Записи второго круга: 16.06.2023–01.11.2023

«На войне без любви делать нечего»

На войне грязно, холодно, противно.

Там убивают.

Там случаются грубые и даже тупые командиры. Там многие приказы кажутся безумными. Ощущение, что тебя кинули на убой и тобой хотят накормить землю, рождается то и дело и потом долго не покидает.

Не покидает иной раз десятилетиями.

Мы все, кто еще умеет читать книги, читали мемуары о войне. Особенно о той — Отечественной.

Едва ли мы вправе судить о тех, кто пережил тот ад, но скрывать не стану — даже в чтении текстов о Второй мировой у меня есть свои предпочтения.

Я не люблю интонацию: «Суки, вы нас предали и продали, будьте прокляты!»

Я люблю интонацию: «А было, ребята, дело так».

Что толку сводить счеты, Господь разберется.

Хочется разглядеть людей и расслышать голоса. Моралите я сам придумаю, если мне понадобится.

Дневники поэта и добровольца Дмитрия Артиса — про людей и голоса.

Это книга с той самой, нужной мне интонацией: «А было, ребята, дело так».

Наверное, здесь стоит остановиться и коротко рассказать, о ком речь.

Дмитрий Артис родился 14 июля 1973 года в Королёве Московской области.

Корни — белорусские: имеется родная деревушка на реке Крупке, что под Гомелем.

Окончил Российскую академию театрального искусства (РАТИ–ГИТИС) и Литературный институт имени А.М. Горького.

Работал в разных театрах, основал собственный.

Писал пьесы. Получал премии.

Выпустил семь книг стихов: «Мандариновый сад» (2006), «Ко всему прочему» (2010), «Закрытая книга» (2013), «Детский возраст» (2014), «Мелкотемье +» (2018), «Позднее сиротство» (2023), «Он шагает по войне» (2023).

Имел имя и работу. Незадолго до пятидесятилетия ушел добровольцем воевать.

На войне вел дневник, о котором мы и ведем здесь речь.

В том дневнике у Артиса обитают многочисленные люди, и он их спокойно, но и пристально наблюдает.

Я всех его героев узнал и запомнил, словно знал их. Это и есть признак наивысшего мастерства рассказчика.

Он любит русских людей, всех этих воюющих вместе с ним мужиков, но смотрит на всех трезво. Он их любит, потому что их есть за что любить.

Если не за что любить, спокойно сообщает: «Не всякий русский воин доблестный. Есть среди нас откровенные дебилы».

Если национально озабоченные на этом месте обиделись, сообщу заодно, что под «русским воином» Артис может понимать человека любой национальности.

У него целая галерея российских наций представлена. Цветущая сложность въявь. Мир — русский, а этнически русских иной раз по три страницы не встретишь. То ногаец, то башкир, то коми, то казах, то татарин, то дагестанцы шумною толпой, то даже иранец, то сам автор с артистической фамилией непонятного происхождения.

Артис почти никогда не повышает голоса. Не давит на жалость. В сущности, не использует пафос и патетику, а там, где это может таковым показаться, просто нехитрые мужицкие выводы, до которых он добрел сам.

Когда он говорит, что «на войне без любви делать нечего», — это не «поэтическая фраза».

Это — опыт. До него дожить надо.

Обратите внимание, что в этих дневниках почти нет восклицательных знаков. Это первое и зримое отличие от других попадавшихся мне солдатских и офицерских дневников русско-украинской войны. Там восклицательными знаками все обставлено. То по три рисуют, то по пять. Мужиков распирают эмоции. Они хотят рассказать, а не умеют.

Артис — умеет.

Он пошел на войну с театральной (в самом широком смысле) школой за плечами, как в свое время Виктор Некрасов (автор великой книги «В окопах Сталинграда», заложившей основы лейтенантской прозы). Неслучайное совпадение.

Артис не только прижился на войне (в 50 лет, проведя всю сознательную жизнь в театре, это не так просто) — он сжился с ней, вжился в нее, стал ее неотличимой внешне составной частью.

Однако память о том, что такое «типический характер», что такое «конфликт», что такое «мизансцена», сыграла отличную роль, когда Артис начал записывать.

В три строки он дает объемный портрет человека. В абзац он вмещает зримый набросок то целой судьбы, то человеческой трагедии. Он владеет искусством формулировки. Он умеет отсекать личное. Да все он умеет, что нужно для этого жанра — дневник.

Понятие «жанр» он, кстати, тоже знает и за рамки выбранного жанра не торопится выходить, хотя мог бы.

Не брать на себя лишнего. Не выдавать себя за кого-то другого. Не кидать понты. Вот Артис.

«Я простой солдат. Самый обычный солдат, каких здесь тысячи. У меня нет прошлого и будущего. Есть позывной, есть только здесь и сейчас, есть приказы, и я должен их выполнять, чего бы мне это ни стоило. Никому особо не рассказываю о себе. Никто не знает, что я литератор. Никто не знает, что я пишу стихи, поэтому никто не просит почитать их».

Настоящий чернорабочий воинского дела, который пережил, который увидел, запомнил и записал.

Спокойно, без восклицательных знаков констатирую: это отлично исполнено.

Дюжина выверенных портретов — если вам интересно узнать, кто воюет на этой войне. Две дюжины точно подслушанных диалогов — если вам интересно узнать, о чем думают и говорят участники этой войны. Россыпь метких наблюдений.

А всё вместе — история.

Так вот внешне незатейливо, но с колоссальным внутренним сдержанным умением пишется история.

Спасибо летописцу. Он сумел.

И не со стороны сумел увидеть и записать, а — изнутри.

На это мало кто решается. Артис пошел и сделал. Русский мужик.

Здесь, к слову, восклицательный знак был бы уместен. Но зачем, и так все ясно.

Помимо всего прочего, это еще и самоучитель того, как выживать на войне. Из какого бы времени вы ни читали эту книгу — она вам может пригодиться.

Захар Прилепин

 

16 июня, 10:24. Кому-то надо быть в Тавриде, а кому-то — на войне. Наши люди должны быть везде, и пусть каждый окажется там, где почувствует себя нужным.

Лето — странное время года. Хочется на море с любимой женщиной или в лес на шашлыки. А еще хочется домашнего уюта, любви и счастья.

Домашнего уюта, любви и счастья хочется в любое время года. Но для этого необходимо как минимум два человека. В одиночку не получится.

Поэтому выбор невелик. Либо сидеть на диване и ныть, что никому не нужен, ожидая, когда позовут на какое-нибудь духоподъемное мероприятие поиграть лицом героя, либо идти туда, где должен быть каждый уважающий себя мужчина (с поправкой, чтобы никого не обидеть!), не обремененный домашними хлопотами.

Слабо понимаю, как существовать в рамках первого варианта.

Да хранит нас Бог!

29 июня, 18:32. На войне каждый новый день проживаешь как первый, понимая, что он может оказаться последним. Негативные эмоции, обиды, которыми буквально за полтора месяца по возвращении напитала меня гражданка, уже исчезли. Сердце наполнилось благородным светом и любовью.

На войне без любви делать нечего. Любовь к женщине, детям, родителям, любовь к Отечеству. Она движет русским солдатом, дает ему волю к победе.

Чувства ответственности или долга не всегда работают. Чувства нужные. Но по сравнению с любовью они изрядно проигрывают. Превращают человека в бездушную машину, вынуждают поступать по совести. Обязательства вытесняют потребность. Живешь по принуждению. С любовью все иначе. Она дает силы, а не забирает их.

Я бы не сказал, что любовь — это панацея от всех бед, но были случаи, когда только она помогала. Теперь думаю, что любовь — это и есть Бог, и если человек живет без любви, то он живет без Бога. У меня именно так. Не знаю, как у других. Редко разговариваю об этом с людьми.

30 июня, 20:12. Совершенно неожиданно выдалось свободное время. Вернее, оно выдалось еще вчера, но немного затянулось и, по всей видимости, продлится до завтрашнего утра. Поэтому на связи, а заодно закину в Интернет пару наблюдений.

Добровольческие подразделения уплотнились, если можно так сказать. Слабых звеньев не так много. Парни заходят по второму и третьему кругу, с опытом. Новых мало. Не больше десяти процентов. По крайней мере, там, где я сейчас нахожусь.

Основной контингент можно разбить на две категории: солдаты удачи и патриоты. Но есть сложность. Эти категории настолько перемешаны, что сразу не поймешь, кто из них больше патриотичен, а кто идет чисто подзаработать. Мыслями питаются друг от друга.

Солдаты удачи, как правило, после отработки контракта загуливают на неделю, спускают деньги и возвращаются на войну. Патриоты вкладывают в семью. И там и там есть исключения.

Но в этот заход я пока не видел парней из третьей категории. Это те, которые попали в долговую яму. Зимой их было много. Надо заметить, должники не сразу открываются. Они долгое время держатся как патриоты или солдаты удачи. Поэтому вывод делать рано.

На первом круге самый молодой парень был о двадцати трех лет. На втором круге сдружился с пареньком, которому девятнадцать. Назовем его Смайл. Естественно, отношусь к Смайлу как к сыну, и он вроде привязался ко мне.

Смайл закрыл (сдал экзамены) первый курс института и ушел на войну. Контракт как раз до следующей сессии. На пункт сбора добровольцев приехал с мамой. При всем при этом своей девчонке не сказал, куда уезжает.

Сначала меня это позабавило, а потом подумал, что именно так в его возрасте и надо уходить на войну. Провожать должен самый близкий и дорогой человек. А девчонка... ну, видимо, еще не доросла до подобного статуса.

Смайл — красивый русский парень. Метр восемьдесят пять ростом. Фигура единоборца. Подтянут, вежлив, прост в общении. Невероятно любопытен. В хорошем смысле этого человеческого качества. Если что-то не понимает, спрашивает. Если ответ не удовлетворяет, ищет информацию в другом месте.

По-моему, он из тех парней, которые умеют быть преданными. Цель прихода на войну в составе добровольческого подразделения — послужить Отечеству. Спросил: а почему не пошел на срочку? Сказал, что срочников на войну не пускают, да и у него отсрочка от армии, потому что учится в институте. Неожиданный поворот, да?

Еще один сослуживец, с кем сблизился, — Ахмед. Тоже новичок.

Неделю назад подошел ко мне и говорит: «Придумал себе позывной!» — «Какой?» — спрашиваю. «Ахмед-аварец-пулеметчик!» — «Длинноватый позывной», — смеюсь.

Ахмед из Дагестана. Неграмотный. Но словарный запас русского языка на удивление существенный.

Буквы знает, а составлять слоги и слова не умеет.

Рассказал, что в детстве учили, но у него голова от занятий болела, поэтому ничему не научился.

По профессии Ахмед пастух. Пасет овец, лошадей, баранов. В общем, пасет всё, что пасут в горах. Старше меня на два-три года. Простодушный и добросердечный. Вспыльчивый. Терпеть не может нацистов. Дед Ахмеда воевал с ними на Второй мировой, а теперь вот он пошел на войну с нацистами сам. Дед орденоносец.

Ахмед говорит:

— Хочу быть Героем России. Иду я, а на меня смотрят и кричат: «Ахмед — Герой России идет!» А я гордый, грудь такая (показывает) — колесом, на груди ордена, медали... Только бы не испугаться, когда в меня стрелять начнут. Сам я стрелять не умею. Никогда не держал в руках оружия. Но меня ведь научат? Я научусь. Как они могли (это он про хохлов) пойти воевать с Россией? Наши предки обязались жить в мире с русскими, а они... Продались! Как могли? Не понимаю!

Смайл заполнял контракт за Ахмеда, Ахмед расписывался. Расписываться он умеет.

3 июля. За первые восемнадцать дней поменяли три учебные базы. Подготовка все жестче и жестче. К вечеру валишься с ног.

На первой базе занимались вразвалочку. Полдня — боевая подготовка, полдня — теория. Особо не напрягались.

Жили в полевых палатках, на двадцать человек каждая. Кормили хорошо. Три раза в день. Горячее, салаты, супы, каши, яйца, масло, колбаса...

Вторая база максимально приближена к полевым условиям и находится в нескольких километрах от линии фронта.

Жили в земляных блиндажах, лисьих норах. Жара, ливни, комары, мыши. Питание — в основном бич-пакеты[1].

Занятия по двенадцать часов в день в любую погоду.

Полтора литра воды в сутки на человека, даже если жара переваливает за тридцатиградусную отметку.

Третья база уже непосредственно под неусыпным глазом команды полевого командира, которая состоит из инструкторов, прошедших бои вместе с ним.

В шесть утра подъем — и побежали. Теория и практика в одном флаконе. Остановиться можно только к девяти вечера. Живем (вернее, только спим) вольготно. В домах.

Есть вода, газ, свет, душ (дачный вариант), кухня, туалет. Питание полевое. Есть возможность дойти до магазина и купить вкусняшек. Были бы только время и силы.

Теперь уже первый круг начинает казаться детским садом или пионерским лагерем, где основная задача старшего по палате — смотреть за тем, чтобы парни мыли за собой кружки.

Подготовка на первом круге была почти никакой, скажу прямо. Да и форма войны за шесть месяцев сильно изменилась.

Если раньше мы как бы нападали, но в основном сидели в обороне, то сейчас мы как бы защищаемся, но количество штурмов (и самих штурмовых отрядов) увеличилось в разы.

4 июля, записано 5-го. Адище адский. Холод невыносим, но жара отупляет сознание, теряешь связь с реальностью. Бегали в поле до обеда. Один сослуживец с тепловым ударом. У меня начались проблемы с вестибулярным аппаратом. Постоянно теряю равновесие.

Начался день с того, что, выпрыгивая из машины, забыл, что мне давно не двадцать, не тридцать и даже не сорок лет. Выпорхнул так, что ударился мыском о какую-то железку, торчавшую из асфальта, и прокатился по нему метров пять. Выбил большой палец на ноге.

Жаловаться стыдно. Пробегал так полдня, стиснув зубы. Падая и снова вставая, падая и вставая. Голова не соображала ничего.

В два часа дня, вернувшись в располагу[2] и сняв ботинки, обнаружил синюю распухшую ступню. Выпил таблетку пенталгина, чтобы снять боль. Больше ничего обезболивающего с собой не было.

Боль не утихала. Часам к шести решил дойти до медпункта. В начале восьмого отвезли в город на рентген.

К великому счастью, перелома нет. Сильный ушиб. Стало дико стыдно перед врачами, что обратился с такой пустяковиной, и это чувство было страшнее той боли, которую испытывал.

Вернувшись с рентгена, получил от командиров списки с распределением прибывших со мной парней по командам.

Меня ставили старшим по «молодым» (так здесь называют пополнение). Пятерых из прибывших со мной забрали на БЗ (боевое задание). Охрана отбитого объекта на самом передке. Среди пятерых оказались Смайл и Китаец.

Успел обнять их и сказать: «Не дрейфьте, братья!» Впрочем, они и не думали дрейфить.

К девяти вечера мир вроде бы успокоился. Решил немного поспать. Последние три дня спать не мог и есть тоже. К десяти вызвали по рации в штаб. Там получил распоряжение выйти с двенадцати ночи до четырех утра в караул. Меня приписали к комендантской роте.

Начиная с трех часов немецкая арта работала по объекту, на который вышли мои боевые товарищи. К шести утра 5 июля удалось на пару часов задремать.

Снился стыд и позор, что я, как последняя сволочь, отсиживаюсь в штабе, а мои друзья шкерятся[3] на объекте от вражеской арты.

Надо искать в себе силы, чтобы есть и спать, иначе я долго не протяну.

5 июля. Начинаю гнобить себя. Хорошим это не кончится.

Выполнять поставленные задачи, меньше думать и рефлексировать.

Съел гадский дошик.

6 июля, 04:12. Не рота, а взвод. Комендантский взвод. Это парни, которые следят за внутренним порядком и охраняют располагу. Помимо прочего. Особенного расслабона на войне не бывает.

Вчера переехал в другой дом, где селится часть взвода. Ахмед-аварец расстроился, что его бросили. Смайл, Китаец, Кубань ушли на свое первое боевое. Я — в комендантский взвод. Ахмед пока еще не получил распределение. Ворчал, провожая меня. Попытался подбодрить, дескать, я рядом. Но Ахмед все равно расстроился.

Нога прошла за сутки, несмотря на то что сидеть дома, чтобы дать ей отдых, не получилось. Надыбили стройматериалы и отвезли парням, которые строят баню и кухню. Говорят, в скором времени появится возможность выходить в Сеть.

Находимся там, где мобильная связь полностью отключена. В целях безопасности. Знаю, что за меня волнуются родные и близкие, но я на войне. Писать каждый день о том, что со мной все в порядке, возможности нет. Простите.

Настроение боевое.

6 июля. Крепко сбитый молодой парень. Ногаец. Постоянно улыбается. Хорошее телосложение, поэтому во дворе дома часто ходит раздетым по пояс. По базе не по форме запрещено. На предплечье две зеленые точки, будто от пули, — входное и выходное отверстия.

Спрашиваю:

— Ранение?

Рассказывает:

— Выходим с боевого. Поле, подстриженная минометами и автоматами лесополоса, пересечёнка. Бабах — прилет буквально в трех метрах от нас. Упали, прижались к земле. Кричу напарнику: «Живой?» — «Да!» — отвечает. «Бежим или лежим?» — «Бежим!» Вскочили, побежали. Слышу — взрыв, оборачиваюсь и вижу: второй прилет прямо на то место, где мы лежали. Бежим дальше. Развилка. Две тропы. Одна дорога к располаге длиннее, другая — чуть короче. Почему-то свернули на ту, которая длиннее. Снова кричу напарнику: «Нам надо на другую тропу, там путь короче!» — «Разворачиваемся!» Развернулись, побежали к другой тропе. Опять взрыв. Оборачиваюсь и вижу новый прилет на то место, где должны были быть мы, если бы продолжили бежать по прежней тропе. Добегаем до желтой зоны, останавливаемся перевести дыхание. Куртка к руке прилипает. Ранило. Поработал пальцами. Сжал в кулак, разжал. Согнул в локте. Двигается. Значит, кость не задета. Врач на базе осмотрел. Осколок прошел насквозь и застрял на выходе. Достали его. Помазали зеленкой входную и выходную дырку, перебинтовали. Мы, ногайцы, везучие!

Сегодня снова выходит на боевое.

6–7 июля. Перед выездом на пункт сбора добровольцев зашел в аптеку, чтобы купить витамины. С ними на войне напряженка. Лучше иметь запас. Помогают поддерживать себя в тонусе.

Спросил у аптекарши. Сказала, что есть хорошие витамины для мужчин. Сказала и почему-то лукаво подмигнула. Поначалу не придал этому значения.

Спросил стоимость. Ответила: «Семьсот. — И добавила: — Но тем, кто покупает эти витамины, дают бесплатно еще одну пачку других витаминов. Тоже для мужчин!» Опять подмигнула.

Я в своих мыслях, голова занята войной. Хорошо, говорю, давайте. Оплатил, взял. Дома сунул в походный рюкзак.

На первой учебной базе, когда настроение было так себе, решил выпить по одной витаминке из каждой пачки.

Всю ночь снилась китаянка. Неземной красоты и в том виде, в котором женщины больше всего нравятся мужчинам. Такие вещи вытворяла, что неловко в дневник записывать.

Проснулся раскрасневшимся, сел на кровать и начал перебирать бывшие сердечные привязанности, чтобы разобраться, откуда в моих снах появилась китаянка. Среди знакомых китаянок нет, и ни с одной женщиной этого прекрасного народа у меня не было даже случайной связи.

На второй день снова выпил по одной витаминке. Опять снилась обескураживающая китаянка.

Сил, главное, никаких, мысли о войне, а здоровье на полигоне. Но снится китаянка, и всё. Хоть головой об стенку бейся или затвор передергивай.

На третий день и третью ночь история повторилась, вернее, уже потроилась. Китаянка сводила с ума. И так и этак. Не удержался и сделал с ней все, что сам хотел, и все, что она просила.

Утром изумлялся своей дикой подростковости. Накануне пятидесятилетия быть Огогошем не всякому дано.

Путем нехитрых логических умозаключений догадался, что дело в витаминах. Полез в рюкзак посмотреть, что мне подсунула аптекарша.

Так и есть, они самые, для мужчин. Сделано в Китае.

6 июля. Шесть часов в карауле. Стоял в одиночестве. Людей не хватает. Это плохо. Но мне было хорошо.

Самые лучшие шесть часов за последний месяц. Никто не раздражал. Вот оно счастье интроверта на войне.

7 июля. С двенадцати до шести проспал как убитый, а проснулся как только что народившийся. Полдня свободного времени.

Убрался во дворе. Парни притащили щенка, и он разбросал мусор.

Сгонял в магазин. Взял сигарет, батон докторской колбасы («Черкизовская»), две двухлитровые бутылки кока-колы (здесь кола лучше, чем в Москве), мороженое, сникерсы и... мясо!

Перебои с тушенкой. Выдали кости цыпленка в банке, на которой почему-то написано: «Тушеное мясо». Мяса там нет. Одни кости. Тушеные кости. Хотелось нормального человеческого мяса...

Тьфу ты... Можно подумать, я людоед. Смеюсь. Под нормальным человеческим мясом подразумевается говядина. На худой конец, свинина.

С графиком караула разобрались. Сегодня у меня четыре... Освобожусь к шести вечера. Наемся, напишу чего-нибудь и лягу спать. Если ночью не напрягут, опять высплюсь.

Привыкать к хорошему нельзя. По своему опыту знаю: как только привыкаешь, сразу сдергивают с места.

7 июля. Коренастый парень сорока семи лет. Густая черная борода. Нависшие брови. Короткая стрижка. Лоб низкий. Глаза суетные. Либо сверлят, либо испуганно утыкаются в пол. Всегда разный. Этакий старый лис. На плечах воровские звезды. От звезды к звезде набито: «Повидала горе — полюби меня».

В тюремной шняге[4] и в том, как устроен сегодняшний воровской мир, ничего не понимаю. По верхам нахватался, без углубления в тему. Спрашиваю:

— Коронованный?

— В отрицании...

У меня после работы на седьмой эрпэгэшке[5] проблемы со слухом. А Мартын слова жует, говорит невнятно. Вроде он сказал «в отрицании» или «отрицалово» и добавил:

— После того как Путин подписал закон, что можно присесть на пятнадцать лет за одно лишь признание в том, что ты вор в законе, их на гражданке (он выразился именно «на гражданке», хотя имел в виду «на свободе») не осталось. Кто в тюрьме, а кто за границей. Некоторые ходят детям головы грязнят, пальцами кидают, а сами от титула уже давно отреклись. У меня теперь жена, — закончил Мартын, — и дочка.

Мне трудно воспроизвести речь Мартына. Косноязычен и говорит бедно, поэтому пересказываю своими словами.

Первое, о чем он заговорил со мной, так это о том, что должен был быть помощником коменданта, но прислали бывшего мента с пятнадцатилетним стажем и про самого Мартына тут же забыли. Жаловался так трогательно (глаза бегали), что я прослезился от умиления.

— Да, — причитал Мартын, — бывших ментов не бывает.

Я тогда с ходу подумал, что и воров бывших не бывает, только вслух не стал произносить.

Мартын посетовал на то, какая нынче молодежь пошла невоспитанная, старших не уважает, а заодно вспомнил свою героическую юность, рассказав, как дрались район на район, улица на улицу. Выходили и махали кулаками, не то что сейчас, дескать, хохлы на русских лезут, да не с кулаками, а с какой-то западной артой. Не по-пацански, в общем.

Заодно выложил историю о том, как девчонку провожал в другой район.

Парня, пока был с девчонкой, не трогали (было такое правило). Избивали до полусмерти на выходе из подъезда.

Проводил девочку до двери в квартиру, попрощался и пошел вниз по лестнице. Спускается, слышит, замок наверху щелкает, дверь открывается, выходит отец девчонки и зовет его. Мартын поднимается назад. Отец девчонки спрашивает:

— Зная, что побьют, не побоялся проводить мою дочь?

— Не побоялся...

— Так сильно любишь?

— Да.

— Ну, пойдем к нам, посидишь тогда, пока не разлетятся коршуны.

Вышли на балкон. Отец улыбнулся, показывая на группу молодых парней, поджидающих Мартына:

— Видишь, слетелись.

Эту историю я слышал много раз от парней, которым хотелось блеснуть героической юностью. История входит в состав самых распространенных городских легенд из восьмидесятых тире девяностых. Поэтому больше чем уверен, ничего подобного в жизни Мартына не было. Но мне понравилось, как он в финале своего рассказа выкрутился, когда я чуть было не поймал его на вранье.

— Простояли, — рассказывает, — на балконе полночи, проговорили о том о сём, а когда коршуны устали ждать и разлетелись, отец девчонки моей вызвал по телефону такси, чтобы я спокойно доехал до дома.

На реплике «вызвал такси по телефону» я усмехнулся. Не было в конце восьмидесятых мобильных телефонов, по которым нынешние люди привыкли вызывать такси.

Мартын будто прочитал мои мысли. Глаза покосились влево — придумывает, как выйти из положения.

Он приложил к уху руку, изображая, что держит в ней трубку дискового телефона, а указательным пальцем другой руки сделал круговое движение. Потом кивнул головой и добавил:

— Дисковый телефон. Вызвал такси по дисковому телефону.

Старый лис умеет читать мысли собеседника.

Сегодня после обеда объявили, что Бичу — бывшего мента, которые бывшими не бывают, назначили комендантом, а Бича взял себе в помощники Мартына — вора в законе, которые тоже бывшими не бывают.

Иногда реальная жизнь подносит нам чистые драматургические ходы.

7 июля, вечер. На позициях три двухсотых[6] из моего потока.

Сначала работала арта укронациков, потом было затишье, а в половине пятого начался ураган.

Повалило несколько деревьев на электропровода. Света нет.

При дожде птички[7] не летают, значит, вражеская арта не работает.

Когда ливень порвал небо, вроде успокоился. Парням легче будет. Мокро и грязно, зато живы. И вот новости...

Погиб Китаец. Сказали, что погиб Китаец.

Дали свет.

8 июля, до прихода утра. Бабахает сильно. В одну и в другую сторону.

На второй учебной базе, где мы жили в землянках, один курсант из нашего потока застрелил другого. В шутку приставил к голове автомат и спустил курок. Половины головы как не было.

Не всякий русский воин доблестный. Есть среди нас откровенные дебилы. Не хочется о них говорить. Стереть из памяти, чтобы не было, как той половины головы.

На пункте сбора добровольцев набралось человек восемь. Среди них были Ахмед и Смайл. По приезде на учебную базу мы подружились. Жили в одной палатке.

Потом к нам подселили Китайца, Кубань и Костека. Китаец с Кубанью приехали вместе. Два друга — метель да вьюга. Китаец безбашенный. Кубань головастый. Парни, как плюс и минус, противоположности друг друга. Держались вместе.

Костек из Дагестана. Метр с кепкой. Золотые зубы. В каждой бочке затычка. Глупо шутил и старался быть на виду, чем немало раздражал меня.

Как-то не выдержал и прикрикнул на него:

— Костек, знаешь основное правило солдата, которое спасает ему жизнь?

— Какое?

— Быть незаметным!

— Меня и так никто не замечает!

Через два-три дня к нам присоединился двадцатитрехлетний Ковбой. Жил он в другой палатке, но подружился со Смайлом — близкий для общения возраст, — поэтому частенько тусил вместе с нами.

С утра на полигоне, после обеда на теории, вечерами молодежь в качалке, старики — я и Ахмед — на койках, а Китаец с Кубанью — парни среднего возраста — в курилке.

По рации:

— Командир, мы работу закончили...

— Отдыхайте, завтра с утра еще много дел.

Бабахать перестало. Слышен только утренний собачий лай по располаге. Парни возвращаются по своим домам.

Нет, прилеты еще есть. Редкие, но есть.

8 июля, утро. Ахмеда поставили на пост. Поскольку он неграмотный, то позывные и номера машин, которые проходят через него, не записывает, а напрямую передает по рации в штаб. Помимо этого, он сообщает по рации обо всем, что происходит рядом с его постом. Дежурный в штабе злится. Понимаю, конечно. Только иного выхода нет, людей не хватает.

Идет уже пятый час работы Ахмеда. Он передает по рации:

— В кустах за будкой кто-то шевелится. Наверное, собака. Да, это собака.

— Так пристрели ее, чтобы не мешала тебе работать! — в ответ орет выведенный из себя дежурный по штабу.

— Собаку? Собаку я не могу стрелять, — отвечает Ахмед.

8 июля, вечер. Время в карауле уменьшилось до восьми часов.

Сегодня на дальнем посту. Тут спокойнее, потому опаснее. Мне легче. Мало людей.

Прилетела божья коровка. Села на броник[8]. Ползала, ползала. Взял ее, как в детстве, посадил на указательный палец левой руки и поднял вверх. Указательный палец правой руки — на контроле.

«Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого, только не горелого».

Божья коровка не улетала. Спустилась по указательному пальцу вниз, поднялась на средний, потом опять спустилась, перешла на безымянный... так обошла все пальцы. Развернулась и проделала тот же путь в обратную сторону.

Я назвал ее Бовка (БОжья короВКА).

Руку положил на автомат. Бовка перемахнула запястье и, смешно пробираясь сквозь волосики на руке, поползла к складкам засученного рукава.

Жара спала. Пасмурно. Воздух тяжелый.

Бовка перебралась на рукав камуфляжа, немного постояла и скрылась из глаз, убежав на другую сторону руки. Я сидел не шевелясь.

Прилетела вторая божья коровка и также села на броник. Не стал ее беспокоить просьбой принести хлебушка.

Божья коровка жила своей жизнью, ползая по броне и прикладу автомата, на который она легко перешагнула, поскольку тот был плотно прижат к груди.

Я назвал ее Жьяко (боЖЬЯ КОровка), на итальянский манер.

Для общей картины не хватало только госпожи Ро (божья коРОвка). Но третья коровка никак не прилетала.

Появился шмель. Его жужжание напрягало меня, поэтому снял кепку и отмахнулся.

Наши парни вычислили координаты крупнокалиберного пулемета укронациков. Вышли одноглазые[9]. Один плюс пять уехали за грибами. Минус два без вести.

На войне лучше не привыкать к сослуживцам. Каждая утрата убивает внутри тебя что-то живое. Стараюсь дистанцироваться. Хорошо и тепло общаюсь со всеми, но при этом держусь на расстоянии. С божьими коровками хорошо дружить. Они похожи друг на друга.

Теперь для меня все божьи коровки будут Бовками или Жьяко. Так в моей голове каждая из них будет жить вечно.

В следующий раз (пусть это будет в новом году!) поймаю божью коровку, посажу на ладонь и буду разглядывать, чтобы понять, кто она: Бовка или Жьяко. А если повезет, то и госпожу Ро увижу. Толстенную-претолстенную, с бессчетным количеством черных пятнышек на малиновых (пусть будут малиновые!) крылышках.

Если принять за данность, что вечность существует, пока живет человек, а каждого человека зовут Огогошем, то Огогош вечен, как Бовка, Жьяко и госпожа Ро.

9 июля, четыре утра. Всю ночь лил дождь. Под утро перестал.

Проснулся в час ночи. К двум на пост. Надо не спеша собраться. Сижу под навесом во дворе, пью кофе, курю.

К половине второго из своей конуры вылез Фома-два.

— Не спится? — спрашивает.

Я чуть не поперхнулся.

— Спится. Только на работу пора. Тебе тоже.

— У меня подозрение на пневмонию. Завтра с утра на больничку еду. Можно кофе?

Фома-два, не дождавшись ответа, берет мою чашку и делает из нее глоток.

— Теперь и у меня будет пневмония, — говорю.

— Я не знаю, что такое пневмония.

— Это воспаление легких. От него умирают чаще, чем от пули на войне.

— А-а-а-а, — растягивает Фома и делает еще один глоток из моей чашки.

Фома-два — потому что в подразделении есть еще один Фома. Тут двойников много. Малой, Малой-два-три-четыре-тридцать. Добрый, Старый, Кот и т.д. — все с номерами.

Фома продолжает светскую беседу, допивая мой кофе:

— Мне тоже на пост?

— Да.

— А куда?

Открываю телефон, на который фотографировал расписание:

— На дальний.

— У тебя неправильное расписание. Мне не туда.

— Правильное. Туда.

Не было еще ни одного дня, чтобы Фома пришел на пост вовремя и на тот, на который нужно прийти. Он уже неделю ходит как лунатик. Еле передвигается. Уговорил его вчера сходить к медикам. Отказывался, ссылаясь на то, что ему теперь уже ничем не помочь. По правде говоря, он меня пугает. Разговаривает сам с собой, смотрит в пустоту или сквозь собеседника, будто не видя его, ходит медленно. Похож на зомби.

— У меня на войне псориаз прошел, — продолжает Фома. — Что такое псориаз, я знаю. Это большая перхоть на голове. Ее отковыриваешь, но она потом снова нарастает.

Меня начинает подташнивать. Надеваю броник, плащ, беру автомат. Фома тоже одевается. Включает фонарик, и мы выходим на улицу.

Я меняю Чапу. Чапа еле стоит на ногах от усталости. Мокрый насквозь. Мы здороваемся и тут же прощаемся. Чапа уходит. Фома стоит рядом.

— Тебе на дальний, — подталкиваю Фому в направлении его поста.

Фома недоумевает:

— Я ведь только что тебя сменил. Почему ты опять пришел?

— На дальний, Фома, тебе на дальний, — будто не замечая того, что Фома бредит, повторяю.

Фома разворачивается и уходит.

Здесь больных нет. Больные на больничке. В располаге, даже если у тебя смертельная агония, ты все равно здоров.

9 июля. Мартын внешне похож на персонажа советского фильма «Дети капитана Гранта». Того, который говорил: «О нет, я не Негоро! Я капитан Себастьян Перейра!» Серьги в ухе не хватает.

Получив должность помощника коменданта, застегнул камуфляж на всю молнию. Носит под мышкой папку. Задирает подбородок и поджимает губы.

Достаточно представить себе Себастьяна Перейру с папкой под мышкой (вроде Огурцова из фильма «Карнавальная ночь») — и можно умереть со смеху.

Услышал, как Мартын ругается на Ахмеда:

— Ты тупой!

— Мы тут все тупые. Острые — на объекте, — заступился я за Ахмеда.

Объект — Сердце Дракона. Основная движуха на нашем участке фронта происходит именно там.

Мартын понял, на что намекаю. Сжался в комочек, стал маленьким и безобидным. Немного попятился назад, потом резко развернулся и, будто растворившись в воздухе, исчез из моего поля зрения.

9 июля, день. Льет дождь. Поспал пару часов и выспался. Света нет. Вышел во двор. Атмосфера гнетущая.

Прошла информация, что пропавшие без вести могли попасть в плен.

Водитель уазика разворачивался и наехал колесом на мину. Машину разметало в клочья. Его нашли в семидесяти метрах от места взрыва. Оторвало руку и обе ноги.

Пошел смотреть расписание нарядов к домику коменданта и не обнаружил своего позывного. По дороге назад встретил Бича, спросил почему? Сказал, отдохни. Попросил поставить меня и дать возможность отлежаться Фоме-два.

Стихи ушли. В голове ни строчки. Уже давно. Так долго никогда не молчал. Чтобы не сойти с ума, решил вести дневник. Он дает иллюзию собеседника.

Дневник никто не прочтет. Если не выживу. От этого легче загонять буквы в слова, а слова в предложения. Вероятность выживания мала. Смерти не боюсь.

Боюсь, что физически не потяну нагрузок и подведу парней... свои высокие идеалы. Боюсь сломаться.

Я видел на этой войне сломанных людей. Печальное зрелище.

9 июля, вечер. Драматургии не случилось. Назначили нового коменданта. Бича вернулся в помощники, а Мартын остался не у дел. Папка заброшена под кровать. Камуфляж расстегнут.

Водитель уазика, у которого оторвало ноги, скончался. Позывной Танцор.

Сто дней на войне. 91 день — первый круг и 9 дней — второй.

Дневник начал вести неделю назад. Он заполнил пустоту, образовавшуюся в отсутствие связи с большой землей.

Жалею о том, что раньше не додумался. Дневник увлекает. Снимает напряжение.

Пару недель, пока занимался на первой и второй учебных базах, оставался без телефона. Ничего не записывал. Надо восстановить пробел.

Будут всплывать воспоминания из первого круга, запишу здесь.

10 июля, день. Без происшествий. Отоспался, отработал, перекусил, зашил дыры на камуфляже, который покупал в Москве, готовясь к выезду. Есть еще один. Его выдавали на первой учебной базе. Держу про запас. Не надеваю.

На второй круг выдали все то же самое, что выдавалось на первый. Вместо бушлата — куртка. Добавилась фляга для воды, и разгрузка намного лучше. Та, которую получали зимой, рвалась в первый же день. Снимали с нее карманы для магазинов и перекидывали на броник. Броник носили поверх бушлата.

Получая бушлат, просил выдать 50–52-й размер. Был пошире. Сейчас 48-й в самый раз. Мне выдали 56-й. Зачем, говорю, мне 56-й, если у меня 52-й? Ответили, дескать, бушлат нужен такого размера, чтобы в студеную ночь и себя можно было накрыть, и коня. Жаль только, что коня не выдали.

В том бушлате через неделю заблудился. Сильно похудел. Ходил, как Филипок в отцовской шубе, пока не купил нужного размера.

Резиновых сапог в этот раз не выдавали. Из обуви только кроссовки «Лёва»[10]-мультикам[11]. Как ни странно, подошли. Хожу, не снимая. Зимой давали такие же. Не сумел привыкнуть. За неделю ступня превратилась в сплошную кровяную мозоль. Сейчас в кроссовках нога чувствует себя хорошо. Есть берцы, легкие. Покупал вместе с камуфляжем.

10 июля, под вечер. Организму нужно две недели на адаптацию. Потом становится легче. Привыкаю. Гоню мысли о домашнем уюте, чтобы не так тоскливо было. Возможность позвонить на большую землю есть. Надо подойти к командирам, попросить. Просить не хочется. Да и звонить тоже. Сомневаюсь, что разговор с большой землей даст мне сил. Наоборот, могу расклеиться.

После караула вздремнул на часик. Вышел во двор, там Калуга сидит и бормочет: «Ангел-хранитель, ангел-хранитель...»

Штаны задраны до колен. Ноги распухшие. Костяшек не видать. Несколько дней назад на полигоне схватил тепловой удар. Плюс тридцать жара, мы в тяжелой броне, плюс БК[12]. Он оставил на базе кепку, бегал в шлемаке. На перекурах снимал шлемак, чтобы не так жарко было. Результат налицо. Вернее, на голове. Отрабатывали эвакуацию на реальном трехсотом[13].

— Ничего себе, — говорю, — как у тебя ноги распухли.

— Бухал на гражданке... поэтому, наверное.

По Калуге видно, что был не дурак выпить. Под глазами мешки. Лицо застыло в похмельной гримасе. Щеки отвисшие.

— Я бухал, — продолжает. — Ну как бухал? После работы, вечером. Немного, потому что утром вставать. На выходных пил нормально так. Все выходные пил. Потом опять пил, немного. После работы. Почки посадил. Печень. Ноги опухают. Но я разве виноват, что у меня ноги опухают?

— Освободили от БЗ[14]?

— Да. Бухал я на гражданке. Теперь ходить не могу. Вернусь — пить не буду. Ангела-хранителя нельзя подводить и гробить себя почем зря. Понимаешь, Огогош, такая жизнь. Работа тяжелая, денег мало, перспектив никаких. Живем с женой, сами не знаем зачем. Но зачем-то ведь живем? И ангел-хранитель у меня есть, оказывается.

— И я вчера про него думал. Но может, — кивнул на небо, — нас берегут для чего-то более страшного.

— Берегут для чего-то более страшного? — Калуга повторил за мной и побледнел. — Пойду лягу, ноги вверх подниму — может, опухоль спадет.

10 июля, вечер. Страх. Взял его, будто вещь какую, и разделил на три части, важные для спокойного существования. Определил для каждой свое место в голове. Боюсь: подвести, сломаться, бессмысленно погибнуть.

Стоп. Зная (хорошо, предполагая), какое количество людей молится за меня, погибать — подло. Даже со смыслом. Все равно что подвести их.

Первый и последний страх положил на одну полочку. Так надежнее.

11 июля, обед. С утра слышу выходы. Бабах — и тишина, бабах — и тишина, бабах... так только наша арта работает.

Напротив поста на углу забора сидела трехцветная кошка. Морда рыжая, ухо черное, грудка белая. Долго сидела и зевала, показывая розовый, как тельце младенчика, язычок. Летом на войне мало белого цвета. Полевые цветы и кошкина грудка с серым оттенком. Зимой было чуть больше. Особенно если под утро выпадал снег. К полудню, правда, и он темнел.

В декабре, семнадцатого числа, я приехал на пункт сбора добровольцев, а уже девятнадцатого был там, где должен быть любой уважающий себя мужчина, — за ленточкой. Так начинался мой первый круг.

Дорога тяжелая. Самолет. Четырнадцать часов на КамАЗе. Машины забивались основательно. Не продохнуть. Зима. Ветер. Без горячей воды и еды. На базу приехали в четвертом часу утра. Вывалились из машины и разбрелись по баракам. Нашел, где упасть, упал и тут же уснул.

Начало второго круга далось легче. В самолете и в КамАЗе дышали свободнее. Без бушлатов парни тоньше. На ночь остановились в старом общежитии. Отпустили в магазин. Естественно, парни купили водку, нажрались и подрались.

Приехала военная полиция. Нас построили. Пьяных вывели. В том числе Китайца. До утра их никто не видел.

Утром Китаец появился с просветленным взглядом, будто сменил религию и стал кришнаитом. Стянул с себя штаны и показал бордовые ляжки. Засмеялся.

— Задница, — говорит, — у меня такая же, можете поверить на слово!

Мы поверили. Легко отделался.

Кубань смотрел на своего друга и качал головой.

В районе пяти утра отвезли на промзону, где выдали оружие. Китаец сидел и смотрел на свой автомат, как смотрит юноша на возлюбленную.

— Надо подписать, — говорит, — чтобы не потерять!

— На первом круге, — подсказываю Китайцу, — парни своим автоматам давали женские имена — имена любимых.

Китаец достал нож и вырезал на прикладе: «Валя и Катя». Жена и дочь.

Бабахать перестало. Прогремел гром. Кошка спрыгнула с забора и скрылась за углом. Полил дождь. Я забился под навес, чтобы не промокнуть.

Дождь мне нравится больше жары и холода. Если есть навес, конечно. Под навесом, впрочем, и жара с холодом не так страшны.

11 июля, день. Меняется ощущение и понимание времени.

Сон урывками, да и тот прерывистый, как у алкоголика. Нужно быть постоянно готовым к команде «Пять минут на сборы!». Выматывает. Хотя и к этому привыкаешь.

Человек такое животное, которое приспосабливается к любым условиям жизни. Если бы этого не было, мы бы давно вымерли.

Приехал хозяин дома, в котором живут солдаты. С семьей. Парней перекинули к нам. Тесно. Неудобно. Но сейчас не до удобств. Вижу хороший знак в том, что мирняк возвращается.

Нахожусь вне информационного поля, не знаю, что происходит за пределами располаги.

Моя маленькая война — это мой маленький кусочек земли, на котором стою. Холю его и лелею. Он — мой.

Если мирняк возвращается, значит, чувствует безопасность, значит, я хорошо работаю. Мы хорошо работаем.

11–12 июля, ночь. Отваги мало. Необходимо хорошее здоровье. Голова должна стоять на крепких плечах, иначе, какой бы умной ни была, отвалится. Это война, детка. Здесь красивые парни с оружием в руках перекраивают мир, погрязший в нищете, подлости и разврате.

12 июля, раннее утро. С поста вернулся сияющий Дикий. Счастливый. Улыбка до ушей. Продефилировал до чайника, налил чашечку кофе, сел рядом.

— Что-то случилось? — спрашиваю.

— Я работяга, — отвечает, — а меня в наряды гоняют. Люблю физический труд. В пятнадцатилетнем возрасте фуры с цементом разгружал, а что сейчас?

Дикий лет на десять младше меня или около того. Среднего роста, подтянутый. Кавказец с европейскими чертами лица. Борода седая. Говорит, что борода всегда была такой. На боевые после ранения не пускают. На штурме повредил колено. Осколок. Просился к одноглазым. Отказали, объяснив, что не потянет нагрузку. Ходил печальный. А тут, смотрю, что-то развеселило его.

— Стул под караульным навесом уж больно странный. Стоишь — ни в одном глазу. Садишься на него — и сразу вырубает.

— Уснул в карауле?

— Стул такой. Спать не хотел. Но сел на него и уснул. Знал, что комендант прошел в одну сторону и должен с минуты на минуту вернуться, а все равно сел и отключился. Чувствую, кто-то мой автомат потянул. Открываю глаза — комендант стоит.

— Это залёт, Дикий.

— Страшный залёт!

— Что тебе будет?

— С постов снимают. Завтра поеду лес валить. Нужна машина бревен. Вот это настоящая работа!

