Анатолий Григорьевич Гребнев

— После ухода Анатолия Гребнева прошло уже два года... Как съездили на его родину, в село Чистополье, Владимир Николаевич? Не начинают ли забывать Толю его земляки?

— Нет, нет, не только не забывают, все более осознают его значение для нашей жизни, для поэзии. Установлен памятник на могиле, памятная доска на его родительском доме. А сам дом — это своеобразный чистопольский клуб для общения читателей. Дом любят, в нем уютно, радостно. Годовщина отодвинула печальные чувства. Что делать, произошло неизбежное, надо привыкать. И уже и жена-вдова Галина Ивановна оттаяла, даже как-то успокоилась. Этому помогло то, что она видит отношение земляков к памяти мужа. Ведь и библиотека центральная в Котельниче носит имя Анатолия Григорьевича. Много содействовал этому бывший глава района, затем председатель районного заксобрания Андрей Аркадьевич Мамаев. И конечно, «Герценка».

Счастлив поэт, стихи которого любят и знают. Очень я рад за друга.

— Вспоминаю Гребнева, как правило, с гармошкой. Улыбчивого, несуетливого, всегда расположенного к душевному разговору. Могли и коньячок с ним употребить из его карманной тоненькой фляжки — бывало и такое, и не раз. А вам каким друг памятен?

— Вы знаете, есть понятие любви меж мужчиной и женщиной, но нисколько не меньше величие понятия «мужская дружба». О, это не пустое слово. Мне за 80, я постоянно брожу по времени и пространству своей жизни. И радуюсь, какими же прекрасными, верными были мои знакомые: детские, отроческие, школьные, юношеские, армейские, студенческие. Знакомые, приятели, соработники. Но в высоком смысле много друзей никогда не бывает. «Друг» — святое слово. В жизни у меня было три настоящих, незабвенных друга, это Анатолий Гребнев, Валентин Распутин и Виктор Шумихин.

Памятен Анатолий своей потрясающей жизненной силой. Ему тяжело давалась обычная наша жизнь, но разве он хныкал, взывал о помощи? В его сердце горел пламень поэзии, согревающий его и нас, окружающих его. Очень без него скорбно. Но он же был, он же есть. А гармошка, коньячок — прикладное. Да и по отношению к цельности Гребнева это ноль целых ноль десятых.

— Три ваших друга: Анатолий Гребнев, Валентин Распутин и Виктор Шумихин... Поэт, прозаик, сотрудник библиотеки... Что их роднило, что различало?

— Я ощущал их заботу обо мне: о моем умонастроении, о жизненном устройстве, очень я ощущал их братское отношение. Причем братское как от старших братьев: все они были старше меня. Но всегда было равенство.

— Но Гребнев был старше всего на полгода. Какой уж старший брат? Ровесники. Ровня. Или все же нет?

— Знаете, Гребнев все-таки старше. Не в литературном отношении, а в житейском. Я сельский мальчишка, а он деревенский. Разница. У нас село — районный центр, значит, Дом культуры, районная газета, средняя школа, по сравнению с деревней больше населения. Хотя в отношении работы на земле, содержания домашнего скота все то же. Но Гребнев гораздо лучше меня владел топором, косой, молотком, рыбачил замечательно, лодкой управлял, плавал лучше. Лихо строил шалаш для ночлега, костер мгновенно разводил — словом, практически был далеко впереди. Было чему у него поучиться. Еще: по знанию народного языка он меня превосходил. Частушки, шутки, присловья, разные житейские истории — это все у него было в изобилии и всегда вовремя являлось на языке. И многое запечатлевалось им на бумаге. Его юмор, экспромты, его всегдашняя неунываемость незабвенны. Кстати, он всегда много и постоянно читал. Мы созванивались раза три-четыре на неделе, он всегда сообщал, что у него в этот день для чтения. Чехова любил, поэзию знал досконально. Наизусть читал практически всех русских поэтов, много из Античности, Лорку...

Ну, Распутин — это понятно. Но он-то старше во всех смыслах. А Шумихин утонченнейший интеллигент. Эрудиция, деликатность, готовность помочь, знание того, что именно мне нужно прочесть, оценка мною написанного — это все от него.

— А как произошло знакомство с Анатолием Григорьевичем? Все же жили в разных городах? Москва, Пермь — не близко. Землячество сыграло свою роль?

