XXвек окончился так невнятно и невразумительно, что и сам едва ли заметил, когда это свершилось?)

Итак, Достоевский сегодня с нами, среди нас, никем не преодолеваем, не гоним, всеми принят, доступен и... в доступности своей, кажется, мало кому интересен (тем более на фоне Пелевина, Виктора Ерофеева, Татьяны Толстой и иже с ними), хотя все еще моден. Как, отчасти, все еще модны Евангелие и Сам Христос… Впрочем, мода меняется; в системе современных общечеловеческих ценностей никакой из «истин» не отдается предпочтение, человек «нового мирового порядка» вправе выбирать сам. А Достоевский? Он, без сомнения, выбрал бы Христа, даже тогда, когда и вся истина была бы против Христа. Вот его исповедь о том: «...Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной»[19]. Но что сегодня значат эти слова? Для многих ли из нас они важны? Увы… Есть ли более горькая картина, чем забытый на книжной полке томик Достоевского, никого ни к чему не обязывающий? Едва ли… Впрочем, еще горше увидеть тот же томик под мышкой у какого-нибудь тамошнего Сороса или здешнего Абрамовича с закладочкой, например, в таком месте: «В нынешнем образе мира полагают свободу в разнузданности, тогда как настоящая свобода — лишь в одолении себя и воли своей, так чтобы под конец достигнуть такого нравственного состояния, чтоб всегда во всякий момент быть самому себе настоящим хозяином. А разнузданность желаний ведет лишь к рабству вашему. Вот почему чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение: “Есть деньги, стало быть, могу делать все, что угодно; есть деньги — стало быть, не погибну и не пойду просить помощи, а не просить ни у кого помощи есть высшая свобода”. А между тем это, в сущности, не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода — не копить и не обеспечивать себя деньгами, а “разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить”. Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, — то он ли после того не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!»[20] И почитывают они все это, сидя вечерком у камина, а наутро один обрушивает фондовые рынки в каком-нибудь государстве, обрекая на страдания целый народ, а другой запросто покупает футбольную команду за деньги, на которые можно было бы кормить несколько губерний в течение года. И никакого внутреннего дискомфорта. Как принято у них говорить: ничего личного… И в этом цинизме, когда вопрос «позволено ли все?» упраздняется вовсе — им позволено! — ужас, кошмар их преодоления Достоевского! И не только Достоевского, но всякой правды и истины!

Достоевский… того ли он достоин? Чтобы ответить, вернемся еще раз в тот день 28 января 1881 года... Идет заупокойная литургия, и вдруг под сводами Свято-Духовского храма громогласно возглашается: «Аксиос! Аксиос! Аксиос!» — рукополагается ставленник, но присутствующим кажется, что голос вселенской Церкви распространяется и на лежащего во гробе почившего писателя — «Достоин! Достоин! Достоин!» — и что именно в этот момент светлый ангел возносит душу новопреставленного раба Божия Федора в селения праведных[21]. Достоин! Достоин именно этого! Достоин как «национальный мыслитель огромного масштаба и исключительной проницательности», как «философ, который отчаянно, страстно и в аду взыскует неба», как «микроскоп страдающего человека, стремящийся нащупать даже у самого последнего каторжника… живую форму, живую искру»[22]. Достоин как истинный сын России, горячо любящий свой народ, верящий в него, надеющийся на него, отстаивающий его доброе имя: «Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает… Судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать»[23]. Разве могут родиться такие слова в холодном, не любящем сердце и равнодушной душе? А всечеловечность и мировая отзывчивость, которые Достоевский увидел в Пушкине, — не еще ли ярче они горят в нем самом? Жаль, что «у нас нет другого Достоевского, который об этом бы сказал»[24].

