Мой Литинститут

Мои воспоминания все больше превращаются в нечто похожее на нереальные события с реальными людьми, большей частью окутанные их уходом, а значит, потерей моего детства. Конечно, я бы хотела, чтобы мои воспоминания были как можно яснее и правдивее, не собирались бы во фрагменты, которые о тебе рассказывают другие, а ты не можешь найти ни одной своей секунды, прожитой в чужой истории. Может быть, исчезновение этой самой правды, к которой в них стремишься, и есть настоящее воспоминание? Воспоминание, наполненное светом будущего, которое тогда было непредсказуемо, и светом тех, кто тогда был жив, но был не светом, а полубогом, пока ты записывал за ним лекцию, чтобы потом сказать: «Это сдать нереально». И тут надо начать с себя.

Я и Литинститут

Одним из мотивов поступления было желание вернуть себе детство. После школы я сразу пошла работать. И не абы куда, а на автобазу. И не просто на автобазу, а на аварийную автобазу. Вокруг были друзья-студенты, которые мне, работающей после школы среди аварийных машин и путевых листов, казались совсем детьми, и это был единственный шанс перед взрослой жизнью еще немного побыть ребенком. Тогда моя подруга — студентка Литинститута поэт Мария Макарова взяла меня за руку и привела в приемную комиссию, потому что я считала себя недостойной такого счастья.

Белеет парус одинокий

Юрия Поликарповича я впервые увидела на экзамене «Творческий этюд». Мы устроились с двумя подружками на последнем ряду, в котором парты были сдвинуты по две. Юрий Поликарпович сидел, изредка посматривая на нас, выходил. Мне кажется, он курил. Мы тоже выходили — разворачивали в широком вестибюле заочного отделения шоколадку, смотрели на портреты. С них на нас смотрели пожилые лица — почти все мужские. За этюд получила «хорошо». Как написал Ю.П. Кузнецов, «это за стихи» (я писала этюд и в прозе, и в стихах).

На первом занятии он подарил нам свои книжки, чтобы мы познакомились с его творчеством. Девочкам по одной, мальчикам по две.

Занятия Юрия Поликарповича были построены так: один вторник мы обсуждали кого-либо, следующий вторник был чем-то вроде лекции. Темы этих лекций я уже помню плохо, точным осталось в памяти название только одной, с которой мы отпросились. Отпрашивались с теми же подружками читать стихи на каком-то концерте программы «Новые имена» (все были причастны). Юрий Поликарпович сказал, что это очень плохо и ерунда, в следующий вторник у него важная тема — детство в русской поэзии. Я самовлюбленно извинилась и не пришла.

Впоследствии оказалось, что то выступление действительно было ерундой.

Юрий Поликарпович рассказывает, как однажды в открытое окно влетел белый голубь и сел ему на голову. Рыжеволосая старшекурсница восторженно ахает:

— Это же был Бог, Юрий Поликарпович!

Кузнецов делает какой-то небрежный жест и как бы устало говорит:

— Да знаю я...

Мы всерьез, горячо осуждаем и королевский жест, и его нелюбовь к женщинам, и его серьезное отношение к себе как к гению. Впервые, может быть, думаем об уходе: все равно, по его словам, от женщин толку в литературе не будет. Ахматова и Цветаева, особенно последняя, спокойно отнесены к плохим поэтам. Женщины ничего не понимают. Мы возмущены. Аргументы и примеры мастера, говоря современным термином, — типичный гендерный подход. Кузнецов завидует бабской славе. А тут еще и белый голубь.

Несколько лет спустя в церкви, в круге его учеников и друзей, слушая, как отпевает поэта священник, я хотела увидеть голубя, который бы сел на его гроб и облетел всех нас, удивленных и огорченных его смертью.

На одной из лекций Юрий Поликарпович рассказывает о стихотворении Лермонтова «Парус». Разбирает его «по косточкам», врисовывает в математическую систему координат. Рассказывает о его полной вписанности в богоустроенный мир. О рае и аде вокруг парусника. Я шепчусь с подругами, язвлю, после — хохочем над этим.

Спустя много лет, когда я наконец начинаю учиться читать чужое, мне стыдно за свою глупость и близорукость. Что мне стоило записать все, что говорит преподаватель (хотя бы из этих соображений)? Нет ни одной записи его лекций. Ни штриха, ни строчки. Слава богу, память оставила это сама — я точно вижу, как на черной доске появляется крест и в его центре маленькая белая точка — лермонтовский парус.