— Конечно, сыграло. Но вначале Литературный институт. Куда я дважды не прошел творческий конкурс: ни до армии, ни после армии. Но я уже вовсю писал, ходил по редакциям. Пусть не печатали, но знакомых в мире пишущих прибавлялось. А с 1971 года я стал редактором издательства «Современник». И мне при распределении дали в работу рукопись молодого вологодского автора Владимира Ширикова. А его рекомендовали враз и Виктор Астафьев, и Василий Белов, это для меня два очень высоких авторитета. Володя заочно учился в Литинституте. Познакомились. Он году в 73-м защищал диплом и пригласил меня на защиту. И на защите как раз был Анатолий Гребнев, тоже заочник. А в 1972 году в «Нашем современнике» прошла моя публикация «Зерна (материнские рассказы)», он ее читал. Конечно, полный восторг: земляки. Сдружились мгновенно, ведь Москва стоит на земле вятичей. Диплом Ширикова крепко обмыли. А вскоре из Перми письмо, в нем стихи, мне посвященные: «Не в те ль времена Святослава в моем древнерусском краю я вижу, как мальчик кудрявый бежит босиком по жнивью. Бескрайней подхваченный волей, держа в узелочке обед, бежит он по русскому полю, которому тысяча лет...» Потом и другие были, но это особенно памятно.

— А мне больше помнится «Письмо другу»:

Я душою покамест не вымер,

Одного только хочется мне:

Нам бы встретиться снова, Владимир,

На отеческой нашей земле...

Мне думается, оно и Гребневу нравилось — много раз слышал его чтение автором на различных встречах...

— Да, да, замечательное стихотворение. Очень сердечное. Я его наизусть давно выучил. И вот, перебрасывая сорокалетний мостик от этих стихов до его ухода, вижу, что и последнее его сочинение тоже о нас с ним. Мы же с одного года, дети войны. За три дня до кончины он позвонил: «Слушай. К нашему юбилею», — и прочел три строфы. Они запомнились моментально. Самое время и место их процитировать:

День родился. И радостный, и чистый, один из тех моих
                                                                                                    счастливых дней,

Когда летят, летят по ветру листья восьмидесятой осени моей.

Восьмидесятой осени? О, Боже, о том ли надо мне сейчас тужить!

Спасибо, Боже, что я столько прожил, хотя еще хотелось бы пожить.

Перекрещусь у дедовской божницы, легко сбегу с родимого крыльца

В осенний мир, где желтый лист кружится и где нет ни начала,
                                                                                                                   ни конца!

Каково? Классика!

— Да! Прекрасно! Выходит, дружба длиной почти во всю жизнь?

— Именно так! 48 лет дружбы и ни одной размолвки. Ни одной. Сговаривались, враз приезжали в Вятку. Еще же были совместные поездки по стране по линии Союза писателей: Иркутск, Молдова, Приднестровье, та же Вологда, Мурманск. Всю нашу область исколесили. Как и Пермскую: Кунгур, Чайковский, Воткинск. В Вятке главным пунктом пребывания была, естественно, Герценка. Как было коллективу ее, начиная с руководителей — Новосёловой Марии Николаевны, Гурьяновой Надежды Павловны, Стрельниковой Наталии Владимировны, Будашкиной Светланы Николаевны — не любить такого человека, как поэт Анатолий Гребнев? Веселый, остроумный, щедрый, общительный.

Десятки раз мы бывали друг у друга в родительских местах. Я обязан гребневскому Чистополью работами «Великорецкая купель», «Во всю Ивановскую». И в Перми я бывал и живал и черпал темы для повестей и рассказов: «Как только, так сразу»... И Толя в свою очередь вдохновлялся кильмезскими темами: «Богоявление в Кильмези», «Кипун-родник»... Очень его любили и любят в моей Кильмези.

Особая радость — Великорецкий крестный ход. И его Толя воспел: «И вечно будет жить Россия, пока идет из года в год, идет, идет в места святые Великорецкий крестный ход». У меня в Великорецком и дома были. Мы там не только в июне бывали. В 1998 году в декабре нагрянули с редакцией «Нашего современника» (Станислав Куняев, Юрий Кузнецов, Валентин Распутин, Валерий Фокин, Николай Пересторонин...), провели встречу. Потом к роднику на погружение. А декабрь. И что? И ничего. И погрузились, и освятились.

Обычно икону святителя Николая Великорецкого мы несли с Толей на участке после Мурыгина, от Пагинки до моста через Вятку. Да, уже не повторить. Но было же! И прибавим совместные пребывания семьями в Домах творчества Пицунды и Коктебеля. О заплывах в воды Черного и Азовского морей у Толи тоже есть яркие строки:

Кричал нам вслед с опаской горец:

«Нет, с вами мне не по пути:

нельзя шутить со штормом в море,

зачем, кацо, к нему идти?»