Так нужен ли нам Достоевский? Нужен! «Среди своих преклонений пред различными ничтожествами, — говорит архиепископ Иоанн (Шаховской), — человечество нуждается в перспективе Достоевского. И нуждается в Достоевском большая человеколюбивая, страдальческая, как сам Достоевский, идущая чрез все этапы его жизненного опыта русская литература»[25]. Можно смело добавить, что в Достоевском нуждается не только русская литература, но и сама Россия, все любящие ее. И никакие «метаморфозы преодолений» не отнимут от нас Достоевского, так беззаветно верящего в нас, в наше грядущее предназначение…

«Я же безгранично верую в наших будущих и уже начинающихся людей, — без страха и сомнений утверждает писатель, — вот об которых я уже говорил… что они пока еще не спелись, что они страшно как разбиты на кучки и лагери в своих убеждениях, но зато все ищут правды прежде всего, и если б только узнали, где она, то для достижения ее готовы пожертвовать всем, и даже жизнью. Поверьте, что если они вступят на путь истинный, найдут его наконец, то увлекут за собою и всех, и не насилием, а свободно»[26].

Примечания


[1] Протопресвитер Иоанн Янышев. Речь, сказанная во время отпевания Ф.М. Достоевского в Свято-Духовской церкви Александро-Невской лавры, по прочтении Апостола и Евангелия (Церковный вестник. 1881. № 6. С. 6–7).

[2] Ин. 12, 24.

[3] Митрополит Антоний (Храповицкий). В день памяти Достоевского. Полн. собр. соч. Казань, 1900. Т. 3. С. 369–377.

[4] Протопресвитер Иоанн Янышев. (Церковный вестник. 1881. № 6. С. 6–7).

[5] Аксаков И.С. Сочинения. 2-е изд. т. 2. С. 484.

[6] Гражданин. 1886. № 14.

[7] Выражение Н.К. Михайловского. Михайловский (1842–1904) — публицист, литературный критик, социолог, выразитель идей либерализма и аграрного социализма.

[8] Шестов Л. Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф.М. Достоевского).

[9] Розанов В.В. На лекции о Достоевском // Новое время. 4.07.1909.

[10] Из выступления Б.Г. Столпнера. Столпнер Борис Григорьевич (1871–1967) — философ, профессор (с 1920 г.). До революции — участник социал-демократического движения. Область научной деятельности Столпнера — перевод философской литературы. Впервые перевел на русский язык большинство сочинений Гегеля.

[11] «Достоевский — борец против русской интеллигенции». Выступление Б.Г. Столпнера в Литературном обществе. Ноябрь 1909 г.

[12] Новыя грозныя слова отца Иоанна (Кронштадтского) «О Страшном поистине суде Божием, грядущем и приближающемся». 1906–1907 гг.

[13] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873.

[14] См.: Белый А. [Рецензия] // Золотое Руно. 1906. № 2. С. 127–130. Рец. на кн.: Волынский А.Л. Достоевский; Кранихфельд В.П. Литературные отклики: Преодоление Достоевского // Современный мир. 1911. № 5. С. 322–337; Мережковский Д.С. Пророк русской революции: К юбилею Достоевского // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1889–1931 годов. М., 1990. С. 86–118 и т.д.

[15] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1876, декабрь.

[16] Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2002. С. 23.

[17] Достоевский как художник и мыслитель. (Стенограмма речи, произнесенной А.В. Луначарским на торжестве в честь столетия со дня рождения Ф.М. Достоевского).

[18] Там же.

[19] Письмо к Н.Ф. Фонвизиной. № 61. 1854, февраль.

[20] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1877, февраль.

[21] Речь архимандрита Иосифа, сказанная в Казанском соборе 5 февраля 1881 г. пред панихидою в девятый день смерти Ф.М. Достоевского // Церковный вестник. 1881. №№ 6. С. 7.

[22] Ильин И.А. Достоевский как художник. Собр. соч.: В 10 т. М.: Русская книга, 1997. Т. 6. Кн. III.

[23] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1876, февраль.

[24] Архиепископ Иоанн (Шаховской). Избранное. Петрозаводск: Святой остров, 1992. С. 523.

[25] Там же. С. 522.

[26] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1877, февраль.

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0