Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

В память о тебе, папа

Игорь Николаевич Корниенко родился в 1978 году в Баку (Азербайджан). По-лучил среднее специальное образование техника-технолога по нефтяному обору-дованию. Лауреат городской конференции «Молодость. Творчество. Современность» в номинации литература (проза, драматургия). Обладатель национальной пре-мии России «Золотое перо Руси». Лауреат Всероссийской премии имени В.П. Астафьева в номинации «Проза». Публиковался в журналах «Вайнах» (Гроз-ный), «Вокзал» (Санкт-Петербург), «Байкал» (Улан-Удэ), «Северомуйские огни», «Весь Ангарск», в литературном альманахе «Зеленая лампа» и др. Живет в г. Ангарске Иркутской области.


 
К.Н.Д. посвящается
 
Пускай не автобиографично, но все же первый шаг сделан.
И.К.
 
 
Так сказал и бросил нож. Нож с широким лезвием и деревянной ручкой вонзился в обитую кожей дверь.
— В память о тебе, — сказал самому себе и широко улыбнулся. — Ты ки-дал так же. — И через долгий глубокий выдох: — Тебе бы это понравилось. Я ведь никогда не умел их швырять.
Выдернув нож, вернулся к кровати. В общежитии было пугающе тихо. Как перед Армагеддоном, подумалось. А еще подумалось, что пора уже. Пора на-чинать поиски. Сел на край кровати, сетка провалилась подо мной, всхлипну-ла. Из последнего, да и предпредпоследнего письма бабули узнал, что отец не писал ей уже больше трех лет. Я же не видел отца лет десять, вру — с девяно-сто восьмого. Значит, всего восемь лет. Срок.
В девяносто восьмом, в конце зимы, когда февральские ветра, агонизируя, все еще давали отпор весенней капели, мне исполнилось пятнадцать. Отноше-ния с отцом уже были на пределе. Если когда я был ребенком и в четырна-дцать он мог поднять на меня руку, то теперь...
Из-за того что он пьяный приходил домой. Из-за того что тащил из дома вещи (как-то спер у мамки из ванной коробку стирального порошка). Из-за гнилого базара, из-за храпа во сне, из-за вони перегара и немытого тела, из-за... из-за...
И из-за того что в конце зимы, наутро после моего пятнадцатилетия, он за-махнулся на меня, я поднял, впервые поднял, на отца руку. Руку не простую. Руку не пустую. Руку с табуретом. Слабая, худая рука, откуда только взялось столько сил?.. Похоже, существует на Земле что-то невидимое, некая энергия, которая дает нам импульс в экстремальный момент. Тогда, восемь лет назад на кухне, это и был такой момент. Отец был пьян; впрочем, после переезда он пил каждый день. Обвиняя во всем новое место жительства, климат, Центр занято-сти, место расположения дома, родственников, нелюдей... «У нас были другие люди, — говорил он, — правильные. Здесь все как чужие. Как нелюди. Здесь все чужое, даже деревья и кирпичные дома, даже собаки не такие, на собак не похожие. И птицы не поют. И моря нет. У нас и небо было ближе к людям, и звезды ярче, а тут — чужбина. Зима по шесть месяцев. Люди — собаки. Соба-ки — волки. Небо далекое, что не увидеть, и птицы не поют — каркают. Про звезды молчу — на плевки похожи».
Поэтому он и пил. У него не было здесь друзей, он никак не мог найти себе хоть какую-то работу. Уходил рано утром, печальный и «убитый», в город и возвращался, как стемнеет, навеселе, если не на рогах.
В тот вечер он, как и всегда, пришел вместе с темнотой. Кто жил с отцом-пьяницей, тот, должно быть, знает все эти финты и выкидосы, каких в загаш-нике у алкоголика до кучи. Например, он (алкоголик) мог с порога начать жа-ловаться, срываясь то на крик, то на плач, на свою несложившуюся жизнь, об-виняя во всем всех, только не себя. Мог начать нести полную чушь про про-шедший день, придумывая дешевые истории с дешевыми персонажами. Ал-кашам свойственно вранье, они врут на каждом шагу и, что интересно, сами верят в придуманное.
Жить с пьяницей — медленно разлагаться. Атмосфера в доме всегда под прицелом. Нервы на взводе. На спусковом курке. Каждое слово взвешивается и фильтруется.