— Одна гребневская строчка: «Оно, как солнышко, привычно: не замечаешь, а светло...» — постоянно в моей памяти. Так он о слове «мама» написал. Вот прочел однажды — и, как рубец, навеки. А у вас такое было с поэзией Гребнева, чтобы прочли или услышали что-то — и навсегда?

— Как не было? Было. Само выскакивает. «Ночь и родина слева и справа, и распева родимого звук»; «Как поздно я, мой друг, на родину приехал, как дорого себе свободу я купил. Какая здесь печаль, и нет ни в чем утехи. Как пусто на лугах: октябрь уж наступил».

Целиком же наизусть многое помню. «За Суну, за Кырчаны я кинусь, там, где серая Нема нема, но Кильмезь, где прошла твоя юность, окончательно сводит с ума». И шуточное: «Фалёнки, снега белизна. Бегут за поездом ребёнки. Конечно, внуки Крупина. Голодные, как собачонки. Ему до них и дела нет, он совести не слышит зова. Он поспешает на банкет в апартаментах у Сизова...» А это тончайшее осеннее: «Еще чиста за речкой даль и журавли не откричали. Еще покамест не печаль, а лишь предчувствие печали...»

— Говорят, Анатолий Григорьевич был страстным собирателем частушек. Собирался их издать? Или просто душа просила?..

— Да, это так. Собирал, сочинял. Организовал областной смотр собранных и сочиненных частушек. Печатались они в областной газете иногда целыми полосами. Возглавлял конкурсную комиссию. По итогам конкурса издал прекрасную книгу, сразу ставшую редкостью. В Вятке мы с ним были в жюри фестиваля коллективов народной самодеятельности.

По сути, в большевистские и коммунистические времена частушки были единственной почти возможностью выразить народное отношение к происходящим событиям. «Мы с товарищем работали на северных путях. Ничего не заработали, вернулися в лаптях».

— Насколько легко или трудно рождались у него стихи? Вы видели, как он работал?

— Нет, не видел. Как увидеть? Мгновенно говорит стихами. Никаких трудностей, никаких мучительных поисков рифмы. Нет ее — ничего страшного, никуда не денется, займемся другим.

— То есть ни черновиков, ни записных книжек у него не было?

— Почему, были. Но все как-то несерьезно. Скорее какие-то отрывки из обрывков, почеркушки, которые потом он и сам не мог разобрать. Черновики (в смысле работы над текстом) были, конечно.

— В Перми в 2011 году вышла книжка «Вон парнишка бежит босиком...». Книжка биографическая, ее автор — друг Гребнева, пермский прозаик Виталий Богомолов. В предваряющем слове к ней вы написали: «Читаю исследование писателя Виталия Богомолова о жизненном пути Анатолия Гребнева и испытываю чувство вины: ведь это я должен был свершить такой труд. И по долгу многолетней дружбы, и из необходимости сказать читателям о прекрасном русском поэте, да просто оттого, что многие мои работы напрямую связаны с Гребневым...» Чувство вины осталось, Владимир Николаевич?

— Вообще, да, осталось. Но оно благодаря такому вниманию к поэту: и памятник на могиле, и имя библиотеке, и книга — венок памяти ему... — все это мою вину облегчает. С благодарностью хочется повторить: многие мои работы состоялись благодаря Анатолию. «Во всю Ивановскую», «Великорецкая купель», «Как только, так сразу», «Хохловка»... Да уже одно то, что питался от общения с ним, навсегда со мною. А уже и с читателями. И великая благодарность и Котельничу, и Чистополью, и Герценке. И безвременно ушедшему Андрею Александровичу Мамаеву.

— Помните, у Толи есть короткое стихотворение:

Тревожно за русское Слово!

Но вспомнишь —

Светлеет вокруг:

Пока есть Распутин с Беловым —

Не надо тревожиться, друг!

Да, и прежде было тревожно, и сейчас тревожно особенно... Откуда же ждать света русскому человеку, когда Белова, Распутина, Евгения Носова, Астафьева, Лихоносова и многих других настоящих писателей уже нет с нами? И Гребнева тоже нет...

— Откуда? От Пушкина, от «Слова о полку Игореве», от Слова о Законе и Благодати, от народных песен, сказаний, от летописей, от житийной литературы, от литературы дописьменного периода и от литературы письменного. Читать надо! Чтение — аккумулятор стойкости, уверенности в победе Руси-России над врагами внешними и внутренними. Нет современников — есть их книги. Разве мало? В каких еще народах был Ломоносов?

Да мы самые богатые, самые сильные, самые непобедимые!