12 июля, как бы обед. Кубань запятисотился[15]. Прошел зеленую зону и желтую. На красную зону не вышел. Испугался. Вернули с боевого.

Видел его утром. За ночь превратился в другого человека. Лицо земляного цвета. Глаза пустые. Щеки впавшие. Кожа прозрачная. Уменьшился раза в два. Сразу не узнать.

Сломался парень.

12 июля, к вечеру. После того как получили оружие, разбили по группам. Кому необходима была дополнительная подготовка, убыл («убыл» — слово из местного лексикона) на вторую учебную базу. Нашей компании дополнительная подготовка была необходима.

На второй учебной базе недолго занимались. Приехал полевой командир. Ему нужно было двадцать пять человек. Построил курсантов и спросил: «Кто пойдет?» Ленин вышел из строя: «Я!» Ленин — это позывной. Отличный парень.

Больше никто не горел желанием выходить. Солдаты поговаривали, что жестко работает. Большие потери в отряде.

Полевой командир спросил еще раз: «Кто?» Вышли Китаец и Кубань. Полигон утомил. Захотелось настоящей войны. «Кто?» Вышли Ахмед, Смайл, Ковбой и я. Не оставлять же парней без присмотра.

За нами потянулся весь учебный взвод общим составом как раз двадцать пять человек. Так мы оказались там, где оказались.

12 июля, поздний вечер. День прошел спокойно. Фоновые прилеты. Дикого отправили на другую базу.

Хочется спать. Период адаптации прошел успешно. Две недели на драйве. Наступило время накопленной усталости. Слишком спокойно для того, чтобы чувствовать в себе уверенность. В себе и в завтрашнем дне.

Гражданские принесли молодой картошки. Мартын приготовил отменный ужин. Вернувшись с поста, съел две тарелки. Похвалил его. Мартын тут же расправил крылья и задрал нос. Ребенок.

Хотел побольше написать. Есть о чем. Только глаза закрываются. Завтра, всё завтра. Размеренная жизнь на войне настораживает. Ждешь подвоха.

13 июля, раннее утро. Не высыпаюсь. Сильная слабость. Съел четыре яблока с дерева. Эффект отрицательный. Подобен вражеской арте. Залповый огонь. Наши работают чище, одиночными.

В периоды затишья парни собираются за чашкой чая и рассказывают друг другу солдатские страшилки с таким видом, будто истории происходили с ними или с близкими знакомыми. Но многие истории (с вариациями) я слышал еще на первом круге.

Две топовые.

Красавица заманила в хату солдата. Наутро нашли солдата с отрезанной головой.

Бабушка угостила солдата молоком. На следующий день солдат умер от отравления.

Есть истории посложней.

Когда добровольцы выезжают за ленточку, колонна машин разделяется. Солдат развозят по разным базам. Среди парней начинает ходить страшилка: ту часть колонны, которая выдвинулась в другом направлении, разбила вражеская арта.

Аналог этой истории слышал на первом круге. Мы уже похоронили парней, помянули газировкой — а через неделю встретили в полном составе на полигоне.

13 июля, утро–день. На базе мышей мало. Местные коты работают штурмовиками. Зачищают углы двойками, тройками и пятерками.

Зимой коты не спасали. Их не было. Мыши ходили по блиндажу как у себя дома и ни в чем себе не отказывали. Еду подвешивали, чтобы обезопасить. Мыши добирались. Парни под финал уже не реагировали на них. Иногда сами подкармливали.

В нашем дзоте жила одна. Серая с серебристым отливом. И я приносил ей горстку крупы или кусочек сыра.

Кубань плюс два убыли в другую располагу с вещами. О Смайле и Ковбое ничего не слышно. Солдатское радио молчит. Сам не спрашиваю. Не дай бог, услышу плохие новости. Ахмед пропадает.

По настроению солдат ощущается большое переселение. Но парни планомерно выезжают на БЗ и приезжают с него. Жизнь идет своим чередом. Может показаться, что ничего не происходит, но происходит многое.

Завтра у меня юбилей. Пока никому не говорил о нем. Стараюсь больше молчать и слушать. Я и в мирной жизни не был особо разговорчивым.

Местный житель принес ведерко яблок. Мытых. Говорит, лучше яблоки грызть, чем воду пить. Только бы не просквозило через пятую точку. Надо быть аккуратным с едой. Не набегаешься.

Яблоки вкусные.

13 июля, вечер. Ахмед уходит на БЗ.

В караул перестали ставить. Страшно тупит. Грамоту не знает. Фиксировать прибывших-убывших не может. По всякой ерунде штаб дергает.

Расстраивался, нервничал, ходил неприкаянный. Когда взяли в боевую группу, повеселел. Сегодня выдвигается.

Есть вероятность, что ночью вернутся Ковбой и Смайл.

Включаю режим энергосбережения. Минимум лишних движений.

Башкир вырыл яму на нуле в нескольких метрах от блиндажа и ходит туда спать.

— Башкир, ты почему в блиндаже не спишь?

— Там нет никаких условий!

14 июля, раннее утро. День рождения. Юбилей. Пятьдесят. Кто бы мог подумать! Вчера меня парни древним назвали.

В начале июня предложили[16] отметить юбилей в Колонном зале Дома союзов. Праздничный концерт, поздравление президента, все дела.

Я спросил: «Фуршет будет?» Сказали, что будет. Девочки в белых блузках, шампанское, бутеры на рапирах, фрукты, сладкое.

Заманчиво, конечно. Но я выбрал войну и будущее моих детей. Праздничный концерт с фуршетом можно будет после победы погулять.

Ночью помкоменданта разбудил и сказал, что в караул с утра не выхожу. Меня убрали из комендантского взвода. Хотел спросить, за что? Вовремя остановился. Идиотский вопрос. Не «за что», а «потому что». Потому что завтра в бой.

Завтра будет завтра. Сегодня юбилей, вкусняшки и газировка.

14 июля, день. Заставляю себя писать. Состояние разбитое. Звонить никому не хочу. Будет еще хуже. Пытаюсь сам справиться. Как обычно.

Сходил с утра в магазин. Купил парням колбасы, газировки и вкусняшек. Сам поел. Дома никого не было. Парни по постам.

Мартын с утра поздравил с ДР и подарил часы на цепочке — без цепочки и батареек. Целых три штуки в подарочной упаковке. Где он их взял, понятия не имею. Стащил, наверное.

Хочу спать. Заснуть не могу. Либо меня от дня рождения колбасит, либо от другого. Понятно отчего. От курева голова болит.

Поменял линзы на всякий случай. Может так получиться, что иной возможности не будет. Пока шел в магазин, ударился большим пальцем — больным. Непруха за непрухой.

К медикам больше не пойду. Подумают, что к пятисотым пристраиваюсь. Не хочу, чтобы мне было когда-нибудь стыдно за себя.

14 июля, все еще день. Завтра день отдыха. Выход близок. Лишь бы нога не подвела. Затяну получше берцем. А там на адреналине проскачу.

Сделали уборку в доме. Перемыли посуду, почистили столы, подмели землю с полов.

Мартын опять кашеварил. Сварил макароны с тушенкой. Вкус омерзительный. Не стал ничего говорить. На безрыбье и рак щука. Залил майонезом и съел.

Фома-два выправляется. Перестал пугать меня. Да, я нездоровых людей пугаюсь. Не знаешь, что от них ждать и что у них на уме. Но последние пару дней Фома ведет себя достаточно адекватно, на мой взгляд, если только я сам за эти пару дней не потерял адекватность.

14 июля, вечер. На полигоне, когда формировали боевые группы, внимательно за всеми наблюдал. Мы были в полном снаряжении. В тяжелых доспехах. Еле поворотливые. Жара страшная. Смотрю, а Китаец прыткий такой, порхает мотыльком и так и сяк старается, чтобы взяли его. Вот, думаю, парень с моторчиком. Животик пивной, а ноги крепкие и тело выносливое. После полигона Китаец признался, что плиты из разгрузки вытащил.

14–15 июля, ночь. Китаец живой. Вернулся с БЗ. Зашел и поздравил меня с днем рождения. Я в ауте. Не понимаю, как этот мир устроен. Перебор для моей душевной организации. Подробности завтра. Сегодня ничего писать не буду. Надо переварить.

15 июля, утро. Деньрожденческая хандра прошла. Чувствую себя более или менее. Беспокоит зрение. Еще хуже видеть стал. Буквы расплываются, двоятся. Печатаю с трудом. Палец на ноге ноет. Скорее всего, выбита кость. Не посмотрел рентген свой. Врачи странные. Если выбита, могли и вправить, чтобы прошло быстрее. Зря ел яблоки.

Зайду к медику, возьму что-нибудь закрепляющее и спрошу про палец. Только бы он командиру не передал мои жалобы. Может подумать, что закосить хочу. Напротив, я в боевой готовности. Лишь бы здоровье не подкачало. У меня еще есть в пороховницах порох. Немного, но есть.

15 июля. К медику не пойду.

15 июля, день к вечеру. Дают отдохнуть, а кажется, что о тебе забывают и ты никому не нужен. Смотришь, как парни пашут, и возникает чувство предательства. Будто взвалил на них ношу свою.

День спокойный. Меня никто не беспокоил, не донимал разговорами. После случая с Китайцем опасаюсь слушать так называемое солдатское радио. Это ведь надо было такому произойти! Десять дней горевал по приятелю, а он жив-здоров.

Случилось вот что. Костек сел на уши Ахмеду и начал пересказывать солдатские страшилки. Рассказал, что часть колонны, которая отделилась от нас, подверглась атаке беспилотников. Никто не выжил. Потом рассказал, какой адище охранять Сердце Дракона и ходить на штурмы. Потом упомянул Китайца. Китаец к тому времени уже вышел на Дракона в одной из пятерок.

У Ахмеда в голове перемешалась информация, и он выдал мне пережеванную кашу в виде того, что Китайцу снесло голову беспилотником.

Солдатское радио жуткая штука, только без него скучно будет.

15 июля, вечер. Думал, что сегодня-завтра уйду. Пока оставили. Ушли две пятерки плюс минометчики. Меня прикрепили к новой команде (скажем так, опытных) штурмовиков.

У парней на счету от тридцати до пятидесяти боевых за полтора-два месяца. Я в группе самый «молодой» — неопытный — и самый старый — по возрасту.

Разместили командой в одном доме. Мне переезжать не пришлось. Наоборот, подселили в дом, где я живу.

Дом хороший, большой. Пустовал. Раньше в нем жил украинский полицейский. (На чердаке нашли форму гаишника.) Три комнаты плюс кухня. Холодильник, морозильник, газовая плита. Перед домом веранда и асфальтированная дорожка.

Парни спрашивают:

— Откуда здесь асфальт? В деревне нет асфальтированных дорог, а здесь прямо во дворе положили.

— Дом гаишника, — говорю, — вышел на трассу, жезлом махнул — и во дворе асфальтированные дорожки.

Смеются. Парни славные. Будем приглядываться друг к другу.

16 июля, утро. Седой, Дагестан. Настоящий абрек, каких показывают в кино. Голова чисто выбрита. Большая черная борода. Невысокий (метр семьдесят с копейками), но коренастый. Горячий. Не жалуется, а возмущается.

Возмущается, что наша арта криво работает. Минометчики не умеют правильно выставлять координаты и поэтому попадают по своим. Нашу огневую поддержку назвал беременной, потому что она страдает недолетами.

Седой несколько раз был контужен. На одно ухо плохо слышит. Говорит, что из-за этого с трудом различает по звуку местоположение вражеских птичек. Слух раскоординирован. Моно вместо стерео.

Ругается на бывалых за то, что пугают молодых. «Молодых надо поддерживать, — говорит, — учить правильно реагировать на прилеты, а не пугать. Из-за этого, — отрезал, — Кубань запятисотился».

Так же гневно Седой прошелся по медикам. Жестко. Парней, сказал, не лечат, в госпиталях не оставляют. Осколки вытащат магнитом, порвут мышцы, смажут зеленкой и снова отправляют на базу. Раны гниют. В строю много «не боевых» парней.

Рявкнул на собаку, которая разлеглась в кресле под навесом.

Собаку притащил Мартын. Серая с рыжеватым оттенком дворняга. Пугливая. Подобрал где-то. Пожалел.

У собаки нет имени. Ее называют по-разному. Кто Люськой, кто Белкой, а кто просто Сучкой.

Она рычит на солдатские ботинки и по ночам, когда все спят, вытаскивает их из дома и грызет. За это ей влетает. Мартын старается защищать, но у него слабо получается.

— На передке рыжие псы наших парней, которых не смогли вытащить, обгладывают, — злобно ворчит Седой.

Заметил, что парни, побывавшие на передке, собак терпеть не могут. (Мартын там не был.)

Сава, еще один боец из пятерки, вчера вечером, когда перетаскивал вещи, тоже не хило рявкнул на несчастного пса:

— Собака — грязное животное. Кошка — не грязное.

На первом круге собак не видел. Мы жили сначала на ферме, потом в полях. Здесь деревня. Собачья вотчина. Хотя кошек тоже много. Они держатся обособленно. Друг на друга не прыгают, но и дружить не дружат.

Реплики Седого уложились в пять минут. Говорил резко и горячо. Я в это время наливал кофе, чтобы выпить, как подобает старым аристократам, с первой утренней сигаретой. Свою речь Седой зафиналил протяжным зевком — дескать, пойду досплю.

Накипело, подумал. Нужна была разрядка. Он позавчера только вернулся.

16 июля. Давинчи. Отец иранец. В отца. На костяшке левой ноги набито солнце с расходящимися лучами. Внутри солнца свастика.

— Сколько тебе? — спрашивает.

— Пятьдесят. Два дня назад исполнилось.

— Ровно. Мне тоже ровно. Сорок пять в феврале.

— Зимний. Зимние крепкие.

— Я бы не сказал, что крепкий. Когда родился, сразу воспалением легких заболел.

— А где родился?

— В Самаре. Жаль, что не в Иране.

16 июля, вечер. Надо правильно собраться, когда идешь на БЗ. Много нюансов.

БЗ — это чудовище. Дракон, которого боятся, но все равно ходят на него. Потому что богатыри. Рыцари. Доблестные русские воины.

БЗ, бз, бзззззз... Будь ты семи пядей во лбу — и все равно всего не предугадаешь. Может случиться всякое. Но есть основное.

Тяжелые и долгие переходы. Иногда бегом по открытой местности под вражеским огнем. Не иногда. В нашем случае — всегда. Поэтому необходимо брать минимум. Чтобы раньше времени не обессилеть. Быть подвижным и легким.

Легким точно не получится. Броня плюс БК, каска, автомат — уже килограммов на тридцать тянут. Если не больше. Немного еды и воды. Еду хорошо заменяет сникерс. С одного сникерса на целый день энергии. Что еще нужно? Нательный крестик и молитва на устах.

17 июля, ближе к полудню. Ожидание утомляет. Неизвестность раздражает. Еще на первом круге заметил.

Солдат в неведении. Ему в любой момент могут объявить пятиминутную боевую готовность. На выход.

Живем в постоянном напряжении, на которое накладывается информация солдатского радио. Солдатское радио никого не жалеет. Оно беспощадное. Потому стараюсь поменьше слушать его.

Не могу найти небольшой рюкзак на БЗ. У меня с собой два больших. Не предусмотрел. Я многое не предусмотрел. Война другая. Зимой войны почти не чувствовал. Взрывы, смерти, двухсотые, трехсотые, танки, минометы... но в воздухе войны не было. Сейчас каждая песчинка на дороге, каждая травинка на обочине пропитана войной.

Калуга вчера ушел на БЗ. Странно было услышать. Его оставляли в комендантском взводе. Здоровье так себе. Сказали, что напросился. Не верится, чтобы Калуга сам, по своей воле решился. Он казался мне слабовольным. На войне люди познаются не по словам. По поступкам. Хорошо, что в нашей стране есть такие парни.

17 июля, день заканчивается. Сон дурной снился.

Слышу по рации:

— Командир-командир такому-то.

— Слушаю, такой-то.

— Не сказали, что ветер поменяется. Нашу группу накроет.

— Ха-ха-ха, новую соберем!

— Принято!

При этом разговоре командир покупал мороженое в «Пятерочке». Ничего тупее во снах не видел.

Первый сон с намеком на войну. Вернее, про войну. До этого сны гражданские снились. Цветные. Яркие. Где все как будто по-настоящему.

В первое время просыпался и долго не понимал, где нахожусь. Казалось, что дома, а война, наоборот, приснилась.

Бовка прилетал. Шел с общего сбора, остановился на посту. Мартын в карауле. Стрельнул у меня сигарету и говорит:

— По тебе божья коровка бегает.

— Пусть бегает, это Бовка. Жьяко госпожу Ро ублажает.

Развернулся и пошел к дому. Почувствовал спиной, как Мартын посмотрел вслед и покрутил пальцем у виска. Подумал, наверное, что я чокнулся. Я бы тоже так подумал.

17 июля, почти ночь. Самый прекрасный вечер за последний месяц. Уютный, домашний.

Вернулись с БЗ Смайл и Ковбой. Довольные, счастливые. Для них война — это захватывающая игрушка. Реалити-шоу. Они на драйве, азарт и молодость.

Смайл похвастался, что изучил пулемет и гранатомет. Говорит, поправился, пока был на передке. Хороший повар ходил с ними.

Бомбили часто, но парни живы и здоровы. Я с гордостью смотрел на них и слушал рассказы о боевых буднях молодых ребят.

Полдня грузили мины и снаряды. Вывозили боеприпасы на вторую базу. Цели не знаю. Не интересовался.

Ближе к вечеру нашу пятерку переселили в отдельный дом, чтобы комендачи[17] не мешали притираться.

Дом отличный. Парни заняли каждый по комнате. Сава лег в гостиной на двухместном матрасе. Ярус, Седой и Давинчи заняли крайние небольшие комнатки, где помещается по кровати. Я решил уйти во флигель. Люблю уединение.

Вечером пришли в гости молодые ребята. Смайл, Ковбой и еще один, двадцатипятилетний парень из нашего потока, не помню позывного. Ему двадцать пять, а уже четверо детей. Жену, сказал, брал с одним и еще троих пацанят нарожал. Погодки. Вот молодежь у нас дает!

Сидели пили чай, болтали о жизни, о войне, мире и любви. Спокойный разговор без дебильных шуток. Настоящий, мужской. Таких разговоров мне не хватало на первом круге.

Компания собралась тогда отвязная, и в основном занимались тем, что подтрунивали друг над другом. Иногда с перебором. Живых мужских разговоров не было.

Может, потому, что не так жестко было. Сейчас все-таки иначе. Война злее стала, оттого парни по-иному смотрят на происходящее и общаются друг с другом по-иному.

— Давинчи, почему такой позывной?

— Рисую по камню. Портреты, слова пишу всякие добрые.

— Портреты на надгробных камнях?

— Да, уже двадцать три года на кладбище работаю. Зимой могилы копаю, потому что надгробий никто не заказывает, а весну-лето-осень рисую портреты.

Давинчи один вырастил дочь. Жена повесилась. Причину не спрашивал. Я не спрашиваю, когда не говорят. Если человек сам не рассказывает, значит, не хочет говорить. Обсуждать тему и лезть к нему с лишними расспросами — все одно что ковырять старые раны.

В одиннадцатом часу вечера парни расползлись по норам.

Передал через Смайла две тысячи Китайцу. Оказывается, Кубань скипнул[18] и забрал с собой деньги. Его в том числе. Печально. А еще какие-то две недели назад Китаец и Кубань были не разлей вода.

18 июля, утро. Придерживаюсь правила трех «нет».

В моих записях нет привязки к местности.

В моих записях нет позывных командного состава.

В моих записях нет рассказов о поставленных и выполненных боевых задачах.

18 июля, все еще утро. Размеренный солдатский быт. Встал рано. Выпил благородный кофе с сигаретой. Постирался.

Трусы, носки, футболки. Не столько грязные, сколько вонючие. Пропитанные потом. Камуфляж руками не отстирать. Он почти черный. Машинка есть. Позже постираю.

Стиральная машина в доме такая же, как была в моем детстве. С барабаном на дне. Наливаешь в машину воды, включаешь, и белье крутится, пытаясь очиститься от грязи.

Мама каждую субботу ее включала. Если память не изменяет, то называлась она «Чайка». После того как белье прокрутится, мама меняла воду и снова включала барабан — ополаскивала. Потом выжимала через два плотно прижатых друг к другу ролика, обтянутых резиной. Сбоку ручка, как на мясорубке. Ее надо было крутить, пропуская белье между роликами.

Здесь роликов нет. Один корпус. Но для полевых условий — более чем достаточно.

Сава сидел в сторонке и слушал утреннюю молитву. Мусульманин. По-моему, слезился. Я не приглядывался, но краем глаза видел, как он протирает рукой глаза, будто смахивает слезы.

Давинчи убрал со стола следы вчерашнего чаепития. Ярус вышел, покурил сигарету и со словами «пойду еще посплю» ушел в дом. Седой не показывался. Спит.

18 июля, вечер. Напряженный день. Утром приехала машина с едой. Разгрузили. Только вернулись в дом, нашу команду вызвали. Перекусить не успели.

«Поработаем в лесу», — сказал командир.

На боевое или по грибы — понятно по форме. Обычно говорят, форма легкая или по-боевому. От формы понимаешь, какая работа предстоит.

Поработали. Живы и здоровы.

На обратном пути заехали на место гибели Танцора. Поставили стелу с полумесяцем на маковке. Танцор мусульманин. Восемьдесят девятого года рождения. Для меня совсем мальчишка. Сделали салют воинской чести. По три одиночных в воздух.

Выяснилось, что подорвался не на нашей мине, как я раньше думал, а на фугасной. ДРГ[19] укрорейха отработала. Нашли лёжку, помои и место, где свиньи испражнялись.

Вернулись уставшие. Я нарезал конины, Сава принялся готовить. Как поем, сразу лягу спать. Устал немного. Парни крепкие. Сложно ни в чем не уступать. Но я стараюсь.

18 июля, вечер. Я простой солдат. Самый обычный солдат, каких тысячи. У меня нет прошлого и будущего. Есть позывной, есть только здесь и сейчас, есть приказы, и я должен их выполнять, чего бы мне это ни стоило.

Никому особо не рассказываю о себе. Никто не знает, что я литератор. Никто не знает, что я пишу стихи, поэтому никто не просит почитать их. Какое счастье — не надо ни с кем разговаривать о литературе, что-то доказывать и объяснять!

Огонь в груди, максимальная мобилизация организма и никаких соплей. Есть поставленные задачи. Их надо выполнять. Всё.

18 июля, почти ночь. Мы встали на тропу войны с людьми, которые только силу признают. Они считают слабостью любое проявление благородства и готовы лизать сапоги, которые бьют, кусая руку, которая кормит.

В белых перчатках эту войну не выиграть.

19 июля, утро. Проснулся в пять. Парни еще спали. Добрался до нужника, вернулся. Вскипятил чайник. Выпил мерзкий кофе с сигаретой. Вода оставляет желать лучшего. Ноют связки на обеих руках. В девять опять в лес поедем. Работать. В народе говорят: работа не волк, в лес не убежит. Неправду говорят. Работа — это волк, и, как правило, она живет в лесу.

В голове со вчерашнего вечера мысли о том, что мы, боясь допустить в стране тридцать седьмой год, вляпались в перманентную войну, которая тащит за собой смерти лучших из лучших. Иной раз кажется, что надо было чуть раньше проредить сволочей, вместо того чтобы теперь отправлять на войну истинных детей Отечества.

Физически слаб. Вчера мало ел. От усталости челюсть не жевала. Проглотил пару кусков конины и завалился спать.

Хорошо бы сегодня вечером облиться водой. Руки от пота и грязи липкие. Нога ведет себя хорошо. Почти не болит. Монотонный звон в ушах давно не мешает. Наоборот, помогает отключаться от страшной реальности.

19 июля, поздний вечер. Благодаря дневнику появляется оголтелая воля к жизни. Не думал, что так сработает.

Вернулись в девятом часу вечера. Работали не в лесу, а в промзоне. Работа включала в себя танец с выходом. Пяточка-носок, подпрыгнули и снова пяточка-носок. Музыки не было. Танцевали без нее.

Продержался день на сникерсе с колой. Дома по приезде съел банку свиной тушенки. Вокруг братья-мусульмане, такого не кушают, поэтому могу есть в три горла, ни с кем не делясь.

У Яруса появился нервный тик. К вечеру лицо вздрагивает в режиме «постоянно». Взгляд растерянный. Он почти не улыбается. Редко-редко ловлю его взгляд, который будто оживает, но снова лицо передергивается. Мне кажется, он подмигивает мне, а на самом деле... не будем о печальном.

Нет, будем. Хочется выговориться. Хотя бы в пустоту.

Если я пишу, что мы живы и здоровы, то не стоит радостно хлопать в ладоши. Живы и здоровы относительно двухсотых. Не раненые, не погибшие. Руки-ноги всего лишь от усталости отказывают. Не более того.

Больше ничего писать не буду.

19 июля, тот же поздний вечер, почти ночь. Забыл записать смешное.

На первой учебной базе инструктор говорил: «Не пейте из чужих фляг и свою никому не давайте! Мало ли кто чем болен...» Смешной инструктор. Не знает, что такое жажда! Не знает, что на войне все больны всем — пока живы, естественно. Не болеют только мертвые. Но признавать свои болячки — это все одно что давать им волю. Поэтому болеют, не болея, и делятся друг с другом не только водой. Иначе не выжить. Любую болезнь можно вылечить. Не лечится только смерть.

20 июля, десять утра. Событий много. Не для телефона.

20 июля, день. Выход вечером. Дождя не ожидается. Это плохо. Чувствую себя сносно. Это хорошо. Почти ничего не беспокоит. Мандраж ровно такой же, как перед выходом на сцену. Может, чуть меньше. Приятный мандраж. К вечеру, скорее всего, адреналин добавится. Мозг включится на полную. Писать буду. Телефон с собой. Пауэрбанк[20], который порекомендовал купить старший сын, тоже с собой. Заряжается от солнца. Есть механическая зарядка. Ручку надо крутить, ха-ха. Заодно и проверим. Рюкзак собран для длительной прогулки. Лишнего старался не брать: идти долго, бегать много, лишний вес только мешает.

Давинчи молодец. С утра рычал, сейчас вроде успокоился. Мобилизовался. Седой шляется непонятно где. Не вижу, как он собирается. Сава ворчал (у него больное колено, говорит, что нога отнимается). У Яруса (или все-таки Ярс? Что с моим слухом?) сильный тик, глаза красные. И все же он максимально собран, насколько это возможно для такого состояния.

20 июля, день. Виделся с Кубанью. Он с автоботами[21] теперь. То, что Кубань запятисотился, не обсуждали. Неловко давить на парня. Он потерянный. Сказал ему, что у Китайца нет денег. Кубань передал ему пятерку.

На базе зашел к Китайцу. Его вчера гоняли на полигоне. Куда-то готовят. Вернее, к чему-то. Отдал деньги. Небольшая, но все-таки забота о своих боевых товарищах не пропадает. Они ко мне относятся как к отцу. Я и по возрасту им в папки гожусь.

Китаец растерянный, но добросовестный. Война за три недели вывела из него пацанство. В глазах виден детский испуг. Мальчишка. Не сломался бы. Командиры видят добросовестного бойца и начинают его в самую жесть отправлять.

20 июля, вечер. Получили паёк на выход. Упаковались. Полная готовность за полчаса до машины. Сидим ждем.

Яруса вызвали по рации к медикам. Осмотрели. Запретили выход. Завтра повезут к невропатологам.

В команде осталось четверо. За пять минут до выхода командир дал отбой группе. Замену найти не успели.

Группа идет по сумеркам, когда чубатые птички не так отчетливо видят. Либо ранним утром, либо вечером. Днем и ночью никто не ходит.

Чубатые птички — глаза нациков.

Выход перенесли на завтра. Точно неясно, идем утром или вечером.

Я не чувствую волнения, то есть совершенно. Спокоен и холоден.

Сделали летний салат (огурцы, помидоры, лук, чеснок). Съели.

Сегодня самая подходящая погода для выхода. Назревает дождь, а по дождю идти безопасно. У нациков нет глаз.

Согрел себе воду для душа. Если уж не вышли, так хоть вымоюсь. Последние пару дней так бегали, что приходил уставшим и сил не было помыться.

20 июля, ночь.

— Студент, в каком институте учишься?

— М-м... Не скажу, вдруг уйдет инфа...

— Уйдет, конечно!

21 июля. Всю ночь лил дождь. Несколько раз просыпался то ли от грозы, то ли от бабахов. В дождь не бабахают. Значит, от грозы. Раскатистой грозы, похожей на залповый огонь из тысячи орудий.

Сильно болит голова. Перекурил вчера, наверное, или давление на погоду. Вчера так упаковался, что забыл, куда сунул таблетки от головы. Жгут и турникет вижу, а простых таблеток от головы — нет.

Яруса перевели в комендантский взвод. Сава уходит спать в другой дом. У него там приятель. Здесь нас трое. Два в доме, один во флигеле. Во флигеле — это я так для красоты называю летнюю кухню — сплю собственной персоной. В доме — Давинчи и Седой.

Дождя уже нет, а гром гремит и гремит, или это уже не гром?

Новостей никаких. Ждем команды.

21 июля, день. На низком старте вторые сутки.

Давинчи почистил автомат.

Пока разбирал, обматерил весь белый свет. Нельзя на дорогу поминать Божью Матерь с бранью вперемежку. Но я не останавливал. Старался не слушать, да и не хотелось конфликтовать перед выходом.

Помог ему открутить огнегаситель. Не поддавался. Вставили сверло в дыры. Я держал ножницами блокатор и сам автомат, а Давинчи молотком по сверлу бил. С горем пополам открутили.

Ушел к себе во флигель, слышу, опять матерится и зовет меня. Автомат почистил, начал собирать, а крышка в пазы не встает. Кричу, погнулась, наверное.

Вспомнил, как на первом круге такая же история была с Ошем. Он долбанул по крышке, желая выпендриться — с огоньком захлопнуть, а крышка вместо того, чтобы войти в пазы, погнулась. Тогда чуть ли не весь взвод пыхтел над автоматом, чтобы вогнать крышку куда надо. Она никак не поддавалась. Я лежал на ящиках от боеприпасов и хохотал. Забавная была сцена.

Вышел к Давинчи и спокойно закрыл крышку автомата. Без огонька. Это я себя похвалил, больше некому.

Сделал мешочек для денег и для телефона, чтобы повесить на шею. Не хотелось бы потерять. Оставить на базе некому. На Дракона ходим по кругу. Мало шансов пересечься. Плюс никто не застрахован от... Да, никто.

21 июля, глубокая ночь. В пути. За пару часов до выхода к нам в группу добавили Малыша. Огромный парень с грустными глазами. У него третий круг. Пулеметчик. Не единожды ранен. Нас опять пятеро.

— Прикольный позывной — Огогош! Сам придумал?

— Да, это личное.

— А что значит?

— Ну вроде того, что я еще о-го-го!

— Прикольно...

— А кто тебе придумал позывной?

Малыш задумался. Взгляд погас. Он будто ушел в себя, выпал из реальности на несколько секунд. Вдруг тряхнул головой и улыбнулся:

— У меня был пулемет. Я его малышом называл. Приду забирать пулемет на боевое и кричу: «Где мой малыш? Дайте мне моего малыша!» Поэтому парни меня стали Малышом называть. А на второй круг я уже сам взял себе позывной Малыш.

22 июля, двенадцать дня. На точке. В Пасти Дракона. Здесь бы точнее звучало: в Кишках Дракона.

Время на дорогу больше десяти часов, включая привалы и трехчасовой сон. Могло быть чуть меньше. Накануне лил дождь, дорогу разнесло, и водитель высадил нас, не довезя до места обычной выброски. Лишние три тысячи шестьсот шагов плюс вынужденный привал на сон и надоедливые птички.

Первую половину дороги считал шаги, чтобы легче было идти. После короткого сна (уснуть не удалось) в сыром блиндаже, на голой земле стало не до счета шагов. В голове только одно: надо дойти, надо дойти. Дыхалки нет никакой. Из горла хрип вместо вдоха и выдоха.

У Седого в красной зоне отказали ноги. Сказал, сердце зашкалило. Его вернули на базу. Нас осталось четверо.

Проблема в том, что у Седого была еда. У нас в рюкзаках ее мало. А надо как минимум две недели продержаться. Тут рядом зетовцы[22], думаю, что голодать не будем. Надеюсь.

Ночью, пока еще не рассвело, шли по бурелому. Саданулся больной ногой о сваленное дерево. Ни черта не видел тропу.

Последнюю часть дороги — метров пятьсот (может, триста, я плохо соображал) — бежали гуськом. С рюкзаками, в броне, с БК. Сомнительное удовольствие. Больная нога начала ныть, а горло — еще больше хрипеть.

Утренняя стрелкотня и обмен минометными выстрелами стих часам к одиннадцати. Хочется спать и есть. Да, хочется принять горячую ванну и завалиться под титьки (или на титьки) любимой женщины.

22 июля, вечер. Если в Пасти Дракона жарко, то в его Кишках довольно-таки холодно. Об этом не сказывают в сказках и былинах, не поют в балладах. Молчат об этом легенды.

Там холодно и темно. Пахнет отвратительно не только испражнениями самого Дракона, но и отходами жизнедеятельности доблестных воинов.

В Кишки Дракона не пробиваются солнечные лучи, воздух спертый. Там не растут яблоки и груши, виноград и крыжовник, малина и смородина, как на базе, откуда доблестные воины выходят побеждать Дракона.

23 июля, вечер. Этот мир напоминает декорации к фильмам про постапокалипсис.

Бетонные и железные трубы, арматура, торчащая из разломленной, будто шоколадка, плиты, консервные банки, пустые бутылки из-под воды, разложенные боеприпасы, мины, шмели, эрпэгэшки, солдатские рюкзаки и люди с кровоточащим оскалом, несмешными шутками, уставшие, изможденные, злые.

В фильмах бывают женщины. Тут женщин нет, и это придает здешнему миру гибельную незавершенность. Но было бы странным видеть женщин среди местных руин, загаженных войной, обсиженных мухами и обгрызенных мышами.

С едой проблем нет. Зетовцы готовят по три раза на дню и передают нам горячее. Принесли конфет и шоколадок. Сигарет у меня с собой много.

Влажными салфетками протираю лицо. Есть беспокойство за глаза. Такая грязища не пойдет им на пользу.

Давинчи с Малышом в метрах двадцати пяти от меня. Видел парней за сутки один раз. Не наползаешься друг к другу.

Я сижу с Савой. Сава утомляет. Все время бормочет про Аллаха и про то, что все будет хорошо. Когда постоянно слышишь реплику о том, что все будет хорошо, вера в благоприятный исход замыливается.

Ноги отекают. Спину ломит. Представляю, что будет через пару недель и как тяжело будем выходить.

Дополнение. 23 июля, вечер.

— Столько времени на войне и до сих пор не убил ни одного хохла? — возмущается Сава.

— Не люблю таких вопросов. Спроси меня лучше, скольких я защитил.

— Скольких?

— Вернешься домой, загугли численность населения нашей страны и умножь на два. Это будет ответом на вопрос.

— Почему на два?

— Исхожу из принципа чем больше, тем лучше. — Смеюсь.

23 июля, почти ночь. Надвигается сильный ливень с грозой. Пользуясь ножом и пустой консервной банкой, поставили плотину, чтобы ночью нашу лёжку не смыло водой.

Наковыряли глину, песок, битые кирпичи. Час проливного дождя удержит. Будет идти дольше — поплывем, и лежать придется в воде.

Бабах, бабах, бабах... Это наши лупят по нацикам. Ответки пока нет.

Недалеко от позиции Давинчи и Малыша прилетало с утра. Осколки встретились с бетонными плитами и осыпались, никого не задев.

Темнеет быстро. Вонь ужасная.

23–24 июля, глубокая ночь. Дождя не было. Были две птички и вражеские минометы. Работали по нам. 12–15 взрывов. Изрыли весь квадрат. Попали по нашей крышке гроба. Крышка выдержала.

Сава натянул шлемак, сидел и молился своему Богу. Я уже был в шлемаке. Тоже сказал «Господи, помилуй!» несколько раз и перекрестился. Биение сердца не участилось. Приходится делать вид, что я боюсь, как все, иначе примут за сумасшедшего.

После первого круга Летучий сказал, что ему войны не хватило. Пусть приезжает на второй круг к нам. Тут войны хоть попой кушай. Хватит на всех.

Через час после минометов Сава отрубился. Храпел так, что все укропы разбежались. Смеюсь. Пришлось разбудить его и попросить сменить меня на посту. Теперь моя очередь храпом пугать укропов.

Растянулся на своей подстилке, и первое, что услышал от Савы, было:

— Дыши тише!

24 июля, девять утра. Всего трое суток прошло, а раздражение от присутствующих рядом зашкаливает. Подбешиваем друг друга. Хочется матюкнуться.

Сава не дает отдохнуть, сидит ворчит ночь напролет, будит, ноет. Невыносимо.

Терпеть свою боль — еще куда ни шло, но терпеть чужое нытье — терпения не хватает. Кругом взрывы, стрелкотня, а тут сидит нытик и пересказывает свои болячки.

Не выношу ноющих парней. Ноющие девчата вызывают жалость (низкое чувство, кстати, мало имеющее отношение к любви), а ноющие парни — брезгливость. До тошноты.

24 июля, ближе к вечеру. Шел первый круг. Зацепились словами с Летучим. Он тащил обязанности замкомвзвода.

Тему уже не помню. По-моему, дело касалось организации караула: как нужно вести себя в разных ситуациях (приезжающие машины, нападение, ДРГ и проч.).

Зацепились конкретно. Летучий обозвал меня паникером. Тут же был отправлен в персональное путешествие. Дело чуть до драки не дошло. Посланный Летучий заорал:

— Ты не пойдешь на боевое! Я тебе даже патроны подтаскивать не доверю!

Детский сад, в общем. Парни растащили. После того случая разговаривал с Пионером. Он сказал, дескать, мы бережем тебя, поэтому не пускаем на боевые. Нас много, а ты такой один. Воспринял как унижение. Хотел быть как все. Наверное, поэтому никому сейчас — на втором круге — ничего о себе не рассказываю: чтобы не выделяться.

Еда заканчивается. У зетовцев тоже. Наш рюкзак с едой, который остался у Седого, находится в желтой зоне. Чтобы дойти до нее, нужно пробежать метров 350–400 по красной, которую контролируют нацистские минометы и снайперы. 350–400 метров бегом (гуськом) под огнем за едой. Туда и с рюкзаком обратно. Так же гуськом. Бегом. Туда и с рюкзаком обратно. Туда и обратно.

Парни кричат, что на такое только Огогош способен. Он ни на что не жалуется. Остальные с больными ногами.

Кто пойдет? Самый молодой и самый глупый, то есть самый старый и самый умный. Огогош! Вот и стал я крайним, обычным, простым: таким бойцом, которого можно послать на верную смерть за батоном колбасы и банкой тушенки.

Ну что, Дмитрий Юрьевич, утешил свое самолюбие? Теперь твоя душенька довольна? Да, Господи, прости и помилуй раба Твоего грешного...

25 июля, раннее утро. Мозг отмораживается. С трудом строю фразы, поэтому меньше и меньше пишу. Заставляю себя, чтобы не деградировать и сознание оставалось чистым.

На привале со сном выползал из блиндажа. Час ночи. Лесополоса подстрижена огнем. Торчат обожженные стволы деревьев, трупный запах забивает нос, а небо чистое-чистое. Звездная россыпь. Мощное, бесстрашное небо.

Смотришь на него, любуешься и вдруг замечаешь, что звезда, которая висит низко, начинает двигаться. Слышишь неприятный звук, похожий на жужжание навозной мухи или гигантского комара. Птичка.

Страха нет, есть осознание ничтожности человека перед небом, несущим успокоение для глаз и смерть. В блиндаж не пошел прятаться. Лежал на двух сложенных вместе бревнах и смотрел на небо. Редкое умиротворение.

Часто пишу о том, что страха нет. Видимо, это беспокоит меня. Хорошо бы щелкнуть пальцем и — р-р-раз! — я всего боюсь! Страх бережет, охраняет, не позволяет совершать глупости.

25 июля, день. Сава сменил. Уполз подальше, чтобы вздремнуть часок-другой. С головой в спальник. Лежу мечтаю, ловлю сон. Два прилета по крышке гроба. Бабах, бабах... Открываю глаза — темнота. Пошевелил пальцами рук и ног. В порядке. Только темно, ничего не видно.

Думаю, Саву завалило, надо ползти откапывать. А потом вспоминаю, что я в спальнике, поэтому темно. Вытаскиваю голову, смотрю, Сава надо мной стоит и протягивает кусок колбасы с печенькой (забыл, как называется, галета, что ли).

— Тебя, — говорит, — подкармливать надо!

Беру, киваю, ем. Сава продолжает:

— Иглу подранило...

Игла — молодой парень, зетовец. Неусидчивый. Все время где-то носится. Лазит по разбомбленным блиндажам, собирает автоматы, пулеметы, гранаты, мины. У него на нуле уже целый арсенал. Недавно забегал к нам. Кивнул на одноразовые тарелки:

— Это я принес. Тарелки, ложки. Удобно принимать пищу? Я тут все изучил, везде был, все знаю. Меня осколками несколько раз задевало. Я не обращаюсь к медикам. Расковыриваю болячки, чтобы гной выходил. Вот... — Игла задрал футболку и повернулся спиной, показать болячки. Спина в черных точках величиной с пятаки.

Закурил, пока слушал Саву. Мимо нас провели парня с перевязанной головой и рукой. В крови. На Иглу не похож. Кто-то другой.

— Кто? — спросил у Савы.

— Наш. Ноги.

Позывной Камень. За несколько минут до прилета приносил воду. Раньше бегал без брони. Первый раз надел — и затрехсотило. «Ноги»... Ногами здесь называют парней, которые переправляют через красную зону бойцов, а также приносят еду и воду. Они хорошо ориентируются на местности, выносливые, зоркие и быстрые. Бегают без касок, оружия и брони. Расчет на скорость.

Слышу по рации, вызывают эвакуационную группу, идти может сам, но задеты голова и глаз. Зарылся в спальник. У меня еще есть час на сон.

26 июля, день. Без происшествий. Привычная стрелкотня, танчики, птички.

На последнем полигоне инструктор, узнав, что я вышел на второй круг, спросил:

— Ты Рэмбо или тот, который боится, но делает?

Рэмбо называют богатых на язык парней. Они рассказывают истории о том, что легко расправятся с врагом, как только увидят его. На словах способны дуло танка в узел завязать. Как правило, у них дорогая форма, на автоматах примочки (коллиматор, подствольник, лихой ремень), красивый броник, модная каска, на ногах крутые берцы. Рэмбо часто звонят своим женщинам и гордо рассказывают о том, какие они бесстрашные воины. Любят фотографироваться. На деле при первой же опасности прячутся в дальних окопах, носа не показывают, от штурмов косят, на посту спят или сидят в телефоне. К этой категории солдат я точно не имею никакого отношения.

Парни, которые боятся, но делают свою работу, — это, на мой взгляд, цвет русского воинства. Они гордые, вспыльчивые (и в то же время спокойные), аккуратные, молчаливые. Открываются только тем, кому полностью доверяют. Страх или детский испуг, который можно (иногда!) поймать во взгляде, спрятан где-то там глубоко внутри. Цвет русского воинства не стесняется говорить о нем. Парни не отлынивают от работ, выполняют поставленные задачи, в бой идут первыми. При наличии страха я бы мог отнести себя к этой категории парней. Только нет его. Страха нет. Я не боюсь, стараюсь выполнять поставленные задачи, но мне физически тяжело. Правда, я в этом никому не признаюсь. Гордость не позволяет.

Услышав вопрос инструктора, глупо улыбнулся и ответил:

— Я тот, который боится...

26 июля, ждем обеда. Сава ночью не давал спать. Я храпел, он меня будил со словами: «Птичек за храпом не слышно!» В конце концов выругался и пообещал разбить ему голову прикладом.

Прерывистый сон убивает. Можно урывками хоть десять часов спать — не выспишься. А вот пятичасового глубокого сна, чтобы восполнить жизненные силы, хватает.

Сава еще немного поворчал, но больше меня не трогал. Сна все равно не было. Утром встал разбитым. Пришел Малыш. Сава ему начал жаловаться:

— Скажи, Малыш, надо же будить, если человек храпит?

— Все храпят.

— Но будить надо?

— Меня один раз, как его, разбудили, и я пообещал бросить гранату, если, как его, подобное, как его, повторится. Больше не будили...

— А как же птички?

— Да пофиг, они, как его, храп не слышат...

26 июля, после обеда. Малыш спустился к нам, попросил вскипятить воду и засыпать заваркой. Чифирь, говорит, выпью. Воду и заварку принес. Газ у них с Давинчи закончился. Я вскипятил кружку, насыпал заварку, размешал патроном 5,45 мм и подал наверх Малышу. Сава, только что проснувшийся, увидел.