Мой папаша любил выражение «фильтруй базар». Сам же не имел этот са-мый фильтр и дико страдал от словесного поноса. Алкоголики с их неудержи-мым стремлением докопаться до истины (и все это только в нетрезвом состоя-нии) причиняют массу неудобств и боли всем, кто рядом. Извергая из себя все затаившиеся помои, они марают ими всех без исключения, при этом не очища-ясь ни на грамм. Наоборот — выплеснуто два килограмма помоев, залито че-тыре. Такова арифметика алкоголика. Вообще, у алкашей все не так, как у лю-дей. И речь, и мироощущение, мировоззрение, вычитание и сложение, коорди-нация движения, поведение...
Любил ли я отца? Да. Да. И еще раз да. Всем людям свойственно, так уж повелось, помнить плохие, отрицательные мгновения жизни, анализировать их по прошествии какого-то времени, докапываться до сути, до ядра. Винить себя или обвинять других... А ведь было и хорошее, и много положительного, неж-но-красивого, теплого, милого...
Папе я обязан верой в чудо. Он вложил в меня это. Темными ночами при свете керосиновой лампы (у нас часто отключали свет из-за штормов на море) папа садился на пол у кровати и рассказывал истории. Истории страшные и загадочные, правдивые и придуманные. Папа был отличным рассказчиком. Его можно было слушать всю ночь и ни на секунду не сомкнуть глаз, не заснуть. Он рассказывал про ведьму, которая жила в нашем поселке, про русалочью скалу на заброшенной пристани. Однажды мы плавали на эту скалу, и папа достал мне со дна раковину, на которой были выцарапаны странные знаки — иероглифы. Это русалочьи письмена, объяснил папа. И я поверил ему. Он рас-сказывал о блуждающих зеленых огоньках на кладбище. Потом, в двенадцать, вместе с друзьями я отправлюсь на поиски клада, место захоронения которого и указывают эти самые огоньки.
С папой мы часто ездили на ночную рыбалку. Я открыл для себя все таин-ство звездного неба, ночного моря и душевного разговора у костра с такими же ночными рыбаками, как мы.
Когда под утро с моря тянулся туман и в палатке становилось жутко хо-лодно, я вставал вместе со всеми и пил горячий напиток с водкой. Папа мне капал немного, но тот обжигающий трепет в желудке, то тепло, мягко расте-кающееся по телу, согревающее, я вспоминаю всегда, когда опрокидываю рю-мочку-другую коньяка.
Ночью море светится — это показал мне папа. Как быстро размотать боро-ду запутавшейся лески — тоже он. Что значит бросать от бедра, как завязывать морской узел и не бояться после полуночи банника с его подругой кикиморой. Что бить нужно всегда первым и наповал. Что инопланетяне существуют и наблюдают. Как затачивать ножи на наждаке и резцы на токарном. С чего на-чинается Родина и чем заканчивается жизнь... Папа научил меня мечтать. Нау-чил сочинять истории не хуже его. Папа... Одно я не умел — бросать ножи. Любимое занятие папаши, когда напьется.
Он садился на стул в конце комнаты с ножом, иногда с несколькими ножа-ми, и, кратко комментируя все происходящее, бросал нож в дверь или в пол. Странная забава. В чем-то даже ненормальная. Хотя объяснимая. Папа рос уличным хулиганом. В те далекие шестидесятые надо было уметь выживать, говорил папа, тогда все ходили с «братишками» — ножами. Бились на танц-площадках в кровь и жили согласно строгим законам улицы.
Папа часто рассказывал истории своей буйной юности. Он сидел «по мало-летке», как-то во время драки его спасла от удара ножа эбонитовая самодельная ручка, он никогда не проигрывал в карты и курил с девяти лет.
Мама всегда, особенно после моего совершеннолетия, боялась, как бы не взыграли папины гены. Частенько, оставаясь со мной тет-а-тет, мама срыва-лась на слезы и чуть ли не умоляла не пить что попало и не связываться с кем попало. Обижалась, когда я приходил домой не совсем трезвый, и журила за связь с продавщицей из зоомагазина.
По папиным стопам я не пошел. ДНК, конечно, хорошая штука, памятли-вая, только у меня был свой путь. У всех нас свои пути. У папы — свой, у ме-ня — свой.