И нам унывать?

Василий Иванович Белов

— Недавно вы вернулись из Вологды, участвовали в открытии памятника Василию Белову. Побывали и в его родной деревне Тимонихе, где писатель похоронен рядом с матерью. Как складывались ваши отношения с Василием Ивановичем?

— Как? Прекрасно! Я, конечно, вначале робел пред ним. Это же надо — «Привычное дело», «Вологодские бухтины», «Деревня Бердяйка», что говорить! Но он сам обратил на меня внимание, прочел в «Нашем современнике» «Варварины рассказы». И уже в начале 1971 года, приехав в Вологду, я лично с ним познакомился. Почтение и робость пред его талантом продолжались, но закончились переходом в общении на «ты», моим приездом в Тимониху, совместными поездками за границу и дружбой до его преставления в жизнь вечную. И вот только что вернулся из поездки на его могилку, на открытие ему памятника в Вологде.

— О чем говорили, что вспоминали на митинге при открытии памятника?

— Конечно, о значении для России, для русской и мировой литературы этого, несомненно, великого прозаика. Для меня это ясно как день. Наугад возьмите его несколько страниц: природа, люди, времена года, прошлое, настоящее — все живое. Сила его прозы еще и в том, что он, описывая нелегкие времена России, заряжает радостью и силой, желанием трудиться во славу нашей родины. Замечательна «Поднятая целина» Шолохова. А «Кануны» Белова? А «Год великого перелома»? А его книги для детей! У него каждая животинка запоминается. А почему? Он любит все окружающее, жалеет каждую травинку. Сострадательное сердце его излучает заражающую нас любовь к родине... То есть говорили разное, но в главном все выступающие сходились: главное в творчестве Василия Белова — любовь.

— На памятнике начертаны такие слова:

«Дорогой Василий Иванович!

Как был ты всю жизнь поперед нас, мальцов, так и не уступаешь дороги.

А нам за тобой хорошо было, когда книги писали, и сейчас хорошо по твоим пятам идти и не падать духом.

Валентин Распутин»

А вы что бы написали на памятнике?

— Да примерно то же самое. Старший брат. Мы перед ним благоговели, даже и тогда, когда он фактически заставил нас перейти с ним на «ты». Еще и требовал, чтобы называли без отчества, просто Вася. Но тут мы уперлись: «Василий Иванович, на “ты” мы перешли, но чтобы еще и отчество отсечь — ну уж нет! Это как без отечества остаться». Засмеялся и смирился.

— А почему писатель завещал похоронить себя вдали от мира людей, в умирающей, осиротевшей деревне? Прискорбно, но далеко не каждый почитатель таланта Василия Ивановича сможет добраться до Тимонихи, поклониться последнему пристанищу писателя, постоять в раздумье и молчании...

— Да, сейчас это проблема. И мы, конечно, надеялись, что его захоронение будет на территории Спасо-Прилуцкого монастыря, куда хотелось и прах Николая Рубцова перенести. Более того, вечером того же дня архимандрит Тихон (нынешний митрополит Псковский и Порховский) звонил Вологодскому архиерею и получил благословение на захоронение в монастыре. Говорили мы и с Ольгой Сергеевной, и она согласилась.

Но что делать, было его завещание, и вологодские писатели уперлись: «Мы возродим Тимониху, это будет наша Ясная Поляна, Дом творчества». И где все это? А надо было учесть, что писалось завещание, когда и окрестные деревни, и сама Тимониха были заселены. А теперь? Пусто в округе, рушатся, стареют дома, добраться туда на грани невозможного.

А тогда, в день кончины, поздно ночью, в Сретенском монастыре была свершена первая поминальная лития о рабе Божием Василии. В присутствии Валентина Распутина, Анатолия Заболоцкого, Анатолия Пантелеева, был и аз, грешный. Слаженно пел хор, поднятые с постели семинаристы.

И вот — могилы матери и сына на почти заброшенном кладбище. И на это взирает возрожденный Василием Ивановичем храм. А ведь в Спасо-Прилуцком монастыре упокоился учитель Пушкина Константин Батюшков. Но что теперь! К могилке писателя не попадешь, так его книги в руки возьми. И свечу об упокоении его души и о душе матери его Анфисы Ивановны зажги.

— Но надо ли особо винить вологодских писателей? Делают, надо полагать, что по силам. Знаменитому земляку поставлен памятник в областном центре, постоянно выходят сборники воспоминаний о Василии Ивановиче, не первый год Анатолий Ехалов организует массовые выезды в Тимониху на приборку родной деревни Белова...

— Да, так. Но Ехалов не может возить туда всех желающих...