— Что это? — кричит.

— Парням чифирь сделал.

— Из нашего чая?

— Нет, чай у них свой.

— Из нашей воды?

— Вода у них своя. Газа только нет.

— Из нашего газа? Нельзя никому ничего давать. Вот завтра увидишь!

— Что увижу?

— Ты ничего не знаешь, как тут устроено?

— Не первый день на войне, Сава, и знаю, что если завтра у меня ничего не будет, то мне ничего не дадут. Но это не повод курвиться.

— Я попросил у них меда, сказали, что нет, а я ведь видел, что Давинчи клал в рюкзак банку меда! Меда у них нет. Есть мед, а ты им газ дал...

Парни на войне подсаживаются на чифирь и энергетики. Я почему-то ни то ни другое пить не могу. Не нравится. Баночку колы — с удовольствием, простой чай, кофе — люблю.

На первом круге порвал резиновые сапоги, которые нам выдавали на учебной базе. Ходить было не в чем. У казаха с позывным Гум была пара про запас. Он предложил мне взять сапоги, бросив реплику: «Будешь должен!» Я отказался, подумал, что лучше ходить по морозу босиком, чем в должниках. Да и не вязалась эта реплика с моим пониманием боевого братства.

Дней через десять пошли морозы. Стало туго. На нас были летние камуфляжи и всё та же резина на ногах. Попросил команду волонтеров прислать нам зимние берцы и теплую одежду. Не прошло и недели, как наш взвод получил подарки. Поблагодарили все, кроме Гума. Он просто взял свой размер и ходил в нем. Тогда присланные подарки многим сохранили жизнь и здоровье.

Есть такая порода людей. Вроде хорошие, но с гнильцой. Во взводе шутили про Гума, дескать, казах без понтов — беспонтовый казах. Хорошо, когда, кроме понтов, есть в человеке еще что-то. Но в казахе больше ничего не было. К сожалению.

Под конец контракта на Восьмое марта решил сфоткаться на память. Девчонкам в телеграм-канале себя показать красивого. Взял у Гума шеврон. Сам я шевроны никогда не покупал и не носил. Не люблю. Ходишь как елка под Новый год. Мне нравится строгое однообразие. На войне. В мирной жизни краски люблю. Девчонок ярких обожаю. А вот на войне тяготею к серости.

Сфоткался и забыл сразу отдать. Закрутился. На следующий день прибежал к нам в блиндаж Гум и устроил истерику, что Огогош его не уважает, потому что не отдает шеврон. Это выглядело настолько низко и кошмарно, что я чуть не потерял веру в людей на войне. Да, веру в то самое сакраментальное боевое братство.

Сава сделал себе чифирь. Предложил мне. Я выпил пару глотков за компанию. Гадость, конечно.

27 июля, полдень. С утра постреляли, поймали тишину и пару прилетов. Нацики рыхлят нашу тропу.

Сава проявил верх чести и благородства. Угощал зетовцев кофеем со сгущенкой. Кофе и сгущенку сами зетовцы нам принесли пару дней назад. Хорошие парни. Подкидывают шоколад и прочие прелести для желудка.

Судя по тому, как часто бегаю с пакетиком, чтобы справить естественную нужду, ем слишком много, но мне кажется, что почти ничего не ем.

Игла мелькал. Подраненный. С парой новых дырок. Неугомонный. Говорит быстро, тараторкой, что-то рассказывает и снова исчезает. Ругается, как черт.

Малыш с Давинчи ползали смотреть, где лежат тела наших бойцов, оставшихся на поле боя после штурма. Надо выносить.

Когда братья вернулись, выпили вместе кофе, поговорили о женщинах. Здесь почему-то редко говорят о женщинах. Война отнимает много сил.

Малыш спросил у Савы, какие женщины лучше: ингушки или чеченки? Сава сказал, что лучше осетинки, потому что полностью выжимают. Малыш засмеялся. Говорит, я не про это, про красоту. Какие красивее? Сава ответил, что все красивые.

Нашли с Савой пару автоматов. Почистили, привели в боеготовность. Простая жизнь простых солдат.

Хочется выжить. Сегодня поймал себя на мысли, что хочется выжить. Как это будет здорово, если я выживу!

27 июля, к вечеру. Пауэрбанк так себе. Механическую ручку заколебаешься крутить, чтобы зарядить. Солнца мало. Ловишь луч, он быстро уходит. За полдня на пять процентов зарядил. Ладно, и это хлеб.

Телефон стараюсь не включать. Только если захочется с самим собой поговорить. Мне не хватает собеседника здесь. Равного себе. Равным себе могу быть только я. Вот и разговариваю сам с собой.

Один из симптомов шизофрении. Но есть нюанс. Шизофреники разговаривают сами с собой вслух. Я разговариваю сам с собой про себя. Чтобы никто не слышал. Значит, я все еще психически здоров. Но и здесь есть нюанс. Ха-ха-ха.

27 июля, вечер. На промзоне нашел томик стихотворений Блока в желтой обложке. Даст Бог вернуться с боевого, почитаю. Соскучился по стихам. На первый круг брал с собой книжки Долгаревой и Тепловой. На второй круг решил ничего не брать. Душа требовала отстраниться от литературного процесса, забыть на время о существовании поэзии, чтобы перестать смотреть на окружающее пространство через призму высоких нравственных идеалов. Меня пугало, что я во всем видел прекрасное. Даже в ужасающем хаосе войны мне виделись не разруха, не погибель, а перерождение, обновление. Романтичная натура и мальчишество способствовали тому. А мне хотелось реальной жизни. Снять наконец-таки розовые очки и увидеть собственными глазами происходящее. Собственными, живыми. Но вот в чем загвоздка. Отстранившись от поэзии, отбросив в сторону розовые очки, я так и не увидел того ужаса, о котором говорят напуганные войной люди. Мне нравится быть здесь. Чувствую себя нужным. Будто лечу со снежной горы на санках. Дух захватывает. Ветер бьет в лицо. Сердце колотится от восторга. Вернусь, обязательно перечитаю Блока. Блок великий. Есть промысел Божий, что я нашел книжку с его стихами. Открою наугад. Забавно будет прочитать первое попавшееся стихотворение. О чем будет оно? О чем? Хорошо бы о любви. Мне жутко не хватает любви.

28 июля, десять утра. Льет дождь. Минометный обстрел сменили грозовые раскаты. Вспышки молнии пробиваются сквозь щели. Порвет нашу плотину, поплывем.

Сава и Давинчи с утра спорили, кто из них больше командир, притом что никто из них командиром быть не хочет. Мне проще, я в железной маске простого солдата. Никогда не любил любого проявления власти. Власть обременяет. В ней отсутствие свободы. А я все-таки до мозга костей свободолюбивый человек.

Нахождение в обществе предполагает выстраивание иерархии. Борьбу за власть. Скорее всего, отсюда берут начало корни моей интровертности. Одиночка по природе не борется за власть или с нею. Он сам себе хозяин и слуга. Сам себе раб и господин.

Заканчиваются газ и бензин. Вернее, закончились. Рации потихонечку отмирают одна за другой. Солнца нет. Телефон не подзарядить. Будет сложно, если исчезнет возможность что-то записывать. Это последнее пристанище, которое помогает выживать.

На первом круге, когда было тяжело и парни начинали поднывать, цитировал вслух присягу: «С достоинством переносить тяготы и лишения воинской службы...» Это разряжало атмосферу. В ответ на цитату слышался смех.

Сейчас настолько велики тяготы и лишения, что никакого достоинства не хватит. Будет звучать как издевательство. Поэтому вслух не произношу. Повторяю про себя. Пользуюсь как личным (понятным только мне одному) заклинанием.

Сигареты есть. На неделю хватит. Внутренне спокоен.

28 июля, день. Дождь накрапывает. Плотина держится. Шесть прилетов. РПГ. По тропе. Хохлы отрабатывают свои тридцать сребреников. Мы держимся. Держались и будем держаться. Не посрамим Отечества.

28 июля, полпятого. На секунду подумал, что война закончилась, и... снова началось. Это никогда не закончится. Войну надо принять как неизменного спутника, с которым идешь по жизни, теряя друзей, руки, ноги и, наконец, голову. Смирение и приятие — верные союзники.

28 июля, девять вечера. Плотина дала трещину, но мы успели перебраться чуть выше и немного спустить собравшуюся воду. Попускать кораблики, как в детстве. Чуть выше — больше комаров.

Дождь перестает. Не факт, что снова не начнется. О сводках Гидрометцентра можно мечтать.

День относительно тихий. Работали РПГ с нашей стороны (зетовцы пускали), и то же самое со стороны нациков. «Ноги» принесли воду, бензин, газ. Могли обойтись и без таких подарков.

Пока есть сигареты, живется легко в любых условиях. Когда сигареты закончатся, будем пытаться жить так же легко, чего бы нам это ни стоило.

Уже неделю в Кишках Дракона. Терпимо. Работаем.

Информационный голод смущает. Но я начинаю привыкать к нему. Уже месяц не знаю, что происходит в мире. На войне в том числе. Ограничен местом дислокации.

Знаю только то, что происходит у нас. У нас переменчивая движуха. Ощутимых побед и поражений нет. Хотя... неделю толком не знаю, что творится на базе. Мы на задании. Оторваны полностью. Рации для работы. Не спросишь: «Как там у вас дела, парни?»

Переживаю за новых друзей. Как они? Все ли в порядке? Часто вспоминаю парней из первого круга. Особенно тех, кто нашел в себе силы выйти на второй. Есть о чем думать. Поэтому скучать не приходится.

29 июля, темная ночь. Хохол, тикай! Отныне места тебе не будет на земле Русской!

29 июля, утро относительное. Выглядывает солнце. Надеюсь, успеем подсушиться. Вторая ночь в луже мало вдохновляет.

За неделю, пока лазили по Кишкам Дракона, отросли ногти. Стали женского размера. Не ломаются. С кальцием, значит, у меня все хорошо.

Сава просит по ночам дежурить с ним вместе. Но когда проходит его смена и наступает моя, жалуется на плохое самочувствие и сваливает. Во всем остальном — заботливый напарник. Чай сделает, воду принесет, шоколад раздобудет. Ведет себя как истинный брат. Правда, помогает со словами: «Живешь ты с моей помощью по-королевски!» При этом лучший кусок себе оставляет. Вчера назвал его хитрым ингушом.

— Нет, — возмутился Сава, — я не хитрый, я добрый и заботливый! Тебе самое вкусное остается!

По гороскопу он Близнец. Прямо как мой родной брат. В манере поведения есть что-то общее. Постоянная игра в жертву.

Давинчи предложил сходить с ним вместе за погибшим бойцом. Опасности нет: боец получил ранение в бок и смог спуститься в коммуникационную трубу, которая защищает от снайперов и минометов. Дойти не сложно. Но я отказался. Ноги от слабости дрожат. Не хочется быть обузой. Надо немного оправиться после сна в луже. Давинчи пойдет с зетовцами.

Закидываю записи в Телегу. Без отправки, потому что Сети нет. Думал, Сеть появится и записи уйдут. Сейчас глянул — оказывается, не все записи сохраняются. Хорошо, что я дублировал на телефоне в Ворде и нумеровал. Даст Бог выжить, почитаю, что я тут понаписал.

29 июля, вечер, начало девятого. Приходится быть мастером на все руки, понимая, что руки не из того места растут. Делать вид, что все умею, у меня неплохо получается.

Солдатский труд тяжелый, не говорю о том, что опасный, это и так понятно. Мало уметь нажимать пальцем на спусковой крючок. С такой мелочью любой справится. Надо уметь готовить, стирать, штопать. Мало разбираться в минах, гранатах и пулеметах. Надо уметь водить и ремонтировать машины, в том числе хотя бы легкую бронетехнику. Мало попадать точно в цель. Надо еще освоить медицину. Электроэнергия, водоснабжение лежат на плечах простого солдата.

На войне нет специальных служб, которые занимаются обслуживанием бойцов. Боец обслуживает себя сам. Привезти, разгрузить, расставить. Из ничего сделать двухъярусные кровати, сложить печку, нарубить дров. Табурет, стол, рукомойник, навес, парус для сбора дождевой воды.

Вырыть окоп, блиндаж, лисью нору, накрыть бревнами, хвойными ветками, присыпать землей. Всё на плечах простого солдата.

Написал про дрова и вспомнил историю из первого круга.

Взяли нас шестерых солдат перевезти доски, так скажем, из одного места в другое.

Мы — новобранцы — только прибыли на базу, толком ничего не понимали. На дворе декабрь. На нас летние камуфляжи, резиновые сапоги. Многие без перчаток.

Сели в КамАЗ. Ну дело же пустяковое: бросить в машину доски, а потом выгрузить их. Неладное что-то почувствовали, когда нас на этом КамАЗе возили туда-сюда часа три, будто забыв, что мы сидим в кузове.

В конце концов остановились, высадили, показали количество досок и скомандовали погрузку. Плохо разбираюсь в кубах, но мы загрузили машину полностью. Доверху. До тента оставалось сантиметров тридцать. Нам скомандовали в машину.

Ругаясь на чем свет стоит, голодные, холодные, уставшие, полезли в машину, протискиваясь между досками и тентом. Легли штабелями. Так нас возили еще пару часов. Наконец машина остановилась. Мы вылезли и начали разгружать.

У Исая случилась истерика. Представьте себе гигантского парня с сорок седьмым размером ноги, который терпел это издевательство, а потом не выдержал и чуть не прихлопнул кулаком по темечку старшего, того, который ездил с нами, хорошо устроившись в кабине. Тогда Исай сказал: «Я пришел сюда хохлов уму-разуму учить (выразился он жестче, естественно), а не доски грузить!»

Фразу подхватило солдатское радио, и уже через неделю я услышал, как ее переиначили. Теперь из уст в уста передавалось так: «Разъяренный Исай кричал: “Я спецназовец, а не дровосек!”»

Такая вот история. К слову пришлась. Но больше всего в ней напрягало меня не то, что солдат за людей не считают, а то, что наша работа смахивала на мародерство. Я тогда бросил реплику, дескать, бог с ними, с трудностями. Лишь бы не воровство и мародерство. А такое на войне случается, чего греха таить.

Мне тогда ответили, что доски для блиндажей. Но что-то слабо верилось. Особенно после того, как водитель КамАЗа — чеченец — сказал нам, новобранцам, что на этой войне надо быть немного хитрым.

«Немного хитрые» — настоящее зло этой войны. Они хуже зачуханного хохла, которого притащили под дулом автомата на фронт и научили нажимать на спусковой крючок. Но о плохом не буду. Выговорюсь в другой раз. Слишком болезненная тема. Для меня.

Начал за здравие, кончил за упокой. Смеюсь. Хотел восхититься солдатом, а получилось как-то не очень. Ну да ладно. В общем, солдатский труд тяжелый. Вот о чем я хотел. Остальное лишнее.

30 июля, скоро полдень. Неожиданно тихое утро. Редкие прилеты и выходы нашей арты. Ласковое солнце. Непоседливый ветерок. Воскресенье.

Начинают возникать и буравить мозг мысли о возвращении на базу по Тропе ярости. Так называют узенькую тропинку, ведущую к желтой, сравнительно безопасной, зоне.

Сложный путь. 350–400 метров. Можно многое отдать, лишь бы реже выходить на Тропу ярости, под минометный и пулеметный обстрел нацистских формирований.

Когда у меня спрашивают: «Как дела?» — отвечаю: «Как на войне...» Ответ забавляет спрашивающего, и его рот кривится в доброжелательной улыбке.

К слову «вернемся» обязательно добавляется «даст Бог».

30 июля, за полдень. Зетовцы. Поджарые, жилистые парни. Беззубые улыбки, впавшие щеки. Выносливые, как волки, быстрые. Ростом ниже среднего. Дыхание хриплое. Многим на вид под шестьдесят, но скорее около сорока — сорока пяти.

Среди них Вологда — высокий, мясистый, молодой — кажется белой вороной, попавшей в чужую стаю. Но его неприкрыто уважают. Потому что «пашет». Растерянный, уставший взгляд. Лишь иногда скользит в глазах злоба.

Увидел мышь. Бросил в нее камешком. Мышь не отреагировала. Второй, третий камень. Мышь занимается своими делами.

— Дрянь контуженая, — заключает Вологда, спрашивает у меня пауэрбанк и, взяв его, уползает к генератору, чтобы поставить на зарядку.

Вологда отвечает за электроэнергию и еду. Местный повар, сославшись на температуру, запятисотился на базу. Вологда, ни слова не говоря, взял на себя его обязанности.

Вернулся с рюкзаком.

— Его хозяин, — кивнул на рюкзак, — погиб.

На рюкзаке выведено: «Монолит». Рюкзак нашего подразделения. Нам такие выдавали на первой учебной базе. Тут же припоминаю рослого, широкогрудого красавца с позывным Монолит. Он ушел с учебной базы дней на 10–12 раньше меня.

Запомнились его блаженные глаза. В курилке наши взгляды случайно пересеклись. Больше ничего о нем не знаю. Близко не общались.

30 июля, вечер. Чтобы парни меньше ныли, говорю, что зимой было сложнее. Рассказываю. По моим рассказам кажется, что действительно было сложнее. Жути нагнать умею.

Кассетные прилетели. Только что. Бабахнуло по крышке гроба отменно. Забыл, о чем хотел написать.

31 июля, утро. Десять дней ползаем по Кишкам Дракона. Жизнь на карачках. Найти бы подушку для нытья, чтобы выплакаться. Не то место. Здесь такого днем с огнем не найти. Дня нет. Огня тоже. В груди что-то теплится? Теплится. Это худое, ни на что не годное сердце, нужное только мне.

Начинаем пованивать. Почистил зубы щеткой без воды и пасты. Вода с песком. Пройдешься по зубам как наждачной бумагой. Сменил носки. Ногам легче, но не настолько, чтобы радоваться. Усталость дикая. Сигареты заканчиваются. Всё. Стоп. Поныл, и будя.

31 июля, все еще утро. Сава растянулся на подстилке. Лежит, молится своему Богу. Мышь залезла к нему на грудь, сидит умывается, лапками морду трет.

Сава выпучил глаза:

— Я живой, живой, а она уже пришла!

В Саве непонятно каким образом сочетаются трусость и отвага, жестокость и доброта душевная. Выплакал с утра пораньше мне в ухо:

— У меня сейчас ближе тебя никого нет!

— Крепись, брат Сава, Бог даст, ненадолго.

31 июля, отобедали-с. Хохлы собираются устроить движуху в нашем квадрате. Спокойно готовимся. Почистили автоматы, проверили магазины, протерли каждый патрон. Разложили запасные магазины по огневым точкам плюс ящики с дополнительным БК. Просмотрели готовность РПГ, «морковок»[23]. Перебрали гранаты, вставили запалы. Смахнули пыль с пулемета. Зарядили. Подготовили ленты. Пообедали. Вологда вкусный суп смастерил. Жить можно.

31 июля, ночь. Задача выполнена. Можно было бы назад выдвигаться. Но обещают недельный хохлосрач, поэтому, скорее всего, будем все это время здесь торчать, чтобы участок не оголять.

В целом терпимо. Человек привыкает ко всему. Проверено. На личном опыте.

Удалось адаптироваться за первые пять дней. Потом жил по накатанной. Скучать не приходилось. Сейчас движухи будет поменьше, пока хохлы не пойдут. Встали на режим ожидания.

Мало информации. Ее практически нет.

Попросили передать с «ногами» таблетки. Спазмалгон, если не ошибаюсь. Мышцы забиты. Бежать не сможем. А бежать нужно будет.

Последние дня три мало стреляют. Меньше, чем поначалу. Взрывы редкие. Привык, наверное, вот и не замечаю. Замечаю, только если совсем рядом ложатся. Рядом — два-три снаряда в день. Не больше.

Привык настолько, что организм расслабился и прошлой ночью снилась женщина. Сны с женщинами люблю. Чувствую себя здоровым и молодым парнем. Да-да, «называйте меня Огогош, потому что еще о-го-го я!». Смеюсь. Звонко.

1 августа, приятное утро. Нашел место, где можно безопасно распрямиться. Встал под робкий луч солнца. Пар изо рта идет. Стою, пуская колечки, щелкаю челюстью.

Так в детстве: стащишь у взрослых сигарету, неумело прикуришь и пускаешь дым, пытаясь нарисовать кружочек.

Сделал зарядку. Размял суставы. Поскрипел. Вернулся к Саве чай пить и слушать его ворчание. Пока тихо, дышишь полной грудью, не сдерживаясь.

1 августа, полдень. Унылое однообразие. Стрельбы почти нет. Тишина начинает напрягать. Думаешь, что затишье перед бурей, поэтому не можешь расслабиться. Сидишь сжатым в кулак.

На базе, когда стоял в карауле, ко мне подошел местный колдырь[24] с бутылкой, видимо, самогона. Бутылка без наклейки. Жидкость мутная, в белизну.

— Выпей, — говорит.

— Отойди от меня на три метра, — отвечаю.

Настаивает:

— Выпей, выпей!

— Не пью.

— Парней угости!

— Непьющие парни... Отойди на три метра!

— Ну пожалуйста, выпей!

— Быстро ушел. — Перещелкнул затвором.

Колдырь отскочил, упал на колени, поднял руки вверх, крепко сжимая бутылку, и заголосил:

— Слава России!

Потом встал и, еле волоча ноги, ретировался.

Никакой славы у России нет. Слава прошлого только. Сейчас мы тупим и не понимаем, что происходит вокруг. Говорю «мы», подразумевая себя.

В мирной жизни мне нравится тишина. Выползешь из своей норы на свет Божий, поскандалишь, а потом опять спрячешься и ловишь тишину. Долго-долго. Звенящую тишину. Здесь, если тишина затягивается, становится не по себе. Неуютно от медленно ползущей тишины, обволакивающей, туманящей разум.

1 августа, за полдень. Стоило произнести, что тишина задолбала, так началось. Огнище. Чуть глушануло. Земля ходуном ходит. Сава ворчит, ругается, молится, а меня смех разбирает. Дебильная реакция.

2 августа, начало десятого. Насыщенные сутки. Времени не было записывать.

Вчера вечером птичка сбросила яичко. Попала в бетонную плиту, которая прикрывала меня. Взрыв в полутора-двух метрах. Самого взрыва не слышал. Оглушило. Сначала увидел падающее яйцо, потом вспышку и после нее дым. Сава был позади. За долю секунды он отскочил метров на пять. Меня осыпало бетонной стружкой. Осколки прошли мимо. Боженька отвел от меня беду. В ушах только до сих пор позванивает.

После прилетов грянул раскатистый гром. Вспышки молнии и проливной дождь. Бомбежка прекратилась.

Ночью сообщили по рации, что будут выводить команду. Под утро вышли. Перед дорогой съел таблетку пенталгина. Тело болело, а путь не близкий. Таблетка помогла не чувствовать боль. Но дыхалка у меня все равно никакая. До хрипа. С горем пополам добежали. Ни единого выстрела. Спасибо дождю. Правда, по шею в грязи.

Прошли километра три, наверное, и остановились на отдых в заброшенном блиндаже. Вылезло солнце. Немного подсушили одежду. Эвакуационная машина боится близко подъезжать после случая с Танцором. Ждали команду на выход к трассе. Часам к шести вечера сообщили, что можно выходить. Пешком три-четыре километра. Зеленая зона. Шли спокойно.

У ближайшего блокпоста нас подхватила эвакуационная машина и через минут пятнадцать–двадцать были уже на базе у себя в домике.

Скинули одежду и пошли в баню. У нас на базе есть баня с парилкой. Одно удовольствие. Долго там не сидел, потому что уставший. Но грязь с себя соскоблил, всю без остатка. Довольный — дальше некуда.

Вернувшись в домик, замочил одежду. Завтра с утра встану и постираю.

Настроение отличное. Я справился. Голову несколько раз отрубало, боялся сломаться. Физически мне тяжело. Очень.

Спать!

3 августа, около девяти утра. Постирался. Купил берцы, перчатки. Месяц без перчаток проходил. Руки изуродовал. Уходя, покупал себе без пальцев. Когда приехали туда, куда приехали, отдал Костеку. Он уходил в первых рядах на Дракона. Своих у него не было.

Сава еще стирается. Малыш и Давинчи пошли в магазин.

Как ни странно, утром тело не болело. Видимо, баня хорошо кости пропарила. Надо что-то с дыхалкой делать. Задыхаюсь. С проблемой боли помогают справиться таблетки. А что делать с дыхалкой, не знаю. Курить бросать желания нет. Бросить могу, по щелчку. Желания нет. Последнее удовольствие потому что.

Хочу газировку.

3 августа, около десяти утра. Открыл томик Александра Блока на стихотворении «Ну что же? Устало заломлены слабые руки...». О любви, о жизни и смерти. О вечности. Обо мне. Обо всех. О нас.

3 августа, утро. Ярус привез воды. Нам первым. Заполнил все емкости. Он теперь водовозом работает на базе. Ему три недели осталось до конца контракта. Нервного тика не заметил. Заходил Седой. Его в другую команду определили.

Здорово, когда тебя встречают на базе, как будто ты прошел мыслимые и немыслимые круги ада. Парни знают, что такое БЗ. Встречают с радостью, что живые. Печалятся, если кого-то двухсотит или трехсотит. Трехсотит — не очень печалятся. Ну, если ранение так себе. Наоборот, завидуют, что боец отдохнет в госпитале.

На базе отдыхать не дают даже после БЗ. Сразу в караул, в лес или на промзону. Денек на стирку и магазины, а дальше — снова в путь, до седьмого пота. Покой нам только снится.

3 августа, в течение дня.

— Привет, воин! — Это Мартын, увидев меня, идущего из магазина. — Как ты?

— Как на войне.

— Страшно было?

— Пипец как страшно! Писался и какался каждую секунду! Еле живым ноги унес.

— Правда?

— Да! Руки до сих пор дрожат. И не только руки. Видишь, колени ходуном ходят, — говорю, делая пару танцевальных движений.

— Воин!

Мартын на Дракона не ходит. В комендачах отсиживается. От тюрьмы прячется или срок погашает. Точно не знаю. Всем говорит, что его по состоянию здоровья не пускают. Только он здоров как бык. На вид.

— Огогоша! — Это Фома-два. Улыбается. — Рад тебя видеть живым и здоровым!

— Я тоже. — Смеюсь.

— Ты случайно туалетной бумаги не купил? Меня поселили в дом с мусульманами. Бумаги не бывает.

— Купил два рулона.

— Дай один.

— Бери.

Увидел Сургута. Сургут — боец из нашего набора. Не помню, говорил о нем или нет. Мощный парень. Высокий, мускулистый, из работяг. Не красавец, но внешность приятная. Он до моего ухода берцы искал. Для БЗ. Я тогда пожалел и свои, купленные в Москве, не отдал. Они мне велики. Неудобными оказались.

На БЗ совесть меня заела. Самому ведь не нужны, а боевому товарищу не дал. Поэтому по возвращении первое, о чем заговорил с Сургутом, — берцы.

— Берцы нашел себе?

— Нет, вот кеды купил, денег на большее нет.

— У меня на твою ногу как раз. Новые. Муха не совокуплялась!

Зашли ко мне во флигель. Сургут померил. Как раз.

— Сколько? — спрашивает.

— Это подарок. Облегченные, ногу хорошо держат, подошва литая. Кожа крепкая.

— Скажи сколько, зэпэ получу — отдам. Прям крутые берцы! Нога в них хорошо сидит.

— Даст Бог, вернемся, счет в ресторане оплатишь. ОК?

— ОК!

3 августа. Глянул некоторые записи. Публикую, не перечитывая: «Т9 — подлец. Кто придумал его, тот желает смерти русскому языку. Если в слове ошибка, то смысл еще можно уловить. Если над словом с ошибкой поработал Т9, то смыслу пиши пропало»[25].

3 августа, к вечеру. Пока нас не было, в подразделении появились свои птичники. Опытные ребята. Не по первому кругу вышли. Как же медленно мы запрягаем!

Птичники должны были появиться полтора года назад по всей линии фронта. А мы всё строим крупногабаритную и дорогостоящую военную технику, которую потом на складах держим, боясь поцарапать.

Привели в порядок оружие, с которым бегали на Дракона. Запачкалось. Смеюсь. Продумали оборону своего участка на базе. От командования прошла инфа, что ДРГ рядом гуляет. Проспали на блокпостах.

Полистал свою Телегу и Ватсап. Там информация месячной давности. Разговоры, поцелуйчики, сердечки, дела какие-то... Вспомнил и подумал обо всех друзьях и об одной женщине особенно.

Бедненькая, она, наверное, плачет сейчас, беспокоясь за меня. Пока не могу выйти на связь, да и не хочу отвлекать себя, расслаблять. Закисну сразу. Тосковать начну. Думать не о том, о чем нужно думать.

Даст Бог вернуться, приеду и каждую слезинку поцелую.

4 августа, вторая половина дня. До часу дня занимались тактической медициной. Слышу курс, наверное, в сотый раз, и чем больше слышу, тем чаще туплю. Уже на второй учебной базе начал понимать.

Каждый инструктор толкует чуть по-своему, в результате путаешься, уходишь в себя и перестаешь воспринимать (тем более усваивать) информацию.

Это как на курсах поваров. Один говорит, что нужно пять грамм соли, другой — шесть, третий — четыре, восьмой — двенадцать. Слушаешь, кладешь по вкусу и считаешь себя не способным к обучению, тупым поваром. Смеюсь.

Я никогда не был на курсах поваров! Но сравнение удачное, на мой отупевший взгляд. Смеюсь заливисто.

Отдохнуть после БЗ дали одни сутки. Хватило на то, чтобы постираться. Впереди снова полигон и БЗ. Дракон зверь опасный, но мы его победим, и все принцессы мира будут нашими.

На занятиях по медицине назвали нас дерьмовыми (мягко сказать) штурмовиками. Выразились крепче. Не суть. Кто бы сомневался. Когда тебе полтос, то, как ни молодись, возраст берет свое.

Выживаешь на внутренней силе, на упрямстве и гордости. Не гордыне, а гордости. Гордыня имеет разрушительную силу. Гордость — другое.

Гордость проявляется в терпении, в стойкости. В смирении. Гордость помогает не пасть духом, удержаться на ногах. Достойно принять величие эпохи, даже если жернова происходящего перемалывают кости.

4 августа, вторая половина. Слабость. Руки трясутся. Не трясутся — дрожат. От слабости.

Малыш свалился с температурой.

Настроение скачет. От ровного до упаднического. Жара. На меня жара плохо действует. Расклеиваюсь. Раздражаюсь на пустом месте. Пытаюсь спрятаться ото всех.

Придумываю себе дела, лишь бы уединиться и никого не видеть. Мой внутренний интроверт требует своего величественного одиночества, которого здесь нет. Никогда не бывает.

Просвета не вижу. Дыхание тяжелое. Хочу есть, но есть ничего не могу.

Включил радио на телефоне. Послушать новости. Впервые за время отрыва от большой земли. Новости такие же, как были полтора месяца назад. То есть никакие.

4 августа, все еще вторая. Не ныть!

4 августа, вечер. На БЗ произошло нечто невероятное. Сразу хотел записать, но для начала решил переварить случившееся. Потому что это из разряда чудес, которых не бывает.

Заходили мы из полумрака в темноту после пробежки под пулеметным и минометным обстрелом. Дыхание у меня закончилось. Казалось, еще чуть-чуть — и сдохну, не принеся пользы Отечеству.

Запрыгнув в темноту, сел на бетонную плиту, положил рядом автомат и харкнул собравшейся у глотки мокротой. Парни, которых меняли, один за другим выскочили из темноты в полумрак — мы зашли, они вышли — и быстро исчезли из виду.

Отдышавшись, протянул правую руку к автомату. Его не было. На том месте, куда положил его, рядом с собой, его не было. Я пошарил левой рукой и наткнулся на чужой автомат.

Понятно, подумал, кто-то из парней, которых меняли, прихватил мой автомат, а свой оставил мне. Вернусь на базу — разберемся. Автомат был снят с предохранителя, а патрон загнан в ствол.

Я спокойно отстегнул магазин, перещелкнул затвором. Пуля выскочила. Вставил ее в магазин. Сделал пустой щелчок, поставил на предохранитель и присоединил магазин.

Две недели, пока выполняли поставленную задачу, думал о своем автомате. Где он, в чьих руках и как я его буду искать? Потеря личного оружия — сильнейшее нарушение.

Готовился ко всем небесным карам. Ругал себя, проклинал, ненавидел. Боже, я пережил переоценку себя! Я не был в те дни героем-добровольцем. Был законченным идиотом, который за автоматом уследить не может.

Когда выходили — из темноты в полумрак, — произошла еще более странная ситуация. Точно помню, что перед выходом проверил автомат. Он стоял на предохранителе. Из рук автомат не выпускал.

Я уверен, что в моих руках чужой автомат на предохранителе. Пробегаем красную зону, сбавляем ход ноги, смотрю на автомат — а он снят с предохранителя. В моих руках чужой автомат, снятый с предохранителя. Начинаю подозревать, что сильно контузило. В голове одно, в реальности другое.

Малыш кричит:

— Я в темноте с кем-то поменялся автоматами! Выскочил с чужим...

Отвечаю:

— Мой автомат прихватили парни, которых мы сменили, а сейчас я снова с кем-то поменялся автоматами. Я полный идиот и не понимаю, что происходит и как это происходит!

Малыш посмотрел на автомат, который был у меня, и сказал, что это не его оружие, но он знает, что оно одного из зетовцев, поскольку подписано и на нем несколько зарубок.

Получалось, что у нас двоих чужие автоматы.

Малыш предложил обменяться. Я отдал ему тот, который был у меня, зетовский, а он отдал мне свой, который по нашим предположениям был одного из парней, выскакивавших из Кишки, когда мы заходили.

Пока сидели в блиндаже и ждали команды эвакуации, зетовцы принесли автомат Малыша, а свой забрали.

Давинчи спросил меня, как я теперь буду искать свой, зная, что он не подписан, дескать, номер помнишь? Нет, говорю, номера не помню. Год 84, и на ремне написано: «Белый» — видимо, позывной бывшего владельца.

В голове моей крутилось нечто ужасное. Я думал, как и с какими словами буду подходить к командиру, чтобы доложить о случившемся и о том, что я полный идиот на букву «М», потому что про... ну, понятно, потерял личное оружие.

— А где, — говорит Давинчи, — на ремне?

— Вот здесь, — говорю, — на ремне, рядом с пряжкой.

Снимаю с шеи автомат, показываю на пряжку и вижу надпись: «Белый».

В этот момент я присел, потому что у меня в руках был мой автомат. Мой!

Казнь, суд и удар в челюсть от командира отменились в одну секунду. Настроение поднялось, вернулись силы. До эвакуационной машины я уже скакал на радостях вприпрыжку, а парни только удивлялись, откуда у меня столько нерастраченной энергии.

Явно ведь, вмешалось божественное провидение.

5 августа, утро. Зимой было мучительно ждать парней, ушедших на Дракона. Сидели кружком, лузгали семечки, разговоры не шли. Одно переживание: как там наши? Летом ходим по кругу. Вернулся, чуть отдохнул — день-два, — и начинается мучительное ожидание команды: «Твой выход, боец!»

5 августа, день. Подстригся.

Напряженное состояние. Жара. Мысли не идут. Требуется абсолютная тишина.

5 августа, после ужина. Пошел на ужин в таверну и встретил там Ахмеда. Редко туда хожу. Дома еда есть. А тут потянуло прям.

Иду, думаю, что месяц Ахмеда не видел. Соскучился. Он умеет заставить улыбнуться. Иду — и раз! — Ахмед собственной персоной. Он вернулся от Дракона, когда я ушел к нему. Поэтому не пересеклись. Наконец-то встретились. Обнялись по-братски. Сели ужинать.

Рассказал мне Ахмед о своих приключениях, посмеялись от души. Два раза, говорит, засыпало землей, оба раза прощался с жизнью, но парни откапывали. То, как Ахмед рассказывает, надо слышать. Тонко, с юморком и простодушием. Всегда честен и открыт.

Ахмед немного похудел, но все такой же боевой. Огонь!

6 августа, утро раннее. Вышел во двор. Курю, пью кофе. Проснулся Малыш. Сел рядом с книжкой. Книжка о загробной жизни. Открыл, читает. Переводит взгляд на меня:

— Мне нравится, что я начал читать. Это, как его, развивает мышление. Раньше, как его, читал взахлёб, а потом перестал. Сейчас уже третья или, как его, четвертая книжка. Диалог еще развивает.

Кивнул ему. Сколько сам книжек прочитал, а разговариваю с людьми с трудом. Бе да ме. Вслух фразы строить не умею. У меня разговоры в голове происходят. Я их редко озвучиваю.

— После последнего БЗ, — продолжил Малыш, — плохо отхожу. Тело, как его, ломит.

Снова кивнул в знак согласия. Я вчера начал приседаниями заниматься. Ноги подтянуть и дыхалку привести в порядок. Пока не очень. После пятидесятого приседания задыхаюсь.

Утром и вечером хорошо себя чувствую. Жары нет. Днем превращаюсь в вареную муху. Солнце не радостно обжигает. Чистого воздуха мало. Дышать нечем.

Два дня назад ВОГом[26] задело нашего снайпера. Эвакуация не понадобилась. Легкий. Осколки по ногам. Вроде сам выбрался, как мне сказали.

Для моей психофизики снайпером работать — самое то. Абсолютное одиночество. Быть незаметным — люблю больше всего на свете. Зрение подвело. Плохо вижу. Иначе пошел бы в снайперы.

Зрение — мое слабое место. В детстве много читал. Испортил. Коммуналка. Семья в одной комнате. Ночью выключается свет и спим. Когда спать не хотелось, брал фонарик, залезал под одеяло и читал. Был еще случай, когда во дворе играли в хоккей и мне шайбой в глаз попало. Тоже сказалось. Но я никому никогда не говорил, что плохо вижу.

После восьмого класса пошел поступать в цирковое училище, на отделение клоунады. Хотел стать клоуном. Таким, как Енгибаров. Или лучше. Тоньше и мощнее. Мне кажется, я был бы великим клоуном. Не взяли из-за проблем со зрением. Всему виной книжки или хоккей, в который играют настоящие мужчины. Смеюсь.

6 августа, после обеда. Малыш приготовил вкусный обед. Картошка, курица, морковь, лук, чеснок, щавель. Щавель с огорода. Остальное куплено на солдатские гроши. В таверну солдаты не ходят. На мой взгляд, с ней глупая затея вышла. Одно дело — приготовить еду на пять человек, а другое — на большое количество. Невозможно есть. Командиры, скорее всего, пытаются экономить. Пайки теперь не выдают. В результате солдаты питаются на свои.

С едой зимой было лучше, несмотря на то что, как нам говорили, Минобороны месяц не могло поставить нас на довольствие. Еду привозили постоянно. Хорошая тушенка, конина, ножки Буша были. Когда не хватало мяса, Калаш ходил на жирного зайца. Ош с Кочевником разделывали его и варили мясной супец.

Здесь зайцев нет. С мясом катастрофа. Для меня ситуация критична. Потому что по природе мясоед. Не могу жить (существовать) без мяса. Сладкого тоже мало. Единственное спасение — местные магазины и рынки. У кого есть деньги, будет сыт. Но деньги есть не у всех, потому что проблемы со связью. Интернета нет. Обналичить невозможно (возможно с трудом за 7–10%), а рынок и магазины работают за наличные. Никак иначе.

Еду, одежду, экипировку солдат покупает сам, при этом командиры помельче позволяют себе упрекать простого солдата в том, что он пришел на войну срубить бабла. Верх невежества.

Никак не могу понять, почему нам выдают тяжелейшие каски или те, которые полегче, но времен Второй мировой, которые не держатся на голове и сползают на глаза, перекрывая обзор. Броня тяжелая и неэффективная. Есть же легкая и прочная. Обувь ужасающая. Больные ноги у всех. Парни сами покупают ночники[27] и теплаки[28]. Сами!

Я не пишу о ситуации по всей линии фронта. Только о том, с чем сталкивался.

6 августа, к вечеру. Слушаю радио. Говорят о наших победах и потерях нацистов, дескать, взято такое-то количество опорников[29] и уничтожена рота нацистов. Но сколько полегло наших парней за эти опорники и роту нацистов, не говорят ни слова. Не понимаю. Я мало чего понимаю.

Спрашиваю у Малыша:

— Почему так происходит?

— Не знаю. Я в госпитале после ранения давал подписку не говорить о наших потерях.

Он тоже не понимает. Это данность.

7 августа, утро. Вчера вечером думал, встану с утра, надену броню, возьму автомат и пробегусь, чтобы мышцы не застаивались.

На жаре нас никуда не водят (занятий на полигоне нет). Сидим по домам. За ноги переживаю. Могут не потянуть нагрузку «выхода». Поэтому занимаюсь приседаниями. В день по несколько подходов. Хотя бы так.

Утром встал, и тело ломит. Не до пробежки. Опять ограничился приседаниями. Стараюсь дисциплинировать себя. Но природная лень берет свое.

7 августа, десять тридцать утра. Инстинкт самосохранения работает. Пересилил природную лень. Дал хорошую физическую нагрузку на тело. Принял холодный душ. Стало легко и спокойно.

Относительно спокойно. Мандраж есть. Боюсь не справиться с поставленными задачами. Мандраж не такой критичный. Тяжесть ответственности, не более того.

Бахает слишком близко к базе. Уши плохо воспринимают звук. Не могу разобрать — выход или заход. Прилет в смысле.

7 августа, после обеда. Поругался на таверну, и она тут же исправилась. Рутул — он заведует поварской частью — раздобыл где-то баранину. Сава пошел ему помогать, и они на пару сварганили замечательный суп.

Второе брать не стал. Там свалявшаяся гречка, а дома Малыш, утратив веру в способности таверны, сделал еще один обед. Место для него хватит. В моем узеньком животе.

7 августа, к ночи. Сверчки голосистые. Стрекочут во все свое насекомое горло, радуются вечерней прохладе, зеленой траве, вкусной пище и теплому дому.

Беззаботные. Не знают, что находятся вместе со мной на войне, где каждая секунда тишины ценится на вес золота. А может, и нет никаких сверчков и это у меня в ушах стрекочет от пережитого и переживаемого?

Бовка и Жьяко на глаза не показываются. Давно. После возвращения не видел их. Свои дела у парней. Некогда навещать меня.

Госпожа Ро так и осталась загадкой. Кто она? Чем занимается? Придумать могу. Но хочется немного всамделишного, настоящего. Чтобы фантазии было от чего оттолкнуться.

8 августа, раннее утро. Уснуть долго не мог и проснулся рано. Сны странные снятся. Сумбурные, где всё перемешивается со всем. Утром тяжесть неимоверная от них. Толковать невозможно, да и вряд ли перескажешь. Будто рассыпанная мозаика, пазлы от разных картинок. Не стыкуются между собой.

Сделал зарядку, разбудил тело. Парни потихоньку вылезают из своих нор. Хромающие, скрипящие. Двор наполняется стонами и вздохами. Мы не говорим о патриотизме, о чувстве Родины, о женщинах. Чаще о боли, которая здесь, как наваждение, преследует каждого.

Малыш с пробитыми ногами и животом, с вырезанными кишками. Тело усыпано ранами от осколков.

Контуженый Сава, который при каждом взрыве закрывает руками уши, потому что начинаются боли в голове. Колено перетянуто жгутом.

Молчаливый Давинчи никогда не говорит о том, как ему больно. Но, глядя на него, легко представить демонов, грызущих его тело. Поначалу он был разговорчивее. Сейчас уходит в себя чаще.

Разговоры сводятся к работе. О том, как и что лучше приготовить на выход. Говорим о еде и сигаретах. Иногда о детях. С Давинчи. Сава и Малыш бездетные.

Литературы здесь нет. В том виде, в котором привыкли видеть ее на большой земле. На страницах книг. Само существование здесь — это и есть литература. Ее высшее проявление.

8 августа, 16:25. Солдатское радио принесло инфу о том, что Кубань просится назад, на основную базу, чтобы ходить на боевые.

На своем первом выходе он бросил оружие и отказался идти в пасть к Дракону. Его отправляли на работы к автоботам. Как раз там его видел, когда брал деньги для Китайца.

Радио говорит, что совесть замучила. Стыдно. Такое бывает. Мы не всегда знаем, как поведет себя мозг в экстремальной ситуации. Отвага и горячее сердце вроде у всех. Но происходит щелчок в голове и может случиться всякое.

Ступор, отказывают ноги, сердце бешено колотится, дыхание сбивается так, что кажется, будто задыхаешься от недостатка воздуха. Трусостью вряд ли назовешь. Мы не знаем себя, мы не знаем, как организм отреагирует на опасность.

Мы добровольцы. Не профессиональные бойцы с багажом в десяток войн, а простые люди, которые не смогли сидеть дома на диване, понимая, в какой опасности Отечество, будущее детей.

Мы вышли на войну с теми, кто торгует могилами наших предков.

9 августа, утро. Думаю о себе как о человеке, который находится дома и представляет себя солдатом, сидящим в окопе под минометным обстрелом нацистов.