Этот кузнецовский парус вернула мне моя поездка в Тунис. Я впервые в своей жизни увидела море. Его горизонт. Увидела море ночью. А утром, еще до завтрака, вокруг ног — совершенно разноцветные струи, из которых состоит большое море. И само собой всплыли лермонтовские строки, в которых после школьного уродования я увидела настоящее, и та самая лекция Юрия Кузнецова...

После моего разгромного, но ожидаемого самой обсуждения Юрий Поликарпович подозвал меня к высокому столу 23-й аудитории (он любил заниматься в большой аудитории — так и говорил, словно герой из кино: «Мне лучше в зале, я люблю большие пространства»). Я подошла, и Юрий Поликарпович сказал, что хочет опубликовать два моих стихотворения, только одно из них нужно доделать: дописать несколько строк, ввести в сюжет мужчину, а то оно слишком однобоко бабское. Я покивала. Ничего не переделала. Из страха подчиниться? По глупости? Из самовлюбленности или преданности другому учителю (был у меня такой в параллель Кузнецову в то время), который сказал не идти по такому пути? Не знаю почему — но не приняла это предложение ни как комплимент, ни как честь. Не помню уже ни аргументов своих, ни ощущений по этому поводу.

Юрий Поликарпович не заискивал перед нами, не хотел нам нравиться. Он не был мастером-нянькой или мастером-отцом. Он был очень жестким. Разговаривал с нами где-то даже жестоко и часто несправедливо. Ходили разные байки (многие — правда), что за бездарность он отчисляет целыми семинарами и остается вовсе без студентов.

— Зачем же набрали столько девочек, если не ждете от них ничего хорошего?

— Я ведь выбирал лучших. Разве виноват, что они оказались девочками?..

Относилась я к нему настороженно, так как он пообещал всех выгнать.

— Ну, не всех, пара человек все-таки останется.

Он сказал правду. И объяснил, почему москвичи вылетят первыми, а остальные, наверное, останутся. Нет у москвичей судьбы. Не о чем им писать. Ключевое слово было «наверное». Отличные перспективы. Впрочем, перспективы нам никто и не обещал.

На втором курсе — второго сентября — Юрий Поликарпович подписал мне заявление о переходе на другой семинар.

До того как он поставил свою подпись на моем заявлении — подарил мне пятнадцать минут серьезного разговора о моем творчестве. Ничего большего в моей жизни потом не случилось. Это было честно, один на один и обо мне. Я была этим шокирована, мне казалось, он вообще не проявлял ко мне никакого интереса. Не помнил мою фамилию, путал с какой-то девочкой с моего курса. Предложил остаться и опять был очень откровенен, рассказав мне, наверное, то, что студентам вообще знать не положено, — перспективу нашего семинара. Скажу честно, я была удивлена и уходить расхотела. Но уже было стыдно не уходить.

Спустя шесть лет С.Н. Есин, тогда ректор, взял меня в институт — заведовать учебной частью на ВЛК. Семинар поэзии там ведет Юрий Поликарпович. Я нервничаю: помнит? не помнит?

Юрий Поликарпович заходит ко мне перед семинаром с печеньем, чаем и сахаром (и всегда так), садится в кресло и спрашивает:

— Вы небось стихи пишете?

— Да.

— Лучше бы вы мальчиков нарожали, — смотрит хитро и весело.

— Мальчиков? А вы?

— А у меня девочки.

Смеемся.

Сижу что-то делаю. Дверь открывается — Юрий Поликарпович. Подходит к креслу и уже в снижении на посадку замечает, что там лежит спящая игрушечная мышь.

— Ой, там кто-то уже спит, я лучше сюда сяду...

Однажды, когда я работала в приемной комиссии, Юрий Поликарпович набирал семинар и, как водится, читал не только вступительные тексты, но и экзаменационные, то есть «Творческий этюд». Разобрав этюды кузнецовской группы, обнаружили, что одного нет. Как водится, перебрали всей приемной командой абитуриентские работы вокруг и около по пять раз и позвонили Поликарповичу (мы его между собой так ласково называли), который пообещал посмотреть. В моем воображении опус абитуриента завалился в тайный карман портфеля экзаменатора (хотя портфель был у Джимбинова) и появится оттуда, как у фокусника Кио. Но нет. Пришел Юрий Поликарпович в кабинет приемки — и наш хоровой вопль:

— Юрий Поликарпович! Где этюд? Что нам делать?