Но что теперь, уж как есть. Хотя лично мне скорбно: бывал там при жизни и Анфисы Ивановны, и Василия Ивановича. Замузеенность. И в Вологде, в квартире, музей. Сидел на стуле, а уже на нем табличка «Не садиться». Хотя это в общем-то и правильно: надо хранить память о писателе и все, что его окружало при жизни, для потомства. Но, повторяю, лучшее поклонение писателю за талант от Бога — это чтение его книг.

— Писатель Виктор Лихоносов, который любил творчество Белова, однажды написал, что Василий Иванович на всю жизнь остался «деревенским». Согласны с таким утверждением?

— Конечно, нет. А «Воспитание по доктору Споку», а «Чок-получок» и, наконец, «Все впереди»? Тут деревня и не ночевала. В общем-то это и неважно, это фон, главное — драма отношений.

— Работа в районной газете «Коммунар»... Потом райком комсомола, должность первого секретаря... Вспоминал ли Белов свою комсомольскую юность?

— Ну а как иначе? Не комсомольскую юность, а опыты жизни, встречи, проблемы. Все это, уверен, помогало ему и в писательстве.

— Говорят, Белову пришлось выбирать: или Высшая партийная школа, или Литературный институт? Причем выбрать Литинститут настояла его жена Ольга Сергеевна. И благословила к тому же учиться очно!.. Это действительно так и было?

— Конечно, как же он мог без согласия жены пойти на очное? Она же видела его тягу к литературе, а не к партийной карьере.

Думаю, легко найти интервью с ней в Интернете, где она рассказывает о годах совместной жизни с Василием Ивановичем. Мы были дружны семьями.

И вообще, жена созидает мужа. А самое трудное — быть писательской женой.

— Но поступал он в вуз как поэт. Почему? Ведь у него уже была повесть о комсомоле, очерки, фельетоны... Да и в Союз писателей Белова принимали после публикации повести «Деревня Бердяйка»...

— Да, как поэт поступал. В семинар Ошанина. Но что-то не сложилось в их отношениях. Что, не знаю. Якобы Лев Иванович усмотрел у Белова «кулацкие мотивы». Хотя стихи сопровождали Белова всю жизнь. Очень яркие и гневные стихи он писал в начале и середине 90-х, в годы ельцинской оккупации России. А «Деревня Бердяйка» — разве это проза начинающего литератора? Это совершенно замечательная повесть из народной жизни. Подчеркну, современной жизни.

— Однако в собрания сочинений он эту повесть не включал. Видимо, не считал своей удачей? Вообще, кто формирует содержание собрания сочинений: издательство или сам писатель?

— Да по-всякому. И так, и так. При жизни, конечно, автор. Почему не включил, не знаю. Может, оттого, что считал ее слабой. Но перечитайте ее — это же изумительная повесть о жизни, о любви, о страданиях и радостях.

— А какую роль в становлении Белова как литератора сыграл Александр Яшин, писатель, которого сейчас мало кто помнит?

— Очень большую. Именно Александр Яшин настроил Василия Ивановича на прозу.

— Вологодская писательская организация, членом которой был и Белов, была и остается одной из самых сильных в России. А может быть, и самой сильной. Почему так?

— Так, а имена-то какие: Батюшков, Рубцов, Яшин, Белов, Фокина, Коротаев, Астафьев жил, много и вслед идущих: Шириков, Багров, Цыганов, Балакшин... Именами создается авторитет организации... Да не горюйте, мы, вятские, не слабее. Ну-ка, вспомним: Ермил Костров, Заболоцкий, Любовиков, Чебышева, Субботин, Тендряков, Филёв, Маракулин, Сырнева, Фокин, Пересторонин, Наумова... Мы, грешные, с Гребневым, ведь тоже вятские... Много нас. Еще есть сильные организации: Иркутская, Воронежская, Питерская, Самарская, Екатеринбургская... есть порох в пороховницах.

— При этом Владимир Тендряков, который однажды увез Белова с писательского съезда к себе на дачу, называл всех писателей-вологжан людьми «с душком», с антисемитским душком разумеется...

— Бог ему судья, Белов антисемитом и близко не был. Семиты — это арабы Ближнего Востока. Что ж, мы будем против сирийцев, эфиопов, иорданцев?

Эти слухи идут от нелюбви к Белову-писателю. Может быть, пошли после романа «Все впереди», там один из героев еврей. Ну и что? Что ж, еврей не может быть героем романа русского писателя?