9 августа, все еще утро. Ровно неделю нам дали отдохнуть после похода на Дракона. Не дергали на посты, работы и полигон. Нечто странное. Были только занятия по тактической медицине.

Мы по большей части молчим. Редко разговариваем. Каждый в своих мыслях. Иногда перекинемся словом-двумя и опять погружаемся в себя. Внутри нас (меня уж точно) ревет море. Снаружи мы спокойные, слегка медлительные и ленивые.

Зарядку не делал. Общая атмосфера расслабила. Но я все-таки найду силы хотя бы немного поприседать, чтобы ноги не отмирали.

За ноги я меньше волнуюсь. Больше переживаю за дыхалку. Что-то не то с легкими.

9 августа, к обеду. Правило трех «нет» мешает высказываться о том, что происходит на нашем участке фронта. Нет, нет, нет. Жарко.

Сава сместил на кухне Рутула. Хитрый ингуш. Рутула перевели к нам. В команду пенсионеров, как пошутил Давинчи.

9 августа, после обеда. Чем сложнее ситуация на нашем участке фронта, тем проще темы, о которых пишу. Мои записи тянут на триумф беззаботности и отвлеченности от войны. Но это кажущееся. В действительности я наполнен войной до краев. Она опустошает меня. Хочет свалить, чтобы я безропотным агнцем пал на алтарь и сложил ручки. Меня просто так не возьмешь. Еще повоюю.

Сава приготовил в очередной раз отличное первое. На второе в очередной раз подал свалявшуюся гречку, которую никто не ест.

На обеде видел неунывающего дагестанца Костека. Жизнерадостные метр пятьдесят роста. На первой учебной базе он каждый день бегал по плацу в полном одиночестве. Над ним посмеивались. Сейчас он имеет право посмеяться над нами. Никому не хватает быстрых ног и крепкой дыхалки.

Костек отметил, что я сильно похудел. Видел бы он меня осенью прошлого года. Восемьдесят пять кило живого веса. В нынешние дни не больше шестидесяти пяти. Если на первом круге я скинул двенадцать кило, то за месяц второго к ним добавилось еще столько же.

Костек, видимо, чтобы подбодрить меня, решил добавить к своей реплике то, что я в результате помолодел. Сам это чувствую. Глянул на себя в зеркало. Несмотря на впавшие щеки, морщины на лице разгладились. Лет пятнадцать минус. Вместе с ненужными килограммами. Добавилось бы вместо всего этого добра здоровье, я бы меньше переживал.

10 августа, раннее утро. У нас есть свой Ленин и свой Сталин. Парни с такими позывными. На первой учебной базе кто-то хотел назваться Путиным, но тамошние командиры позывной не одобрили.

Ленин и Сталин не похожи на своих прототипов. Если постараться, то можно, конечно, найти близкие, еле улавливаемые черты во внешности или свойстве характера. Если очень и очень постараться.

Ленин небольшого росточка. Худощавый, но жилистый. Движения быстрые. Глаз с надменной хитрецой. С удивлением смотрел на него, когда грузили тяжелые снаряды. Ленин с легкостью поднимал их. Ни от каких работ не отлынивает. На Дракона пошел в первых рядах. Обязателен, собран. Красноречия не хватает. Этим проигрывает реальному Ленину.

В первый день, когда только приехали на основную базу, Фома-два забыл свой автомат на летней кухне. Ленин так распереживался, что потом часа два чуть ли не слёзно просил боевого товарища лучше относиться к своему оружию: «Ну пожалуйста, не делай так больше, ну пожалуйста...»

Реальный Ленин блеснул бы ораторским искусством и выдал бы хорошо отточенную речь, услышав которую Фома-два никогда бы не выпустил из рук оружие. Он бы в обнимку с автоматом в баню бегал.

Сава жалуется на Сталина, что тот ходит и твердит одно и то же: «Надо на штурм, надо на штурм...» Сава не хочет на штурм. Они у нас по большей части без огневой поддержки и слишком сильно напоминают мясные. Да и пользы от них мало.

Берем опорник, и по нему начинают работать вражеские минометы. Поэтому приходится оставлять забранные позиции, чтобы сохранить жизни. Закрепиться без больших потерь невозможно. У нациков свои опорники пристреляны. Даже если в одиночку зайдешь и там будет с дюжину хохлов, то лучше не задерживаться. Нацикам все равно, что в опорниках еще есть немного своих. Они за одного русского с десяток хохлов могут положить. Известно ведь, до кого последнего воюем.

Хохлы закончатся, будем воевать до последнего поляка. Потом до последнего финна. А там, глядишь, страны Балтии подтянутся, и будем воевать до последнего прибалта. Война долгая. Дураков, которых бессовестный Запад гонит под русскую мясорубку, много.

Сава жалуется, Сталин не унимается. Реальный Сталин меньше бы уговаривал, а создал бы условия (политинтриги, кадровые перестановки, идеология) в подразделении, при которых сложно было бы не пойти на штурм.

Сталин среднего роста, взгляд цепкий. Собираемся в промзону. Я повесил за спину небольшой кожаный рюкзак, в который помещается бутылка воды и пара сникерсов. Специально брал с собой на войну. Для штурмов удобный. Не мешает. Сталин увидел рюкзак и тут же по-своему оценил: «Хорошая мародерка!»

Мародерками называют рюкзаки для мелких трофеев. Первый и единственный трофей, который решился прихватить с собой, — это книга стихотворений Блока. Больше я ни к чему в силу характера (не мной положено, не мной будет взято) никогда не притрагивался.

10 августа, три часа дня. Не выхожу из своего укромного убежища. Весь день. Флигель, как его называю, становится родным. Рассмотрел каждую трещинку на стене, каждую паутинку в углу, каждое пятнышко на потолке, оставленное просочившимся сквозь крышу дождем. Рацию выключил, чтобы суета военной жизни не проникала в мое жилище. Если вдруг понадоблюсь, придут за мной. Иногда включаю радио. Слушаю, как по новостям наши доблестные берут один за другим опорники, вздыхаю. Выключаю и снова рассматриваю узоры жизни на стенах флигеля. Пытаюсь расслабиться. Не получается. Напряжение не спадает. Может, к лучшему: расслабишься — и потом трудно будет собраться.

10 августа, вечер. На общем построении попросили замазать или стереть надписи на стенах в домах, если таковые оставляли. Ну вроде таких: «Здесь был Вася, число, месяц, год».

Уделили особое внимание позывным. Ни в коем случае нигде. Понятия не имею, зачем такая предосторожность. Ладно, если чисто из порядочности, дескать, не надо гадить там, где живете. Так ведь и не гадим. Везде порядок. Не для этого. Сделали акцент на позывных.

Я веду дневник в двух форматах. Закидываю в Телегу и оставляю в облаке. Но пока Сети нет, записи лежат в телефоне. Никуда не уходят. До конца срока службы (Боже милостивый, на Тебя уповаю), если ничего такого необычного не случится, то выставлять на всеобщее обозрение не планирую.

Во-первых, из чувства безопасности. Не только личной. Нашего подразделения в том числе. В записях может проскочить то, чего нельзя знать неприятелю. Пусть я стараюсь не писать лишнего, но лучше перебдеть.

Во-вторых, Сети все равно нет. И вряд ли она случится.

В-третьих... В-третьих, я пишу исключительно для себя. Это моя терапия. Мне так легче переносить «тяготы и лишения». Поэтому вообще не вижу смысла давать кому-то читать. Тут личное.

В Телеге начал записывать, потому что там было привычнее. Да и не додумался сразу о том, что на телефоне есть вордовский файл в облачной папке. Иногда подтормаживаю. Смеюсь.

11 августа, утро. Ночью сосед из мирняка выпил растворителя. Запой. Голосил, пока не рассвело. Утром Давинчи сказал, что выходим на Дракона. Вечером. Точка другая. Самое Сердце поганого. Бежать еще дальше.

Собрался. Менял линзы, дрожали руки. Один глаз нормально. Быстро получилось. Второй завозился. Не снял одну линзу и надел прямо на нее вторую. Долго не понимал, почему плохо вижу. Снял, смотрю — две. Выдохнул. Старую выбросил, надел новую.

Кажется, испытываю страх.

11 августа, к полудню. Помкоменданта Бича говорит, что в Сердце Дракона, куда сегодня выходим, один двухсотый из молодых, с позывным на С. Боже милостивый, спаси и сохрани. Только не Смайл! Он же совсем ребенок!

11 августа, полдень. К смертельной опасности привыкнуть нельзя. Только кажется: чем дальше, тем проще. Думаешь, если организм с одним справился, то справится и с другим. Но это как спираль. Каждый новый круг сложнее предыдущего. Бросаться в пучину неизведанного легко, а вот делать шаг навстречу явной опасности... трудно. Мужество. Необходимо настоящее мужество. Сила и здоровье. Боженька милостивый, позволь совладать со всем.

11 августа, 15:30. Проливной дождь с грозой. Давинчи говорит, что надо сейчас идти. Можно проскочить без выстрела. Команды пока не было. Ждем. Машина близко не подвезет.

Два варианта. Идти под дождем километров десять[30]. Не идти, а плыть по грязи. Второй вариант — дойти до леса и ближайшего блиндажа, переночевать и выдвинуться рывком на точку.

Оба варианта тяжелые. В любом случае выйдем по команде.

12 августа, полдень. Дождь не вовремя пролился. Размыл дороги. А когда вышли — прекратился. Двойное неудобство. Грязь и обстрел. Вышли вчетвером. Вместо Савы Рутул.

В начале пути думал, что сломаюсь. Дыхание подводило. В лесопосадке остановились у зетовцев. Вспотел сильно. По лицу струей пот. Вытер его и случайно смахнул линзу. Ослеп на один глаз. Запасные есть. Будет возможность, надену.

Зетовцы напоили нас кофе, и будто второе дыхание открылось. С одним зетовцем (Фаза) махнулся касками наудачу. Он рассказал забавную историю про позывные.

«Один парень назвался Нерпой. Я у него, — говорит Фаза, — спрашиваю: “Тюлень?” Он отвечает: “Почему тюлень? Нерпа — это хищник по типу льва, пантеры, тигра!” — “Понятно, тюлень...”». Ухохотаться.

Посидели с зетовцами часок, отдышались и выдвинулись дальше. В последнем блиндаже посидели до утра и пошли на рывок. Я за два часа до рывка выпил по таблетке спазмалгона и пенталгина.

Пока шел, опять задел палец на ноге о пенек: шли в темноте. Грязь по колено. Канавы, воронки, поваленные деревья.

У Малыша отказали ноги. Он остановился посередине пути. До Сердца Дракона добежали втроем. Здесь наши. В том числе Китаец и Ленин. Парни полезли обниматься, увидев меня. Они крутые!

Смайл не на этом объекте. Бича что-то напутал. Да и не могу я поверить в то, что Смайл погиб. Здесь информации о нем нет. Узнаю по возвращении на базу. По всей видимости, в Сердце Дракона мы будем недели две.

По прибытии на точку сразу вышел на работу. Чуть отдышался — и вперед.

13 августа, утро. Сутки на ногах. Днем наша арта и арта Укрорейха перекидывались снарядами. Над нами летало и свистело. Мало понятно, в какую сторону. Понимаешь по взрывам.

Если Сердце Дракона трясется — значит, по нам. Если вдалеке бахает — значит, не по нам. По нам могут и наши беременными снарядами. Бывает.

Вечером мобики заметили нациков в ближайшей лесопосадке и передали по рации. По тревоге заняли посты и огневые точки. Успел надеть линзу. Вроде обошлось.

Сердце Дракона — важный стратегический рубеж. Пока он под нами, Дракон не так буйствует.

Почувствовал недомогание. Под утро. Двое суток мокрый. Просушиться нет возможности.

Сегодня с утра подошло подкрепление.

Среди парней Костек, Прочерк и Сургут. Выпили чаю, поболтали, и сразу стало тепло и хорошо. Недомогание как рукой сняло.

13 августа, утро. Писать буду реже. Нет возможности заряжать телефон. А мы здесь надолго. Надо экономить заряд.

13 августа, около четырех дня. Раньше здесь был повар, который из ничего делал вкусную пищу. Теперь повара нет. Еды тоже. Мы пришли с Рутулом. Он на базе на кухне работал какое-то время. Говорит, давайте приготовлю. ОК, отвечаю. Помыл ему посуду для готовки. Что только не сделаешь, когда в желудке урчит. Рутул так себе готовит. Малыш лучше. Жаль, что он соскочил. Можно было бы рассчитывать на вкусную пищу. Теперь вряд ли, и все же надеюсь.

13 августа, около пяти. Повар есть. Он спал. Долго спал. Не тот, которого все хвалили, другой. Но есть. Шанс хорошо поужинать увеличился моментально. Позывной такой же, как у зетовца из лесопосадки, с которым я обменялся шлемаками.

Китаец, Ленин, Зима вышли.

13 августа, 17:00. Повар развел костер, чтобы приготовить еду, и задымил пространство. Здесь и без того дышать нечем.

Сердце Дракона изнутри желтое. Стены, потолок, трубы. Железные шкафы, которыми мы забаррикадированы, тоже желтого цвета. Грязно-желтого. Видимо, бывший хозяин с ума сходил от этого цвета. Скрывает ржавчину.

Я не люблю желтый цвет. Мне дурно от него и оттого, что нет воздуха. На войне воздуха нет нигде. Каждые полчаса высмаркиваю тонны грязи. На зубах песок. Глаза, сколько ни протираю, запылены. Смотрю на мир сквозь дымку.

Здесь есть котенок. Маленький. Наверное, милый. Брезгую дотрагиваться. Скорее всего, липкий от грязи, копоти и жира. От мышей не спасает. Мал еще.

Перед уходом на Дракона разбирал вещи во флигеле. В углу стоял пакет. Там были носки, майки... Всякая ерунда. Вытряхнул посмотреть. Вместе с вещами выпал шеврон с позывным. «Монолит». Погибший на штурме боец жил в моем флигеле.

14 августа, вторая половина. Ночь отработал, день отработал. Еще до вечера буду работать. Надеюсь, следующей ночью отдохну.

Котенок оказался трехцветным. В темноте сразу не увидел. Он милый и совсем не липкий. Грязный, да, но я тоже грязный. Второй трехцветный кот за последнее время. На счастье, говорят.

Котенок сначала тыкался в меня на лёжке, а когда я ушел на пост, прибежал ко мне. Скрасил целое утро. Мурлыкал, терся. Само воплощение нежности. Назвал его Трёшкой. Потому что три цвета: белый, рыжий, черный.

Завалил мешками на посту дыры от вражеской арты. Потом давал команду на выход зетовцам, которые сегодня кошмарили немцев. В Сердце Дракона нациков называют немцами. Дань традиции.

После того как откошмарили немцев, ждали, когда начнут кошмарить нас. Не дождались. Я уполз спать.

Ощущение, что мы находимся в средневековой крепости и нас осаждают германцы в рыцарских латах. Крестоносцы. А мы такие нормальные русские парни, которые защищают свои дома. Феерично.

Похоже, я температурю. У местного медика нет аспирина, что естественно: температура — это гражданские проблемы. Спросил пару таблеток у Сургута. Он принес. Говорит, для тебя что угодно достанем. Спрашивай.

По-моему, парни относятся ко мне хорошо. А я по древней привычке ищу даже в этом подвох.

Рутул отварил макароны с тушенкой. Первый раз за четыре дня нормально поел. Две тарелки баланды (вчера и позавчера) не в счет, то есть абсолютно. Их будто не было. Еще с аппетитом съел пол-лимона. Не поморщился. Витамин С нужен.

15 августа, к полудню. Немцы до двенадцати ночи кошмарили чубатым танчиком, и стало тихо. Отключился до пяти утра. С утра в караул. До вечера.

Трёшка нашел себе рыжего приятеля и проводит с ним время. Играют. Сфоткал их. Неожиданно наблюдать в хаосе войны беззаботных котят, которым нет дела до проблем человеческих.

Здесь бегает рыжий пес. Мордой похож на лисицу. Это на него были обозлены Седой и Сава. Говорили, что его пристрелили. Но это не так. Зетовцы взяли его к себе и кормят нормальной пищей, чтобы он трупы по округе не обгладывал. Сжалились. Пес в осколках и с перебитой ногой.

Мартын, по всей видимости, убыл домой. У него контракт закончился. Я на БЗ, поэтому не попрощались. Здесь, в Сердце Дракона, тоже есть парень с воровскими звездами. На плечах и коленях. Но местный — боец. Он в группе быстрого реагирования.

Утро прошло спокойно. Мы занимаемся хозяйством и постами, немцы, наверное, тоже. Подходы к Сердцу заминированы. Надо только блюсти любые попытки штурмов. Чувствую себя здесь в большей безопасности, чем в Кишках. Но до расслабона далеко.

Таблетка аспирина помогла. Ноги не болят, значит, температуры нет.

Рутул планирует заниматься кухней и прочей хозяйственной суетой. Может, количество приемов пищи увеличится. Дай-то Бог!

15 августа, 19:59. По нам не били. Весь день. Работала только наша арта. Радует.

Рутул, Костек, Нерпа и Немо (зетовец) показали пример отваги и выносливости. Рутул восхитил. Я думал, он повар-такой-повар, а он как рванул сегодня со словами: «За Родину!» — что я в осадок выпал.

Суть описывать не буду. Но если произойдет задуманное, то мы на несколько десятков километров (гиперболизирую!) ушатаем линию фронта.

Говорю парням, что за такой героизм им положены медали.

— Нам медалей не дают, — вздыхает Немо, растопырив глаза.

Он похож на одноименную рыбку из мультика.

— Мне медали не нужны. Вернуться бы живым, — говорит Рутул.

— Закрою контракт, куплю машину, вино и дури, поеду в горы, лягу и буду курить. — Это мечтает Нерпа, а Костек просто смеется.

Солдатское радио принесло инфу о том, что Китаец, Ленин и Зима, вернувшись с БЗ, поехали в город, напились и начали барагозить[31]. Их поймали, скрутили, вернули на базу, наваляли пряников и снова отправили на БЗ (на другую точку, не на ту, где я сейчас). Горе-Китаец. Ему одной истории с алкоголем было мало. Опять вляпался.

Пока писал, пару раз по нам шандарахнули натовские приспешники.

Арес (старший у зетовцев) беспокоится о том, что я больше всех занят:

— Тебя эксплуатируют!

— Меня? — Смеюсь. — Парни за меня горой. Просто хочу быть нужным, поэтому пашу как проклятый.

— А я хочу домой. Дома уже семь лет не был.

16 августа, 11:36. По нам работал миномет. Плотно. Зашкерились, переждали.

Трёшка полдня где-то шмандается. Я провел время с Рыжим. Рыжий меня любит, в отличие от Трёшки. Трёшка не любит. Оторву ему уши за это. Ласково оторву.

Разболелся зуб мудрости. Хотел его вырвать перед уходом на войну, да пожалел, дурака, оставил. Вот и расплачиваюсь теперь. Хорошо, что обезбол есть.

Немо рассказал о своих кентах и брате. Все либо Герои России, либо представлены к званию за немыслимые подвиги.

Кто-то в одиночку взял девяносто двух немцев в плен, кто-то разбомбил колонну бронетехники, а кто-то за четыре круга на войне заработал около пятидесяти лямов с учетом денежных выплат за подбитые танки, птички, ранения и проч. Слушать приятно, даже если понимаешь, что Немо заливает.

Настроение среднее. Постоянная движуха не дает зацикливаться на мыслях о смерти.

О доме и любимых людях думать не могу. Расклеюсь.

Нехилый прилет...

16 августа, 18:47. Время замедляется. На войне оно растягивается до неимоверных размеров. Минута длится вечность. Неудобство дневника в том, что приходится отбивать числа. Они даже не шевелятся.

Так или иначе, лето на излете. Скоро осень.

Рыжий не отходит от меня. Он огненно-рыжий. Цветом в осень. Красавец. Чище Трёшки, потому что постоянно лижется. И меня тоже облизывает.

Удалось поесть два раза. Два раза вчера и два раза сегодня. Двухразовое питание — это уже счастье.

Зетовцы рванули на эвакуацию. Вытаскивать погибших бойцов. Арес и Сава (позывной местного парня с воровскими звездами). Их никто не просил. Сами. Сказали, что, кроме них, никто не вытащит и нормально не похоронит.

С зетовцами удобно работать: сильно развит инстинкт самосохранения. Подскажут, разъяснят, помогут. Разложат по полочкам, если затупишь. Без крика и ругани. Без наезда. Грамотно.

Арес с благородной осанкой, подвижный, широкоплечий. По нему и не скажешь, что до войны сидел семь лет в камере четыре на два. Сава похож на быка из девяностых, когда ходит в спортивных штанах. Переодевшись по-боевому, смахивает на киборга из фантастических фильмов про звездные войны.

17 августа, 11:11. Я работаю в одиночку, отдаленно от парней. По двенадцать, иногда больше, часов в сутки. Вчера около восьми вечера слышу Рутула:

— Дяха, вы покушали?

Он ко мне на вы обращается из уважения к возрасту. «Дяха», видимо, обращение у дагестанцев.

— Нет, — отвечаю.

Рутул принес тарелку густого горохового супа с тушенкой:

— Ешьте! Солдат должен по три раза в день питаться, по режиму, иначе он воевать не сможет.

Суп зашел за милую душу. Поблагодарил.

— Добавку хотите? — поинтересовался Рутул.

— Не отказался бы.

Рутул принес еще одну тарелку. Она ушла вслед за первой с такой же скоростью.

— Чай будете? Сколько сахара?

— Ложку...

— Так мало?

— Сахар надо экономить. Хорошо, положи две.

— Дяха, пока я здесь, вы будете хорошо питаться! Как положено солдату, а не так, как здесь кормят.

17 августа, 11:22. В четыре утра рыжий пес встал у клапана и начал истошно гавкать. Мы подскочили, как по тревоге. Пес ни на кого здесь голоса не поднимает. С котами и кошками не дружит, но и не цапается. Значит, чужие пожаловали. Местный Фаза отработал ситуацию из пулемета. Вслепую.

Когда-то гуси спасли Рим. Сегодня ночью рыжий пес, которого парни приютили, обогрели и накормили, простив прегрешения, предупредил нас об опасности.

С четырех утра на ногах. В районе десяти Рутул принес гречку. Я отказался, сказав, что поем после одиннадцати, когда освобожусь на пару часиков. Побоялся, что в туалет прихватит, а в туалет ходить на войне — особое приключение. Иногда не ешь не потому, что не хочется или еды мало, а потому, что нет возможности сходить по-большому.

Сменился на пару часов. Поел. Гречка вкусная. Даже слишком.

Зуб ноет, и в ушах свистит. В остальном — норма. Попробую отключиться на пару часов.

17 августа, 20:45. Рутул ушел на войну, поспорив с приятелем. Поспорили на барашка. Хватит смелости — барашек Рутула, не хватит — приятеля. Домашним сообщил только после того, как подписал контракт.

— Дяха, вы где работали до войны?

— Нигде...

— Пенсионер?

— Нет.

— Я работал лифтером. Строят новый дом, мы берем подряд и ставим там лифты. В одиннадцать дня приходили, два часа работали, потом два часа обедали и снова два часа работали. Я вам оставлю телефон. Устрою вас на работу лифтером. Ничего сложного. Нужно только гайки крутить.

18 августа, 12:27. Наши птички отвоевывают воздушное пространство над Сердцем Дракона.

Практика показала, что если на один выстрел отвечать десятью, то количество обстрелов наших позиций снижается.

Рутул с утра принес горячий суп с мясом. Повеяло теплом. Удивительное существо человек. В часы смертельной опасности способен наполнить пространство домашним уютом.

Сразу провалился в бездну воспоминаний. Больше всего думал о детях. Непутевый попался им отец. Вечно страждущий, ищущий, бегущий, пропадающий.

Хочется сказать, несмотря на все выкрутасы, я очень сильно люблю своих детей. Думаю только о них. Без них моя жизнь, со всеми ее победами, не имела бы никакого смысла.

Даст Бог вернуться, накажу старшему, чтобы внуков мне делал побыстрее. Внутренне готов к смирению, тишине и проявлению заботы. Буду кормить их, попки мыть и всячески развлекать.

18 августа, 16:09. О том, что затишье, писать не буду, потому что, как только о нем пишу, тут же начинается буря. Бурю я люблю. Но здесь я не один, а, кроме меня, ее больше никто не любит.

На первом круге, помню, была передислокация с одного направления на другое. Привезли нас, разместились в блиндаже. Я зашел и сказал: «Слишком хорошо, чтобы мы долго пробыли здесь...» На следующий день нас перекинули на другую позицию.

Ночь переспали в новом блиндаже, я встал, потянулся и сказал: «Слишком хорошо, чтобы мы долго пробыли здесь...» Не прошло и трех дней, как снова перекинули на другую позицию.

Зашли в третий блиндаж, я осмотрелся, набрал в рот воздуха, чтобы в очередной раз произнести заветную фразу, но парни остановили, чуть ли не хором заорали: «Молчи, Огогош, молчи!» Я смолчал. Больше нас никуда не перекидывали.

Переброски — хлопотное занятие. На первом круге не было ничего более мучительно идиотского, чем бесконечные переезды с одной позиции на другую.

19 августа, семь утра. В Сердце Дракона зашел Рамзан. Медик. Называет себя боевым (или военным) санитаром. Потому что постоянно гоняет на передок. Вытаскивает трехсотых. Оказывает помощь легким. Говорит, устал на базе. Там одни нытики. Приходят в таверну и ноют, что мало мяса.

В этом месте я покраснел. Узнал себя. Только я никогда не ныл. Вслух. Про себя печалился, да, недоумевал. Вслух никогда не жаловался. Мое покраснение никто не заметил: были в абсолютной темноте.

Рамзан в прошлом единоборец. Неплохой стрелок. Решил сгонять к нам, проведать. У нас пока, тьфу-тьфу-тьфу, раненых нет. Убитых тоже. Держимся. Наша арта хорошо помогает. Жужжание птичек стало радовать. Наши ведь.

Странный итог контрнаступления немцев. Чем больше они наступают, тем дальше откатываются. Тешу себя надеждой, что к концу моего контракта (Боженька, сохрани мне жизнь!) в Сердце Дракона можно будет заходить прогулочным шагом.

19 августа, 19:13. Стрелковый бой. Мелкий. Так, чтобы покошмарить друг друга. Мы из крепости, они по крепости. У немцев ротация. Им надо отчитаться перед своими хозяевами за отстрелянные патроны.

Вышел Рамзан. В топовом шлемаке, в крутой броне, обвешанный магазинами. Автомат с примочками.

«Откуда у вас тут пострелять можно? Да у вас неоткуда здесь стрелять!» — сказал и ушел.

Сегодня Рутул, Немо и Зеленый геройствовали. Продолжали работу над начатым.

Рыжий с Трёшкой второй день не появляются. Печалька.

19 августа, 21:11. Один пленный. Сдался сам. Мальчишка. По виду домашний ребенок. Правду говорят: когда хохол умнеет, он становится русским. Это был умный хохол.

Мальчишка полз к нам, размахивая белой тряпкой. Немцы заметили его и открыли огонь на поражение. Мы прикрыли ответным. «Быстрее, быстрее, — кричим, — голову ниже пригни!» Мальчишка обделался от страха, но продолжал ползти. Глаза как у сумасшедшего, большие, неморгающие.

20 августа, 07:53. Ротация двух команд прошла без единого выстрела. Парни в Сердце Дракона зашли спокойно. Дембеля вышли. Им через пять дней домой. Новая команда принесла вкусняшек. Мне достался кусочек сникерса. По сладкому соскучился. Долго держал его под языком, смаковал.

Рутул в шесть утра налил тарелку горячего супа. Это блаженство. Кто бы мог подумать, что горячий суп в шесть утра может доставить столько удовольствия человеку не с похмелья, не со страшного бодуна, а вполне себе цельного и здорового, полного веры в победу русского оружия.

Появилась Трёшка. Это девочка. Сразу не удосужился посмотреть. По характеру можно было понять. Ластится. Рыжего не было пока. Надеюсь, скоро придет.

Давинчи говорит быть на фоксе[32], нас вроде тоже скоро сменят.

— Да мы только зашли! — смеюсь.

— Мы уже здесь девять дней... — ворчит.

Я бы еще дней на десять остался. Хоть какая-то движуха. Веселее, чем сидеть в располаге, мух на потолке считать и трястись от страха, ожидая, когда отправят на Дракона.

Наша арта радует. Боже, спаси и сохрани ее, добавь меткости каждому снаряду!

20 августа, к полудню. Набрался смелости, подошел к Рамзану. Боялся услышать плохие новости о Смайле. Рамзан — ближний медицинский круг. Он в курсе здоровья всех доблестных воинов подразделения. Можно сказать, что инфа из первых уст.

Бича, естественно, все перепутал. Не двухсотый, а трехсотый. Не Смайл, а Сёма. Осколком пробило локтевую артерию. Рядом оказался Зеленый. Командира пятерки — Сергеича — поблизости не было. Молодые, Смайл и Ковбой, замешкались. Зеленый быстро отреагировал. Перетянул Сёму, чтобы не «вытек». Сейчас парень в госпитале. Здоровью ничего не угрожает.

Выдохнул. Смайл в порядке.

Появился Рыжий. Сквозь пробоину в стене проникает солнце. Луч ложится округлым пятном на пол. Рыжий пролез, помяукал, сделал несколько прыжков в нашу с Трёшкой сторону. Трёшка подорвалась к нему. Метров за пять друг от друга они сбавили ход. Когда сблизились, потерлись мордами, будто поцеловались, развернулись и медленно дошли до солнечного пятна, где улеглись рядышком и начали прихорашиваться — умываться.

20 августа, 12:42. Пианист (зетовец). Меняет меня на посту. Типаж тихого троечника. Ничем не приметный. Уж не знаю, каким боком он вляпался в историю войны, вернее, история его жизни срослась с местами не столь отдаленными, а потом, как следствие, с войной, но — так или иначе — он здесь. Служит Отечеству. Пальцами правой руки перебирает, будто играет на пианино. Нервный тик. Или привычка, подобная тому, как некоторые дети в минуты волнения теребят пуговицу на рубашке. Во время прилетов пальцы замирают.

— Пианист — это потому что раньше играл на пианино?

— Нет.

Вопрос был глупый, если увидеть будто сработанные топором пальцы Пианиста. Скорее всего, лагерная погремуха стала позывным.

Спрашивает:

— Обед был, делали?

— Да. Не поел? Принести?

— Не надо за мной ухаживать!

— Пианист, это называется братская помощь, а не ухаживание. — Смеюсь. — А с моей стороны вообще отеческая. У меня старший сын — твой ровесник.

— Не надо.

Подхожу через час узнать, все ли в порядке. Опять спрашивает:

— А чай горячий есть?

— Да.

— Принеси, пожалуйста. — Краснеет и протягивает кружку.

Принес. Поблагодарил фразой «от души».

20 августа, 18:01. Парни из союзников развлекались: бросили на немецкую позицию пару гранат со слезоточивым газом. Нас не предупредили.

Сижу на посту, смотрю в дырку на немцев и чувствую горечь на языке. Думаю, что за хрень? Глаза слезятся, и щеки щиплет. Передал по рации, что нас травят.

Буквально через пару минут прибежал Арес. Принес противогаз. «Надень, лицо не три. Газ пройдет, протрешь глаза влажной салфеткой».

Остатки газа с ветром до нас дотянулись.

21 августа, 09:15. На первом круге приучил себя к тому, что надо быть постоянно собранным, готовым в пять минут выйти по команде.

Сегодня, в половине шестого утра, в Сердце Дракона прибежали «ноги». Была команда снять нашу группу с объекта. Ротация.

Уже без пятнадцати шесть мы были на низком старте у клапана. Без пяти шесть стартанули, пробежали за пятнадцать минут красную зону, а по желтой пошли быстрым шагом. Вышли из желтой зоны к нашим блиндажам, минут пять отдохнули и пошли по зеленой.

Дождя накануне не было, поэтому машина подошла максимально близко. В результате к семи утра уже были на базе. Скорость впечатляющая. Тот отрезок пути, который мы обычно с привалами, прячась от минометного и пулеметного обстрела, от снайперов и птичек, проходили за три часа, одолели за тридцать минут.

Спасибо нашей арте. За десять дней насыпала немцам так, что они теперь сами боятся нос высунуть из окопа, чтобы по нам, как по зайцам в тире, пострелять.

Два месяца на этом участке. Разительная разница. Теперь немцы в той ситуации, в которой были мы еще какие-то две недели назад. Нынче у них адище адский.

Вернувшись на базу, скинул с себя одежду и побежал в баню. Пропарился основательно. На базе появилась автоматическая стиральная машина. Поставил стирать вещи. Это райская жизнь, а не война.

Сегодня добегу до магазина. Сразу приготовлю «тревожный чемоданчик»: лекарства, сигареты, сникерсы. Надо быть готовым. Горжусь собой. Уступаю, конечно, нашим двадцатипятилетним жеребцам, но слабину не даю.

21 августа, вечер. Удалил записи, которые оставлял в Телеге в ожидании Сети.

Дополнение. 21 августа, вечер. Странное возвращение. На базе изменилась атмосфера. Вижу обозленных людей. Нет приветливых улыбок. Дикая напряженность.

Дембеля перестали быть дембелями. Оказалось, что они подписывали два контракта. Сначала первый на три месяца. Потом товарищи из Минобороны сказали, что надо переписать контракт на четыре. Вышел указ о минимальном сроке службы. Парни переписали контракт, поставив срок четыре месяца.

На войне мозг солдата разжижается от постоянного адреналина и взрывов. Парни служили с полной уверенностью, что спустя три месяца поедут домой. Не тут-то было. Их не отпустили, что естественно. Вчера командир напомнил им, что остался месяц службы. Крыша съехала окончательно. Ситуация, по сути, смешная. Но дело, напомню, происходит на войне.

Фома-два на постоянке в штабе. Прямо там и живет. Хорошо устроился. Некоторые командиры поменялись. Куда девались старые — не знаю. Мало интересно. Самый главный остался. Он мне нравится. Подтянут, подвижен, спокоен. Из обычных штурмовиков, из самого низа до командира отряда дослужился. На передке, в отличие от штабных, бывает и в штурмы с нами ходит.

По базе долбанули из подствольника[33]. ДРГ. Потерь нет. Прибежал испуганный Рутул, надел шлемак и броник. Сказал, что была команда всем сидеть по домам в полной боевой готовности.

Мы с Давинчи оделись и встали на огневые позиции, которые у нас приготовлены для охраны своего дома. Вдали слышались пулеметные и автоматные очереди. Вскоре база погрузилась в полную тишину.

Через полчаса Давинчи вышел со двора узнать обстановку. В броне и каске. На него посмотрели как на идиота, типа чего, испугался? Давинчи вернулся, выматерился и скинул с себя броню. Рутул паникер. ДРГ поймали.

Напряжение в воздухе сильное. В Сердце Дракона чувствовал себя спокойнее, хотя там стократно опаснее. Буквально в тридцати–пятидесяти метрах от немецких позиций. Под прицелом.

Днем сходил в магазин, закупился сигаретами и сникерсами. Зашел в аптеку за таблетками и витаминами. Собрал рюкзак для выхода на Дракона. Лучше быть заранее готовым. Так легче. Мне.

22 августа, десять утра. Долго не мог уснуть. Гонял мысли о доме, о родных и близких, о любимых и не очень. До трех ночи. В здешних условиях и в тех обстоятельствах, в которых нахожусь, для меня внове. Обычно ложусь и сразу вырубаюсь. Дорога от Дракона до базы была легкой — видимо, не так устал.

Проспал до девяти. Сны не помню. Но что-то снилось. Вроде расслабился, внутреннего напряжения нет. Парни отмечают, что я самый спокойный среди них.

К нам в команду добавились Костек и Прочерк. Переехали в наш дом. Прочерк лег на место Малыша, а Костек в гостиной на диван. В доме остался Сава. Он как бы не в нашей команде: на кухне кашеварит, но просит, чтобы не гнали его. Дескать, я вам сахар буду приносить, колбаску. Не хочет от нас уходить. С Давинчи они постоянно цапаются, но тут Сава как шелковый стал. Когда свободен, придет, поставит себе молитву на телефоне, слушает и бормочет что-то под нос. Прочерк — спокойный работяга, играет на телефоне в слова. Костек шумный, разговаривает громко.

Давинчи вчера первый раз за последний месяц улыбнулся. Ходил хмурым раньше, вечно кипятился. Сейчас ровен. В глазах появилась искра жизни. Это произошло, когда к нам «бывший дембель» Змей забегал и говорил, что их обманывают и не увольняют. Я несколько раз подряд объяснял Змею, что никто не обманывает. Вы, говорю, сами себя три месяца обманывали. Подписали контракт на четыре месяца, а жили в полной уверенности, что на дембель уйдете через три. Объяснял по-мальчишески горячо. Давинчи не выдержал и остановил меня, тепло улыбнувшись: «Все всё поняли, Огогош!» Я в ответ тоже улыбнулся, замолчал и ушел к себе во флигель.

Заходил Седой. Он сбрил бороду, голова обросла. Образ киношного абрека куда-то исчез. Стал похож на обычного человека. Рассказывал мне о том, как это страшно, когда по тебе из танка стреляют. Можно подумать, я не знаю и никогда в глаза танка не видел.

Парни договорились, что их отвезут в город, где можно обналичить с карты деньги. У меня пока есть, да и тысяч двадцать раздал в долг. Вернут, надеюсь, и до конца контракта, если Бог позволит жить, хватит.

22 августа, полтретьего дня. Думал, дадут отдохнуть после похода на Дракона хотя бы пару дней. Вяло встретил утро, напился кофе, сделал пятьдесят приседаний, чтобы ноги не расслаблялись, выдохнул — и тут же вызвали по радейке[34] грузить еду, а потом снаряды. Не так сложно, конечно. Ладно, проехали.

Загрузили грибы в «Урал», перекурили, и я пошел к Саве в таверну поглощать обед. Съел две тарелки супа, набил живот, вернулся во флигель и лег отдыхать. Света нет. Прекрасная половина дня рядового солдата доблестных русских войск.

По располаге снуют потерянные «бывшие дембеля», не знают, что им делать в сложившейся ситуации. У некоторых есть выписка из приказа, что они на три месяца. Но отпускать их не планируют.

Неразбериха с бумагами сильно отражается на боевом духе бойцов.

Штабным — статистика, нам — реальность. Надо понимать, что за каждой цифрой стоит человеческая жизнь — жизнь добровольца, верного защитника Отечества.

Надеюсь, сегодня больше никуда не дернут.

22 августа, 18:22. Днем попытался поспать, не получилось. Мысли буравят голову, не дают покоя. Мысли обычные, не сказал бы, что угнетающие. Так, о смысле жизни... чушь всякая, в общем. Просто их много, они наслаиваются друг на друга и не дают возможности расслабить голову, забыться.

Сообщили, что выводят трех трехсотых из Сердца Дракона. Что там случилось, непонятно. Легкие. Госпиталь. Либо накат был, либо посылали на спецзадание. Один двухсотый. Нашей группе сказали быть на фоксе. Скорее всего, завтра выйдем.

Война. Жаловаться не будешь. Это мой выбор. Иначе не мог.

23 августа, восемь утра. Удалось поспать, и вроде выспался. То, что ломит спину, не в счет. К боли на войне привыкаешь и почти не реагируешь на нее. Ноги держат, и слава Создателю.

Спросил у Давинчи — он старший группы, поэтому в курсе событий, — выходим ли сегодня? «Не беги впереди паровоза, — ответил, — мы только вернулись». Ночью ушла группа, в которой Сургут. Он тоже только вернулся. С нами.

Вчерашнее событие с потерей парней подкосило. Казалось бы, двигаемся в правильном направлении и в последнее время без существенных жертв во имя Отечества. Но... даже не хочется узнавать подробности.

Включил радио, слушаю. По радио у нас все хорошо. Вот и буду жить с этой мыслью.

23 августа, обед. Рутула и Костека отвезли в город, где можно снять деньги с карточки. Парни сняли и шиканули. Рутул купил рыбу, овощей, зелень, чеснок. Костек прошелся по сладостям плюс мороженое «Киви».

С утра загрузили машину бутылками с водой и пустыми ящиками от оружия. Пришли домой, и Рутул начал кашеварить. Пожарил рыбу. Наивкуснейшую. Запах по всей базе. Костек нарезал овощей.

В гости зашли Бича и Сталин. Сели во дворике под навесом и плотно отобедали. Блаженство в чистом виде. Давно не ощущал такого мощного прилива жизненных сил.

«На БЗ пойдем — рыбу возьму, пожарю там, — говорит Рутул. — Пусть немцы слюни пускают и завидуют».

23 августа, ужин. Очень смешно. Человек на войне, а только и делает, что о еде пишет. Не о залпе тысячи орудий, когда смешались кони, люди, а о вкусной и здоровой пище.

В общем, поужинали под пустой, ни к чему не обязывающий солдатский трёп. Харчо из банок. Добавили картошки, чтобы погуще было. Харчо с картошкой — это что-то новенькое. Желудок принял с удовольствием.

День прошел спокойно, бессобытийно. Тело отдохнуло. Сносно. Малыша и Савы нет, поэтому исчезли разговоры о том, что и у кого болит. Никто не кряхтит, не жалуется. Сава в таверне, Малыш у артиллеристов.

Созревает виноград на участке. Подходят сливы. Яблоки и груши в полном соку. Фруктами обеспечены. Чтоб я так жил еще лет сто — сто писят[35]!

У птичников пополнение. У нас его нет и пока не планируется. Вернее, скажу так: я ничего о нем не слышал. Говорят, наборы сейчас небольшие. Предположить не могу, с чем это связано. Либо сезонное, либо еще что.

Положение на нашем направлении стабильно тяжелое. Так сообщают по радио. Я оценки дать не могу, потому что многого не знаю. Вижу, дела идут лучше по сравнению с тем, что было два месяца назад.

Вопрос с дембелями не решен. Они до двадцать пятого числа в подвешенном состоянии. Хорошо бы парней отпустили. Устали они.

24 августа, 08:40. Чистим оружие.

По радио сообщили, что в авиакатастрофе погиб Пригожин — командир музыкантов. Просто так в авиакатастрофе такие люди не погибают. Не хочется гадать о причинах. Кто я такой, чтобы гадать?

Пригожин из тех полководцев, которыми должна гордиться Россия, и будет большим грехом для нас — детей Отечества, если его память не увековечим в бронзе. Больше сказать нечего.

24 августа, день. Ходили с Костеком в магазин. Речь зашла о Китайце и алкоголе на войне. Моя позиция категорична. Ни в каком виде и ни в каких дозах не приемлю. Костек говорит, что можно. Главное, вовремя лечь спать и не барагозить. Я со времен своей буйной молодости не понимаю, зачем пить, если потом не барагозить? Смеюсь.

Но шутки в сторону. На войне, повторюсь, ни в каком виде и ни в каких дозах. На первом круге верная компания подобралась. Понимали. На втором — случаются косяки у парней, сколько ни говори, что на войне пьяный солдат — мертвый солдат.

Дело было в январе. Чудом обошлось без двухсотых. Командование закрывало одно из направлений. Была большая передислокация войск, и к нам в подразделение перевели человек тридцать. Срок службы парней подходил к концу. Отсюда, наверное, расслабон.

Парней расселили по баракам. Кого к нам, кого к другому взводу. Восемь человек поселили отдельно от всех. Важное уточнение. Находясь с людьми, которые не пьют, удержались бы от соблазна. Но парни приехали инфицированными другим образом жизни на войне.

Сбегали в самоволку, взяли водки и нажрались. Слово за слово, пальцем по столу. Поссорились. Один схватил ручной пулемет, выбежал на улицу и начал стрелять по бараку, в котором только что пил.

Его сняли короткой очередью из автомата, затрехсотили. Шайнур и Айболит оказали горе-алкашу первую помощь. Спасли жизнь в общем-то. Плечо и легкое были задеты.

Спустя полтора-два месяца, когда закрывали контракт в части, к нам подошел паренек и начал рассказывать о том, что получил ранение в бою. Мы спросили, дескать, а где был, на каком направлении? Там-то. Оп-па, наше направление, наши позиции, но никто его не помнит. Задав несколько вопросов, выяснили, что это как раз тот самый, кого затрехсотили на ферме.

Шайнур резюмировал: «Я горжусь тем, что мне удалось спасти жизнь человеку, ну а то, кем оказался этот человек, вопрос другой...»

Китаец сейчас роет окопы. Пробивает ходы на подступах к Сердцу Дракона. Тяжелейший труд — мало сказать. Укрыться от обстрелов негде. Лисьи норы спасают. На один раз. Заваливает землей. Можно не откопаться. Именно там, кстати, находится Ахмед. Опасный участок нашей обороны.

25 августа, семь утра. По ночам холодно стало. Утром не выползешь из норы голым, натягиваешь водолазку. При жаре чувствовал себя хуже. Сейчас легче. Выйдешь во двор, щелкнешь подтяжками, вдохнешь свежего воздуха, и вроде хорошо — ни тревоги на душе, ни суеты вокруг. Лишь изредка слышишь выходы нашей арты.