Очень медленно, с полным пониманием трагического исхода сказал:

— Не при-шел!

И исчез в коридоре.

Как водится, по счастливой случайности у абитуриента все закончилось хорошо.

В этот же год Сергей Николаевич Есин попросил меня на спор, как ученицу Кузнецова (откуда он это помнил, так и не знаю), посмотреть работы до того, как их вручат Поликарповичу, и показать ему список тех, кого он, по моему мнению, взял бы. Мы совпали с моим первым мастером на восемьдесят процентов.

Его отпевание показалось мне каким-то странным — как будто в нем не хватало ширины, иронии и нежности Юрия Поликарповича, чтобы сделать его настоящим, как он сделал настоящим для меня лермонтовский парус.

Есин, стервы и Джо Дассен

Сергей Николаевич Есин был человек очень кокетливый и артистичный (кроме всего, что вы, конечно, о нем знаете). Одно время я работала у него секретарем. Работала я в паре с Кирой С. (имя изменено в связи с ее нынешней профессией). Кира была девушка шикарных форм. Пышная была Кира, как одна из трех граций Рубенса, чья красота всем известна.

Была зима, и мы носили разные теплые вещи, в их числе лосины поверх колготок, чтобы в ректорате эти самые лосины снимать и ходить на каблуках — для красоты опять же. Во все времена любили красоту, а Есин любил петь. И танцевать.

Мы с ним иногда танцевали. Например, как-то вальсировали под Джо Дассена, которого я включила, чтобы не занудно что-то нужное и отчетное печатать. Вот и пригодился. Бросила работать и давай танцевать. Я наступила Есину на ногу, он ударил меня об стол, сказал: «Прости, дорогая! До завтра!» — и, напевая Джо Дассена, ушел смотреть балет. Но не в этот день, а на несколько лет раньше (где-то в моем далеком секретарском бэкграунде, как сейчас модно говорить) мы с ним поссорились. Не помню почему, но, резюмируя ссору, я запустила в него чашкой.

— Ой! Дорогая, ты в меня чуть не попала!

И это было правдой, я почему-то промахнулась (хотя в студенческие годы на физре попадала мячом в сетку запросто) и долго рыдала, поливая простыми человеческими жидкостями секретарский стол, который стоял буквой «гы», и все, что на нем лежало. Даже есинское обаятельное предложение выпить «простоквашки» из Обнинска меня не увлекло, и мы с ним темным морозным зимним вечером расстались в контрах. А с утра заступала Кира. Заступила она, как обычно, раньше Есина и стала переодеваться на рабочем месте. Кира на своих грациях носила юбку, а под юбкой те самые зимние лосины с начесом. И вот она сняла одну лосину и всунула ногу в туфлю на шпильке, а юбка у нее была в этот момент натянута на грудь, такого размера, который всегда идет впереди. Тут дверь открылась, и Есин, используя музыкальную тему из какой-то оперы, явился, сияя, и спел.

— А-а-а-а я-а-а при-ише-о-ол се-е-его-о-о-одня-а-а по-ора-а-а-аньше-е-е-е-е-е! — пел беззаботно Есин, снимая шапку, дубленку и полосатый шарф.

Явился пораньше в отличном настроении на пользу коллективу.

Кира немедленно, проклиная под нос явление и сияние Есина, спряталась за спинку компьютерного кресла и попыталась вернуть юбку на место, определенное веками и дизайнерами для этого наряда, но с такой груди юбку не так просто стянуть, и Кира решила надеть лосину обратно, но это тоже было затруднительно.

— Ужас, — рассказывала она мне, — спина у меня холодная, лицо горит, я не знаю, куда бежать! Да и некуда! И невозможно... неудобно сильно для бега... И что? Надеть? Или снять? Не знаю... Еще трусы белые под черными колготами, как назло. Представляешь, если бы он пошел к чайнику?

Чайник стоял у самого подоконника, за секретарским местом...

А Есин меж тем почти допел песню утреннего сияния и погладил себя по голове перед зеркалом:

— Ты чего там? Что у нас? Чайку дашь?

Кира решила спрятаться как можно глубже за кресло, частично засунуться под стол и там снимать лосины по первому плану, а Есину она отвечала очень тихо и односложно: «Угхм», — надеясь, что он отстанет и пойдет к себе в кабинет.

И тут Есин понял, что дело нечисто.