— Белов вспоминал, что, входя в литературу, изведал снобистское презрение городской, главным образом пижонской стихии, чувствовал порой презрительную снисходительность к себе. Невидимая «табель о рангах» безотказно действовала в столицах... Вы тоже из провинции, Владимир Николаевич. Чувствовали в начале своего становления этот столичный снобизм литературной среды?

— Нет, ничего такого. Видите ли, я же в Москву вначале въехал как призванный к служению солдат. Любил ее, бывал и в театрах, и в музеях (нас возили), то есть как-то за три года обтерся. И в родной Мособлпединститут поступил вместе с парнями, тоже пришедшими из армии. Были у нас и москвичи, но они сидели тихо, что с них взять — салаги. А когда пошла после вуза работа: телевидение, издательства, хождение по редакциям — какой тут снобизм, тут продукция нужна... В обыденности, да, чувствовал. Шипение московских бабок, например, в трамвае на бабок из провинции: «У-у, деревня!» Тут я всегда был на стороне «деревни». И москвичом никогда себя не ощущал. Ни тогда, ни доселе, прожив в Москве 63 года. Остался вятским.

— А как происходило воцерковление Василия Ивановича, бывшего комсомольского функционера, члена партии?

— Виктор Семенович, идеология не проникает в душу и мгновенно отряхивается, когда душу занимает вера. Православные родители, литература, рассказы старших, их печаль, что церковь закрыта. Мама Анфиса Ивановна у Василия Ивановича была, несомненно, верующей. Это главное. Потом его пытливость к истории, к знанию судеб жителей Тимонихи, во многом перестрадавших от гонений на веру православную. Опустошенная церковь, стоящая недалеко от дома. Его интерес к русской философии, его работы, которые требовали знания подробностей быта прошлого. А оно православно.

Даты его воцерковления назвать не могу. Это вторая половина 70-х и далее. А в 90-х он в одиночку возрождает церковь в Тимонихе, недалеко от которой теперь их могила, его и его матери.

— «Привычное дело», «Плотницкие рассказы», «Лад»... Пожалуй, Белова больше знают именно по этим произведениям. И как-то в стороне внимания остается трилогия о гибели северной деревни: «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый». А ведь это, несомненно, главное его произведение... Почему так?

— Не знаю. Может быть, отнести это на то, что тогда много печаталось облегченной, развлекательной (детективной) литературы и читателей приучили к приятному чтению, а трилогия требует внимания, раздумий, сопереживания. Притом и человеку не очень приятно вспоминать негативные стороны и из своего прошлого, и из прошлого своей страны. Да и вроде насытились энкавэдэшной (кагэбэшной) тематикой. Тем более коллективизация. Многие в ней отметились, вроде хватило бы. А тут новый, не всех устраивающий взгляд. Но правда за Беловым: он выстрадал право написать так, он все это пережил.

— Белов недолюбливал кинематограф. Считал кино синтетикой в искусстве. Даже право экранизации «Привычного дела» отдал «Ленфильму» очень дешево, за что получил большой «нагоняй» от своего друга Василия Шукшина. А как складывались ваши отношения с кинематографом, Владимир Николаевич? Довольны ли экранизацией «Живой воды»?

— Могли бы и получше поставить. Но все-таки и не испохабили. Снимались Ульянов, Гармаш, еще Евгений Лебедев, они на обложке книги «Живая вода», и издатель уверен, что она быстро разошлась благодаря этой обложке: знаменитости, чать... И «Беларусь-фильм» снимал (кино «Подкова»), и «Ленфильм». Кино, ведь это деньги. Мне ахнули от «Ленфильма» деньгу, на которую я купил полдомика в Подмосковье, еще за что-то дали — купил машину. На этом мои гонорары кончились...

— «Писательство для Василия Белова — это заступничество за народ перед сильными мира сего и против подлых этого мира. Все, что написано Василием Ивановичем, — от “Привычного дела” до “Канунов” и от детских рассказов до публицистики последнего десятилетия, от первой книжки стихов и до воспоминаний о Шукшине и Гаврилине, с которыми он был очень дружен, — все в воспитание, остережение и защиту своего народа...» — так написал однажды Валентин Распутин. Что-то можно добавить к этим словам?

— Это был русский писатель в высшем понимании этого слова. Такие правдивейшие картины русской жизни написал он таким чистейшим русским языком, показал всей своей жизнью такое беззаветное служение России, что и нам, и идущим за нами всегда есть на кого равняться, есть кому подражать, работать во славу Божию и всегда радоваться, что такой писатель был подарен нам Господом. Без личности Василия Белова не представима русская литература на стыке тысячелетий.