Вторым просыпается Прочерк. Прочерк из работяг, как многие тут. Сядет рядом, рассказывает о себе, о своей жизни на гражданке. Всегда спокойный, кажется, что невозмутимый, улыбчивый. Речь ровная, перемежается мусорными словами, но в ней ни грамма беспокойства.

Третьим подтягивается Давинчи. Молчаливый. С кружкой горячего кофе. Хлебосольные дагестанцы — Костек и Рутул — спят долго, поздно ложатся. Самые суетные, неусидчивые, все время куда-то спешащие, потому везде опаздывающие.

Сегодня как бы последний день у как бы дембелей. Непонятно пока, отпустят или нет.

У Пятого после штурма проблемы со зрением и шейными позвонками. Голова поворачивается с трудом. В госпиталь ложиться отказался, боится, что лицензию на оружие отберут и на гражданке не сможет найти работу. Он работал в охране. Туда и собирается вернуться.

Кот-два с дырками в спине, от осколков. Раны гноились поначалу. В госпиталь не положили. Лечился на ногах. Остались глубокие дырки.

Кот-два из тех, кто сам шутит и сам смеется. Говорит, жена называла Беззубиком, теперь будет Дырявым называть. Ушел на войну, когда начались проблемы с алкоголем. Прямо так и говорит: «Ушел воевать, чтобы не спиться». Говорит и смеется.

25 августа, 10:02. Дембеля уже не дембеля. Оставили. Во двор влетел Ветерок — веселый хлопец из бывших дембелей — и схватил нож со стола.

Прочерк:

— Мы еще не проснулись, а ты уже за нож схватился.

— У вас тут розы красивые растут!

Ветерок подошел к кустовым розам, срезал цветок, вернул на стол нож и выбежал со словами: «Нас оставили на месяц!»

— Наверное, в парикмахерскую побежал. Там красивая девчонка работает, — подумалось и сразу произнеслось вслух.

25 августа, 12:00. Выбрался с Калугой в город, в магазин. Купил машинку подстригать бороду. Разрослась. Усы в рот лезут, не дают нормально поесть. Борода в разные стороны, как у Нафани из мультика про домовёнка Кузю.

Калуга снова в комендантском взводе. Повторились проблемы с ногами. Бегать не может. Выглядит хорошо. Появился здоровый цвет лица. Алкогольная припухлость сошла.

В Сердце Дракона трехсотые зетовцы: Немо, Сава со звездами и Арес. Наши: Серый (мой поток), Скиф, Студент (второе ранение), Чистый (мой поток). Злой — двести.

26 августа, утро. Новое испытание вдобавок ко всему прочему. Холод. Ночью при сильной влажности спальники с трудом помогают. Потеешь, вылезаешь из него во сне и замерзаешь. Лежишь как ледышка. Мокрый и холодный.

По радио с утра много поэзии, которая перемежается сводками с передка. Ловлю каждое слово о нашем направлении. Поймаю и сижу думаю о смысле моего бытования на войне под строки Ахматовой о любви, под рассказы о местах жизни великой поэтессы.

Сегодня вернусь к Блоку и почитаю. Несколько дней не открывал.

Вчера пересматривал эртэшную презентацию антологии «Поэzия русского лета». Она есть у меня, скачанная на телефоне. Любовался светлыми лицами современных классиков. Все-таки сильна земля Русская истинными людьми, вставшими на защиту Отечества, каждый на своем фронте. Они со мной, и тешу себя мыслью, что и я с ними.

Заделываем окна в доме. Они без стекол. Если не перекинут на другое направление, то нам еще — даст Бог — долго здесь жить.

Вчера вечером перед сном сделал запись: «Хочу на Дракона». Утром встал и удалил ее. Человек слаб.

26 августа, 13:26. Немцы накрывают кассетными улицу с мирняком недалеко от нашей располаги. Храни Бог мирняк.

Костек напился. Еле уложили. Он мелкий, ему мало надо. Сосед из мирняка угостил, мать его. Тот, который чуть не сдох, когда растворителя глотнул.

Мы сидим ждем команды, в любой момент могут пять минут на сборы дать.

«Мы, — ноет спьяну Костек, — смертники». Мы не смертники. Мы защитники Отечества, и один из нас — слабовольный идиот, который не может отказаться, когда выпить предлагают.

26 августа, вечер. Покурю и спать лягу. Организм восстановился. Отдохнул. С завтрашнего дня зарядку начну делать и утомительные приседания. Расслабляться нельзя, если уж хочется выжить. Победить и выжить.

27 августа, 05:30. Зарядка отменяется. Через час уходим в лес танцевать с бревнами для блиндажей.

27 августа, 20:33. «Мы спецназ, а не дровосеки». Смеюсь заливисто. Два «Урала» накатов для блиндажей напилили и один «Урал» дров. Для себя в общем-то. Передок нам дровосеки не обезопасят. Сами, всё сами.

Ездили я, Давинчи, Прочерк, Костек. К Рутулу брат-близнец приехал. Дали ему выходной. Брат тоже служит. Его подразделение с боями двигалось в направлении к нашему. Соединились.

Пятым нам добавили «молодого». Четвертый день на войне. Ничего не знает. Балабол еще тот. На шевроне позывной Снежок. Но он сразу сказал, дескать, я не Снежок, а Фестиваль. Работал так себе. Больше говорил и шарился, делая вид, что помогает.

Парень начитанный. Загрузил мозг Стругацкими. С высшим образованием. На войну пошел от скуки. Скучно было, сел в тюрьму. Освободился, заскучал, пошел на войну. Такие люди не в кассу на войне. Он быстро начал выбешивать парней, которые не привыкли к бесконечной пустой говорильне и подростковым понтам из уст взрослого человека.

Устали смертельно. Завтра опять поедем. Надо еще два «Урала» накатов. Погода хорошая. Не жарко. Это нас во многом спасло. На жаре мы бы сдохли, ничего не сделав.

Сейчас поужинаем и ляжем спать. Надо сил к утру набраться. На ужин макароны с тушенкой, помидоры, огурцы, лук, чеснок. Все покупное. У меня еще есть запас сникерсов и кока-кола.

28 августа, 20:55. Два «Урала» накатов сделали плюс немного дров. Две пилы не выдержали накала, полетели шестеренки. Ездили вчетвером. Снежок соскочил. Его определили в комендантский взвод. Забыли взять нож, нечем было открыть тушенку. Костек наточил ложку и ею открыл.

— Ты у нас сиделец, что такой опыт по наточке ложек имеешь? — спрашиваю.

— Если бы я был сидельцем, то вы бы у меня тут все стояльцами были! — парировал Костек.

Погода была жарче вчерашней, поэтому я под конец немного сдох. У Давинчи, наоборот, открылось второе дыхание. Кажется, ему нравится работать на лесоповале. Я не в большом восторге, но тут уж куда Родина пошлет. Завтра, скорее всего, дома. Дадут отдохнуть.

К Рутулу брат, оказывается, не приезжал. Не смог доехать. Поэтому он встретил нас обиженным, дескать, чего меня не взяли, я же в вашей команде! Но он молодец. Пока нас не было, перемыл посуду, убрался в доме, натаскал воды. А Сава обалденный суп смастерил к нашему приходу.

В лесу растет конопля. Ее очень много. Прочерк сорвал куст и протянул Костеку:

— Держи, четыре года жизни! — имея в виду, что за этот куст могут посадить на четыре года.

— Не нужны мне такие четыре года! — закричал Костек.

Я с них смеялся весь день.

Видел Бовку и Жьяко. Сначала Бовка сел мне на руку, хотел поздороваться. Но я его щелбаном сбил с руки. Боялся, что убью ненароком. Бревна таскали. Бовка обиделся.

На перекуре сидел под кустом конопли, на котором был Жьяко. Он смотрел на меня с презрением. Не мог простить того, что обидел Бовку.

Потом нежданно-негаданно прилетела госпожа Ро. Вот уж предела не было моему удивлению. Госпожа Ро не похожа на госпожу. Больше на принцессу. Она маленькая, с черными крылышками и золотыми пятнышками. Воистину королевское одеяние. Хороший день, хоть и тяжелый.

Вернулись домой в начале восьмого. Когда ехали, остановились у магазина. Дал Давинчи денег и попросил купить стирального порошка и кофе. Давинчи предложил сходить в магазин вместе, на что я ответил, дескать, таким чумазым в магазин не пойду. Стволы деревьев внизу подпаленные. Мы не только потные, но и черные — в саже. На мою реплику Прочерк сказал, что сразу видно, Огогош — москвич. Я засмеялся и все-таки решил сходить в магазин с Давинчи. Не все москвичи сволочи, как многие думают.

По возвращении встретили Пятого. Пятый старший у комендачей. Он ругался на Снежка. Задолбал, говорит. Понимаю. И нас за один день по полной программе. Есть ощущение, что парень приехал не на войну, а на базу отдыха. Ладно, хлебнет и, может, въедет.

Передали, что Рамзан (военный санитар) — трехсотый в Сердце Дракона.

29 августа, 07:50. Солнышко ласковое, утреннее.

По радио объявили, что рванули пять тонн взрывчатки под позициями немцев. Вручили два Георгиевских креста подрывникам. Если я правильно услышал. Жаль только, не наградили и ничего не сказали про тех, кто взрывчатку закладывал. Это делали наши бойцы. Я недавно писал об их героизме.

Шестьсот метров по узким трубам, до половины наполненным холодной водой, на карачках, с мешками взрывчатки. Несколько десятков заходов. Парни — герои. Рутул, Немо, Костек, Нерпа, Зеленый, Чистый. Чистый сейчас в госпитале. Отличный молодой парень. Физически выносливый. Хотел перейти в «ноги». Работа наисложнейшая. Один раз Давинчи ползал. Назвал парней, которые при мне закладывали взрывчатку — первые полторы тонны. Потом нас сменили.

Поправка. Нет, объявили о том, что взорвали в другом месте. Нашу закладку пока не рванули. Ждем. И все равно, когда объявили о пяти тоннах взрывчатки и о том, что наградили только подрывников, я подумал о тех, кто закладывал и остался неотмеченным.

Вторая поправка. Два бойца на тягаче завезли пять тонн взрывчатки и снесли позиции нацистов. Получили за подвиг Георгиевские кресты. Это совсем другая история. Но она не отменяет нашей.

Фронт сдвигается. Земля российская пусть медленно, но уверенно возвращается на родину. Слышны выходы нашей арты. Прилетов нет. Тьфу-тьфу-тьфу.

Третья поправка (30.08). Дошла инфа, что неправильно рассчитали место закладки и предстоит перекладывать. То есть необходимо перетащить назад полторы-две тонны взрывчатки (шестьсот метров под позициями немцев по узким трубам, наполненным водой), а потом все это добро перенести в нужное место. Голову оторвать бы тому, кто ошибся в расчетах. Парни все равно герои.

29 августа, 09:26. Виделся с Ахмедом. Его сняли с окоп. Дают возможность отдохнуть. Ахмед расстроился.

— Меня, — говорит, — одного сняли. Если бы всю команду, я бы не расстроился.

— Ахмед, — успокаиваю, — у тебя из нашего потока больше всех боевых, притом что самый сложный участок.

— Нет, — говорит, — теперь у Князя больше, чем у меня. Я, — говорит, — на втором месте. Посчитал!

Ахмед неподражаемый. Грамоте не обучен, а считать умеет. Обожаю его.

29 августа, 16:12. Сава жалуется. Старается вкусно готовить, но никому не нравится. Сава жалуется постоянно. Видимо, боится, что его уберут с кухни и опять отправят на Дракона. Сава не хочет на Дракона. Сава болеет. Говорит, что отказывают ноги. Дыхалки нет. Не сгибаются и не разгибаются колени. Сердце не по-детски шалит. Колики в почках. Радикулит. Невроз. Запор и прочие радости военной жизни. Спрашивает у нас, что лучше приготовить на ужин?

Костек отрезает:

— Готовь чего хочешь. Тебя все равно с кухни не уберут, потому что больше нет такого идиота, который бы согласился там работать!

Я засмеялся. Костек:

— Я не прав, Огогош?

— Да, — отвечаю, — глядя на Саву и Добермана, желание работать поваром и банщиком сразу отпадает.

Доберман работает на бане. Тот еще персонаж. Вечно печальный. Будто убитый изнутри. Полная противоположность своему позывному.

29 августа, вечер. Передал через Фому-два записку Ани: «Жив-здоров». Переживаю, что за меня могут волноваться. Начал переживать. Вдруг.

Оторвался от большой земли. За два месяца так и не решился послать от себя весточку. То возможности не было, то не хотелось людей беспокоить.

Не особо верится в то, что меня еще кто-то помнит. Время такое, что инфопоток забивает пространство. Мирняку не продохнуть. В головах не хватает места, чтобы вместить, осознать и принять происходящее. Нет свободной полочки для частных историй.

Фома-два в штабе, там есть какая-то связь с большой землей. Парни обычно туда ходят, чтобы позвонить домашним. У меня домашних нет. Звонить некому. Нет, конечно, есть кому и куда позвонить. Просто я боюсь, что начну тосковать. Это может меня убить. Лишить сил.

Думал-думал, как снять с себя груз лишних переживаний, и решил написать записку Ани. Надеюсь, она меня поймет и, если даст Бог выжить, не будет задавать вопрос, дескать, почему никому не звонил. Не могу я сейчас звонить и разговаривать с людьми, которые находятся на большой земле.

Попросил Фому-два сфоткать записку и отправить по Ватсапу. Еще не знаю, отправил или нет. Сложно отстроиться от мысли, что сделал что-то неправильное. Не надо было, наверное, ничего отправлять.

Живу с кашей в голове. Мне трудно с самим собой. Могу представить, как трудно со мной другим.

30 августа, семь утра. До трех ночи не мог уснуть. Голову вконец расковыряли рассуждения о том, правильно я сделал, что послал на большую землю весточку о себе, или неправильно. Так можно с ума сойти раньше того, как на голову прилетит хрень какая свинячья. Считай, потратил время для сна непонятно на что.

30 августа, 09:07. Бича — помкоменданта. Дедуля — водитель уазика.

Бича по рации:

— Дедуля, ты куда парней отвез?

— На лесоповал, — отвечает.

— Парням в банк надо было, деньги с карточек снять.

У меня истерика. Представил себе лица парней, которые поехали при параде, с карточками и паспортами в банк обналичить денег на прокорм, а приехали валить лес.

Дедуля жжет. Мы непобедимы.

30 августа, час дня. Разбитое состояние. Ни с того ни с сего руки начали болеть и в груди давит, тяжело дышать. Вчера чувствовал себя хорошо. Последствия беспокойной ночи и мыслей о большой земле. Надо смириться с тем, что я такой человек. Умею на пустом месте накрутить себя. Когда знаешь свои недостатки, проще с ними совладать. Боженька, дай мне сил. Не подведу.

30 августа, вечер. Еврей развязал войну с русскими до последнего украинца. Нарочно не придумаешь.

31 августа, 07:51. Давинчи проснулся. Парни поздно вчера легли. Я рано ушел к себе во флигель. Проснулся и огорошил плохой новостью. У птичников трагедия. Трое трехсотых. Один — двести. Подробностей не знает.

На нашем участке сравнительно спокойно. Работает арта.

Десятый день на базе. Пора уже выходить. Заплесневеем.

Китайца поставили командиром на окопах. Смайла давно не видел.

Холодает. Воздух осенний. Сжатый. Бархата не чувствуется.

31 августа, 09:52. Прошлого нет. Я не помню себя до войны. До сегодняшнего дня. Помню только какого-то беспокойного парня, вечно рефлексирующего, всего боящегося, прячущегося от людей. Себя не помню.

Всплывают в голове мутные картинки, просматриваю их, будто кино широкоформатное или сериал. Иногда захватывающее, утягивающее в полынью красок, сюжетов, ситуаций, иногда тягучее, как смола, монотонное, черно-белое. Порой романтическое, сентиментальное, порой жесткое, похожее на немецкое порно. Кино не про меня. Меня в нем нет. Я всего лишь созерцатель.

Не сказал бы, что не нравится. Смотрю с любопытством. Так ребенок разглядывает жука, упавшего на спину, дотрагивается палочкой, не переворачивает, наблюдает, как тот шевелит лапками, пытаясь вернуться в естественное положение, приподнимается на крепких усах, отталкиваясь от земли крылышками.

Мое прошлое похоже на этого жука. Настоящее — на ребенка.

31 августа, 17:24. Завтра выходим на Сердце Дракона дней на десять. Дела делать. Увижу Трёшку и Рыжего. Они по мне явно не скучают. Там полно парней, любящих погладить элегантную мелочь. Хм... Подходит эпитет «элегантные» котятам? Переборщил, по-моему. Ладно, пусть будет.

Командир сказал, чтобы Саву от нас отселили в баню. Дескать, не пристало повару с боевой группой жить. Пусть тусуется с банщиком. А мы к Саве привыкли, да и еду — хлеб, супы, мясо — он нам приносит. Сава расстроится. Думаю, что по возвращении с БЗ нам его будет не хватать. Давинчи — точно. Не на ком оторваться, спустить пар.

Выходим впятером (я, Давинчи, Прочерк, Костек, Рутул). Хорошо, что Рутул идет, не отмазывается. Он в прошлый раз сказал, что на кухню ни ногой, она ему надоела. Поваром не хочет работать, в отличие от Савы. Лучше, говорит, на боевые с вами ходить. Рутул отличный. Все отличные. Сава тоже.

1 сентября, 08:08. Экватор. Половина контракта, половина пути. Шанс выжить увеличился на пятьдесят процентов. Хотя чего тут говорить, смерти достаточно одной тысячной процента, чтобы взять свое. Будем держаться.

К выходу готов. Впрочем, я всегда готов, как пионер. Организм мобилизован. Тело сжато в кулак, в груди огонь, на губах ухмылка, в глазах легкая надменность. Нас так просто не одолеть.

Спал спокойно. Снилась чушь всякая из гражданской жизни. Про войну редко вижу сны. Мозг учится отстраиваться, отдыхать.

Дождя не ожидается. Фронт застыл. Лучший вариант для выхода. Не будем грязь месить. Количество нацистских птичек уменьшилось. Минометы подавлены. Не повод расслабляться, и все равно — спокойнее.

Сава ночью съехал от нас со словами: «Пусть Аллах накажет того, кто меня выгнал!» Сава думает, что во всем виноват Давинчи. Они часто цеплялись. Но Давинчи тут ни при чем. Распоряжение командира.

1 сентября, 12:10. Дошел до штаба, хотел поздравить детей с Днем знаний. В кои-то веки появилось свободное время перед выходом, дошел с решимостью позвонить, поговорить с большой землей, и тут обломали. Сказали, с двух. Но с двух обычно свет до вечера отключают. Ладно, попробую за пару часов не растерять решимости и все-таки позвонить. Дети — это святое.

1 сентября, 15:10. Пообедали в таверне. Готовить не стали.

Дозвонился до большой земли. Поговорил с дедушкой Святослава. Попросил передать от меня поздравления с началом учебного года. Надо искать возможность перекинуть ему деньги на парня. Осень. Сыну одежда нужна.

Сделал звонок М., больше всего боялся, что переживает за меня и, если позвоню, начнет плакать. Обошлось. М. обрадовалась. Сказала, что искали меня, потому что долго не проявлялся. Еще сказала, что связала мне свитер.

Выдали на БЗ термобелье, перчатки, носки, трусы. Удивился. Раньше не выдавали, сами покупали.

1 сентября, 19:18. Выходим в половине девятого. Сходили в таверну. Поели перед выходом. Сава приготовил перловку с тушенкой.

В таверне встретил Фому-два. Он отправил записку Ани. Ани получила.

Вроде всех успокоил, кто мог за меня волноваться. Гора с плеч. Пусть дорога будет легкой, а Боженька милостивым.

Страха опять нет. Есть переживания.

Возвращаясь из таверны, пересекся с Ахмедом. Ахмед по-прежнему улыбчивый, наполненный волнением. Ругает себя, что не такой прыткий, как наши молодые парни, которые делают с легкостью то, что он, старик, уже не может. Попытался успокоить ровно так же, как успокаиваю себя. Дескать, мы делаем больше, чем могли бы, и не меньше молодых. Лично я всегда на пределе. Он тоже. «Да, — подтвердил Ахмед, — мы не отстаем!»

1 сентября, 20:47–21:59. Нашей группе дали отбой. Выход перенесли на завтра. Главное, выпил таблетки — обезболивающие и от мышечных спазмов, — и тут же сообщили по рации, что сегодня выход отменяется. Завтра, значит, завтра. Что Боженька ни делает, все к лучшему.

Недавно парни разгребали пустой дом — убирали мусор, чтобы можно было заселить пополнение, — и нашли книги. Давинчи притащил целую сумку. Среди пустых детективов и прочей дребедени увидел книги Ветхого Завета. Сборник, включающий Соломоновы притчи, Песнь Песней, Книгу Иова, Екклесиаст и Апокалипсис. Последняя, если я правильно помню, из Нового Завета. Притчи и Песнь Песней знаю почти наизусть.

Сел почитать Екклесиаста, которого, как мне казалось, начал забывать. Казалось. Нет, не начал. Помню каждую фразу. Только если раньше, когда читал в ранней молодости, Екклесиаст виделся мне мудрецом, то сейчас — ребенком, готов оспорить почти все его изречения. Он представился мне подростком, страдающим от депрессии. Таким, на грани суицида.

Вот он пишет, дескать, что хотел от жизни, то и получил. Хотел стать мудрецом — стал. Но мудрость радости не принесла, и умру я, продолжает Екклесиаст, так же, как умирает человек, не отягченный умом и богатством.

Мудрец такого сказать не может. Подобные мысли выдают подростки в период полового созревания. Это они, получив пятерку по музыке, могут решить, что достигли всего, чего хотели, и впасть в отчаяние, не понимая, куда двигаться дальше.

Мудрость — в первую голову — это смирение, приятие жизни такой, какая она есть, а не рефлексия и неудовлетворенность.

Мудрость — это удивляться каждому новому дню и проживать его по-новому, впервые, будто только-только народившимся.

Глаз может насытиться, а ухо наслушаться. Мои глаза и уши тому подтверждение. Не оттого ли я все чаще и чаще ищу покоя — в тишине и темноте?

Радость радует, а горе огорчает. Радость не может огорчать, а горе радовать. Радость и горе не равны между собой, даже если и то и другое заканчивается.

Мудрость открывает новые горизонты, а Екклесиаст обозначает ее тупиком в развитии человека.

Не может мудрец называть суетой и томлением духа, допустим, тягу к познаниям, любовь или труд человеческий.

Не равен человек животному, как считает Екклесиаст, хотя бы потому, что обладает воображением, которое помогает ему неустанно совершенствоваться, развиваться и множить труды свои. Не равен хотя бы потому, что почитает головой и сердцем Бога, а не ограничивается инстинктами выживания.

Человек и животное не равны между собой перед лицом смерти, а уж пред Господом Богом тем более, иначе не была бы дарована человеку возможность слушать и слышать Слово Божье.

Когда принимаешь суету сует как данное Богом, то не воспринимается она суетой сует, а становится Божьим провидением.

Есть над чем подумать. Пойду перекурю. Писать больше ничего сегодня не буду. Глаза устают. Необходим покой — тишина и темнота.

2 сентября, утро. Ночью был дождь. Парням, которые вышли вчера, две команды, туго пришлось.

На удивление быстро заснул и даже выспался. Думал, полночи буду ворочаться.

Хорошо бы дорогу чуть подсушило к вечеру — к нашему выходу, чтобы легче было дойти.

Понимаю, почему по радио сообщают исключительно о наших победах, ни слова не говоря о том, какой кровью они обходятся. Дело не в боязни паники, которая может возникнуть у мирняка. Радио работает на дестабилизацию обстановки в среде противника, сеет страх. Оно разрушает психику нациков, что помогает доблестным русским воинам одерживать победы.

2 сентября, 11:23. Двое парней, о которых я писал в самом начале дневника (еще в июле) — дескать, прошла инфа, будто они попали в плен, — погибли. Сибирь и Барс. Их нашли одноглазые. Парни по незнанию подошли близко к позициям немцев и попали под пулемет. Были ранены. Смогли отбежать. Спрятаться. Вернуться не хватило сил. Умерли от потери крови.

2 сентября, 19:51. Зашли в Сердце. Как по маслу. Вернее, с вазелином. Смеюсь. Шел в первой тройке с Костеком и Прочерком. Заводил Башкир. Это пятидесятидвухлетние «ноги». Вот же выносливость у человека! Мотается по красной зоне по несколько раз на дню.

Давинчи с Рутулом идут за нами. Пока еще не зашли. Нехорошая стрельба. Видимо, пережидают.

Ковбоя задело пулеметом. Слегка. От госпитализации отказался. Смайл и Ленин переходят в разведку. Сургут и Китаец командиры пятерок.

До десяти отдыхаю, потом работаю с местным Фазой. Здесь шумно. Много пальбы. Или уже отвык? На прошлом заходе к концу казалось, что вообще тишина была. Только наша арта гремела и птичники работали. Отвык, наверное. За неделю на базе можно отвыкнуть. Туда война редко доходит. Сейчас. Не то что пару месяцев назад.

3 сентября, 08:09. Здравствуй, чувство сиротства! Рад появлению твоему. У меня все хорошо. Впрочем, как всегда. Грех жаловаться. До двенадцати ночи доблестные воины увлекались войной. Потом она им наскучила и парни завалились спать. Утро спокойное.

Трёшка и Рыжий заматерели. На меня не обращают внимания. Ходят задрав носы.

Смотрю, Трёшка присела, прыжок, и — упс! — мышка уже на зубах обвисла, не шелохнется. Трёшка вальяжной походкой прошла мимо, унося добычу в укромный уголок.

Там, где в наше отсутствие произошла трагедия, нет стены. Завалено мешками. Башкир («ноги») рассказал, как выносили Злого и выводили трехсотых. Парни, говорит, стойкие.

Рамзан — боевой санитар — выходил последним. Того, что он ранен, никто сразу не понял. Он оказывал помощь боевым товарищам. Когда несли Злого, рассказал Башкир, по эвакуации работали миномет и пулемет нациков. Потом затихли. Раненых на ногах выводили под наблюдением птичек. Пальбы не было.

3 сентября, 14:29. Вышли на открытую местность. Наполнили двенадцать мешков землей, которыми завалили дыру в помещение, где лежит взрывчатка. На всякий случай. От детонации. Не уверен, что поможет. Если сдетонирует, не будет Сердца Дракона от слова вообще. Не будет Сердца вместе с теми, кто его охраняет.

Сталин трехсотый. Задело ногу осколком от ВОГа. Ленин вывел раненого Сталина.

На обед плов. Еда здесь вкуснее той, что делают на базе. Не знаю почему. Вкуснее, и всё.

Работаю в ночь. Неудобный график. Днем не поспишь, парни слоняются туда-сюда. Не самая большая проблема. Но мой внутренний интроверт будет недоволен.

Арес здесь. Отказался от госпитализации.

4 сентября, 06:03. Как героизм превращается в идиотизм?

...Бабахнуло сильно. Утренняя стрельба. Позже запишу.

4 сентября, 06:35. По «ногам» били, сволочи. «Ноги» зашли. Пятнадцать.

Так вот, как героизм превращается в идиотизм? Очень просто.

Сначала «ноги» заносили по красной зоне две тонны взрывчатки, потом парни закладывали взрывчатку под позиции немцев. Ползком по узким трубам, наполненным водой. Третий этап. Оказалось, что неправильно рассчитали и в том месте взрывать нельзя. Парни вытащили взрывчатку. Да, назад по узким трубам, наполненным водой. Но это еще не предел человеческому идиотизму. Две тонны взрывчатки лежат на нашей позиции, которую постоянно обстреливают, и это значит, что взрывчатка может в любой момент сдетонировать. Погибнут все. Все без исключения. Решили опять занести ее под немцев. Если уж сдетонирует, то лучше там. Смешно? Мне смешно. Смешно и страшно. Вот в такие моменты, когда понимаешь, что твоя жизнь в руках идиотов, начинаешь испытывать страх. Говорить на эту тему больше не хочется. Думать тоже. Иначе загоню себя в угол, из которого потом не выберусь. А мне еще нужны силы на победу и выживание.

Посмотрим на ситуацию с другой стороны. Если мы с легкостью создаем такие проблемы себе, то представляю, какие проблемы можем создать другим. Это правильные мысли, правильный подход к оценке ситуации.

4 сентября, 15:11. Мышь сгрызла запасной сникерс, тот, который держал на черный день. Меня, привыкшего разгадывать знаки судьбы, пытаясь заглянуть в будущее, подобное происшествие вводит в ступор.

С одной стороны, можно предположить, что черный день отменен, а с другой — смерть будет мгновенной, не успею проголодаться.

Начали переносить взрывчатку назад в трубу, под позиции немцев. Если бы мирняк видел, что порой творят защитники Отечества, разуверился бы в победе русской армии окончательно.

От некоторого идиотизма наших доблестных у меня у самого волосы встают в позу лотоса. И все же... побеждают именно так, никак иначе.

5 сентября, 06:01. Немцы третий день активно бомбят позицию. Стрельба не затихает. К вечеру возникает напряжение. В постоянной боевой готовности. Ждем наката.

В моменты затишья парни собираются кружком за чашкой чая и травят байки. Рассказывают о гражданке и о том, что с ними случалось на войне. Рассказы не отличаются особой оригинальностью. Сводятся к тому, насколько близко бабахнуло. Бывшие в штурмах раз за разом пересказывают свои выходы, которые крепко засели в головах, не вытравить. Больше ни о чем говорить не могут.

Вывели формулу оптимального штурма: когда в атаку идут «молодые» парни, только прибывшие на войну и знакомые с ней исключительно по фильмам. Страх еще не сожрал душу воина, накопленной усталости нет. «Молодые» полны азарта. Для них война пока еще игра. Они незнакомы со смертью. Способны на киношный героизм. Правда, «мяса» после таких штурмов слишком много.

Сегодня из Сердца выходит местный Фаза. У него через пару недель заканчивается контракт. Пробыл здесь с самого начала, с того момента, как Сердце Дракона отвоевали у нацистов. Фаза худощавый, медлительный, но ровно до того момента, пока его не зацепишь. Взрывается моментально. Когда пальба нацистов начинает утомлять, Фаза подскакивает, заряжает подствольник и стреляет со словами: «Да заткнитесь уже!»

За рыжим псом приглядывал Фаза, оберегал его от грубости доблестных воинов, подкармливал. Пес будет скучать.

Через пару недель в Сердце Дракона изменится атмосфера. У зетовцев заканчиваются контракты, они разъедутся по домам. Наши дембеля тоже дозревают. «Старичков» не останется. Кого закинут вместо зетовцев, пока неясно. Либо других таких же, но «молодых», либо остатки музыкантов, либо новых мобиков. В любом случае будут другие люди, будет все по-другому.

5 сентября, 15:08. С утра вышли разведчики из команды Сталина. Пространство освободилось от бесконечного шума. Уж больно громкие они были, несмотря на то что разведчики. Место, где я отдыхаю, стало напоминать место, где можно отдыхать. Оно похоже на коридор.

Лежу я на двери, которая брошена на бетонный пол. На двери подстилка. Укрываюсь спальником. Голова на рюкзаке со сменным бельем, прихваченным с собой из располаги.

Справа обшарпанная желтая стена. Железобетон. Слева — в трех метрах — такая же крепкая стена. Она не покрашена в желтый цвет, как все здесь вокруг. Потолок метров шесть.

Некрашеная стена сверху пробита снарядом. В эту дырку проникает солнечный свет. Посередине коридора идет железная труба метровым диаметром. Как раз напротив дырки от снаряда труба раскрыта розочкой. След от взрыва.

В розочку аккуратно уложены «морковки» для РПГ и прочая солдатская утварь — патроны, гранаты, снаряды.

На бетонном полу битые кирпичи, гильзы, бычки. Пыль страшная. Убираться бессмысленно. Хотя парни периодически пытаются навести порядок. Кто-то подметает. Но грязь сама собой нарастает в течение дня.

Фаза собаку с собой забрал. Вывел из Сердца несчастного пса.

5 сентября, 20:03. Ругаясь на чем свет стоит, Рутул занес последний рюкзак со взрывчаткой в трубу под позиции немцев. Говорят, что к бессмысленному и беспощадному героизму приложил руку наш Сталин. Его идея и его планирование.

Настоящий Иосиф Виссарионович в гробу вертится от стыда, что человек с его именем создает проблемы простому солдату, вместо того чтобы помогать ему решать вопросы государственной важности. Да, считаю, что сейчас простой солдат стоит на защите государственности. На плечах простого солдата лежит судьба Отечества.

Шутки шутками, но это ведь настоящий идиотизм. Теперь будем ждать команды снова выносить взрывчатку. Это происходит на передовой. На самой передовой. В тридцати метрах от нацистских позиций.

У прихвостней Вашингтона традиция: во время ротации выпуливать патроны, опустошая магазины, чтобы отчитаться перед своими хозяевами. Создают видимость того, что воюют. Уже понимаем: если устраивают беспорядочную стрельбу, значит, смена караула.

Сегодня днем Рыжий впервые за несколько дней залез ко мне на руки поурчать. Я так обрадовался, что в нос его чмокнул. А так он целыми днями либо дерется с Трёшкой, либо охотится на мышей. Деловой. Понежиться времени не хватает.

6 сентября, 08:37. Рыжий в утреннем свете (синеватый осенний оттенок) кажется черным.

По ночам холодно. Ноги замерзают. Терпимо, но чувствуется надвигающаяся проблема, которую трудно будет решить. Костры здесь, чтобы согреться, нельзя жечь. Печки ставить тоже.

Пришла команда разведчиков, в которой Смайл. Парень за два месяца возмужал, обтесался. Неуклюжесть, угловатость ушли, будто не было. Подтянут, великолепен, прямо настоящий русский воин. Торс приобрел отчетливую форму треугольника. Говорю, береги себя, ты обещал вернуться живым и здоровым. Я стараюсь, отвечает, и улыбается во весь белозубый рот.

6 сентября, 18:04. Не хватает времени что-либо записывать. Движуха. Хочу оставить пометку о молодых воинах команды Смайла. Сердце радуется, глядя на них. Не все потеряно. На них одна надежда. Моему поколению пора отойти в сторону. Мы уже не тянем.

Парни крепкие, спокойные, улыбчивые. За что ни возьмутся, все у них получается. Быстро, легко. Пришли, бросили рюкзаки и сразу за дело. Нам после пробежки по Тропе ярости полдня в себя приходить надо. Для них — Тропа будто создана лишь для того, чтобы похвастаться, дескать, по нам пулемет работал или еще что. Герои.

6 сентября, 18:24. Выходим на Дракона.

Снежок спрашивает (на Дракона еще не ходил):

— А восьмидесятки туда прилетают?

— Да.

— А стодвадцатки?

— Да.

— А двухсотки?

— Нет.

— Странно!

7 сентября, 09:57. Двое суток толком не спал. Возможность была, но уснуть не мог. Сегодня в шесть утра сменился, дошел до лежанки и в секунду вырубился.

Ночью было холодно. Нашел валяющуюся куртку, надел, отработал. Утром ходит Арес. Потерял куртку. Говорю, посмотри, может, твоя. Говорит, да, его. Забрал. Надо искать новую куртку на ночь.

Арес мог бы сделать блестящую военную карьеру. В нем чувствуется ныне утерянное благородство русского офицерства. Честь и достоинство. Продуманность действий. Требовательность и любовь к окружающим его солдатам. Отвага и доблесть. Отсутствие безрассудства.

7 сентября, 12:27. Рыба шмальнул наудачу из РПГ и попал в чубатый склад с БК. Всю ночь горело. Теперь долго у нас тишина будет.

Рыба зетовец. Небольшого росточка, крепенький, юркий. Молодой да ранний. Ёжиком черные волосы. Справа, чуть выше виска, заживающая рана. Сантиметров шесть. Глаза маленькие, затуманенный взгляд, будто смотрит в себя, оценивая каждый свой поступок.

Сходил с Пианистом за водой. Вода добывается из труб. В трубы она попадает из резервуаров, которые были наполнены еще до войны. В трубе сделана дырка, в нее воткнут шланг. Несколько коротких вдохов, и вода начинает капать. Так называемый подсос. Как из бензобака, когда горючее сливаешь. За пару часов набирается общепитовский котел.

Вода — жизнь. Здесь вода невкусная. Равно как и сама жизнь.

Еду можно кое-как в рюкзаках принести, дотащить. Воду не натаскаешь. Поэтому, какой бы она ни была, главное, что она есть.

7 сентября, 17:33. Боевые будни. Поспал, поел. Рутул сварганил борщ. Из банок. Дома борщ не ем, готовить некому. А в Сердце Дракона он идет за милую душу. Да и готовить его быстро. Открыл банку, высыпал содержимое в кипящую воду, добавил тушенку, и борщ готов.

Пока затишье, сделали еще несколько огневых позиций на случай наката. Мешки с песком плюс бетонные плиты. Дешево и сердито.

Хохлы (или кто там сидит за стенами — поляки, негры, французы, немцы?) целый день молчат. Работала наша арта, и прилетали самолетики. Бросали бомбочки. В остальном тишь, гладь и Божья благодать.

8 сентября, 12:18. Морозец. Вот вам и юг России. Бархатным сезоном не пахнет. Ночью продрог до костей. Поднималась температура. Ноги ломило. Когда поднимается температура, ноги ломит. Выпил полтаблетки аспирина. Целую пить не стал: у меня всего две таблетки, на всякий случай приберег.

После ночной работы залез в теплый спальник. Вроде согрелся. Лень ужасная. Слабость.

8 сентября, 16:51. Прилетало. РПГ. Упало рядом со взрывчаткой. Накануне мы ее с Пианистом накрывали железными листами. Взрывчатку не задело. А ведь могло... Переложили. Столько возможностей глупо погибнуть, хоть иди учись в школу высшей математики, чтобы сосчитать.

Парни рассказали. Сам не присутствовал, потому что бегал на Дракона. Месяц назад, когда увольнялись последние трехмесячники, командир вручал медали. После вручения вызвал из строя Мартына и со словами «Носи и никогда не снимай» подарил ему шеврон с надписью: «Тыловая крыса».

9 сентября, день. Придется писать не про еду, а про холод, поскольку наболевшая за последние пару дней тема. Не понимаю, почему здесь так холодно. Должно быть тепло до октября, как минимум.

Ночь прошла без происшествий. Утром завалился спать. Слышал движения нашей бронетехники. Точно нашей. Нашу я по звуку отличаю. Будем брать город.

Город и его окрестности под нацистами. Он висит как аппендицит на линии фронта. Под землей шахты и туннели в десятки километров. Такое взять сложно. Сердце Дракона внутри этого аппендицита. Поэтому такие проблемы, чтобы зайти на него. Два с лишним месяца назад из вышедшей пятерки доходило два-три человека. Потери большие.

Сердце сдавать нельзя. Не думаю, что оно является ключом к открытию города. Я стараюсь не думать. Когда думаешь, работать некогда. Ключом не является, но Сердце — важный стратегический объект и удобный огневой рубеж, который помогает контролировать нацистов, выползающих из местных подземелий. Пока дела обстоят так, что мы контролируем их, а они контролируют нас. Перевеса нет ни в одну сторону.

Передали, что небо над Тропой ярости заполонили чубатые птички. Ротации не предвидится. Просили экономить еду. Экономим. Рутул приготовил гречку с тушенкой. Добавил лечо. Вместо хлеба галеты с паштетом. Хлеб — редкое удовольствие. Холодно.

10 сентября, пять утра. Холодно. Зимой не было так холодно и была возможность погреться у костра или буржуйки. В осажденной крепости огнем не побалуешься, если выжить хочешь. Досок мало, да и те с трудом добываются. Приходится терпеть.

Отработали ночь с Пианистом спокойно. Немцы, наверное, тоже подмерзают. Но им чуть проще, они в земле. Мы в бетоне. Все равно радостно, что им тоже хоть немного холодно.

Летом на первой учебной базе страдали от комаров. Такие злые и дурные комары только в Хохляндии бывают. В Подмосковье комары интеллигентнее. Тоже сволочи, но воспитанные сволочи. А в Хохляндии комары без башки. Хорошо еще, что кусали не только нас, доблестных русских воинов, но и свою чубатую родню. Придет время, сделаем из Хохляндии Подмосковье. Тогда лично займусь воспитанием местных комаров.

Второй раз замечаю. Попадая с базы, где относительно (относительно!) тихо, в самую сердцевину войны, пальба и взрывы поначалу напрягают. Потом они уходят в фоновый режим, и Сердце Дракона кажется уютным и безопасным местечком. Холодно только. В остальном сносно. Держать круговую оборону двадцать четыре на семь не так страшно и почти не выматывает. Почти.

10 сентября, 14:41. Башкир («ноги») принес еду и хорошую новость. На базу привезли «молодых». Пополнение прибыло. Будет полегче. С заходами в Сердце и выходами есть сложности. С одной стороны, спокойно, с другой — участились прилеты по тропе, да и птичек опять много.

Рыжий и Трёшка ночью болтались со мной на посту. Потом пропали. Сменился, пришел отдохнуть, смотрю — спит парочка на моем месте. Пришлось изогнуться буквой «зю», чтобы не потревожить новобрачных.

Отдохнул после поста сносно. Нарубил дров. Дрова только для готовки. Принес воду. Вода медленно идет. Будто заканчивается. Печалька.

Разведка наша вышла. Они в этот заход погибших воинов забирали с поля боя. Немцы подозрительно молчат. Редкие РПГ, автоматные и пулеметные очереди по Сердцу. Арта нацистов не работает по нам уже несколько дней — тьфу-тьфу-тьфу.

Хочется в баньку. По щучьему веленью, по моему хотенью, банька, приди ко мне!

10 сентября, 19:57. Душевный вечер на работе.

Сева. Один из самых чистоплотных бойцов. У него с собой подписанные тарелка, кружка, ложка. Он их тщательно моет и убирает к себе в рюкзак после каждого приема пищи. Общей посудой не пользуется.

Рядом с моим постом есть свободное пространство. Сева приходит в четыре вечера, делает зарядку (приседает, отжимается), чистит зубы. Он работает в ночь. Разговаривает мало. Голос у него вкрадчивый, тихий, интеллигентский. Говорит — если говорит — будто извиняется. Никогда не повышает тона. Если устает, ворчит себе что-то под нос. Парню около сорока. Детей нет. «Роковая женщина попалась, — сетует Сева, — потому и детей нет». Сделал зарядку, спросил, не надо ли принести чаю. Я отказался. Он ушел.

После Севы пришел Пианист. Просто поболтать, или, как он выразился, пообщаться. Пришел с чаем. Говорили о Великой Отечественной, о том, как туго было солдатам того времени, не то что нам. Разговаривали о древних цивилизациях, о войнах разных эпох. Потихоньку разговор перешел на личные темы.

Пианист ушел на войну за свою свободу. Чтобы вернуться домой не в двадцать восьмом, а в нынешнем, двадцать третьем. Кумир у него — Че Гевара. К слову, среди зетовцев огромное количество людей, болеющих Советским Союзом, его идеологией, которой им, как я понял, сейчас, да и все последние годы, не хватало.

Идеи нет, оттого много пустых людей — основной посыл мысли.

Сел Пианист четыре года назад. Непредумышленное. Пришли, говорит, утром, когда кофе пил, надели наручники и увели. Так, говорит, чашка кофе и осталась дома стоять на столе.

Я слушал и смотрел на то, как Рыжий, поймав мышку, играет с ней. Отпустит из лапок, она побежит, он прыгнет, возьмет в зубки, положит на прежнее место, пару раз ударит лапкой, чуть отойдет и ждет, когда мышка снова побежит.

Вслед за Пианистом подтянулся Демон. Отвязный хлопец. Парням не хватает душевных разговоров, поэтому частенько заглядывают ко мне излить душу. Демон завел разговор о том, как вернется домой — ему осталось двадцать дней, как Пианисту, — раскинет пальцы (тюрьма, война), и все девчонки с района будут его. Они, заключил Демон, таких любят. Пианист послушал его, послушал и тихо ушел. Демон продолжил о девчонках, пощелкивая языком и закатывая глаза, не обратив внимания на уход Пианиста.

Появился Арес. Спросил таблетки от язвы — дескать, Кобра загибается, срочно нужно. У Демона как раз оказалась пара таблеток. Тоже язва. Поэтому держит всегда при себе, на случай обострения. «Пойду отнесу таблетки», — сказал Демон и, оставив мне пауэрбанк, чтобы я зарядил себе телефон, ушел.

Полчаса тишины — немцы молчат, — и сменить меня пришли Сергеич с Мусульманином. Тоже дембеля. Им осталось две недели. Это парни из моего подразделения, те, которые уже второй раз дембеля. Они заступают на полночи, потом я с Пианистом меняю парней. Пожелал тихой работы и пошел спать. На моей лежанке примостились котята. Подвинул, лег рядом и записал сегодняшний вечер, чай, пауэрбанк есть, не жалко провести лишние полчаса с включенным телефоном.