— Ты что? Что? — Тут возникла красивая и жуткая есинская пауза, не хуже мхатовской. — Тоже тут рыдаешь с утра? Вы что, издеваетесь? Сговорились?

— Угхм... — был ответ борющейся с лосинами, туфлями и юбкой Киры.

Тут Есин очень стремительно наполовину зашел к себе в кабинет и злобно, но нараспев произнес:

— У-у-у-у-у, ....... сте-е-ервы-ы-ы! — И хлопнул дверью.

Я очень смеялась, когда Кира в полдень рассказывала мне эту историю, потребовав впредь предупреждать о моих вечерних рыданиях.

Эта наша ссора прошла легко и забавно, была и еще одна, когда мы не разговаривали почти год, но закончилась она танцами под песню Есина и фразой: «Старая любовь не ржавеет! Дашь чайку?»

«Забыл физкультуру — забудь литературу!»

Такой плакат висел в коридоре второго этажа. Ненавижу физру еще со школы. Куча нормативов, скукота, бегаешь по кругу. Куда? Зачем? Бок все время болит, и кеды ломит. Я заранее считала, что большинство физруков из породы невероятных придурков, еще туда же можно отнести военруков. Хотя на самом деле были они вполне себе нормальные люди, просто выполняли все нормативы. Виктор Андреевич Тычинин владел не только нашей физкультурой и зачетами по ней, но и знаменитой фразой: «Я разве возражаю?» Он реально не возражал, когда мы ходили по стадиону, а не бежали, — вероятно, предпочитал обходиться без дополнительных травм телесных и душевных. Мы ходили, скорее всего, обсуждали шумеров, а он что-то записывал и даже на секундомер нажимал. Мы играли в баскетбол, бадминтон и футбол. Виктор Андреевич учил попадать в баскетбольные корзины и почему-то даже меня научил. Мне понравилось. Я перестала бояться мяча и в одном знаменитом в тот день футбольном матче — девочки против всех — я стояла «на воротах» и ни одного мяча туда не пропустила. Мы выиграли, хотя в школе обычно любой мяч бил мне в голову и я бежала прочь от него, а не спасала команду. В бадминтон тоже можно было играть в зале хоть все три часа. Еще я крутила обруч и прыгала через скакалку. Виктор Андреевич подходил и спрашивал:

— Оксана, ну, я понимаю скакалка, а вот этот обруч... что вот он дает?

— Талию дает, Виктор Андреич! Да и так... крутишь, в общем. Просто крутишь.

— Ну, я разве возражаю?

Виктор Андреевич оказался очень понимающим, и если ты не был совсем уж раздолбай, то и проблем у тебя с зачетом не было.

Однажды наш физкультзал сгорел, и в качестве занятий мы отмывали закопченные люстры и какие-то еще предметы. Я немедленно порезала парочку пальцев.

— Оксана, я же забыл, что вы — тридцать три несчастья, отойдите оттуда! Ничего не трогайте больше! — И снова что-то записал в журнале.

Я хотела вернуться хоть к швабре, но девчонки-однокурсницы тоже меня отогнали, потому что все уже знали, что Тычинин говорил правду. Я села на лавочку скучать и перевязала один палец платком, а второй просто послюнявила. За одну помывку ставили, кажется, три посещения, мне тоже поставили. Я не возражала.

Как я стала Палной, или Бедные девочки

У меня на полке в шкафу стоит книжечка Германа Гессе «Магия красок» с автографом переводчика с немецкого языка Марии Владимировны Зоркой: «Когда-то студентке-отличнице Оксане Лисковой, но давно уже — боевой подруге Палне с пожеланием и просьбой...» Тут я прерву автограф, потому что есть вещи, которые невозможно раздать всем, даже в выдуманных историях-воспоминаниях, слишком они становятся личными после ухода тех, кто, казалось, будет с тобой вечно по вторникам и другим дням недели, а уже невозможно, хоть они и живы в тебе.

Так вот, есть там еще прекрасное слово «училка», а Мария Владимировна была нашим профессором на втором курсе и читала лекции по литературе Средних веков и Возрождения. И вот первая лекция. Входит пока незнакомая нам веселая, с шикарным шарфом, вообще вся цветная Мария Владимировна Зоркая. Замирает, глядя на нас. Мы тоже молчим. Смотрим, шуршим тетрадками. Прикидываем, можно ли будет сдать «этой» влегкую, и вдруг она говорит:

— Бедные девочки! Какие у вас некрасивые мальчики!