Табуретка положила начало моему пути. Табуретка и окровавленная голова отца дали толчок к новой жизни, к началу меня, подняли волну, мою волну. И грянул гром. Шторм...
Пути разошлись. Папы больше в моей жизни не стало. Подростковый эго-изм? Может быть. Все мы когда-нибудь начинаем по-настоящему жить, и все по-своему. Я не выбирал. Все случилось само собой. Отец словно сам толкал меня к этому. К поступку. Ведь что такое жизнь? Это череда поступков. По-ступок за поступком... Именно нашими поступками определяется наша жизнь. По поступкам судят, поступками оценивают и за поступки вознаграждают.
Отношения мамы и папы к моему пятнадцатилетию были, можно так ска-зать, «никакие». Они уже не спали вместе, и если, когда мы жили у моря в соб-ственном доме, где до неба достать рукой, они и делили одну постель, то здесь все открылось. В однокомнатной съемной квартире вообще трудно что-то скрыть. И скрыться.
Мама стелила отцу на полу. Он приходил пьяный, ел что-то, бормоча себе под нос, пытался хоть с кем-то заговорить. Мама отвечала. Я молчал. Куда делось чудо — ночное море, русалочьи письмена, искры костра, теплые слова, горячие рукопожатия, мечта?.. Никуда все это не делось, это все осталось во мне. В нас. Только всему свое время, как и терпению. Папа, быть может, и на-меренно вел к этому, сеял ветер, пожал...
Когда я увидел его с другой женщиной, я не поверил, что такое может быть. У отца не могла быть другая женщина... А потом мама сказала, что знает про другую и не возражает:
— Наконец-таки он оставит нас в покое.
По-моему, она сказала так.
Отец уходил долго. Он неделю после случая с табуреткой собирал свои вещи, приходил поесть и поспать. Он не пил неделю. Может, на что-то рассчи-тывал?.. Про ту женщину из пригорода мне удалось разузнать не много. Пьян-чужка с восемнадцатилетним сыном-дауном. Свой дом, хозяйство — куры, корова. Самогон, которым приторговывает.
Я не сказал отцу «до свиданья», не сказал и «прощай». Он ушел и не вер-нулся. Мы часто встречались. А потом они переехали в деревню. И свое шест-надцатилетие я впервые отмечал без отца. Отца, который научил меня верить в чудо.
Без отца стало лучше. Спокойнее. В восемнадцать у мамы появился по-клонник, в девятнадцать они стали жить вместе, а я переехал в общагу по мес-ту учебы. Я пошел учиться на журналиста. В двадцать лет мои статьи стали покупать областные газеты. Местные не в счет. В двадцать один год мою ста-тью опубликовал модный московский журнал «Базар». За первую полосу с фотографией мне выплатили сумасшедший гонорар «зелеными».
Сейчас мне двадцать три. На родине осталась только бабуля — мама отца. Редкие письма — единственное, что нас связывает. Поначалу я думал, отец поедет домой, к матери, но он решил иначе. Бабуля из года в год от письма к письму спрашивает про отца. Как он? Жив ли? Виделись ли мы?.. Пока отец писал матери (бабуле), я врал ей, что вижу его, пускай издалека, но вижу. Вы-глядит, писал, опрятно, не сбичевался. Здоров. Но вот уже третий год от отца ни весточки. Письма бабули мокрые от слез, полны тревоги за сына и печали. Последнее письмо я не дочитал. В груди сжалось сердце. Кровь от крови. Ка-залось, кровь свернулась и я разучился дышать. Папа. Восемь лет без отца... «Жив ли отец? — спрашивает в письме бабушка. — А то, поди, и в живых папки твоего уже нет. Похоронили и не сообщили. Кто знает, какая это баба, схоронила по-тихому и концы в воду. Ты бы, внучек, разыскал папку. Не жи-вого, так могилку хоть. Он ведь все-таки родной тебе. Один папка. Кто ж ви-новат, что жизнь так случилась. В жизни ведь, внучек, чего только не бывает. Ты бы сыскал по теплу папку и написал мне, как обстоят дела. Плохо у меня на душе, сыночка, будто камень давит. Ведь три года ни словечка не написал. Случилось ли что?..»
Не дочитал письмо. Взял нож, отошел к окну.
— В память о тебе, папа, — сказал и, не прицеливаясь, бросил. 
Лезвие сверкнуло на солнце. Нож с широким лезвием и деревянной ручкой вонзился в обитую кожей дверь.
— В память о тебе...
 