11 сентября, двенадцать с копейками. Ночь выдалась тяжелая. Мысли о детях гонял, отключиться не мог. В результате появились легкая тревожность и раздраженность. А под утро, когда уже с ног валился, объявили боевую готовность. После отбоя тревоги упал. До вечера буду отдыхать. Если дадут. Надо быть в форме.

Десять дней на Драконе. Должны выводить. Пока молчат.

В ночной перестрелке Демон по темноте вместо ВОГа вогнал в подствольник фонарик и жахнул. Тут же представил мысли немцев — дескать, у русских патроны закончились и они фонариками отстреливаются.

11 сентября, 14:46. Долго отдыхать не смог. Перенес взрыватели. Неудобно стояли. Теперь лучше.

На Сердце прибежал Ковбой. Он тоже перешел в разведку. Не хочется, говорит, отставать от Смайла. Детский сад. Смеюсь. По-отечески смеюсь и горжусь нашими парнями.

12 сентября, шесть утра. Эй, я просил нормальную баньку, чтобы помыться, а не ту, где обливаешься собственным потом в бетонном холоде!

12 сентября, 19:58. Разведка, помимо своей основной работы, занимается эвакуацией. Выносят погибших с поля боя. На мой взгляд, самая тяжелая работа. Психологически и физически.

Тащить на полусогнутых под постоянными обстрелами труп, у которого нет головы, или нога отваливается, или рука, или там каша вместо человека, — занятие не из приятных. Надо аккуратно собрать в мешок или, если такое возможно, бросить на полевые носилки — и перебежками от одной непростреливаемой зоны к другой.

Вспомнил Кита. Дело было зимой на первом круге.

Кит — русский богатырь с ногой сорок девятого размера. На гражданке работал татуировщиком. У Кита был свой тату-салон. Помню его растерянное и в то же время гордое лицо, когда долго не могли найти ему нужную обувь. Спросил, дескать, как ты живешь с такими ногами? Вот так и живу, ответил. Ношу не то, что нравится, а то, во что влезаю.

Кит погиб на штурме. Попал под минометный обстрел. Перебило ноги. Его оттащили к воронке, а сами пошли дальше. Вперед. Эвакуационная группа должна была забрать.

Наша обещанная в поддержку арта молчала. Штурмовая группа с наскока прошла линию вражеских окопов и наткнулась на шквальный минометный огонь, к которому вскоре присоединился танк. Началось цирковое представление с фейерверками. Пришлось отступить.

Впоследствии узнали, что перетягивали вражеский огонь на себя, чтобы рядом работающие музыканты могли спокойно делать свое дело. Ну как узнали? Просто решили между собой таким образом оправдать отсутствие нашей арты, которая должна была отработать район перед штурмом.

На обратном пути Кита в воронке уже не было. Эвакуационная группа сообщила, что его не нашли. Не могли понять, куда он делся. Надеялись, что все-таки живой, просто пополз в сторону позиций мобиков.

На следующий день с помощью дронов нашли его в семидесяти метрах от воронки. Пополз, но не дополз. Умер от потери крови, скорее всего. Немцы сняли с него одежду... и сапоги. Найденные специально для него сапоги сорок девятого размера.

Утром эвакуационная группа поехала забирать Кита с поля боя. Немецкие минометы уже были пристреляны по нему. Подойти невозможно. Как только группа приближалась, начинался обстрел квадрата.

Просили арту под новый штурм. Думали, будет новый штурм с артой, вынесем тело. Арту не давали. Тело не вынесли.

Эвакуационная группа ездила три раза, и три раза безуспешно. К концу недели наше подразделение перебросили на другое направление. Кит остался на поле боя.

Разговариваю сегодня об эвакуации с Ковбоем. Ковбой говорит, что психологически не так тяжело. Физически — да. Мне-то как раз физически было бы легче. С трупами «не дружу». Слава богу, как говорится, что меня на такую работу не ставят. Не потянул бы. Отказаться бы не смог: приказ есть приказ, но сомневаюсь, что справился бы с задачей.

Днем была тишина. Напряженная. Ни одного выстрела. Пара-тройка прилетов не в счет. Ночь, наверное, опять бессонная будет. Последние три ночи тяжкие.

Днем хапанул апатии. Гонять буквы не мог. Казалось, что нет конца этой войне. Накопленная усталость дает о себе знать.

13 сентября, 09:59. Осенний холод основательно наполняет пространство. Не думаю, что температура меньше плюс десяти градусов, но воспринимается как минусовая. Надел две пары теплых носков. Ноги промерзают. Летние спальники не спасают. Кому достался зимний, считай, повезло. Мне не повезло. Зато у меня котята. Они выросли. Меньше играют. Только спят и охотятся. Когда забираюсь поспать, беру их с собой в качестве грелки. Котят устраивает непыльная работенка, которую им подкидываю, — греть меня. С двух боков подпирают и спят вместе со мной. На войне научился ровно спать, не ворочаясь, поэтому не боюсь, что раздавлю. Да и раздавить таких здоровяк уже невозможно. Сами кого хочешь.

13 сентября, 14:52. Когда замыкает от усталости и бессонных ночей, разговоры звучат приблизительно так:

Сергеич: «Наши укропских птичников разобрали».

Луч: «Давно говорю, не надо по птичкам работать».

Сергеич: «Что ты говоришь?»

Луч: «Говорю, по птичкам не надо».

Сергеич: «А я говорю, что птичников разобрали».

Луч: «И я говорю, что надо не по птичкам».

Сергеич: «Что ты говоришь?»

Луч: «Ты меня не слышишь!»

Сергеич: «Я тебя слышу. Птичников разобрали!»

Луч: «По птичкам не надо работать».

Сергеич: «Зачем по птичкам работать?»

Луч: «По птичкам не надо, не понимаешь?»

Сергеич: «Чего не понимаю?»

Луч: «Что по птичкам не надо работать!»

Сергеич: «А по кому надо?»

Луч: «По птичникам!»

Сергеич: «Наши разобрали птичников...»

Луч: «Давно говорю, не надо по птичкам работать...»

Валяюсь от смеха. Театр абсурда.

14 сентября, 11:17. Слышу электронный лай собаки. Это сигнал ротации у немцев. Смена на постах. Они выходят убивать русских под собачий лай.

Во второй половине дня, пока еще не стемнело, ползу на свой участок войны в одиночку. На той стороне стены меня ждут. Там сидит мой немец, которого я никогда в глаза не видел. Он меня тоже никогда не видел. Если бы мы увидели друг друга, кто-то из нас был бы уже мертв.

Немец сидит на возвышенности. Чтобы увидеть меня, ему необходимо подойти ближе к спуску и высунуть голову. Он этого не делает, потому что боится. Чтобы мне увидеть немца, нужно выйти из-за стены и подняться вверх, на возвышенность, где он сидит. Я этого не делаю, потому что не дурак.

Не хватает угла обзора. Траектория полета пули каждого из нас проходит над головой противника. Его выстрел — сверху вниз — над моей, а мой — снизу вверх — над его.

Мой немец знает, во сколько я прихожу. Он приветствует меня короткой очередью. Я ему отвечаю. После приветствия начинается наша война. Он пытается понять, в каком именно месте я нахожусь, и если уж не убить рикошетом или бетонными брызгами, то хотя бы напугать. В ответ я бью по возвышенности, за которой он прячется. Наша перестрелка похожа на разговор. Он задает тему, я подхватываю.

Не знаю, как он выглядит, но знаю, что он чувствует. Это понятно по характеру стрельбы. Знаю, когда он спокоен, когда нервничает, когда злится. Я умею нервировать. Он понимает это и нервничает еще сильнее.

Вот он надменно стреляет — дескать, лови, русская свинья! Выстрел звонкий. Пуля попадает в железобетонные перекрытия. Я инстинктивно пригибаюсь и даю ответную очередь: «Отсоси!» Он повторяет. С каждым новым выстрелом отрезок тишины уменьшается. «На, на, на-на, на-на-на, — стреляет он. — Посолю тебя и высушу, буду хрустеть тобой, как сухариком под кружку баварского пива!» — «Трах-тах-тах», — смеюсь в ответ. Он не унимается: «Мои дети будут есть твое сало!» — «Чувак, у меня нет сала, я худой, как плющ!» — «А если найду?» — «Ищи!»

Мы ползаем по разные стороны бетонной стены, стреляем в сторону друг друга, меняем позиции, опять стреляем. В это время парни, которые на отдыхе, пьют чай и смотрят фильмы на телефоне. Кто-то готовит дрова, кто-то идет за водой. На нашу войну никто не обращает внимания. Наша война больше напоминает детскую игру, нежели кровопролитный бой.

Наконец мне надоедает возня. Я присаживаюсь на кусок трубы, лежащий на полу, закуриваю. Он стреляет, я не отвечаю. «Ты где?» — стреляет один раз, другой. Я молчу. Немец начинает беситься. Чувствую, как дрожит автомат у него в руках. Выстрелы неровные. То в одно место пальнет, то в другое. Не отвечаю. Мое время заканчивается. Меня меняют. Пара-тройка часов на сон, еду, туалет, и я возвращаюсь к нему.

Стемнело. Вечером работаю с Пианистом. Пианист в нашей войне не участвует. Сидит в укрытии, за мешками с песком, курит, пьет чай с баранками или спит.

Немец начинает. Он грозится повесить меня, четвертовать и колесовать. Он обещает вырезать всю мою родню, отыметь всех моих женщин и продать на органы всех моих детей. Я только смеюсь в ответ. Смех его пугает. Поэтому я всегда смеюсь. А Пианист похрапывает.

В пять утра светает. Слышу электронный лай собак. Моего оппонента, разгоряченного, злого, с капающей изо рта слюной, меняют. Он уходить не хочет, доплевывает последний магазин, матерится и замолкает. «До вечера, дурилка», — стреляю вдогонку, снова закуриваю, бужу Пианиста и жду конца смены.

14 сентября, 13:38. Сергеич наливает из котелка остатки борща. Решил доесть второй порцией.

Сергеич: «Все поели?»

Луч: «Я не ел...»

Сергеич: «Не ел? Я же спросил перед тем, как налить себе, все ли поели? Там немного оставалось. Совсем чуть-чуть, тебе бы не хватило. Ну и почему ты промолчал? Я громко спросил. Спросил у всех. Думал, что поели, решил доесть остатки. Да тут по бокам только гуща налипшая была, остальное вода! Теперь еще и котелок придется мыть. Почему ты не сказал, что есть хочешь?»

Луч: «Я не хочу есть».

Сергеич: «А есть надо. Хотя бы раз в день горячее. Надо было сказать, что не поел».

Луч: «Я поел».

Сергеич: «Поел? Ты же сказал, что не поел. Идиота из меня делаешь? Я спросил: поели? Ты сказал, что нет, а теперь — да. Я так похудел, что с меня берцы соскакивают. Голодаю, с ума схожу, а мне еще котелок мыть!»

15 сентября, 12:10. Самое длинное БЗ и самое насыщенное. Для меня. Говорили, что идем на недельку. Пошла третья. По моим прикидкам завтра должны забирать. Пока молчат. Информации нет.

Нашему потоку еще ничего. Впереди долгий срок. А дембеля нервничают. Чем раньше снимут с объекта, тем лучше. Последний аккорд, как говорится. Больше не потащат на боевое.

Многие, кто не по первому кругу, говорят, что тяжелейшая командировка выдалась. Но я предполагаю, кому-то сейчас еще тяжелее.

Дождь накрапывает. Бежать безопаснее. Вернее, плыть. Только не май месяц на дворе, не июль и даже не август. Холодно.

15 сентября, 16:37. «Ноги» принесли инфу, что после 18-го поменяют. Хоть какая-то определенность. ОК, повоюем еще.

15 сентября, 20:58. Жаловаться не хочется. Даже самому себе. Все равно доброго слова не услышу. Даже от самого себя. Но тело жутко болит. Ломит ноги, руки. Погода. Опасаюсь пить обезбол круглосуточно. Посажу печень. Впрочем, она у меня и без обезбола сидит враскоряку.

Ночь будет тяжелая. В дождь работать сложно. Жужжащие уши могут не услышать за дождем начало наката. Есть немного времени вздремнуть, отдохнуть. Для хорошей работы мне нужен душевный покой, холодность и расчетливость.

Наши птички тоже не летают из-за дождя. Никто не предупредит, если пойдет накат. На стрёме все парни, которые находятся в Сердце.

Неприятель за стенкой звал меня на вечерний променад. Решил не заморачиваться, поберечь силы на ночное бдение. Они мне понадобятся.

За два с половиной месяца обстановка на нашем участке заметно улучшилась. Но до прогулочного шага еще далеко. Арта, минометы по нам не работают. Почти не работают. Пулемет и автоматная стрелкотня. РПГ бывает. Иногда ВОГи залетают. Вещь опасная, но не самая большая проблема с учетом железобетонных перекрытий.

16 сентября, 09:56. По ночному дождю поменяли группу дембелей. Дембеля по второму разу. Такое только у нас бывает. Два раза подписывали контракт, два раза увольняются и только один раз будут дома.

Лил дождь. Тропу ярости дембеля прошли, скорее всего, без единого выстрела. Дальше у них дорога по окопам полтора километра. Окопы узкие, для перебежек. Во время дождя наполняются водой. Вода, грязь, дождь, осенний холод.

После окопов идет дорога по бурелому. Если они не останутся на ночь в земляном блиндаже, то ноги переломают. Машина вряд ли подъедет близко. Значит, идти километра три — три с половиной.

Зато сейчас они уже на базе. Баня, еда и прочие радости жизни. А что самое главное, через неделю — домой.

Ночью вышел на пост, глядь — а там Ахмед сидит! Его группа поменяла дембелей. Вот это сюрприз! Также добавились мобики. Зашла большая группа молодых парней, которые поменяли зетовцев. Движуха, в общем.

В целом ночь прошла терпимо, хоть и напряженно.

16 сентября, 11:32. Вышли почти все зетовцы. Не попрощался с Пианистом. Дремал. Пока остался Арес. Демона тоже видел. Еще здесь. Капитаны покидают корабль последними. Сердце Дракона наполнилось мобиками. Неделя на то, чтобы парни въехали в процесс, и молитвы Господу Богу, чтобы в эту неделю не случился накат.

Мобики в основном необстрелянные. Тяжелые. Опыта мало. Надеюсь на молодость, которая помогает быстро сориентироваться.

Рутул учит парней убираться на кухне. Кухня — это слишком лестное название для места, где мы готовим и перехватываем еду. Часть коридора с кострищем, обложенным кирпичами. На кирпичи положена решетка. Ночью греть воду нельзя. Маленький стол и пара стульев. Шкафчик для посуды. Из посуды — несколько жестяных тарелок и кружек. Иногда здесь можно увидеть ложки. В том числе чайные. Бетонная крошка, пыль в наличии постоянно. Они везде. Мы ими питаемся, мы ими дышим. Не только ими. Еще порохом.

16 сентября, 16:54. Мобики-мобики, да не простые мобики. Назову их «республиканские штрафники». Воюют, оказывается, не первый год. Большинство с ранениями. Документы утеряны, поэтому парни записаны в пятисотые. Истории у всех прям под копирку: ранило, лежал в госпитале, выписался, военная часть переехала, ушел домой, записали в дезертиры. Неведомо, на чьей стороне правда, но, так или иначе, они здесь — с нами. Почему решил, что необстрелянные? Просто. Они первый раз увидели РПГ. Им показали, как работает подствольник, так они как малые дети набросились на автомат и давай разглядывать его, пробовать заряжать и стрелять. Наделали немцам шухер, в общем. Работать с ними будет весело. Лишь бы только без трагических финалов.

Республиканские штрафники хохлов-немцев-укропов называют фашистами. Без обиняков.

16 сентября, 18:07. Затрехсотило «ноги», которые выводили дембелей. Тяжелый. Снайпер. Помимо дождя и холода, был еще тяжелораненый, которого несли.

17 сентября, 11:01. Ахмед говорит, надо молиться. Раньше, говорит, я не молился, а теперь молюсь и буду молиться, когда вернусь. Если человек молится не только в момент опасности, а всегда, то Бог ему помогает.

Дали напарником штрафника Дёму. Тридцати еще нет. Был ранен под Камышевахой в прошлом году. Вырезали 24 сантиметра кишок. Документы утеряны. Бумаг о ранении нет. Не смог доказать ранение, угодил в штрафники.

Таких историй у республиканских штрафников много. У нас тоже говорят: если придешь без бумаги, что у тебя нет ноги, значит, нога у тебя есть.

Засыпает на посту. Второй напарник, который засыпает на посту. Пианист похрапывал, а Дёма попёрдывает. Так и воюем.

17 сентября, 12:33. «Ноги», позывной Дик, по дороге в госпиталь скончался.

Рутула вывели. Только что. Остальных из нашей команды собираются выводить либо сегодня вечером, либо завтра утром. Надо успеть выровнять свое душевное состояние. Немного мандражирую.

На Сердце Дракона перебили трубу, откуда шла вода.

18 сентября, 00:28. На базе.

18 сентября, 10:05. Вышли из Сердца в четыре с копейками. Разбились на две группы. Одну (Давинчи, Прочерк) повел Двадцать пятый, вторую (я, Костек) — Башкир.

В который раз прохожу с Башкиром Тропу ярости и готов ему памятник поставить за бережное отношение к нам. Памятник при жизни, что естественно. Тропу прошли аккуратно, не напрягаясь (лукавлю!), перебежками в сложных местах. Вторая группа тоже чисто отработала выход. На нуле ждал Рутул, которого вывели раньше. «Дяха, — закричал Рутул, увидев меня, — я молился, чтобы вы прошли Тропу спокойно!» Спасибо тебе, брат, тебе и твоим молитвам.

Заход и возвращение с боевого похожи на русские горки. Дух захватывает.

В лесопосадке на выходе встретили Хриплого (зетовец). Боец, о котором ходят легенды. Дело было при взятии Сердца штурмом. Брали его группой в тридцать человек. Среди парней был Хриплый. Отбили быстро. Потом случился ответный накат. Пришлось отойти. Хриплый выйти не смог. Заныкался в подвалах и в течение десяти дней жил там. Таскал еду у немцев, переоделся в их форму, ходил по ночам как у себя дома. Через десять–двенадцать дней Сердце отбили. Взяли Хриплого в плен, думая, что это хохол. Мордой в пол, все дела, а он кричит: «Парни, я свой!» Хорошо, что рядом были бойцы, которые знали его. А так могло произойти всякое.

На базе, даже не умывшись, побежал в штаб. Надо было отправить деньги малышам-сыновьям. Они уже давно не малыши, конечно. Только для меня они — такие же малолетние детишки, какими были и десять, и двадцать лет назад. В штабе есть возможность переправить деньги через мобильный банк. Кинул на карточки по пятьдесят тысяч на новые ноутбуки Святославу и Ванечке.

Сходил в баню и таверну. Помылся, поел. Встретил Ковбоя. Говорю, дескать, Доберман увольняется, поставят тебя на баню, и будешь тут сидеть. Ковбой не оценил шутки. Ответил, что разведчик, а разведчиков на баню не ставят.

Сава покормил. Доберман подогнал новый тактический рюкзак. Мой вконец развалился. На предыдущем заходе лямки не выдержали веса и порвались. В этот заход связывал рюкзак веревками, чтобы содержимое не высыпалось по пути. Неудобно. Спина устает.

Сава дал картошки, лука и кабачковой игры. Дома есть конина и тушенка. Сейчас Рутул замутит вкусный обед.

С едой теперь все хорошо. Не чувствую недостатка в мясе. Откуда берется, не знаю. То один что-то принесет, то другой. Холодильник не пустует.

Костек по возвращении опять нахрюкался до свиней. Пил с Прочерком. Прочерк еще ничего, а Костек в нулину. С утра взял у меня последние шесть тысяч, обещался принести сигарет, колу, сникерсы и салфетки (решил собрать рюкзак на следующее БЗ), но принес только две пачки влажных салфеток и себе пива. Я разозлился. Отобрал у него пиво и вылил его.

Надо искать деньги, чтобы подготовиться к следующему выходу.

18 сентября, 15:08. Придумывают командиров, чтобы создать проблем простому солдату, а не решить их. После выхода на Дракона решил сходить подстричься и поправить бороду. Машинка у меня есть. Можно было бы самому, только захотелось, чтобы женские руки пошебуршили голову. Женского тепла не хватает. В общем, чтобы подстричься, мне теперь нужно найти коменданта. Нашел. Комендант отправил искать второго человека, которому тоже надо подстричься. Одному ходить нельзя. Нашел. Потом снова искал коменданта, чтобы отпроситься двоим. Нашел. Комендант попросил подойти за ответом через полчаса. Подождали. Потом искали его, чтобы снова отпроситься. Нашли. Убил три часа времени, чтобы пройти пятьдесят метров до дома, где женщина из мирняка стрижет солдат. Подстригся. На все удовольствие пять минут. Три часа плюс пять минут.

«Я ваш командир», — говорит мне новый комендант Руха. Руха из добровольцев. Такой же, как мы. Сколько себя помню, сидит задом на складе. Теперь поставлен комендантом. Командир, блин. Подумал: «Ты же, Руха, обслуживающий персонал. Должен следить за тем, чтобы солдат из боевой группы был сыт, одет и здоров. Твоя работа — заботиться о солдате, решать его проблемы. Какого же ты, сукин сын, лезешь в командиры?» Подумал, но не произнес. «Я — старшина», — говорит Руха. «Ты — гнида позорная», — подумал я. Подумал, но не произнес.

После подстрижки вызвали в штаб проверить оружие. Там запалили с перегаром Прочерка. Отчитали Давинчи и разоружили всю команду. Сидим дома.

Сегодня удалось связаться с родными и близкими, которые, как оказалось, переживали за меня. Успокоил. Поговорил с Ошем. У него два ранения. Вроде оправился. Но война, говорит, для меня закончилась. Кочевник тоже с ранением. Из госпиталя вышел. Ему неделя осталась до конца контракта. Главное, живы. Мне важно было знать.

Хочется хотя бы пару дней отдохнуть, полежать в одиночестве. Тяжелое БЗ было. Но парней запалили с алкоголем, поэтому вряд ли дадут отдых. Здесь приходится одному отвечать за всех, а всем за одного. Такова унылая солдатская доля.

18 сентября, к полуночи. Комендачи забрали Прочерка. Сидели с Давинчи ждали его до поздней ночи. Не дождались. Печальная история. Напился до свиней один, а запалили того, кто выпил немного, чисто помянуть Дика.

19 сентября, 10:53. Чувствую себя опозоренным. Униженным. Почти двести дней на войне. Ни одного замечания от командования. Выполнял, чего бы мне это ни стоило, все поставленные задачи, и вдруг приходят комендачи и разоружают меня, потому что от кого-то где-то учуяли запах алкоголя. Невыносимо.

19 сентября, 12:37. В Сердце Дракона занимался воспитанием немцев. Бытовые проблемы мало меня касались. Ну дров порубить или сходить за водой. Не более. Поэтому некоторые вещи обходили стороной мое внимание.

Я думал, что трубу, из которой мы набирали питьевую воду, накрыло очередным прилетом. Оказалось, что там просто закончилась вода, которая шла из резервуара.

Нашли выход воды из другой трубы. Надо было продырявить ее, чтобы вода бежала мелкой струйкой. Газпром (мой поток) выстрелил по трубе. Вход маленький, а выход — большой. Труба ржавая. Отвалился огромный кусок, и вода хлынула потоком. Дыра настолько крупная, что не смогли закрыть ее. Теперь течет постоянно и будет течь, пока вода в резервуаре не закончится. А без воды в Сердце будет очень тяжко.

Опять зуб мудрости расшалился. Со вчерашнего вечера покоя не дает. С утра выпил уже две таблетки. Боль не проходит.

Давинчи так разнервничался из-за того, что Прочерка запалили с алкоголем и увели, что затемпературил. Еще и сердце, говорит, схватывает. Давинчевское сердце, не драконье. Прочерк пока не возвращался. По всей видимости, в яму посадили.

19 сентября, 13:20. Вызвали к командиру Давинчи и Костека. Меня не дергали. Минут через десять вернулся Прочерк. Ночь просидел в яме, а с утра получал пряники от командира. Костека не сдал. Грудь от пряников болит.

Вернулся Костек. Сказал командиру, что не пил. Обнюхали, поверили.

Вернулся Давинчи. С предупреждением. Еще один залет у нашей штурмовой группы, и пойдем на немцев одни, без поддержки. Давинчи выматерился и сказал: «Пусть дадут отдохнуть пару дней и отправляют куда угодно. Пуганые...»

19 сентября, 19:09. Прочерка отправили рыть блиндаж на нуле. Надеюсь, на этом наказания закончатся. Оружие нам пока еще не отдали. Мне стыдно выходить со двора. Я на войне уже сто лет в обед, и меня разоружили, как долбаного пятисотого. Позор.

20 сентября, 10:42. При командирах вид у меня по Петру Первому — глуповатый. Мягко сказать. Особенно при штабных. Но я не специально становлюсь таким. Только вижу какого-нибудь новоиспеченного, сразу тупею. Теряюсь. Блуждаю в собственных мыслях без желания возвратиться в мир обетованный.

Когда ходил сверять номер автомата, долго не мог разобраться, почему не вытаскивается боек. Скинул крышку и тупо смотрел на содержимое, пару раз безрезультатно попытавшись его вытащить, — не снял с предохранителя, потому боек не поддавался. Штабной смотрел на меня и удивлялся, должно быть: сержант из боевой группы не умеет разбирать автомат. Да я бы сам впал в изумление, застань подобную картину. Он смотрел на меня, смотрел, а потом не выдержал: «Сержант, снимите с предохранителя!»

Рядом с командирами не справляюсь с элементарными задачами. Но мной можно рулить. Идеальная безропотная машина. Задача — выполнение задачи, задача — выполнение задачи. Лишь бы только командир был с головой и умел правильно руководить. Потому что если командир при виде меня, тупого, становится таким же, то делу швах.

Да, крик не переношу. То есть вообще. Могу в морду дать, когда на меня кричать начинают. Невзирая. Потом буду сожалеть, конечно, только это не меняет первичной реакции, потому что она неосознанная, на рефлекторном уровне.

Совершенно иначе когда я один, вне доступа. Мой мозг работает лучше высокоскоростного компьютера. Четко определяю задачи, распределяю силы и с легкостью решаю сложнейшие вопросы.

Мне тяжело работать в большом коллективе. Коллективной ответственности не переношу. Это происходит скорее от недоверия. Слишком часто ходил без вины виноватым. Вот и сейчас: разоружили за проступок, который бы в жизни никогда не совершил. Нечеловеческий стыд.

Могу работать на коллектив, но только находясь в своем четко очерченном круге, на территорию которого никто не заходит.

Оружие до сих пор не вернули. Съездили загрузили-разгрузили машину с водой. Без автоматов. Кастраты. Мне надо что-то делать, иначе я загрызу сам себя. Вернусь к приседаниям. Доведу количество до пятисот.

20 сентября, 17:09. Болезненное состояние из-за переживаний и зуба мудрости, который не дает покоя. Опять ломота в суставах. Если бы зуб не беспокоил, я бы не переживал. Уже привык. Научился справляться. Но зуб... Это нечто. В боевых условиях невыносимо. Мозг отключается, ничего не соображаешь, силы покидают. Собраться не могу. Разобран полностью. Таблетки ем одну за другой. Не помогают. Аппетита нет. Плюс ко всем проблемам стул потёк. От таблеток, наверное. Не до приседаний. Хорошо бы уснуть.

20 сентября, 18:29. Кажется, дневник начинает управлять моим сознанием. Стоило пожаловаться ему, как недомогание рукой сняло. Зуб перестал болеть. Будто заново родился. Только я бы не хотел превращать свой дневник в жилетку для нытья.

Давинчи предложил по-быстрому сварганить еду — макароны с тушенкой, видимо заметив, что я со двора вообще перестал выходить: мне стыдно без оружия в таверну идти. Костек сбегал к Саве, взял макароны. Тушенка у нас была. Гуманитарка к парням приезжала, угостили.

Командир отряда на первом построении предупредил, что, если узнает о том, что кто-то барыжит гуманитаркой, расстреляет. На первом круге случилась дикая история. Нуб — молодой мальчишка, сирота — пробил гуманитарку из омского фонда «Тыл — фронту». Привезли целую машину. Часть привезенных вещей Нуб раздал, а часть начал продавать. Своим же. Бабушки последнюю пенсию отдавали, чтобы помочь доблестным, а доблестные торгуют этой помощью. Есть в подобном поведении запах загнивающего нутра.

Под конец контракта парни криво смотрели на Нуба. Но в лицо не били. Сидим как-то с Айболитом, обсуждаем ситуацию. Он говорит, мол, если побьем, побежит к командиру и пожалуется: старики бедного сироту отлупили. Вот и терпели. Ош связывался с фондом ветеранов СВО. Ему сказали, что «примут пассажира» по возвращении. Скорее всего, «не приняли», иначе бы знал. Подлость осталась ненаказанной. На втором круге — хвала командиру отряда — ничего подобного не происходило. Командир сам бы разобрался. Сирота, не сирота. Если подлец, то быть тебе битым.

Поели, и совсем расцвел. Через полчаса еще раз поел.

Зашел в гости Смайл. Меня пробило на шутку. Говорю ему: «Пошли нехорошие слухи, будто у тебя депрессия, ты ни с кем общаться не хочешь, лежишь в доме на кровати, с головой накрывшись одеялом. Ты держись!» Смайл впал в недоумение. Застыл. Смотрит на меня и глазами хлопает. «Но я, — продолжаю, — на такие слова отвечаю, что ты разрабатываешь план по взятию Киева, Варшавы и Вашингтона». Смайл заулыбался.

21 сентября, 09:22. Настоящий вкус к жизни приходит на войне. Вдруг понимаешь, насколько дороги люди, окружавшие и окружающие тебя. Хочется бесконечно долго смотреть на них, слушать. Мелкая суета, легкие проблемы становятся самоценны. Казалось бы, незначительные события, ситуации, разговоры складываются в единое целое, становятся чем-то большим, космически огромным, необъятным. Прижимаешься к ним всеми своими мыслями, будто котенок, ластишься, ловишь дыхание над собой. Ты — часть вселенной. Крупица, щепотка, но все же часть всего этого огромного, чистого, светлого мира.

21 сентября, 10:20. Переживаю за Сердце Дракона. Зетовцы вышли. Остались штрафники и наше подразделение. В своих уверен. Штрафники вызывают сомнение. Неорганизованная кучка парней, разрозненная, не умеющая жить и работать в составе одной команды.

Зетовцы привыкли существовать в общности людей с четко распределенными обязанностями. Так называемые блатные, которые на войне тащат груз командиров, не похожи на киношных блатных, бегающих с заточками и поигрывающих чётками. Это смелые парни, взявшие на себя ответственность за «мужиков», заботящиеся о них, организующие быт, пространство, ведение боевых действий и берущие на себя выполнение самых опасных задач.

У штрафников этого нет. Каждый сам за себя. Давинчи рассказал по возвращении.

«Остался, — говорит, — у меня сникерс. Положил его на общий стол. Ну, думаю, парни, как это было принято раньше, разрежут на десяток частей и съедят каждый по кусочку. Смотрю, подскакивает к столу один из штрафников, хватает сникерс, разворачивает и запихивает его целиком себе в рот. Я даже остолбенел от такого поворота. Слов не было, чтобы вслух оценить ситуацию». В этом поступке суть штрафников.

На первом круге в период затишья парни пытались сформировать нечто похожее на общность людей, живущих по лагерным законам, с которыми были знакомы по фильмам. Выстраивали иерархию, искали козлов отпущения, поигрывали пальцами и прочее. Понты, одним словом, детские понты. В мужском коллективе случаются подобные глупости.

В представлении обывателя крутой лишь тот, кто меньше всего делает и больше всего командует, притом что умеет перекладывать ответственность за дурное командование на людей, которые входят в обойму его подчинения. Манера разговоров походила на штампованные разводки, когда каждый пытался выставить дураком своего собеседника. Результатом были интриги, мелочность, склоки, бабские сплетни за спиной. Ничего хорошего из этого не вышло.

Если первые два месяца мы еще походили на единую команду, то за последний месяц рассыпались. Да и сам я чуть было не потерял веру в людей, пришедших защищать Отечество. Вылезла вся грязь, которая таилась глубоко внутри. Хорошо еще, что третий, последний месяц контракта, когда это происходило, мы сидели на задах и, по сути, не участвовали в прямых столкновениях с немцами.

Зетовцы — идеальные воины, сплоченные одной причиной выхода на тропу войны — это свобода. Притом что любви к Отечеству в них не меньше моего. Они умеют самоорганизовываться и распределяться по тем способностям и возможностям, душевным и физическим, которыми обладает каждый из них. Слабого никогда не пошлют вперед. Про мобиков ничего не скажу. С ними почти не сталкивался ни на первом круге, ни на втором.

С добриками, с нами, есть проблемы. Мы по разным причинам на войне, оттого бываем разобщены. Кто-то пошел из-за денег, кто-то от скуки, кто-то был ведом чувством долга и любовью к Отечеству, а кто-то заблудился в дебрях жизни так, что видел войну как единственную возможность выхода из них. Такие сливаются в единое целое только в момент смертельной опасности. Но в случае послабления, разряженной ситуации, не таящей в себе ничего сложного и страшного, рассыпаются.

Кубань вышел на Дракона.

21 сентября, 15:55. Вернули оружие, будто оторванный член сызнова прирастили. Надо почистить, привести в должное состояние.

21 сентября, 21:15. Малыш на отдых с позиции артиллеристов приехал. Зашел на чай. Рассказал, что наши минометчики и птичники расширяются. Гуманитарщики помогают наращивать птичью мощь, а минометчики планируют дорасти до батареи.

Малыш работает по тем немцам, которые прямо напротив меня сидят, — в тридцати метрах. Смеюсь, говорю: «Аккуратней работай, чтобы своего боевого товарища не задеть». «Учимся, — отвечает. — Книжки привезли, читаем, наводим, стреляем. Сейчас, — добавляет, — свою птичку запустим, чтобы не через третьи руки корректировать, и тогда вообще четко будет».

Наши воины натовских академий не оканчивали. Учатся воевать не за школьными партами, а прямо на боевых позициях. Бесценные знания, полученные с потом и кровью.

Малыш большой, счастливый. «Доживу, — говорит, — до дембеля, закрою контракт и снова пойду, на год». Ноги у него плохо работают, дыхалки нет, а с минометами, говорит, справляется.

22 сентября, 06:43. Малыш показывал карту с размещением наших войск. Мне казалось, мы тут одни, как бедные родственники. Это не так. Позади нас развернулись с десяток других подразделений. Либо крутой замес готовится, либо еще что, неведомое простому солдату. Но в любом случае у меня будто спина в панцирь оделась. Теперь уверенности больше в том, что наш участок не пробьют и мы не подведем матушку Россию.

По карте увидел, что моя позиция в Сердце Дракона ближняя к хохлам. Появилась гордость за себя. Вот какой красавчег я. Иной бы испугался, а у меня гордость появилась — дескать, есть во мне польза Отечеству. Неисправим.

Прочерк, по-моему, догадывается, что я имею какое-то отношение к литературе, говорит: «Если будешь писать о нас, то пиши правду». Только правда у каждого своя, да и моя война не думаю что похожа на войну того же Прочерка.

Мы живем каждый в своей реальности, и войны у нас разные. Сколько человек на войне, столько и войн. Сотни тысяч войн с одной стороны и сотни тысяч с другой.

Никому и в голову не придет, что я, допустим, место, куда мы выходим на боевое, называю Сердцем Дракона. Скажи кому, так пальцем у виска покрутит, подумает, что совсем чокнулся.

Теперь постоянно троллю Костека. Он говорит: «Холодно сегодня...» — «А ты водочки выпей, согрейся!» «У меня понос!» — «А ты водочки выпей, закрепит!» «Уснуть не могу...» — «А ты водочки выпей!» Бедный Костек. У него теперь на всю жизнь аллергия на алкоголь. Хотя... вряд ли.

За кого думаю, так это за Китайца. Если вернется с войны и бухать начнет, всю свою жизнь в унитаз спустит. Дочка у него и жена, и, по всей видимости, он сильно любит их. Китаец человек хороший. В каком-то смысле благородный, по-мужицки благородный. Только без тормозов, когда дело до рюмки доходит. Прямо как я в своей безбашенной молодости.

У Китайца туберкулез. Отвезли в госпиталь.

22 сентября, 09:27. Снова пополнение прибывает. Нас много, и мы в тельняшках. Без крутого замеса не обойдется.

Дембелей отправили лес валить, чтобы не бухали под финал. С дембелями поехали Рутул и Костек. Ах-ха, они планировали сегодня обналичить деньги и закупиться жрачкой, сигаретами и прочими прелестями солдатской жизни. Не судьба. Меня и Давинчи пока не трогают.

22 сентября, 12:58. Тарелок в таверне не хватает. Отнес стопку Саве. Пусть хорошенько накормит молодых.

Грецкие орехи начинают осыпаться. В Москве дорогие, редко балую себя, а здесь на дороге валяются никому не нужные. Подошел к дереву, задрал голову, крикнул: «Хочу орех!» — и посыпалось. Один, другой, третий... будто не солдат я, а волшебник.

Орехи в зеленой кожуре. Она открывается, делясь на четыре части, и грецкий орех вываливается. Вкус не такой, как в магазинах. Неожиданный. Нежный. Орех во рту тает, связывает язык. Вкус детства, аптеки, йода, разбитой коленки. Интересное сочетание.

Включил радио и попал на передачу, где родные посылают приветы своим любимым солдатам. Слезы на глазах. Еще чуть-чуть — и ревмя зареву. Хорошо, что меня никто не видит.

Сколько любви принесла война, сколько любви! Люди никогда так не любили, как любят сейчас. Война разбудила любовь, затихорившуюся глубоко внутри каждого из нас. Как же нам не хватало ее! Пришлось кинуть на покореженный от бесконечных обстрелов алтарь сотни тысяч человеческих жизней, чтобы вспомнить, для чего мы рождены. Для любви.

22 сентября, 17:30. Хрень в том, что я действительно хочу вернуться в Сердце Дракона. Мне скучно в располаге. Все ли со мной в порядке?

Опять сделал запись такую же, как в прошлый раз по возвращении с БЗ, а завтра, наверное, так же как в прошлый раз, сотру. Нет, не буду стирать.

23 сентября, 06:27. Вечером переселили в наш домик Бабая (дембель) и Князя (мой поток). Освободили жилье для пополнения. Бабай и Князь работали на окопах. На мой взгляд, самый сложный участок. Для понимания сложности: до позиций немцев 50–100 метров. Группа роет окопы, блиндажи, оборудует огневые точки для пулеметчиков и штурмовиков, а также пробивает путь для «ног» и для захода на наши позиции парней из обороны. Туда отправляют, как правило, залетчиков, чтобы дурь из головы выбить. Бабай и Князь залетчиками не были. Просто карта легла так. Работали на окопах вместе с Ахмедом. Бабай — старший группы.

У Князя после сорока пяти дней на окопах варикоз. Начальная стадия. Отвезли в госпиталь. Он пробыл там пару дней. Говорит, что врачи ничего не делали. Спросили, дескать, как себя чувствуешь. Ответил, что хорошо. На этом лечение закончилось. Командир переведет его в комендантский взвод. Князь в полицаи не хочет. Но тут уже деваться некуда: есть опасность тромба. На постах на базе месяц простоит, а по возвращении на большую землю — полечится.

Князю тридцать пять. Трое детей. Физически хорошо сложен. Черты лица резкие. Скуластый. Вспыльчивый.

Вспыльчивость — основная черта характера наших парней. Этим отличаюсь от них. С виду совершенно спокоен. Хотя Ковбой тоже достаточно спокоен, даже немного флегматичен, и Смайл, кстати, все свои негативные эмоции превращает в улыбку.

Князь поругался на Ахмеда. Рассказал, что тот рыл лисьи норы в песке, поэтому его при бомбежках засыпало, а Князю приходилось откапывать. Ахмед, такой Ахмед. Пастух, не воин. Но то, что он здесь, на войне, и то, что в момент опасности он добровольно пошел защищать Отечество, делает его большим героем. Правда, Князю этого не объяснить, потому что вместо того, чтобы рыть окопы, ему частенько приходилось откапывать Ахмеда.

Когда отправлял сообщения с общего телефона Петру Лундстрему, Аничке и Аруте, барышня Князя бесконечно звонила и писала: «Не молчи, ответь, не молчи!» Видимо, не знала, что телефон общий. Пришлось ответить за Князя. Сказал, что он жив-здоров, в строю, чтобы не волновалась. Потом рассказал об этом Князю. Сходи, говорю, напиши ей. Князь отмахнулся — дескать, надоела. Женщины даже на войне могут добить своей заботой. Смеюсь. По-доброму смеюсь. С поклоном и уважением к нашим заботливым женщинам.

Зашел в домик к парням. Там теперь по углам вещи, рюкзаки, сумки, чемоданы. Говорю Бабаю: «Никогда не видел в доме столько вещей!» — «А фигли, — отвечает, — дембель заехал...»

23 сентября, 10:44. С пополнением прибыли чеченцы. Давинчи привел одного из них познакомиться. Рослый парень, с густой черной бородой а-ля Яковлев из фильма про Ивана Васильевича, который менял профессию.

Чеченец поздоровался, кивнул на шеврон с позывным Азазель и добавил: «Компьютер выбрал!» Раньше был у музыкантов. Прошел Африку. Охранял шахту с алмазами. «Замес, — говорит, — один раз был, да и то не замес, а так. Приехали на мотиках малолетние негритосики с автоматами, перевязанными веревкой и проволокой. Мы их отловили, пряников надавали и отпустили. Негритосики знают по-русски только “Дяденька”, “Не убивать!”, “Заставлять!”, “Я любить русский!”. Чего, — говорит, — с них взять? Пинками по задницам отогнали. Автоматы отобрали, они плачут: “Дяденька, автомат отдать!”»

Азазель приехал в отряд две недели назад. Все это время торчал на базе автоботов. Крутил гайки. «Какой-то полковник, — говорит, — ходил надо мной: там подкрути, там. Я его послал. Здесь нет полковников, только командир. Хочешь быть полковником, иди к мобикам».

Азазель попросился от автоботов на передний край. Либо к минометчикам, либо на высоту, с пулеметом работать. Первого чеченца вижу с желанием пойти на передок. Не везло мне с ними. Попадались раньше мягкотелые. Начинал разочаровываться.

Зимой были чеченцы. Так они чисто ТикТок-войска. Прибегали после штурмов и фотографировались на фоне опорников, которые добровольцы брали.

Азазель стоял у винограда, срывал ягоды и ел. Давинчи показал ему место, где ягоды вкуснее и слаще. «Люблю кислые. Вино люблю. Правда, — сказал, — нам нельзя. Ягоды поем...»

Его отец в первую чеченскую воевал против России. «Глупый, — говорит, — да простит меня Всевышний. Чечня не выживет без России, сожрут ее».

23 сентября, 19:12. Давинчи отправили на вторую базу, к автоботам. На сохранение. На БЗ больше не пойдет. Командир вызвал его, поблагодарил за хорошую работу и сказал, чтобы собирался. Давинчи пришел ко мне: «Теперь ты, Огогош, старший группы, а я все, на отдых». Посидели с ним, поболтали немного, обнялись по-братски и попрощались. Давинчи выдохнул.

Из «старичков» осталось двое: Костек и я. Прочерк на окопах, копает. Залетчик. Мне в группу добавили троих «молодых». Чик, Комерс и Шакай. Группа по новой укомплектована.

В пять вечера прибежал с большими глазами Костек: «Мы на БЗ. Собираемся!» — «Команды, — говорю, — не было». — «Ты без рации, передали через меня!» ОК. Костека отправил в магазин за куревом, а сам с парнями потихонечку начал собираться. Вспомнил утреннюю запись в дневнике. Как по заказу.

Молодые ко мне обращаются «командир» — дескать, командир, а что лучше брать, а как одеться? Командир то, командир сё. С умным видом посоветовал брать минимум, одеться тепло. Рассказал в двух словах о том, где мы будем. Молиться, сказал, можно, бояться — нужно, а вот паниковать — нельзя. Собрались.

Костек принес сигарет и сникерсов. Упаковались. Повел парней за аптечками и пайком. Аптечки выдали. Стою жду паёк. Не дают. Говорю, давайте паёк. Руха: «Тебе есть нечего?» — «Мы на БЗ». — «Чья группа?» — «Моя». Руха перекрестил нас — дескать, не повезло, сочувствую, а потом, увидев, что я нахмурился, произнес: «Я пошутил...» Человек, сидящий задом на солдатских пайках, не знает, что так шутить нельзя. Ладно, проехали. В общем, пока дали моей группе отбой. Можно было без шуток. Похоже, у меня аллергия на людей с мозгами прапорщика.