Смех в зале, разумеется, а потом поиски Грааля у Парцифаля и развеселые истории Декамерона понесли нас от первой лекции к зимней и весенней сессии. На зачете и экзамене тоже было весело. И было все равно, что поставят.

Лет двенадцать примерно спустя (хотя тут, конечно, надо бы, прям как у Дюма, написать красивое «Десять лет спустя»: те же, там же) мы втянулись в московский проект субботних лекций, в котором Мария Владимировна тоже участвовала очень активно. Она была из тех людей, кто внимательно слушал «что надо» и приносил это «надо» в аудиторию. Она читала лекции и вела мастер-классы не только для будущих студентов Литинститута, но и для малявок семи-восьми лет, которые набивались в зал слушать про сказочных персонажей и смотреть мультики. А мы с моей боевой коллегой и фотографом всяких вузовских, а потом и других историй Ариной Депланьи получали из ее рук здоровенные коробки с обедом!

— А как же! За кого вы меня принимаете? Я вам настоящий обед принесла!

Каждому! В своей коробке! То есть профессор встала утром и приготовила еду не только на свою семью, а еще и на нас. Все это было аккуратно и «культурно» упаковано, и часто к блюду полагался еще и соус в отдельной баночке. Не знаю, как передать вкус пасты с кусочками куриного мяса, вероятно обжаренными в чем-то секретном, и самолично приготовленным соусом песто. Ну вот представьте, что вы вдруг едите что-то невероятно теплое, разноцветное, ароматное и неповторимое где-то в большом ресторане между морем и закатом. Готовила Мария Владимировна потрясающе. Одна мысль, что сегодня лекция Зоркой и волшебный обед от нее, вдохновляла нас с Ариной бросать дома одеялко и переходить на зеленый свет от метро «Пушкинская» ко второй — надо еще и поработать! За кого вы нас принимаете?

— Пална! А как иначе? Я же к вам иду! Соус свежий! Я сеять, а вы обедайте. Нафиг вам меня слушать?

В переписке я тоже была Пална: «Пална, в целом гениально! Я даже не думала, что может быть так красиво, но там как-то лошади наехали на Пушкина... Можно это исправить?» (из обсуждения презентации).

Так же весело мы обсуждали антитела в ковидные дни, показывали друг другу антиварикозные чулки зеленого и оранжевого колора, жаловались на жабу, которая не дает что-то ненужное, но «хотетельное» купить, обсуждали дела, погоду и реку Невку, когда Мария Владимировна писала из петербургского госпиталя.

Как все неравнодушные к другим люди, она замечала детали. Узнав, что я из коньяков предпочитаю «Метаксу», Мария Владимировна привозила мне его из магазинов дьюти-фри, потому что «там точно еще лучше». Как-то, поздравляя ее с Новым годом, я написала от Снеговика на «ты» и «Маша», отправила и забуксовала... Вдруг попадет? Прилетало от нее тоже отлично и всегда по делу. И никогда со злобой. Было что-то в ней постоянно доброе. Могло попасть за такое, но не мне. Снеговику для Палны пришел ответ от Маши, которая весь год вела себя хорошо и была праздником, когда появлялась в любом кабинете Литинститута.

К девятому дню после ее смерти у меня вдруг расцвели все три сорта герани («Мы с Палной украшаем дом!»), которые Мария Владимировна срезала и отсадила мне. Когда ростки под ее присмотром прижились и вытянулись и она стала уверена в них — привезла. Спрашивала, как доехали и не сломались ли. Года полтора они просто смотрели с моего подоконника в окно и комнату, не думая, что надо бы и зацвести, а тут сразу все выбросили разноцветные шапочки: «Пална, хэллоу!»

Какое-то послесловие на будущее

Наверное, мои воспоминания довольно нечестные. Я ведь не ушла из Литинститута, к своему счастью, и поэтому эти истории — почти вчерашний день, который длится сегодня и прямо сейчас и вмещает в себя еще многое и многих, чьи имена вы здесь не увидели, но они есть не только как надпись, хранящая их имя над могилой. И я вижу их каждый день в коридоре, как запутанное воображение о будущем прошлом, начатое с вопроса знаменитой на весь наш любимый вуз Зои Михайловны Кочетковой в кабинете приемной комиссии:

— Ну что ты нам принесла? Прозьку? Или поэзьку?