Василий Макарович Шукшин

— Белов был очень дружен с Шукшиным, посвятил ему свои воспоминания «Тяжесть креста». Знаю, что и вы пересекались с Василием Макаровичем. Расскажите об этом.

— Нет, тут мне и сказать почти нечего. Не считать же встречу на бегу в редакции «Нашего современника». И присутствие на премьере фильма «Целуются зори», куда меня позвал оператор фильмов Шукшина Анатолий Заболоцкий, сказав, что и Шукшин там будет. «Целуются зори» — комедия по одноименной повести Василия Белова. Комедия замечательная и несправедливо оболганная. Премьера была в Доме кино. Публика была русская. Шквал оваций в конце. Но не будешь же пробиваться из последних рядов в партер.

Но что вскоре было в том же Доме кино — это прощание с Василием Шукшиным. Очередь вытянулась от Белорусского вокзала. У многих в руках были букеты и венки из калины красной. Это не забыть.

Да, Белов очень жалел, что Василия Макаровича не увезли на его родину, на любимый Алтай.

— И все же что за встреча случилась в «Нашем современнике»?

— Они, Василий Макарович и Леонид Фролов, ответственный секретарь «Нашего современника» (он потом был директором издательства «Современник»), стояли в коридоре. Я внезапно заскочил, чтобы получить свежий номер — 10-й или 11-й? — где напечатали мои «Зерна». Это 1972 год. «Вася, — воскликнул Фролов, — вот познакомься, этот парень тоже в этом номере». «А, — шутливо сказал Шукшин, — вот из-за кого у меня рассказ сняли». «Да у меня, — обиженно отбился я, — у меня их десять сняли». Мои «Зерна» были маленькими. Шукшин засмеялся: «Пойдем с Нагибиным выяснять отношения, у него ничего не снимают». Нагибин был третьим по отделу прозы в том номере. Вот и всё.

И еще раз, тоже на бегу, у кассы «Литературной России» на пятом этаже «Литературной газеты». Он куда-то спешил, но узнал, тормознул. Оказывается, прочитал из моего. «А что ж вы торопитесь так быстро заканчивать?» Тут я мог бы защититься теорией «малого раздражителя» (по Достоевскому), то есть лучше недоговорить, чем переговорить. Я был юноша начитанный. Но он торопился, и я успел сказать: «Так для умных же пишем, догадаются...» — «Так умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается».

Больше похвалиться нечем.

Но его фильмы, проза сделали его личность для меня, да и для всех современников настолько родной, да еще я был окружен его ближайшими сподвижниками, так что всегда казалось, что знаю его всегда.

— Впервые я увидел Шукшина в фильме «Два Федора». Потрясающий фильм, потрясающая работа Василия Макаровича. Невозможно смотреть без слез... А вы когда впервые услышали, узнали о Шукшине?

— Конечно, ошеломили и «Печки-лавочки», и «Калина красная». Потом уже и «Два Федора», и «Они сражались за Родину» впечатляли менее. Уже вовсю проза его для меня превысила его кино. Он и сам собирался оставить кино, чтобы засесть за прозу. Собирался свершить свою задумку после постановки фильма о Степане Разине «Я пришел дать вам волю». А тогдашний влиятельный Сергей Бондарчук обещал ему содействие только после того, как Шукшин снимется у него.

Вообще, я рад, что фильм о Разине не был снят. Это же сотрясание престола, кровь, расшатывание России.

— Для Белова личность Разина тоже не была однозначной. В «Тяжести креста» он вспоминал: «Макарыч не оставлял мечту поставить “Разина”, рассчитывал на административную поддержку Бондарчука. Поэтому и согласился играть в фильме по роману Шолохова. Как актеру ему вовсе не хотелось работать... Прочитав сценарий “Степана Разина”, я сунулся с подсказками, мое понимание Разина отличалось от шукшинского. Разин для меня был не только вождем крестьянского восстания, но еще и разбойником, разрушителем государства. Разин с Пугачевым и сегодня олицетворяют для меня центробежные силы, враждебные для русского государства... Макарыч был иногда близок к моему пониманию исторических событий. Но он самозабвенно любил образ Степана Разина и не мог ему изменить. В этом обстоятельстве тоже ощущалось нечто трагическое...»

— Так и есть. «Я пришел дать вам волю», сценарий, был напечатан в «Нашем современнике» как роман. Но киношное зрение проглядывает. Когда разинцы казнят астраханских воевод, втыкают в них копья, сбрасывают в Волгу,  «копья погружались», то есть убитые тонули. И на это смотреть?