Вернулись с парнями в домик. Костек закашеварил ужин. Будем есть и знакомиться.

23 сентября, 20:19. Днем заходил в штаб, где дежурит Калуга. Калуга пожаловался, что устал в комендачах сидеть, хочет на Дракона. «Но, — говорит, — я не добегу. Это будет дорога в один конец». — «Так нельзя, — возмутился. — Дорогу осилит бегущий. Просто берешь и бежишь».

После смены Калуга пошел к командиру и попросился на БЗ.

Сидим в домике с Князем, обсуждаем его поступок. Они с одного района. Знакомы с гражданки. Родня Калуги ругает Князя, поскольку думает, что это он вытащил Калугу на войну.

Князь не хочет, чтобы Калугу брали на БЗ. Говорит: «Случись с ним что, меня живьем закопают».

Калуга ложками ест соль, чтобы отечность ног не спадала и чтобы не отправили на Дракона, а здесь его перемкнуло, и он решил сам попроситься. Князь ругается. «Сидел бы, — говорит, — на попе ровно и сидел. Вот чего он?»

Цирк, а не люди.

Бабай лежал рядом, слушал нас и не выдержал: «Князь, не переживай за него! Он еще нос тебе утрет! Вернется домой в орденах и медалях. Будет ходить по району гоголем-моголем, не подступишься!»

24 сентября, 06:17. Не понимаю своего состояния. Либо слишком спокоен, либо слишком взволнован. Вроде расслаблен и в то же время напряжен. Месяц будет тяжелым, потому что тосковать по дому начинаю. Чрезмерно.

Мир на войне меняется каждую секунду. Ждешь чего угодно.

Хм... мир на войне. Интересное сочетание.

Спал хорошо. Выспался.

Скучаю по своим любимым малышам. По друзьям скучаю. По родным. По женской нежности. По дивану своему скучаю тоже, по теплой ванне, по березовой роще. У меня дома под окнами березовая роща, сказочная. Столько теплого, веселого, хорошего связано с ней. Сейчас она потускнела. Через недельку завьется багряным пламенем, потом оголится, а под финал года накинет на себя пуховое одеяло, чтобы спрятаться от зимнего холода.

24 сентября, 16:42. В девять утра прозвучала команда: «Десять минут на сборы по-боевому!» Вчера уже были собраны. Сразу выскочили.

Мозг прапорщика начал пугать — дескать, с двух ночи бомбят Сердце, вот-вот накат пойдет. Не слышал я, чтобы бомбили как-то по-особому. Обычно. Так бомбят каждый день и каждую ночь. Мозг прапорщика под это дело насовал нам лишнее БК. Загрузил чрезмерно.

Встретил Ленина. Ленин увидел, что иду без плит. Скривил рот.

Я похлопал его по плечу:

— Жизнь одна, и прожить ее надо с высоко поднятой головой.

Второй выход без плит. Нужна скорость, а не липовая защита. Скорость спасает. Плиты — нет.

Машина подъехала близко. Быстро дошли до нуля. Погода сносная. Ни холодно, ни жарко.

Сказали, пока разместиться в блиндаже и ждать «ноги». Велел парням скинуть в блиндаже лишний груз. Нам еще бежать не пойми под каким огнем. На точке БК много, а лишний вес — это еще один шаг в сторону смерти.

25 сентября, 12:12. Телефон перед выходом не успел зарядить. Пауэрбанк не взял. Включать телефон и записывать буду реже.

До трех ночи сидели в блиндаже. Замерзли. Толком ничего не ели, потому что горелки с собой не брали и не знали, на какую точку идем.

В три часа ночи поступила команда, что идем дальше, на Драконьи Кишки. Я там был в свой первый выход.

Ночь — коли глаза. Дошли до перевалочного места. Немцы начали накрывать кассетными тропу. Дали нам проводника из союзников — хромого, больного, который только-только начал работать «ногами». Напрягся. Костек отказался идти с ним и по темноте. Я подумал и сказал, что пойдем либо все, либо никто не пойдет. Передали по рации командиру, что ждем на перевале затишья.

Чуть рассвело. Через час увидел Иглу. Он выходил из Кишок. Спросил у него, как Тропа. Пулемет, ответил, не работает, и птичек нет. Я выдохнул, кивнул проводнику — дескать, надо выдвигаться, и мы побежали.

Зашли хорошо, без особенных приключений, но только заскочили в Кишки Дракона, тут же по входу прилетела кассета. Посыпался горох. Бух, бу-бу-бу-бу-бу...

Из Кишок вышли зетовцы. Передали по радейке, что еле дошли до желтой зоны. Накрывало. Потерь нет.

На Кишках много парней. Позиция расширилась. Добавились две огневые точки. Пока отдыхаем, ждем, когда распределят.

25 сентября, 16:58. Переместились группой из четырех человек на свою позицию. Пятый из группы — Комерс — будет работать «ногами», заботиться о доставке продуктов, БК и воды.

Кишки у Дракона длинные. Здесь, на точке, несколько парней из другого подразделения. Мы пришли как усиление небольшого Отростка от основной Кишки. О задачах и боевых действиях не пишу. Правило трех «нет».

Поселились в бетонной трубе, устроили себе лежанки для отдыха. Костек улегся и начал считать дни до конца нашего контракта. Я стараюсь не думать о доме.

Тяжелее всего на выполнении этого боевого задания будет Чику. Он под метр девяносто ростом. Легче всего — Костеку, потому что он до метра пятидесяти не дотягивает. Нет, дотягивает. Говорит, что метр пятьдесят пять.

26 сентября, 07:32. Помню, что Бог не дает переживаний и трудностей больше, чем человек способен вынести. Помню, и все равно невыносимо тяжело. Каждый новый день приносит нестерпимую боль. Парни откалываются, ломаются, пятисотятся. А я стою как истукан на своем и ненавижу себя за мысли, что устал, не справляюсь, надо сломаться, чтобы выжить. Нет, я не сломаюсь. Жить сломанным не смогу.

Два дня почти не ем. Еда есть. Не ем, потому что существует реальная проблема туалета. В Отростке по-маленькому ходим в баночку и через дырочки аккуратно выливаем. Чтобы сходить по-большому, надо перебежать метров десять по обстреливаемой территории. Выбор невелик. Либо меньше ешь, либо больше рискуешь.

Спим на камнях, которые сложены в мешок. Не так чревато, как на бетоне. Спальник есть один, летний. Мыши наглые. Впрочем, мыши везде наглые. Говорят, тут бродит по ночам выдра. Пока не видел. Солнце пробивается только в одну пятикопеечную щель. Нормального солнца дней десять не увижу.

Бомбежки не страшны, накаты тоже. По ряду причин. Озвучивать не буду даже дневнику. Но не расслабляемся. Напрягает, что немцы стали усиленно бить по Тропе.

Боженька милостивый, сжалься.

26 сентября, 11:05. Давинчи мог сломаться. Был на грани. Пылил в последнее время слишком уж много. То ходит молчит, то внезапно взрывается. После того как его откомандировали на базу в город, куда отправляют в основном пятисотых, была мысль, что сломался. Я ведь не слышал его разговора с командиром, да и когда пришел ко мне сказать, что его снимают с боевых, смотрел на меня виноватыми глазами. Но причин для виноватых глаз пруд пруди. Не только из-за того, что запятисотился. Может, он так досвиданькается — дескать, прости за все, в чем был и не был виноват. Вполне. В общем, мне бы не хотелось когда-нибудь узнать, что Давинчи слился.

26 сентября, 16:32. Мы сегодня молодцы. Группа отлично поработала. Хорошо, что у нас есть малюсенький Костек, который в любую трубу пролезть может и сделать там все, что нужно группе.

С утра было плохое настроение. После работы настроение поднялось по десятибалльной шкале на твердую восьмерочку. Минус два балла на самокритичность.

Чика с собой не брали: он слишком крупный для выполнения задачи. Оставили на рации. Да и ночью кому-то надо будет подежурить, пока мы отдыхаем.

Вернулись на точку в целости и сохранности. Проголодались. Костек тут же слопал банку тушенки. Я решил подождать, когда местный повар — Ра — сделает что-нибудь съедобное.

На всякий случай выпил таблетку. Спина может поплыть. Остальное в норме.

27 сентября, 08:34. Как ни странно, тело не так сильно болит после вчерашних нагрузок. Удивительно.

Вечером с Томасом (зетовец), старшим на позиции, дежурили, смотрели кино и играли в слова. Томас показывал ролики и фотки, на которых он с друзьями и сослуживцами.

Томас с самого начала в Отростке. Участвовал в весенних штурмах Сердца. Потом разведывал прилегающую территорию. Здесь окапывался, ставил огневые точки. Отсюда кошмарил и продолжает кошмарить немецкие позиции. Сейчас ему дают усиление, потому что появилась возможность выставить наблюдательный пункт недалеко от его владений. Надо только оборудовать.

У Томаса здесь, на позиции, есть пауэрбанк, поэтому сейчас пойду кину телефон на зарядку и еще что-нибудь напишу.

Дополнение. Дополз до банки, она села. Зарядить телефон не удалось. Попозже придумаем что-нибудь. Надо будет сползать в Кишки Дракона. Там генератор стоит.

Настроение ровное.

27 сентября, 10:32. Томас достал запасную банку, чуть зарядился. Утро спокойное. Относительно. На войне вся жизнь относительна. Трудно что-то сказать или написать без этого слова.

Чик увидел, что я периодически включаю телефон и ковыряюсь не в игрушках и фильмах, как многие, а в вордовских файлах.

— Книгу пишешь, командир?

Чик называет меня командиром. Редко по позывному. Тут люди привыкли к такому обращению и начали ко мне обращаться так же. Хотя я в общем-то никакой не командир. Всего лишь старший группы.

— Нет, — ответил, — просто слова гоняю.

Книгу... Хм... Даст Бог выжить и вернуться, можно будет из всего этого сделать книгу. «Дневник добровольца». Обмозгую.

Костек задрал голову к бетонной крышке и мечтательно произнес:

— Двадцать седьмое сентября... Вот бы побыстрее было двадцать седьмое октября...

— А что мне от этого? Я мечтаю о восьмом. О восьмом октября, — сказал Ра, — у меня в этот день заканчивается контракт.

Каждый думает о своем дне. Я тоже о своем. Вернемся и будем скучать о времени, проведенном на войне. Здесь случаются совершенно райские минуты, когда кажется, будто на землю спустился мир и больше никто никогда ни в кого не выстрелит. Солдат — самый миролюбивый человек на свете.

— Соберемся, — говорит Ра, — огородимся ото всех мешками и будем спокойно жить. Кто не хочет войны — милости просим; кто хочет — тот пусть идет по другую сторону мешков и там стреляет.

27 сентября, 17:34. Сегодня молодцы в два раза больше вчерашнего. Вышел на точку один, подготовить место, чтобы парни подтянулись и сразу приступили к выполнению поставленной задачи. Спокойно, размеренно, ничуть не напрягаясь. Сделал что планировал минут за тридцать, смотрю — парни ползут. Далеко в трубе замерцали фонарики. Доползли, обмолвились парой фраз и приступили. Четырех часов хватило на выполнение.

После трудов праведных вернулись в Отросток. Довольные и счастливые. Вскипятили чайничек, разлили по кружке кофе. Одно удовольствие. Есть жизнь на войне.

С молодыми приятно работать. Они не ноют. В моем присутствии, по крайней мере. Видят, что я на позитиве, улыбчив и прост, и сами делаются такими. Было бы смешно, если бы двадцатипяти-тридцатилетние парни начали скулить рядом с пятидесятилетним мужиком, который трудится наравне с ними и не жалуется.

Чика с собой не берем, он работает на рации, бегает за едой и водой. Там, где мы ползаем, он будет мешать: слишком высокий. А человек на рации все равно нужен.

Сейчас приготовим ужин, наедимся от пуза и выйдем на ночное бдение. Ни минуты покоя, и это прекрасно.

28 сентября, 08:25. Сны разгадывать не умею. На гражданке, если снилось что-то невероятное, лез в Интернет читать сонники. Разные сонники одни и те же сны трактуют по-разному. Доверия нет. Есть любопытство. Мозг человека так устроен, что хочется заглянуть в будущее.

Снилась авиакатастрофа. Мы со старшим сыном сидим дома. Интерьер напоминает дачу в деревне Челобитьево. Было у нас когда-то там полдома плюс несколько соток. В небе взрыв — и обломки самолета падают прямо на наш участок. Кто-то из домашних — отчетливо не помню кто, но точно женщина — хватает шланг и начинает поливать горящие обломки, похожие на диван. Я слышу плач новорожденного. Мы со старшим сыном кидаемся к дымящемуся дивану и вытаскиваем из него младенца. Младенец с пуповиной, в слизи. Глаза большие. Он кряхтит у меня на руках, перебирает ножками, ручками. Я говорю старшему, дескать, подарок небес, будем воспитывать. Старший — Ванечка — смотрит на меня преданными глазами и кивает головой.

28 сентября, 09:09. Сбегал по большим делам. Перевел дух.

Берешь зеленый мусорный пакет и немного влажных салфеток. Пробираешься к выходу и слушаешь, не летает ли птичка. Солнце слепит глаза. Тихо. Слышны только дальние прилеты. Птички нет. Выбегаешь на свежий воздух и метров семь гуськом бежишь до трубы, где доблестные русские воины делают большие дела. Ныряешь в нее. Проходишь вглубь десять метров от края, на всякий случай, чтобы не задело ВОГом или еще чем. Достаешь пакет, снимаешь штаны, засовываешь пятую точку в пакет, пыжишься и переводишь дух. Затем протираешь пятую точку салфетками, кидаешь их в пакет, завязываешь. Дальше с облегченным видом надеваешь штаны и пробираешься к концу трубы. Присаживаешься на корточки, слушаешь. Птички нет. Выныриваешь из трубы и бежишь к Отростку. По дороге отшвыриваешь пакет с отходами жизнедеятельности куда-нибудь подальше. Всё. Ты свободен.

28 сентября, 16:25. Не буду каждый день писать дневнику, что парни молодцы. Он об этом и так хорошо знает.

Сегодня без обезбола. Организм сам тащит.

Час назад был шум у входа в Отросток. Шум слышали, но никого не видели. Дай Бог, чтобы просто заяц прошмыгнул. Парни напряглись. Инфу передали по радейке. Шуманули.

Комерс — сломана рука, порван трицепс. Прилет. В Сердце Дракона один триста. Из молодых. Осколок от кассетной.

29 сентября, 09:03. Ночь напряженная. Много стреляли. Но я спал спокойно. Уверенности придала кошка, вдруг, откуда ни возьмись, появившаяся вчера вечером в Отростке. Опять трехцветная. Приносящая удачу.

Вышел на ночное бдение. По ногам что-то скользнуло. Подумал, мышь или крыса. Смотрю — Трёшка. Обалдел. Это нереально. От Отростка до Сердца метров четыреста–пятьсот по прямой. По моим прикидкам. Трёшка не смогла бы пройти. Да и привыкла она к Сердцу, бежать через поле не стала бы.

Ночь, ничего не видно. Осветил кошку фонариком. Нет, не Трёшка. Трехцветная, но не моя Трёшка. К тому же с пузиком, ждет котят. Для Трёшки еще рано. И все же удача, как трехцветная кошка, преследует меня по пятам. Лишь бы не сглазить. Тьфу-тьфу-тьфу.

Движение, которое было у входа в Отросток, скорее всего, от нее.

В два ночи передали по радейке, что опять замечено движение около нас.

— Томас, шумани из граника[36].

— Я не Томас, а Томаш. Ночью шуметь не буду, спалим позицию.

Томаш, который был раньше Томасом, перевернулся на другой бок и размеренно засопел.

Проснулся около семи, сгонял по-маленькому. Подзарядил телефон. Втроем — я, Костек, Томаш — выпили по кружке кофе с сигаретой. Подтянулся местный Кот. Остальные пока спят.

Сижу пью кофе, курю и вспоминаю, как я каждое утро выползал на балкон с чашечкой кофе, закуривал сигарету и смотрел на лес и мне казалось, что это не лес вовсе, а зеленое море под ногами.

Сегодня снова попробую без обезбола обойтись. Через пару часов полезем по трубам и норам к точке, где выполняем свое боевое задание.

29 сентября, 16:51. Пробились к солнцу. Осталось немного почистить, и задачу можно считать выполненной. Из интересного и смешного ничего не происходило. Боевые будни. Устал больше, чем вчера, позавчера и позапозавчера. Вернулся в Отросток и выпил таблетку обезбола. Еле дополз. Пообедаем, отдохну часок, и начнутся ночные бдения.

30 сентября, 09:16. За неделю в Отростке молодые парни превращаются в стариков. Дохают, передвигаются не спеша, кряхтят, охают и ахают. Бетон высасывает жизненную энергию. Неунывающий Костек поднывает.

На наших позициях — не только в Отростке, везде — проходят большие ротации. Одни подразделения меняют другие. Суматоха. Новые тяжело въезжают в условия, отчетливо не понимая, куда попали и что нужно делать. Объяснить невозможно. Работаешь по обстоятельствам.

Томаш вслед за молодыми начал обращаться ко мне «командир». Так, наверное, сподручнее, чем Огогош.

Холод собачий, особенно под утро.

— Костек, даст Бог вернуться с БЗ — никакого алкоголя.

— Хорошо.

— Учую запах — прострелю коленные чашечки.

— Хорошо. Правда прострелишь? Сможешь?

— Не смогу, брат Костек.

— Я не подведу тебя, командир.

— Посмотрим.

— С сегодняшнего дня время начинает работать на нас, — продолжает разговор Костек, имея в виду, что до конца контракта остался месяц.

— В нашем возрасте время всегда работает против нас.

— Почему?

— Стареем.

На Тропе включают РЭБ[37], но он быстро садится. Заряжается долго.

30 сентября, 12:21. Устроили себе выходной. Не знаю зачем. Понятно, что язык набок, пыль, грязь, еда скудная, солнца нет, холод и парни выматываются. Только в такой обстановке не отдохнешь.

— Устал, — говорю.

— Это ты мне? — спрашивает Костек.

— Нет, себе. — Впервые за несколько месяцев произношу вслух.

Оглядываешься назад, и кажется, что время летит с неимоверной скоростью. Три четверти пути пройдено. Но стоит задуматься о том, что еще месяц впереди, кажется, что оно не двигается. Стоит перед тобой усмехающимся истуканом и дразнится. Время — оно такое. Чувство времени.

30 сентября, 17:00. Передали по радейке: «В укрытие. На вас наводят...» Перешли в крепкую трубу. Сидим тихо.

Слышу вопрос:

— Давно на войне, командир?

— Седьмой месяц, — отвечаю.

— Контракт закончится и снова пойдете?

— Скорее всего, нет. Надо уступить дорогу молодым.

— Не нужна нам такая дорога. Воюйте в свое удовольствие, командир, сколько душа пожелает.

Хорошая шутка. Рассмеялся. Снова затихли. Пять минут, десять, пятнадцать тишины. Элпэка не выдерживает. Со словами «Да пошли они...» идет к месту, где у нас расположена условная кухня, и ставит на газ воду. За ним подтягиваются остальные.

Боевую готовность объявляют часто, но никогда этой команды не отменяют.

30 сентября, к полуночи. На ночном бдении с Элпэка. Элпэка из «молодых» штрафников, но сам не понимает, как попал к ним. Добровольно подписал контракт, чтобы племянника не забрали на войну. Три судимости, но опять же говорит, что чистый.

Мимо нас пробирается Костек, сходить по-маленькому. Идет и ворчит, что страшно, по нам работает немецкий снайпер. Посоветовал ему не сильно высовывать из Отростка свою загогулину.

— Снайпер действительно работает? — спрашивает Элпэка.

— Иногда. Смерть не из приятных. Выходишь ночью в туалет, и тебя снимают. В том смысле, что убивают. Лежишь мертвый с высунутой загогулиной, а из консервной банки вытекают отходы твоей жизнедеятельности.

— Да уж, — кивает Элпэка.

— На первом круге у нас во взводе добровольцев Пионер был. Пионер — позывной. Так вот, пошел он как-то на дальняк, и вдруг тревогу объявили, прилеты один за другим.

За мешками с песком послышалось журчание Костека.

— После тревоги, — продолжаю, — вбегает в барак Пионер и рассказывает, дескать, сижу, мысли гоняю, и тут — бабах! Нормальный человек испугался бы, а я подумал, как это будет ужасно, если погибну не в бою, а вот здесь, на очке.

— Был в бегах, — подхватывает туалетную тему Элпэка, — залез в дом к одному барыге, вскрыл сейф, а там ружья и водка. Ну, выпил, вышел на улицу пострелять. Прицелился в туалетную будку и спустил курок. Патрон с грохотом пробил деревянную стенку, и тут же из туалета вывалился какой-то бич с голым задом. Оказалось, пока хозяин в отъезде, он дом сторожил. Снежок тропинку запорошил, я и не увидел следы. Долго, наверное, там сидел, тоже мысли гонял.

Да, я им про защитников Отечества, а они мне про бичей и барыг.

Костек благополучно доделал свои маленькие дела и быстро прошмыгнул мимо нас.

1 октября, 07:47. Октябрь уж наступил... Никакой романтики под землей в нынешнем октябре. Ни багрянца, ни румянца. Только пыль и грязь.

Под землей быстро ногти отрастают. Перед выходом подстригал, но торчат, как у вурдалака, уже.

Парни нескромно посапывают. Двое на посту. Сделал кофе. Хотелось в одиночестве с сигареткой выпить. Пью, мыши скребут по углам. Кошка один раз появилась и ушла. Долго не задержалась. Видимо, искала место окотиться. Здесь не понравилось. Пошла дальше.

Скоро парни проснутся, и выдвинемся совершать геройские поступки во славу Отечества. Работа хоть и пыльная у нас, зато благородная — очищать родную землю от поганого. Мир неизбежен. После победы.

1 октября, 16:33. Задача выполнена. Переходим в режим ожидания «ног». Тот случай, когда хочется посидеть на позициях подольше, потому что время катится к концу контракта и чем дольше мы будем находиться на боевом, тем больше (но это не факт!) будем отдыхать, и это значит, что еще одного выхода на Дракона не будет. К тому же сейчас относительное затишье, а у меня относительная усталость от всего. Смеюсь.

Дошли слухи, что на днях встречаются большие политики порешать проблему войны, да и выборы у всех на носу. К выборам, как правило, войны затихают. Но по мне, добрая война лучше гнилого мира. Гнилой мир оборачивается ожесточенным кровопролитием. Затяжным, страшным, болезненным для мирняка. Солдаты рассчитывают на то, что главнокомандующий не даст заднюю. Это уже будет означать предательство.

Сидим тихо, никого пока не трогаем. Чаёвничаем и бутербродничаем. Готовить никто не хочет, обленились под финал БЗ. Раздражения нет. Общего. Лично у меня есть подозрительное отношение к тишине. На войне тишина подлая. Не знаешь, чего ожидать. Но об этом я уже говорил дневнику. В остальном порядок.

1 октября, 19:39. Томаша вызвали по радейке в Кишки Дракона.

Понял, на кого похож повар (позывной Ра). На Будду. Лицо гладкое, взгляд просветленный, сидит перед кастрюлей на ящике патронов, руки ладонями вверх на расставленных коленях, будто медитирует. Фонарик на лбу красный, горит, как родинка. Его спрашиваешь: «О чем задумался?» Отвечает, взорвавшись: «Я же вас не спрашиваю, о чем думаете вы! Мне нет дела до этого!» Потом резко успокаивается, уходит в себя и снова сидит перед кастрюлей, медитирует.

В харчо из банки добавили рис и тушенку. Получился плов. Неплохой.

Томаш вернулся из Кишок. Встревоженный. Поручили заминировать поляну перед нашей позицией. Минеров у нас нет. Но это еще полбеды. От нашей позиции до позиции немцев буквально метров пятьдесят. Открытое пространство. Снимет любой, даже малоопытный стрелок. Как два пальца...

Передали, что нас оставят, скорее всего, до восьмого числа. Хм...

Пришла инфа, что Снежка отправили на городскую базу старшим по территории. Старшим по территории называется тот, кто общие туалеты убирает. Оружие у него отобрали.

2 октября, 14:53. Проснулся и разрыдался, как ребенок.

Входишь в трубу диаметром метр двадцать. Проходишь сорок гусиных шагов и поворачиваешь в трубу того же диаметра и длиной в двести пятьдесят гусиных шагов. В конце первой трубы у нас оборудована условная кухня, где стоит горелка, есть газ, кружки и пустые пачки от дошика, которые заменяют нам тарелки. По этой трубе справа и слева на расстоянии полутора метров мешки с битым бетоном, защищающие от осколков. На случай прилетов по входу в Отросток.

В начале длинной трубы мы спим. Ряд мешков с битым бетоном, поверх спальник, под головой рюкзак.

Проснулся и зарыдал. Мне приснились дед, мама и бабушка. Царство им небесное. Приснилась вся моя некогда большая семья. Дяди, тети, братья и сестры. Короткий отрывок врезался в память. У деда больные ноги, и мы идем с ним из одной клиники в другую. Дед коренастый, низкого роста, седовласый белорус с густыми бровями. Он опирается на меня. Я крепко стою на ногах и веду его. Асфальтированная дорога идет вниз. Асфальт старый, побитый. Мелькнуло в голове, что надо бы взгреть коммунальщиков за то, что дорога от одной клиники до другой плохая. Мама спустилась, стоит внизу, ждет нас.

Нет, предки меня не звали к себе в мир иной, я просто помогал им.

Наша большая, дружная семья. До середины восьмидесятых годов мы каждые выходные собирались за огромным столом, ели, пили, пели песни, разговаривали, играли в лото. Дети разыгрывали представления, взрослые хохотали, хлопали и угощали нас вкусностями.

К концу восьмидесятых годов семья посыпалась. В гости друг к другу стали реже ездить. Почти не общались. Редкие встречи, да и те на похоронах, короткие реплики, дескать, пора бы оставшимся, пока еще живым, возобновить традицию. Дети детей и внуков выросли, а мы все никак. Никак не соберемся.

Проснулся, вытер слезы влажной салфеткой и закурил. Меня никто не видел. Иначе бы я сдержался, слез не показывал.

Через полчаса мы выдвинулись в конец Отростка, где оборудован наблюдательный пункт. Мы прошли гуськом двести пятьдесят шагов, снова повернули в трубу с тем же диаметром, еще сорок гусиных шагов. Далее труба сужается до восьмидесяти сантиметров. Она не длинная. Метров десять. После нее взорванная металлическая труба, которая расположена внутри холма. Проползли сквозь отверстие в ней. Дальше идет лаз метра четыре вверх, со ступеньками, к вершине холма. Оттуда видно многое. До неприятеля можно доплюнуть.

Мы знаем, сколько немцев сидит на линии перед нами, когда ротация, какой у них боекомплект, где они спят, что едят, куда ходят в туалет. О нас они не знают ничего.

Даст Бог вернуться с войны, постараюсь склеить семью. Буду чаще собирать оставшихся. Возьму под крыло разбежавшихся по городам и весям детей. Надо, чтобы мы были вместе, чувствовали плечо друг друга.

Я знаю, за что воюю, знаю, почему ушел на войну. Хочется вернуть некогда великую страну, некогда большую семью. Ведь моя вина в том, что прежний мир — добрый, чистый, светлый — рухнул, тоже есть.

2 октября, 20:01. Томаш и Ра завтра выходят из Отростка. Местный Кот сегодня утром вышел. Остается моя команда и три человека из штрафников — две Бороды плюс Элпэка. Говорят, что пришлют усиление в три человека. Тоже из штрафников. Нам пока замены нет. Ротации не предвидится. Людей не хватает. Людей много, и все равно не хватает.

Солдатское радио передало, что в нашем подразделении семь человек двести. Снайпер при заходе в Сердце Дракона. Заходили ночью. Дурная практика. Перед этим Дик двести — «ноги», — тоже ночью шли. Второй раз можно было не рисковать. Зачем?

Позывных пока не знаю. Просто молюсь за всех наших парней. Семь человек. Больно в груди. Пусть солдатское радио соврет или преувеличит в очередной раз.

Костек сказал, что больше на БЗ не пойдет. Я ему ответил, что мы еще не вернулись и когда вернемся, если вернемся, неизвестно.

Томаш один сползал, поставил растяжку и полтора кило взрывчатки. Через час взорвалась растяжка. Взрывчатка стоит. Заяц задел или мышь. Может, кошка. Зайцев здесь не видел. Завтра сползает посмотреть, что там не так. Минёр...

Костек мусульманин. Отрезал кусок сала и съел его. На слова «Какой же ты мусульманин, если сало ешь?» сказал: «Главное в жизни верующего человека — никого не обидеть. За то, что я сало съел, перед Всевышним отвечать буду, а не перед вами».

3 октября, 10:34. Мыслей нет. Слов нет. Одна молитва в голове.

Боже милостивый, спаси и сохрани. Дай сил, терпения, стойкости, мужества.

Костек начал жаловаться на почки и боль при мочеиспускании. Скорее всего, камни.

Еще бы неделю нас не трогали. Работа есть, много работы. Накидывают. Правда, начинаем лениться, медленнее дела идут. Но ведь идут!

Обстановка стабильно напряженная, как всегда.

3 октября, 16:22. По радейке голоса:

— Проверь там, Томаш и Ра дошли?

— Томаш и Ра дома.

— А нас когда выведут?

— Нас — это кого?

— По голосу не узнаешь, что ли?

— Тебя выведут одиннадцатого.

— Почему так поздно?

— У тебя морда страшная.

— У тебя лучше, что ли?

— Так меня и выведут двенадцатого, ах-ха!

3 октября, 21:19. Томаш вышел. Я перешел спать на его лежанку. Она основательнее, и теперь у меня два спальника. Мой, летний, и Томаша, зимний. Летний постелил на мешки. Не так больно будет. Зимним укроюсь. Ра оставил мне свой бушлат. Можно считать, что теплом обеспечен.

Пару раз забегала трехцветная беременная кошка. Покормили. Нашу еду — бурдистику (это когда в кастрюлю кидают все, что имеется под рукой, и варят) — не ест, но с удовольствием слопала паштет из консервной банки. Гурманка.

Вызвали сапера, чтобы нормально заминировали поляну. Томаш не успел. Сам я не рискнул и своих парней не пустил. Нужен профи.

День прошел тихо. Проводили ребят, гоняли чаи, разговаривали ни о чем. Мешками для трупов закрыли трубу, в которой отдыхаем, чтобы теплее было. Мешки крепкие, непродуваемые. Теперь уютнее.

Нас на Отростке осталось немного. Мне так больше нравится. Хуже, когда задами друг о друга тремся, не протолкнуться. На завтра наметили объем работы, обговорили, обсудили. Проснемся — выйдем.

4 октября, 09:44. На новой лежанке спал как у Христа за пазухой. Теплее, и острые углы камней не так сильно впиваются в бока. Новый день, новая жизнь. На войне каждый новый день можно считать днем рождения.

Обезбол закончился. Надо искать таблетки. Боюсь, без них не потяну. С ними руки вместе с ногами отказывают, а уж без них...

Новостей никаких. Стабильно напряженные. Стреляем чуть меньше.

С утра пораньше выскочили пошуметь из РПГ, но почему-то не выстрелило. Либо порох отсырел, либо мы отупели. Скорее всего, второе. Но первого тоже нельзя исключать.

Передвигаюсь с трудом. Вида не показываю. Костек говорит, что моя борода совсем белой стала. Голова тоже. Что поделаешь, даст Бог вернуться с войны, буду блондином щеголять в лакированных штиблетах. Не худший вариант.

4 октября, 15:55. Хорошо отработали, хорошо отъели пузо. Элпэка борщец сварил. Утром хуже себя чувствую, чем ближе к вечеру, после хорошо проделанной работы.

Элпэка с нами не ходил. Взяли Чика попробовать. Не тянет он. Крупненький. Больше нытья, чем пользы. Наверх поднимался с Костеком. Он при хорошем настроении. Костек в хорошем настроении и Костек в плохом настроении — два разных человека. Когда Костек в духе, одно удовольствие с ним в паре работать. Но это, наверное, у всех так. Я тоже невыносим, если встаю не с той ноги. Правда, здесь слабину себе не даю. Стараюсь держаться так, чтобы никто не заметил, как мне тяжело.

Долго ли, коротко, а ведь мы в Отростке одиннадцатый день. Выходили всего на недельку.

Сигареты закончились, лекарства тоже. Не думал, что задержимся. Мало брал.

Положа руку на сердце, могу сказать, что мне на выходах нравится больше. Время быстрее идет. Постоянно что-то происходит. В располаге на пятый день места себе не нахожу, дурные мысли в голову лезут.

4 октября, темная и холодная ночь. К вечеру вытащили наушники наверх и подключили радио, чтобы послушать о встрече больших политиков. Встречи не было. Понятно. Воюем дальше. Без проблем.

«Ноги» не принесли бензин. Генератор молчит второй день. Рации сели, пауэрбанки тоже. Мы без связи. Осталось немного заряда на телефоне. Ночной фонарик включить не можем, поэтому зажгли блиндажную свечку. Заметно потеплело.

С ужином не заморачивались. Ограничились бич-пакетами. Я открыл свиную тушенку и вывалил себе в тарелку половину банки. Вкусно неимоверно. Нашел в кармане запыленную конфетку. Съел с чаем.

Разговор Чика и Элпэка.

Чик спрашивает:

— Элпэка, ты чай или кофе пьешь?

— Чай.

— Оставь мне на пару глотков.

— Чай без сахара.

— Неважно.

— Без заварки.

— Неважно.

— Без воды...

— ?

Элпэка, отправляясь на ночное бдение, повторяет за мной: «Пойду Родине послужу...» Обычно с такими словами я ухожу на пост.

5 октября, 09:03. Большой блиндажной свечки хватает на пять-шесть часов. Фонарики не включаем, бережем энергию. Нам еще ползать под землей.

При ротации одного подразделения на другое бардак полный. Парни не распределены по участкам, за которые отвечают, а те, которые уже распределены, не понимают не только того, как вести боевые действия, но и того, как организовать быт. Организованный быт — основная опора солдата.

Генератор молчит третьи сутки. Не могут понять, кто должен принести нам бензин. Хорошо еще, успел на последнем издыхании банки подзарядить себе телефон.

5 октября, 20:53. День прошел плодотворно. Дали команду рыть подземный ход от пункта наблюдения до остатков бетонного забора, которым окружено Сердце Дракона. Двадцать метров. По моим прикидкам — это около двадцати тонн земли. Рыть — не проблема. Проблема — куда девать землю. Наверх не вынести. Любое изменение ландшафта будет отмечено чубатыми птичками и отрихтовано яйцами — ВОГами. Трубы внизу уже забиты мешками с землей. Подземных туннелей много. Парни роют ходы, блиндажи, ставят огневые точки и аккуратно по бокам труб складывают в мешках землю. Не знаю, как будем решать проблему. Надеюсь, что-нибудь придумаем. Наш с Костеком дембельский аккорд. Если сказали рыть, значит, будем рыть. Штурмовики, ах-ха. Больше никаких серьезных заданий не было. Лазая по трубам, называем себя черепашками-ниндзя. Эти парни досуг проводили в таких же трубах. О том, когда мою группу выведут, пока молчат.

Под вечер объявили боевую готовность. Опять замечено скопление немцев недалеко от наших позиций. Рация плохо заряжена, банку раздобыли. Прорвемся.

Немцы по ночам не штурмуют. У нас. Не знаю, как на других участках фронта. Обычно выползают в районе четырех-пяти утра.

6 октября, 14:42. Ночь тихая, утро тихое. Прорыли метра полтора подземного хода. Пришел до меня разведчик из бывших музыкантов. Позывной сложный. Не запомнил. Назову его Рубероид.

Мы с Костеком копали, а парни — Шакай и Борода — ниже в трубе собирали накопанную землю и разносили в мешках по трубам. Слышу, зовут меня: «Командир, командир, запах пошел по трубам!» Парни подумали, что немцы пустили по трубам газ, чтобы нас отравить.

Спустился к парням, принюхался. Пахнет одеколоном. Слышим, ползет кто-то к нам. Осветили трубу — свой. Крикнул пароль. Подполз ближе, назвался Рубероидом и сказал, что исследует трубы. Разведчик, в общем. Зачем разведчику поливать себя одеколоном перед выходом на задание? Вопрос нерешенный. На войне огромное количество странных людей. Тем не менее все эти странные люди — герои.

«Пришел до меня» — не по-русски, по-местному. Да и не шел он, а полз. Ходить здесь невозможно. Так вот, сели мы с Рубероидом разглядывать карту, пытаясь понять, зачем нужен подземный ход, когда ниже есть труба-восьмидесятка, идущая до коллектора, из которого можно безопасно выскочить за бетонные перекрытия и оказаться прямо перед немецкими позициями.

Решил остановить работу и дать парням отдохнуть. Они уже тринадцать дней пашут без отдыха. С утра до ночи. А ночью на постах. Разведчик сказал, что командир в отпуске, поэтому неразбериха с ротацией. Его зам, похоже, даже не в курсе, где мы и какие задачи выполняем. Забавно. Передний край, война, а жизнь как в Советской армии в мирное время. Копайте отсюда и до обеда. Смеюсь.

6 октября, 20:16. Костек собирается голым бежать по Тропе ярости, когда команду на ротацию дадут. В голого, говорит, стрелять никто не будет.

— До трусов разденешься? — спрашиваю.

— Нет, — отвечает, — догола, полностью разденусь.

— Кроссовки не снимай, — даю совет, — чтобы ноги не поранить.

Кино и немцы. Представил маленького кумыка с калашом в руках, который нагишом в кроссовках бежит под птичками мимо вражеских позиций. Будущая звезда Ютуба.

Костек считает дни до конца контракта. Меня это подбешивает. Когда дни считаешь, время идет медленнее.

Вернемся, даст Бог, в располагу, пойду к парикмахерше и признаюсь ей в любви. Мне срочно нужно признаться кому-то в любви. Чувствую себя мертвецом, если долго никому не признаюсь в любви. Не хочу быть мертвецом. Хочу быть живым. Парикмахерша не в моем вкусе, правда, но это не такая большая проблема. У меня хорошо развито воображение, и я могу представить ее какой угодно (и кем угодно, вплоть до моей реально любимой женщины). Просто мне нужно выплеснуть нерастраченную энергию любви, чтобы она не закисала и не превращалась в ненависть. С ненавистью на войне делать нечего. Убьют сразу.

Мыши съели наушники. Радио не будет. Рации нет. Бензина тоже. Генератор молчит. Дождь накрапывает. Пьем чай и разговариваем о мирной жизни. Один был фермером, другой вором, третий дальнобойщиком, четвертый студентом. Я только слушаю. О себе ничего не говорю. Теперь мы все как один — доблестные русские воины.

7 октября, 10:54. Сегодня едет домой поток, в котором Рутул и Сава. Через двенадцать дней едет домой поток, в котором Давинчи и Малыш.

Плохо себя чувствую. Целый день буду отдыхать. Холодно.

7 октября, 17:38. Проспал до двух. Выспался. Плотно поели с парнями. Разговоры, анекдоты, истории. Спокойный день. Разок жахнули по немцам из РПГ. По нам почти не били. Укрепили Отросток. Накрыли мешками для трупов дыры. От дождей. Засыпали мешки камнями — для маскировки. Вечером будем чаёвничать, а ночью бдеть.

Решили завтра идти копать. Только в другую сторону, к разбитым блиндажам, чтобы посмотреть, что там есть — оружие или вдруг наши павшие. Хотя по картам там не было наших блиндажей. Скорее всего, немецкие. Посмотрим. Все равно о ротации пока не слыхать. Новых команд не поступает. А делать что-то надо.

7 октября, 23:57. Напечатал у себя в тг-канале:

«Если вы читаете эти строки, значит, со мной все в порядке. Вернулся с передовой и нашел возможность скинуть весточку. Контракт заканчивается. На боевое больше не отправят. Надеюсь. Немного устал. В остальном — норма.

Этот контракт начинал с караульного в комендантском взводе, а заканчиваю командиром боевой группы штурмового подразделения.

Даст Бог, вернусь в Москву в первых числах ноября. Вернусь с книгой (с книгой в телефоне). Старался не забывать о том, что я все еще литератор, несмотря на то что приходится быть доблестным русским воином.

Пока нет уверенности в том, что книгу стоит отдавать на читательский суд. И дело не в том, что писалась она буквально на ходу, в окопах, в коротких перерывах между боями и потому не дотягивает до какого-то небесного художественного уровня. Книга с перебором откровенная, а война еще не закончена. Важен принцип: не навредить. Главное, что книга есть, а когда она будет напечатана — уже не имеет значения.

Проза. “Дневник добровольца”. Почти десять авторских листов. Стихи, к сожалению, не шли. Были, но мало.

В “Дневнике...” записывал мысли, события, рассказывал о солдатском быте, о боевых товарищах, о хороших и плохих людях, с которыми встречался на войне. Это моя история моей войны. Иногда смешная, чаще трагическая.

Поначалу заводил дневник как некую терапию. Он помогал молчать. На войне надо быть молчаливым. Потом привык к нему, и дневник превратился в доброго собеседника, все понимающего, умеющего слушать и прощать.

В “Дневнике...” мало войны, много любви. Только в той жизни, которой живу сейчас, войны больше. Уверяю вас. Безжалостной и беспощадной. Любви совсем нет. В жизни любви нет, но она есть в моем сердце, как раз там, где нет войны.

В “Дневнике...” нет ни одного топонима. Избегал упоминать позывные командиров. Не описывал сути боевых заданий, на которые выходил. Объектам, где приходилось бывать, придумывал смешные или романтические названия. В зависимости от настроения. Тому есть причина. В случае моей гибели телефон мог оказаться в руках неприятеля и навредить моим товарищам.

Вот вроде и все. Зачем я вам об этом написал? Чтобы знали. Я жив. Несмотря ни на что. Я не предал ни вас, ни себя, ни нашего Отечества, ни своей любимой русской литературы. Мои дети могут гордиться мной».

Вернусь с боевого — отправлю. Мыслями я уже на большой земле. Тяжелый месяц. Психологически. Постоянно думаю о доме.

8 октября, 14:32. Не мог уснуть до трех ночи. Мысли не дают покоя. Крутился на камнях, вертелся так, что протер дырку в камуфляже. На боку. Встал в районе семи. Выпили кофе с Элпэка.

Парни начали к девяти подтягиваться к нам. Обсудили то, что появились проблемы с бензином и рацией. Эти проблемы нами не решаемы. Доставки нет. «Ноги» не справляются. Продумали план сегодняшней работы. Будем копать ход до лисьей норы, которую давно заметили, но не заглядывали туда: вдруг заминирована?

В районе одиннадцати вышли, а к часу дня уже прокопали ход под землей до норы, где нашли ящик с патронами для пулемета. Крупнокалиберного. Полностью заряженная лента. Ящик с американской маркировкой, но лента, похоже, наша. Завтра перенесем в Отросток.

Попросил Костека влезть в нору и пошебуршить там землю: вдруг пулемет найдем? Костек залез целиком, одни ноги торчат. Лежит не двигается. Испугался, подумал, что с ним что-то случилось. Позвал. Не отзывается. Слышу, Костек начал как бы сам с собой разговаривать. Всё, решил, с ума спятил. Рядом жахнуло. Наверное, с испуга фляга потекла.

Подергал Костека за ноги. Он развернулся. Смотрю, а у него в руках телефон. Парень, оказывается, залез в нору и снимал там себя. Я расхохотался и назвал его чертовым блогером. Дал команду на выход, и к двум часам дня мы уже вернулись в Отросток. Перекусили.

8 октября, 21:11. Перекусили, отдохнули часок, занялись наведением порядка в Отростке.

Ветер и дождь то затихнут, то снова усилятся.

В Отросток вода не проходит. Заранее затыкали все возможные и невозможные дыры. Герметичненько сидим.

Вечером покошмарили немцев из РПГ и стрелковым. Ответки почему-то не было.

Переходим в статус ночного бдения.

Дежавю. Каждый новый день похож на предыдущий. Стабильное положение.

Бензин принесли. Генератор урчит, как гигантская кошка.

9 октября, 13:42. Сплю плохо, работаю хорошо. Мокрый, грязный, уставший. Прямо как рыжий, честный, влюбленный. Фильм такой был. В детстве. Помню только название.

Вчера вечером с парнями смотрели что-то американское. Чушь полная. Мужик пристегнул себя к женщине наручниками и застрелился. Женщина потом полфильма таскалась с его трупом, пытаясь отстегнуться. Так и мы таскаемся с окраиной Российской империи, которая назвалась Украиной и торгует подаренной нами государственностью. Украина пристегнута к нам корнями. Она добровольно пустила себе пулю в лоб и теперь трупом путается под ногами. Корни не обрубить. Выход один. Перестать считать ее окраиной и сделать частью Российской империи.

Украины нет. Есть одна неделимая Россия. За нее и стоим.

9 октября, 21:25. «Помните, что вы герои, — говорю парням, — и вам будет легче...» Они помнят и улыбаются, когда иные плачут от боли и страха.