Электричка пришла по расписанию. Народу, несмотря на субботний день, мало. В вагоне вместе со мной — группа студентов, играющих в карты, и оди-нокая пожилая чета.
У меня в руках сумка с вещами, которые должны подойти отцу, мама сама сложила, а в кармане письмо бабушки с отцовским адресом.
В окно не по-весеннему палит солнце. Весь день зависит от утреннего на-строения — верю я.
«Металлический» женский голос объявляет следующую станцию. В какой-то момент, прикрыв глаза, я задремал.
Папа был, как тогда, в детстве, молодой и в кепи. Мы шли с ним по раска-ленному асфальту под низким синим небом, и над нами кричали чайки. Море уже было близко. Мне лет шесть, на мне панама и шорты.
— Папа, — спрашиваю и тяну его за руку, заставляя остановиться, — где начинается море?
Отец останавливается:
— Хочешь посмотреть?
Киваю в ответ. Папа подымает меня и сажает себе на шею.
— Видишь?
— Ага, — отвечаю, чуть дыша, вглядываясь в желтую полоску берега, рез-ко обрывающуюся зеленым простором. 
На море обеденный штиль.
— А кончается где?
— Море? — удивленно спрашивает он.
— А разве у моря нет окончания?
— Нет, — говорит отец, — как, впрочем, и у всего под этим солнцем.
Я задираю голову высоко вверх и, стараясь не моргать, смотрю в самое солнце.
— И море будет всегда, и солнце будет всегда, и мы будем всегда, да же, папа?
— Да же, сына. А теперь, — продолжает он, опуская меня на землю, — кто первый до моря?
И мы бежим рядышком, и солнце вприпрыжку бежит рядом, и теплый мор-ской ветерок...
«Металлический» женский голос объявил мою станцию. Выхожу на пустой перрон. Впереди утонувшая в молодой яркой зелени деревня. Делаю шаг, дру-гой, останавливаюсь.
«А что, если...»
Сердце отвечает вспышкой резкой боли. Будто заноза.
И хочется повернуть назад, только бы не сталкиваться с жестокой реально-стью, но кровь от крови зовет, и сердце ведет к сердцу, ведет вперед. И вот еще один шаг вперед, и еще один... И вот он я, иду по залитой солнцем улице к дому номер 12 по улице Тополиной и знаю, что, как и море, как и солнце, мы будем всегда.
Да же, папа?..
 
16 апреля 2006 г.




Сообщение (*):

Pawa

24.01.2023

Сильно! Впечатляет, а потом еще долго теплиться где-то в уголке сознания и всплывает в самые неожиданные моменты. Класс!

Комментарии 1 - 1 из 1