Мы же часто обсуждали между собою работы собратьев. Большинство сожалело, что «Разин» не состоялся. Распутин отмалчивался, я же стоял на своем. Он старовер, Разин. Ходил на Соловки. Был ли набожным? В православном смысле — нет...

Конечно, в школьные годы Шукшина и вообще в те годы было прославление тех, кто восставал против царя. Дивное дело: Разина и Пугачева разделяет двести лет ровно, и они из одной станицы. Разина легко романтизировать. А песни какие! «Мощным взмахом поднимает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну». Каково? Есть что снимать. Герой! Тут и Пушкин о Разине как о народном герое. «Есть на Волге утес, диким мохом порос...» Это же о том, что утес услышал «все заветные думы Степана». Песня мощная, пели на сходках, на маевках, а то, что с архиерея кожу содрали, это ничего, это же за счастье народное борьба.

И Шукшин так сросся с образом народного заступника, так вымечтал будущую картину, что уже и не мог отступиться.

С Анатолием Заболоцким объехали все места будущих съемок, сидели в архивах, делали даже раскадровку, подбирали актеров. Кто будет Разиным, вопрос не стоял. Конечно, Шукшин. И обликом, и характером.

Может быть, думаю, замысел воплотить не дали силы небесные. Все в руках Господа.

— А почему, по вашему мнению, зацепил зрителя герой «Калины красной»? Ведь это махровый вор-рецидивист, пусть и со справкой об освобождении, только-только нащупывающий тропинку в нормальную жизнь. Еще, как говорят на Вятке, бабушка надвое сказала, сладится ли это возвращение... Или уж таково наше русское сердце: жалеть и опекать оступившихся и убогих?

— Таков талант Шукшина, что он заставил нас даже не только сочувствовать Егору, но и полюбить его. Его страдание («Это мать моя, Люба, мать!») и падение на землю на фоне разрушенного храма разве не впечатляют? Вообще, было многое множество возражений от бывших (и настоящих) рецидивистов, что Шукшин, оказывается, неправ в трактовке финала киноповести: воры, завязывающие с прошлым, гонениям «от своих» не подвергаются: «малина» уважает решение порвать с прошлым.

— Выходит, Шукшин сознательно пошел против правды, сделав такой финал?

— Финал... Тут, брат, законы драмы, тут катарсис работает. Надо по нервам ударить, вот и весь секрет. Тут художник властен, а не мнение зэков. У Толстого в «Войне и мире», в описании Бородинской битвы, тогдашние ветераны, еще жившие, насчитали несколько сотен ошибок. Но что до того творцу? И изучают Бородино не по историкам, а по Толстому. Верят ему. По двум причинам: описал интересно и, главное, уловил нерв эпохи. Это и есть назначение художника.

— Во время съемок фильма «Они сражались за Родину» Шукшин сочинил сказку «Ванька, смотри!» (позже опубликованную в журнале «Наш современник» под названием «До третьих петухов»). Эта последняя вещь стала практически завещанием Василия Макаровича?

— Сказочка-то хороша: замена икон по наущению бесов на их портреты. Разве не так было?

Как прозаик Василий Макарович очень силен: лаконичен, не прячется за недоговоренности. Вообще, зараженный киноискусством, он и в прозе как бы сценарист будущих съемок. Любой рассказ у него кинематографичен, он видится. Выдуманное (надуманное, конечно, специально) название его героев чудиками портит восприятие от прочитанного. Какие они чудики? Нормальные люди. А то, что они не загнаны в рамки испытанных характеров, — это заслуга автора. И разрушающий церковь «крепкий мужик», и человек, восхищенный умением предков строить храмы, — это люди нашего времени, одной эпохи. Почему они разные?

— При жизни у Шукшина, если не ошибаюсь, вышло всего четыре небольшие книжки. И его тут же записали в «деревенщики», на что Василий Макарович очень обижался. Вас тоже относят к представителям «деревенской прозы». Обидно это, Владимир Николаевич?

— Да я этим горжусь. Возьмите две горсти семян цветов, трав, кустарников. Одну горсть бросьте на асфальт, другую на землю. И что? Что-нибудь растет на асфальте? Я счастлив, что в моей жизни была работа на земле, в лесу, на лугах, в поле-огороде, это же счастье великое.

Я ведь знаю, что те, кто нас называет «деревенщиками», нас просто не читают. Да мне и не надо.

А я их называю «асфальтниками». Это моя им награда за причисление меня к «деревенщикам». Это же присоединение к величайшей русской литературе. «История села Горюхина», «Барышня-крестьянка» — что это? Это деревенская проза. А кто написал? Пушкин, родимые, Пушкин...

Беседу вел Виктор Бакин.