10 октября, 10:31. Рамзан (боевой санитар) как-то сказал, что если человек падает от изнеможения, значит, он потратил всего лишь третью часть своей жизненной энергии. Останется запас в целых две трети, то есть в два раза больше истраченного. Слова Рамзана вспоминал, когда валился с ног от усталости. Поднимался и снова бежал, шел. Когда не мог идти, полз.

Группу из Кишки Дракона сменили. Значит, скоро придет замена нам. Получилось самое длинное БЗ, несмотря на то что задачу выполнили в первую неделю. Все остальное время самостоятельно искали себе работу, ставили задачи и выполняли их. На войне это нормально, обычное дело, и все же хочется сказать, что парни моей группы — молодцы. Почти не ныли. Со всем справлялись.

Время болезненно замедляется. Кто хочет почувствовать на своем языке жвачку минут, должен непременно сходить на войну. Здесь время не движется, следовательно, люди живут дольше. Такой вот парадокс войны.

10 октября, 16:01. Психически совершенно здоров. У меня чистое сознание, внутренний покой. Есть даже некоторая леность, присущая мне в мирной жизни. Но откуда это острое ощущение того, что я пишу то, что уже было сто раз мной написано, говорю, что проговорено, и думаю, что думано-передумано? Надо будет перечитать дневник в другой обстановке. На базе. Может быть, это не ощущение, а реальность. Неужели я сейчас так пуст, что сознание само гоняет старые мысли, будто крутит заезженную пластинку, чтобы я не считал себя спятившим с ума?

Передали, что Князя назначили старшиной. Хорошая новость. Мозги прапорщика дембельнулись. Больше никаких новостей. Чик убежал в Кишки за водой. Может, принесет какую-нибудь интересную инфу и моя голова перестанет циклиться. Отсутствие информации раздражает. Думать становится не о чем, а думать я люблю.

10 октября, почти ночь. Чик ничего интересного, кроме воды, не принес. Вокруг нас будто все замерло. Слышны только автоматные и пулеметные очереди, которые как бы говорят о том, что где-то кипит жизнь.

Парни рано легли. Сижу в одиночестве на ушах. Должен был с Элпэка, но он плохо себя чувствует, и я отпустил его спать. Дневник уже в курсе, что я люблю одиночество. Повторяться не буду.

Голова, смени пластинку!

11 октября, 18:24. Закончились газ, еда, сигареты. Сообщения с нулем нет. Поставок нет. Рыжего и Трёшки нет. Холод собачий.

11 октября, 18:30. Я справляюсь. Не факт, что парни справятся и не начнут ныть. Если такое случится, то нахлынет чувство вины за происходящее. Чувство вины я не переношу.

Основное: газ, чай, сахар. Их нет. Нет ничего. Съели три банки ветчины на шестерых за целый день и запили холодной водой. По половине кружки.

«Ноги» говорят, что Тропа ярости под огнем. Не смогли выйти сегодня за подарками. Подарками называют здесь рюкзаки с едой и прочей надобностью, которые доносят до точки сброса «ноги», бегущие из зеленой зоны. Сама точка сброса находится в желтой зоне. Забирают оттуда наши «ноги», которые бегают исключительно по красной зоне.

Заранее никто не позаботился, и ситуация стала критической. Надеюсь, завтра утром, по серости, подарки доставят.

Днем отрубился часа на полтора. Приснилось, что мы вернулись с БЗ и нам должны сделать укол. Но укол в грязное тело не колют, поэтому попросили раздеться и лечь на скамейки. Я спросил: «До трусов?» Женщина-врач ответила: «До ягодиц!» Чик и Шакай первыми разделись и легли.

Пришли женщины и начали тереть им спину. Женщины обычные. Сорокалетние тумбочки, ничего сексуального. Но помню довольное лицо Чика. Он был похож на Смайла. На Смайла в первый день моего с ним знакомства в пункте приема добровольцев. Улыбчивый и волосатый. На волосах лежала мыльная пена. Чик улыбался белозубой улыбкой Смайла.

Я тоже разделся. Замотал полотенцем яркую часть тела. Ко мне подошла женщина и спросила: «Готов?» Кивнул головой. Она поманила меня рукой, и мы вместе вышли на улицу. «Вот, — сказала женщина в белом халате, — видишь лампочки?» На улице висела гирлянда, будто город готовился к новогоднему празднику. Снега не было. Я отчетливо помню дорогу, выложенную брусчаткой. Я опять кивнул женщине — дескать, лампочки вижу. Она продолжила: «Пойдешь по дороге, отсчитаешь тридцать лампочек. За тридцатой лампочкой будет дверь. За этой дверью заряжают телефоны, но тебе туда ходить нельзя. Там работают наши конкуренты».

В этот момент я проснулся. Рядом жахнуло. Попытался снова уснуть, чтобы досмотреть сон до того момента, как меня начнут тереть мочалкой. Не получилось.

Элпэка сказал, что прилетом разорвало провод. Связь между Кишками Дракона и его Печенью идет через нас по проводам. Стоит тапик[38]. У нас самих только рация, которая на холоде быстро разряжается. Но это не суть. Я выскочил на улицу по проводам. Нашел разрыв. Зубами оголил провода и скрутил их. Вернулся в Отросток. Крикнул по рации, чтобы проверили связь. Связь появилась.

12 октября, 09:52. Чик ушел за подарками. Надеемся, что газ передали. Второй день на холоде без горячего будет ягодками. Цветочки были вчера.

В Отростке минусовая температура. Бетон. Мы в летней камуфле. Не до войны. Что-либо делать вряд ли сможем. Ждем проводника, чтобы вернуться на базу. Ждем уже давно. Неделю.

12 октября, 13:22. Чик вернулся пустой. «Ноги» не смогли выйти за подарками. Немцы Тропу ебулят.

«Ебулят» — местное слово, чаще всего употребляемое на моем участке фронта. Впервые здесь услышал. По контексту его значение понятно.

С Чиком передали одну маленькую блиндажную свечку, две банки паштета и полбуханки хлеба. На шестерых. Протянем. Есть надежда, что к вечеру будет потише и подарки дойдут до нас.

Поставили запасную банку под фонарик, чтобы свет был. До вечера должно хватить. Вечером, если газа не будет, вскипятим воду на блиндажной свечке.

Элпэка ушел с Рубероидом (в действительности он Урбани, но Рубероид мне больше нравится) разведывать еще одну немецкую позицию, которая сейчас пустует и находится в серой зоне между нами и бывшими «хозяивами».

Настроение среднее. Жутко хочется помыться. Теплая баня — предел моих сегодняшних мечтаний.

Костек скукожился, стал еще меньше. Отдал ему часть своего паштета. Чик и Шахай держатся хорошо.

12 октября, 16:39. Элпэка залетел в Отросток довольный. Где можно было бы закрепиться в серой зоне, не нашел, зато надыбил треть газового баллона и огромный кусок сыра. Баллон выпросил у парней в Кишке, а сыр, как сказал, передали именно мне по позициям. Позывной передавшего забыл.

Это божественное провидение. Я ведь не жаловался. Но кто-то подумал, что мне может быть тяжело, и передал — оторвал от себя — кусок сыра. Бог есть.

Мы с парнями тут же вскипятили воду, сделали чай и запили им вкуснейший сыр от неизвестного моего боевого товарища, который, даже находясь вдали и в такой же, скорее всего, тяжелейшей ситуации, вспоминал, переживал, волновался за меня.

До слез. Когда-то шутя комментировал такими словами чужие понравившиеся стихи. Теперь не шучу. Плачу, плачу от счастья, что у меня есть настоящие друзья. Настоящие.

12 октября, 19:55. Бегая по трубам, расцарапал спину. Выйди сейчас на пляж, мужики посмотрят, присвистнут и подумают, что я шикарно провел время.

Подарки есть. Принесли. Еда по мелочи. Газа в подарках нет. Банки на холоде сели. Аккумуляторы на рациях тоже. Ночь будет темной. Глухой и темной.

13 октября, 14:47. Чик сходил до Кишки за газом, надеясь, что принесли. Не принесли. Бензин вроде есть, закинули. Свет будет, чего не скажешь о горячей кружке чая. Пьем холодный кофе. Армейский. Готовится так. В бутылку с холодной водой засыпается растворимый кофе. Бутылка плотно закрывается крышкой и взбалтывается до тех пор, пока весь кофе не разойдется. Периодически крышка открывается и впускается кислород. Получается кофе с пенкой. Как капучино. Только холодный и без молока.

Костек отдыхает. Устал. Элпэка попробовал выбраться с Рубероидом до серой зоны. Не получилось. Немцы ебулят. Мы с Шакаем сползали до Печени Дракона. Освободили ее от мешков с землей, из которых соорудили небольшой дот, чуть выходящий из земли. Там будет удобно и безопасно складывать землю, которая набирается у штрафников, копающих кротовую нору до блиндажа из Драконьего Глаза, открытого нами полторы недели назад.

Пока переносили мешки, вспотел. Насквозь. В Отростке холодно. Согреться нечем. Чуть знобит. Не критически. Хочется горячего.

13 октября, 21:23. Дневник, сколько раз надо повторить, что газа нет? Слышишь меня? Газа нет. Обычно, если я тебе на что-то жаловался, ситуация исправлялась. Что происходит? Почему не реагируешь?

Вторая половина дня прошла спокойно. Разговаривали, курили — сигареты есть, — опять разговаривали и курили. Вчерашний газ ушел на приготовление обеда. Ели недоваренную крупу. На остатках блиндажной свечи вскипятили пару кружек воды.

Передали, что двоих из «ног» затрехсотило, причем именно тех, кто хорошо знал Тропу до Отростка. Видимо, будут (или уже начались) проблемы с выводом моей группы. По сути, выйти должны были самое позднее неделю назад. До сих пор здесь.

Не знаю, как снаружи, солнца не видели три недели, но под землей, в бетонных трубах, пар изо рта идет.

Таких длинных и крепких ногтей у меня в жизни никогда не было.

Мышей пруд пруди. Трубы ими кишат. Они ходят по нам, не стесняясь. Залезают в спальники, штанины, капюшоны и копошатся там как у себя дома.

14 октября, 12:05. Ничего существенного. Газа по-прежнему нет. Дата ротации неизвестна. Грязь отваливается кусками. Глаза не видят, уши не слышат. До конца контракта чуть больше двух недель. Бьем рекорды. Даже залетчики так долго не сидели на передке после выполнения поставленной задачи. Вылез наверх. Наверху тепло. Солнце. Бабье лето, наверное.

14 октября, 16:44. Докричался по рации до Солнечного Сплетения Дракона — места, куда сходится информация с переднего края.

— Как обстоят дела с газом? — спрашиваю.

— В целом в России или в нашем убожестве? — вопросом на вопрос ответил Сава, в тот момент находившийся на связи.

— В России с газом, брат, все хорошо, и мне это известно. Что с газом в нашем?

— Обещают. Обещают закинуть.

— Принято, брат.

Закончил связь и подумал, что у нас обещанного три года ждут.

Парни повесили маленькое зеркальце рядом с рацией. Свет от него скользнул по моему лицу. Я увидел свое отражение и улыбнулся. Выгляжу не так страшно. Только зубы, передние зубы почернели.

15 октября, 07:36. Ночью случайно смахнул долгоиграющую линзу. Попытался расстроиться из-за этого, но ничего не получилось. Уснул часа в два ночи. Проснулся в пять, на пост. Почистил руки, надел линзу и приступил к утреннему бдению. Ничего не происходит. Вот и хорошо.

Мыслями уже дома. Это печалит. С трудом концентрируюсь на нынешних проблемах и задачах. Начинает пугать путь на базу. Появляется страх Тропы. Раньше его не было. Боялся только того, что не вытяну. Сейчас новое состояние. Столько пройдено, и погибнуть на последнем отрезке будет... как бы это сказать... неловко, что ли. Матом не хочется ругаться. Прозвучало бы точнее. Ладно, Бог даст, выберусь.

Знобит.

15 октября, 12:19. Есть хорошие новости. Нет, фронт мы не прорвали. К сожалению. Всего лишь нам принесли газ. Два баллончика. Если разумно пользоваться, дня на четыре-пять хватит. К газу добавились печеньки и бичики. Тушенка у нас еще оставалась в запасе. Планируем горячий обед.

Рубероид, который Урбани, разведал новую тропу. Она в три раза длиннее, но совершенно безопасная. По его словам. Посмотрим, что будет на деле.

Передали инфу, что одну из групп сегодня-завтра выведут. Либо мою, либо группу Савы, сидящую в Солнечном. Думаю, что Савы. Он зашел на день раньше нас. Так или иначе, процесс сдвинулся с мертвой точки. Воевать в неведении и с мыслями о том, что о тебе все забыли, врагу не посоветовал бы. Будем на фоксе, как говорил Давинчи.

Выругался на Костека в мать. Не разбудил напарника и ночью дежурил в одну яичную голову. «Он спал как младенец!» — заявил в свое оправдание. Устал от его дебильных шуток. Матюкнулся. Костек обиделся и сказал, что больше со мной не разговаривает. Я, конечно, не прав. Надо быть сдержаннее. И все же...

Парни вышли поправить вход в Отросток. Их засекла птичка. Успели уйти, но по входу начали активно работать. Четыре яйца прилетело. Одно не взорвалось.

15 октября, 20:03. Вспомнил. О тропе, которую якобы разведывал Урбани, говорили еще месяца три назад. Ею никогда не пользовались. Почему — не знаю. Скорее всего, потому, что не такая уж безопасная, плюс длиннее.

В обороне. Боевая готовность.

В темноте почувствовал, что кто-то прошелся по моей ноге. Мышь или крыса? Нога машинально дернулась. Услышал легкий тупой шлепок. Опустил голову, смотрю — трехцветная. Случайно заехал ей по мордочке. Убежала.

Непонятно, кто хуже: комары или мыши? Мыши обнаглели дальше некуда. В спальник пролезают и бегают по мне.

В детстве рассказали историю о том, как мужичонка уснул на сеновале с открытым ртом. Мышь залезла ему прямо в глотку, и он задохнулся. С такой историей в голове трудно уснуть. Смерть не из героических. На похоронах люди смеяться будут.

16 октября, 11:34. За последние трое суток спал всего восемь часов. С утра вырубило. Два часа проспал мертвым сном, ничего вокруг не замечая. Проснулся, и вроде нормально.

Пришли подарки. Три баллончика с газом, сладкое и еда по мелочи. Жизнь налаживается, несмотря на напряженную обстановку.

Костек заявил, что ему на всех наплевать и он пришел на войну заработать денег. Так у меня не стало еще одного боевого товарища. Какое все-таки слабое существо человек, и как дешево он ценит свою жизнь. Умирать за деньги — пошлее ничего не придумаешь. Не по себе стало. Руки опускаются оттого, что встречаешь на войне подобное. Пытаюсь убедить себя, что заявка Костека от накопленной усталости, проявление детской истерии, а не то, что он чувствует на самом деле.

16 октября, 15:49. Выпили по кружке кофе. Расширили Глаз. Отработали немецкие позиции. Еще раз отработали. Еще. Сварили обед. Наелись. Пьем чай.

Дополнение на 18:18. Пошел дождь. Птички улетели. Пулеметы замолчали. «Ноги» побежали. Принесли много вкусняшек. Поужинали. Выпили по кружке чая.

Перешли на ночные бдения с короткими перерывами на сон.

Из приключений. Штрафник оставил позицию и побежал по трубам в сторону немцев. Поймали. Дальше скучно и неинтересно.

Подключили тапик. Теперь круглосуточно на связи, независимо от батареек в рации. В курсе всех междусобойчиков на нашем участке фронта.

17 октября, 07:38. Ночью вспотел. По всей видимости, накануне вечером поднималась температура. Легкие заболевания — простуду и пр. — не замечаешь за одной острой болью по всему телу.

Урбани связался по тапику. Просил держаться еще дней пять. Потом выведут. Выводить, наверное, он будет. Спросил, что нужно. Вроде ничего не нужно, и нужно много чего. Газ, чай, сладкое. Запросил еще «морковок». Заканчиваются.

БЗ получилось масштабное. Тридцать дней безвылазно на самой маковке войны. Седьмого октября записал «привет» подписчикам тг-канала, думал, восьмого выйдем. Как бы не так. Впредь наука: бежать впереди паровоза не рекомендуется. Смеюсь.

С утра успели покошмарить немцев. За кружкой кофе обсудили наличие тапика и нашли в этом огромное количество новых проблем. Теперь все кому не лень звонят и спрашивают про обстановку. Добавилась каждодневная команда «Боевая готовность номер один!». Обстановка стабильная. Готовность номер один постоянная.

17 октября, 21:25. В Сердце Дракона ранило одного из штрафников. Осколок в бочину под броню. Элпэка пошел выводить его на ноль по ночи.

18 октября, 06:14. В голове обывателя война приравнена к способности убивать, а в голове солдата — к умению выживать.

— Огогош, в конце Отростка виден свет! У нас гости?

— Рассветает, Костек.

Поток Давинчи разлетается по домам. Мой поток становится дембельским. Вчера Сургут вышел на БЗ, а я еще тут. Дембелям на войне тяжелее, чем молодым. Больше ответственности, больше нагрузки. На все это накладываются мысли о доме, о родных и близких. Я бы не прочь отработать до самого талого, как говорится, лишь бы дали помыться, поесть нормально и пару дней поспать.

Элпэка вернулся. На обратном пути задело осколком. Мелкий, под коленку.

Доберман — банщик, уволившийся пару недель назад, — напился и подрался. Ему порвали селезенку. Умер в больнице.

18 октября, 21:34. Без происшествий. Передали, что Саву затрехсотило на выходе с БЗ. По всей видимости, неосторожное обращение с оружием. Не поставил на предохранитель, когда бежал. Задело ногу. Насколько серьезно, пока не знаю.

Мы занимались мелкими делами. Перенесли БК из Кишки Дракона в Отросток и Драконий Глаз. Немного покошмарили немцев, а немцы нас. Доели последнюю банку тушенки (цыпленок) на шестерых.

Элпэка притащил с ноля пряников и конфет. Чаепитие было знатное. Больше поделиться нечем. Разве что холодом. Холода у нас много. Вода по ночам замерзает. Только холод никому не нужен. Не поделишься.

Желудок расстроился. Я старался его не обижать, давал что мог, но он все равно расстроился. Выпил две таблетки активированного угля. Больше ничего нет. Может, поможет. Помню, как Саву три месяца назад от угля закупоривало. На целую неделю. Мне такое не помешает.

19 октября, 23:35. Не записывал целый день, потому что физически не мог. Попробую по порядку. Постараюсь последовательно. Пока силы есть.

Вчера вечером Чик болтанул, что мы уже скоро месяц (если быть точным, двадцать шесть дней) на БЗ — бьем Дракона, но у нас ничего страшного не происходит, то есть мы целы и невредимы. Попросил его сплюнуть и больше таких вещей на войне не говорить.

Ночью плохо спал. Это не впервой. Не столь важно. В пять утра мне нужно было выйти на пост, но Костек, увидев мое болезненное состояние, предложил часок за меня отдежурить. Действительно плохо себя чувствовал, поэтому не отказался. Костек заботливо накрыл меня вторым спальником и ушел на пост. Через час вернулся, разбудил, спросил о моем состоянии. Ответил, что в норме.

Отработал на ушах два часа.

«На ушах» — это значит, что врага видеть не можешь, но сидишь и слушаешь тишину. При посторонних или непонятных звуках поднимается тревога, парни подскакивают, и мы работаем. Дежурство прошло тихо. После меня заступал Шакай. Трудяга-татарин. В мирной жизни дальнобойщик. Умный, крепкий, спокойный парень.

Мы поменялись. Пошел вздремнуть еще пару часиков, а Шакай остался сидеть на ушах. Часов в девять Чик отправился за водой в Кишки Дракона.

В районе десяти утра прогремел взрыв. Подумал, что ударило восьмидесяткой или стодвадцаткой по месту, под которым отдыхал подраненный Элпэка.

Элпэка спит метрах в десяти от поста, а я прямо за постом. Спросил у него, все ли в порядке. Дым, запах пороха, бетонная пыль. Ничего не было видно. Элпэка крикнул, что в норме.

Из дыма появилось лицо Шакая. Белое, обсыпанное бетонной пылью. Глаза растопыренные, безумные, смотрят на меня не моргая.

Оказывается, ударило со стороны входа. Там у нас были сложены три ряда мешков с землей и камнями, на случай наката. За ними в полуметре выставлены еще два ряда мешков, один из которых прикрывал собой место, где мы сидим на ушах. Укрепляли сами — первым делом, как только пришли в Отросток. До нас позиция была слабо укреплена.

Спросил у Шакая, что с ним. Он пожаловался на грудь. Отвел его в глубь Отростка, осмотрел. На животе, в районе печени, дырка и под коленной чашечкой такая же, небольшая. Осколочные. Шакай за мгновение до взрыва находился напротив первого ряда мешков, у самого входа. Сказал, что пошел поправить штору, сделанную из спальника, потому что сильно дуло.

Уложил Шакая на лежанку Элпэка, залил дырки перекисью и залепил пластырем. По тапику передал Солнечному о случившемся и пошел смотреть, что стало со входом. Первые три ряда мешков были полностью разбиты. Из груды камней и земли торчал хвост камикадзе — самовзрывающейся чубатой птички. Верхние мешки, прикрывавшие пост, свалились.

Вернул свалившиеся мешки на место — они тяжеленные, поэтому сел после этого на свою лежанку, чтобы отдышаться. Прогремел второй взрыв. Шума летящей птички не слышал. Второй камикадзе застрял на тех мешках, которые старательно поднял после первого взрыва. Никого не задело. Вернулся Чик. Услышал сообщение по тапику о случившемся и сразу побежал к нам в Отросток.

Поступила команда дать ответку. Сделали два выстрела из РПГ по немецким позициям.

Попросил Чика внимательнее еще раз осмотреть Шакая, а сам направился ко входу. Поправил развалившиеся ряды и уже было хотел собирать землю и камни из разорвавшихся мешков в новые, чтобы лучше укрепить вход, как раздался третий взрыв. Меня откинуло. Тупая боль в ноге, в районе бедра. Нога онемела. Пополз в глубь Отростка.

Три камикадзе в одну точку и на одну группу. Больше двух никогда не кидали. «А ведь неплохо поработали, если немцы так взбесились», — мелькнуло в голове.

В глубине Отростка стянул с себя штаны и увидел дырку в бедре. Кровоточила. Залил перекисью и залепил пластырем, который подал Элпэка. Поднял трубку, чтобы передать инфу о третьем камикадзе, и услышал, что по Кишке тоже вдарило. Там затрехсотило Ибрагима — «ноги» моей группы — и... двести, один, из штрафников.

Три человека из моей команды триста и один двести из штрафников. Передал инфу на Солнечное Сплетение. Мне тут же сообщили, что за нами выходит эвакуация.

Через полчаса мы с Шакаем переместились в Кишки Дракона. Перед уходом Элпэка сунул листочек бумаги, на котором записал телефон своей мамы. Попросил позвонить и сказать, что с ним все в порядке.

До Кишки еле дошел. Обезбол не колол. Хотел проверить, насколько сильной будет боль, когда пройдет первый шок. Боль сносная.

На Кишке Луна — командир группы разведчиков — уже ждал. Да, командир группы Смайла. Долетел к нам за считанные минуты. Сказал, что будет сам выводить. Решили выходить по серости, в шесть вечера.

Сели с Шакаем на пустой лежак, рядом с которым стоял лежак с погибшим воином. Позывной Шило. Двадцатипятилетний парень. Осколок в левый бок, в районе сердца. Видимо, задето было и легкое, потому что вокруг рта заметил следы крови. Умер, как сказали парни, сразу. В момент удара он сидел рядом с Ибрагимом. У Ибрагима осколки в спине и голени.

Устал. Знобит. Остальное завтра допишу.

20 октября, 12:16. Так... На чем я остановился? В располаге (девять вечера) Шакай взял чистое белье и уехал лечиться, а мы с Ибрагимом пошли в баню.

Чудесное место наша баня. Будто смываешь, выпариваешь грехи, накопившиеся за долгое время, проведенное в походе на Дракона. На вид обычный домик. В коридоре раздевалка, потом дверь в помывочную, а из помывочной — в парилку. Ручка на двери парилки всегда горячая. Она приятно обжигает руку.

В помывочной огромная приземистая печь, на которой стоят баки с горячей водой. Рядом с печкой на полу — баки с холодной. По периметру помывочной скамейки. На одной стене туалетное зеркало. Парни бреются. Не все, некоторые, те, что помоложе.

В парилке ступенчатые полати. С правой стороны от двери маленькая печка, на которой лежат камни, для того чтобы подбавлять парку. Полати накрыты покрывалами.

Я сначала обдался водой в помывочной. Чуть смыл грязь. Потом пошел в парилку. После парилки опять обдался водой, намылился, смылся и снова в парилку. И так раз пять. Под конец облился холодной водой. Глянул на себя в зеркало. Похудел я, конечно, страшно. Кости и кожа. Но кое-где приросли мышцы.

После бани пошли с Ибрагимом в таверну. Она изменилась в лучшую сторону. Стала изнутри красивой, ухоженной, уютной. Повар новый. Марсель. Шестидесятилетний доброволец. Мы разговорились. У парня семеро детей. Кавказец. Ушел на фронт по идейным соображениям. За Россию. Через военкомат не брали. Удалось попасть через наше подразделение. Тоже хочет быть нужным Отечеству. Накормил отменно. Рассольник с мясом! На второе пюре с курицей. Положил в тарелку помидоров и зеленый перец. Почистил головку лука. Чтоб я так жил! На третье чай с вафлями, печеньями и пряниками. Лучшее завершение дня.

К половине двенадцатого добрался до своего родного флигеля. Боже, как же мне было хорошо! Только нога немного ныла.

Уснул в седьмом часу утра. Проспал до половины одиннадцатого. Разбудил Газпром, которого отправил новый старшина — улыбчивый, крепко сбитый блондин ростом выше среднего, с красноватым оттенком лица. Газпром сказал, что меня ждут на перевязку.

Собрался, доковылял до Чеха. Он осмотрел меня, поменял повязку. Пока еще хромаю. Надо до Москвы полностью привести себя в порядок, чтобы никого не испугать. Повар из таверны попросил меня ходить к нему чаще. Я, говорит, откормлю тебя, не беспокойся, поедешь домой толстый, розовощекий и здоровый. После перевязки зашел к нему. Опять наелся до отвала, поболтали. Отличный парень. Спросил меня про Саву, знаю ли. Он как раз сменил его в таверне. Да, говорю, ходил с ним на свое первое БЗ. Посмеялись вместе. «Но я, — добавил — никого не осуждаю». Ни один пятисотый не скажет обо мне дурного слова, будто я с презрением к ним отношусь. Каждый человек, пришедший на войну добровольно, в моем понимании — герой.

Такие дела.

Позже, если вспомню какие-нибудь неупомянутые нюансы своего выхода с БЗ, дополню.

Сейчас планирую дойти до парикмахерши, а потом до штаба, чтобы отправить весточку на большую землю.

20 октября, 13:43. Забыл сказать, что вчера, вернувшись из госпиталя, прошел мимо своего дома — темно — и уткнулся в пост, который стоит как раз за ним. На посту Китаец. Он сейчас в комендантском взводе, ходит караульным. Обнялись, как старые добрые друзья. Долго не разговаривали, я спешил в баню. Договорились позже пересечься, поболтать. Китаец, обнимая меня, сказал: «Как же я рад, Огогоша, что ты живой!»

Вернулся из парикмахерской. В любви не признавался. Но мы с девчонкой, пока стригся, душевно поговорили. Она мне рассказала о том, как живет. У нее двое детей. Мальчишка-четырехлетка и девочка-грудничок. Мальчишка до сих пор не разговаривает. В садик ходит по полтора часа два раза в неделю. Вспомнила, кстати говоря, про Саву, после того как я рассказал о том, в какое чудо превратилась наша таверна. Говорит, он часто к ней ходил, бороду стриг. Поговорили о Дике, погибшем на выходе из Сердца. Ей нравился наш красавчик. Хорошенький был, молодой, как она выразилась. Еще заходила тема о переживаниях мирняка, что наши доблестные дадут обратку. Сказал, чтобы не переживала. Не дадим. Надеюсь, главнокомандующий нас не подставит.

В любви не признавался, потому что решил сохранить слова для женщины, которую люблю. Думал, позвоню и скажу. Но свет отключили. Поэтому связи с большой землей нет. Как только дадут электричество, пойду позвоню. Обязательно. Позвоню и скажу все, что чувствую.

20 октября, 18:43. Когда ходил на телефон отправить весточку подписчикам тг-канала, записанную мной тринадцать дней назад, встретил Ковбоя. Говорит: «Огогош, я горжусь тобой. Смотрю на тебя и радуюсь». Ковбой произнес те слова, которые я хотел сказать ему. Смотрю на него, на наших молодых парней и горжусь ими.

Успел постираться. Днем отключали свет. Занес вещи к новому банщику, оставил. После телефона, когда свет дали, встретил его по дороге из штаба. Он ехал на водовозовской машине. Банщика и водовоза совместили. Теперь две работы делает один человек. Банщик помахал мне рукой и крикнул, что закинул мои вещи в стиралку. Святой человек. Тоже, как новый повар, кавказец в летах. На вид за полтос[39].

Шакай в госпитале, Чик и Костек еще не вернулись с БЗ. Я в доме один. Но сижу все равно в своем привычном флигеле.

В гости зашел Калуга. Высушенный какой-то. На БЗ его не пустили. Пока сидит в комендачах. Просится рыть блиндажи на нуле. Вид у него потерянный. Жалкий.

Князь ушел работать в полевой штаб. В полевом штабе жарко бывает. Ну, сразу было понятно, что в комендачах он долго не просидит. Затоскует по нормальной мужской работе.

Атмосфера в располаге мне нравится. Парни четко делают каждый свою работу.

На бабье лето не успел. На земле стало так же холодно, как под землей. У меня во флигеле газовая плита. Зажигаю, чтобы согреться.

Списался с Летучим и Ошем. Боевые товарищи из первого контракта. Летучий сообщил, что Штурман и Композитор — парни, которые меняли нас, когда мы увольнялись, — погибли. Ош обрадовался, что я жив. Прямо как ребенок. Договорились встретиться, посидеть за кружкой пива.

Парень из молодых, что при штабе, спросил, боялся ли я? Ответил, что если скажу «Мне страшно не было», то сочтешь за психа или придурка. Молодой засмеялся, а я подумал про себя, что да, боялся. Боялся не справиться и подвести. Но я справился и не подвел. Более того, мои действия сохраняли человеческие жизни. Не только наших бойцов, но и мирных жителей.

20 октября, 22:22. Чех попросил подойти на медпункт. Передал приказ командира: «Лечь в госпиталь!» Я начал бурчать, что со скуки сдохну. Чех повторил: «Приказ!» Добавил, дескать, тебе потом будет проще получить выплаты, которые положены раненым. Какие выплаты за осколок в ноге? Я думал, у нас выплаты только тяжелым положены.

Мне, пятидесятилетнему солдату, трогательно было узнать, что командир отряда беспокоится о выплатах подраненным бойцам. Благородно. По-офицерски.

Завтра с утра поедем с Ибрагимом в госпиталь. Сказали, дней на пять. Новое пространство, новые люди, еще одна Тропа ярости (физически не переношу больниц!), ни разу мной не хоженная.

21 октября, 12:11. Глупое солдатское радио. Будто кривое зеркало. Только искажает не видимое, а услышанное. Искажает изрядно. До меня доходила информация, что на выходе из Сердца погибло то ли шесть, то ли семь человек. В реальности затрехсотило, и только одного. Причем не на выходе. Боец-чеченец сам выбежал из Сердца и начал фотографировать себя на фоне развалин. Селфился. Его и подранили немцы. Боец, видимо, забыл, или ему не сказали, что здесь настоящая война, на которой нет места тиктокерским привычкам. Если хочешь остаться живым, естественно.

Сидим с Ибрагимом в медроте, ждем, когда повезут в городской госпиталь. Мы здесь с восьми утра. Прибегал дежурный врач (или тут один-единственный врач на каждый день, не знаю) и наорал, что сразу после ранения не приехали, дескать, раны могут загноиться. Спросил, делали ли нам обезболивающие уколы. Уколов нам не делали. Но я с болью сейчас даже без таблеток справляюсь. Комфортная палата. Прекрасная кушетка. Одеяло, подушка, простынка. Но парни все равно лежат не раздевшись. Можно спокойно выйти на крыльцо и покурить. Бабахов не слышно. После месячного безвылазного пребывания на передовой кажется райским уголком.

22 октября, 01:36. К вечеру нас забрали из медроты и отвезли в госпиталь, находящийся в часе езды. В другом городе.

Приняли хорошо. Сделали повторно рентген, заполнили кучу бумаг, выслушали жалобы (я сказал, что в ушах звенит, нереально звенит, и уже давно). Сто раз каждая медсестра и каждый врач, работающий с нами, говорили, чтобы мы берегли справку формы сто, которую нам выдали в военном госпитале сразу как вернулись с передка.

— Вы прививку от столбняка будете делать? — спросил врач, заполняя бумаги.

— Если надо, сделаю, — коротко ответил.

— Мне не надо, это надо вам. — Врач посмотрел на меня поверх очков. — Ну?

— Да, буду делать прививку.

Точно такой же разговор у врача был с Ибрагимом. Один в один. Прививку сделали.

Часа два-три длились осмотр и заполнение бумаг.

Сестра отвела в палату. Рассказала о распорядке, показала в окно, где находится магазин, если вдруг захочется что-нибудь купить из еды. Время было позднее. Магазин закрыт. Мы целый день толком не ели. Сказал об этом медсестре. Она принесла мне чай и бутерброды с маслом.

Нашли Шакая. Его поселили выше этажом. Сходили покурили, поболтали. Потом Шакай принес колбасы и сникерсы. Он ходил в магазин до нашего приезда. Дружно перекусили. Подключились к Интернету и потерялись. Смеюсь.

22 октября, 11:24. Внутренняя потребность вести дневник отпадает. Чувствую себя в полной безопасности, расслабленным и мягкотелым. Жесткость и собранность ушли.

Не могу осмыслить происходящего и оценить изменения в себе. Есть ощущение, что изменений нет. Похудел, в ушах звенит, хромаю. Это все? Мне этого мало. Вернее, мне не такие изменения нужны. А какие? Но я и на этот вопрос не могу ответить.

Отчетливо понимаю только то, что последние четыре месяца были лучшими в моей жизни. Я научился ценить себя и верить в себя. Может быть, это самое главное, чего удалось добиться. Мальчишество, фиглярство, капризы а-ля инфант террибль[40] в почтенном возрасте, алкогольные скандалы и прочее не украшающее меня поведение случалось от недоверия к себе, дескать, а гори оно все... Но не вернутся ли они вместе с моим возвращением с войны? Я опять превращусь в жалкого, никому не нужного человечка, который без алкогольного допинга боится с людьми общаться?

На войне нет будущего. Только настоящее. С настоящим я справляюсь. Как справиться с будущим, которое появляется при возвращении к мирной жизни?

Вот он страх. Я чувствую страх. Я боюсь.

22 октября, 13:55. Родные Калаша — боевого товарища по первому кругу — сообщили, что он три месяца назад подписал контракт на год и снова ушел на войну. Не оскудеет земля Русская героями!

Калаш работает на том участке фронта, с которым в скором времени соединится наш. Мы двигаемся по направлению друг к другу, чтобы выровнять линию фронта.

22 октября, 21:26. В палату заходили молодые девчонки. Волонтеры (или правильно будет «волонтерши»?). Принесли печенюшек, сока, конфет.

— Вы местный? — самая бойкая и взрослая спросила меня.

— Да, — ответил, имея в виду палату, в которой находился.

— Из нашего города? — сделала неопределенное лицо.

— Из Москвы.

— А хотите носки теплые? — оживилась.

— У меня есть.

— Возьмите еще, носки хорошие!

Она достала из пакета носки и показала мне. Снисходительно улыбнулся. Не стал отказываться. Выглядело бы как неуважение.

Она оживилась пуще прежнего:

— А трусики? Трусики возьмите! — Протянула трусы.

Я закатил глаза.

— Что же вы такие стеснительные, мальчики. Возьмите трусики!

— У меня есть, — тоном, не терпящим продолжения разговора, остановил ее энтузиазм.

— Мальчики, мальчики! — покачала головой.

— Спасибо, девочки!

Хотелось расцеловать их (ее особенно), но сдержался. Сдержанность мне идет.

22 октября, 22:43. Ранение случилось, потому что я обидел беременную трехцветную кошку. Будто отогнал от себя удачу. Прилетела ответочка. Ранение не смертельное, потому что обидел не специально.

Старался читать знаки судьбы, предугадывать развитие событий, просчитывать на два-три хода вперед, а такое пропустил мимо, не подготовился.

Легко перепрыгивал бревна, перешагивал кочки, а споткнулся на ровном месте.

Кто мог подумать, что немец потратит целых трех камикадзе на мою группу, запуская их в одну и ту же точку, чтобы пробить укрепление? Максимум — пара. Но три! Укрепление все равно не пробил, а меня подранил.

Третья трехцветная кошка, третий камикадзе. Должен был дождаться третьего и только потом выйти. Ведь легко предугадывается! Не предугадал.

23 октября, 10:12. Бесприютность. Замечаю за собой бесприютность. В располаге хотел на БЗ, на БЗ — в госпиталь, а из госпиталя — в располагу.

Привык спать на мешках с битым бетоном, и теперь спина болит от ортопедического матраса, который лежит у меня на кровати. Четыре месяца мечтал о таком матрасе. Получил, и что? «Держи матрас и мечтай о чем-нибудь другом!»

Сдал анализы: моча, кровь. Попросил лечащего врача, чтобы меня ЛОР посмотрел. В ушах звенит. Звон монотонный. Громкий. Когда тихо говорят (или невнятно артикулируют), не слышу, а когда кричат, уши закладывает и больно внутри. Еще такой прикол в последнее время. Слушаю музыку из телефона в наушниках. Потом наушники снимаю, а музыка еще часа полтора играет. Сначала думал, это радио за стенкой. Удивлялся, что радио играет записи с моего телефона. Только радио за стенкой нет, посмотрел.

В правой ноге незначительный осколок. Она значительно тяжелее левой.

На перевязку длинная очередь, как за колбасой в конце восьмидесятых, накануне обмена Отечества на жвачку.

23 октября, 19:00. Новый повар обещал к увольнению откормить. Уж было обрадовался. Но пришлось госпитализироваться. Кормежка здесь такая же, какой была у нас на базе до появления Марселя. Это не страшно. Рядом есть магазины и девочки-волонтерши приносят всякие вкусности. Проблема в другом. Совершенно не хочется есть. У меня уже тумбочка забита шоколадками, мандаринками, соками и печенюшками. Есть не могу, и все. Аппетита нет. Был бы волшебником, взмахнул бы палочкой и отправил вкусности в Отросток Дракона — парням, которые сейчас там держат оборону и кошмарят немцев. В Отросток, в Сердце, в Солнечное, в Кишку. Сладости там нужны. Такое трудно объяснить волонтерам, которые изо всех сил стараются нам помочь. Новые трусы, носки, майки нужны не здесь — на мирной территории, а там — на линии соприкосновения, парням, которые неделями не вылезают с передка, не имея возможности помыться.

ЛОР проверил уши. Барабанные перепонки в целости. Сказал, что что-то там изменено. Что именно, не расслышал. Деформация. Выписал таблетки. Просил аккуратнее пользоваться наушниками.

24 октября, 10:54. Сделали кардиограмму. Спросил, все ли нормально, сказали, что да, нормально.

Врач на обходе отправил на «магнит». Я слышал, что с помощью магнита вытаскивают осколки. Процедура не из приятных. Можно порвать мышцы. Поэтому подскочил с койки и закричал, что никаких магнитов не надо мне, я вытащу осколок сам, когда вернусь домой. Врач посмотрел на меня как на душевнобольного и произнес: «Конечно, сами вытащите...» Развернулся и ушел.

Оказывается, «магнит» — это такая пятиминутная процедура. Заходишь в кабинет, ложишься. На рану кладут пластмассовую штуковину с магнитом внутри, подключенную к аппаратам с лампочками. Штуковина называется «магнитёр». Не тяжелая. Может, полкило, не больше. Лежишь, ничего не делаешь, тупо смотришь в потолок и ждешь, когда истечет положенное на процедуру время.

В направлении написано, что я должен пройти десять подобных процедур. Значит, десять дней. Столько я здесь не высижу. Максимум через пару дней начну возмущаться, чтобы отправили назад, к парням. Сказал об этом медсестре, которая провожала до «магнита». Медсестра лукаво улыбнулась и попросила вести себя прилично, иначе оставят в госпитале на месяц. Это она так пошутила, чего я сразу не понял.

24 октября, вечер. Бестолковый день. Проторчал в Интернете, читал и писал глупости. Маюсь. Организатор одного малоизвестного как бы патриотического фестиваля в своем канале написал, что меня больше никогда на этот фестиваль не пустят, потому что я плохо отношусь к «детям Донбасса». Люди умеют переворачивать сказанное. Я писал, что не люблю людей, которые наживаются, используя трагедию «детей Донбасса». Да и «дети Донбасса» для меня — это не только погибшие дети донбасского мирняка, но и наши двадцати–тридцатилетние парни из разных уголков России, вставшие на защиту того же Донбасса, Отечества.

25 октября, утро, семь утра. Мы с Ибрагимом вдвоем в пятиместной палате. Радостно наблюдать, что госпитали не забиты до краев. Ничего особенного не происходит. Не происходит ничего. Отвык от этого. Процедуры, осмотры, курение в туалете, соцсети, четырехразовая кормежка. Сна нет. Не спится. Одной ногой — здоровой — уже дома. Больная пока еще здесь — на войне.

На утреннем обходе врач спрашивает фамилию. Называю. Врач на секунду замирает. Видно по глазам, что у него что-то непонятное в голове шебуршится. Замешательство проходит, и он произносит:

— Достаточно одной фамилии!

О, если бы я прибавил к фамилии литературный псевдоним, а к нему позывной, он бы меня в психиатрию определил с диагнозом «шизофрения». Расщепление сознания. Во мне много человек живет, и у каждого есть своя фамилия.

Не хромаю.

25 октября, 23:26. В палату добавили еще одного парня. Расписной. Будет третьим. Молодой, но уже с бородой. Долго не брился. Привезли с ожогами. Рука и лицо. Левая сторона. Работал на том участке, где сейчас Калаш.

Расписной назвал меня дяхой. Сразу вспомнил Рутула.

— Ты из Дагестана?

— Из Саратова.

— Меня боевой товарищ из Дагестана дяхой называл. Поэтому спросил. Его позывной Рутул.

— У нас тоже есть парень с таким позывным.

— Да?! Значит, у вас брат нашего Рутула. Брат-близнец.

— У него ранение в голову было. Осколок.

— Рутул рассказывал.

26 октября, 10:30. Процедуры, процедуры, процедуры.

Перечитал начало дневника. Пережил заново.

26 октября, 18:20. Стою перед выбором. С одной стороны, хочу попроситься из госпиталя в располагу — сил нет здесь находиться на пороге дембеля, а с другой... Меня одного забирать не будут. Ибрагима и Шакая присоединят. Значит, не дам парням возможности нормально отдохнуть и подлечиться. Получается, что на другой чаше весов здоровье боевых товарищей.

27 октября, 13:29. Не выписывают.

28 октября, 14:57. Изменился ли я? Внешне да. Поседел. Похудел. Отрастил бороду. Полюбил короткую стрижку. Меньше сутулюсь. Дыхание стало тяжелее. Но голова, кажется, лучше работает.

Нет прежнего бардака. У каждой мысли свое место. Можно взять любую, поносить, а потом аккуратно снять и положить на место.

Не думаю, что, когда вернусь домой, голова останется такой же собранной. Скорее всего, окажется во власти творческого беспорядка, в котором жила до моего ухода на войну.

Натура гибкая. Быстро встраиваюсь в среду и впитываю в себя окружающее пространство, становясь ничем от него не отличимым. С этим помогла разобраться война, и в этом увидел большой минус.

Общаясь с плохими людьми, становлюсь плохим. До отвращения к самому себе. С хорошими — хорошим. Но никогда не бываю настоящим.

Отсюда, видимо, взращенная интровертность, которая помогала сохранять идентичность.

Гибкость — неизменное качество натуры. Надо принять и перестать искать подпорки. Поэтому, вернувшись с войны, постараюсь еще меньше общаться с людьми. Хочу быть до конца настоящим.

Мое отношение к происходящему не изменилось. Война способна открыть в человеке его лучшие качества, которые в условиях мирного существования пылятся за ненадобностью где-то глубоко внутри.

Война — это самое прекрасное, что произошло со мной за пятьдесят лет жизни.

Дырка в ноге чешется. Рана заживает.

29 октября, вечер. Этаж, где размещаются раненые из нашего подразделения, атмосферой похож на пансионат. Парни стригутся, стираются, торчат с телефонами в курилке — курить разрешили у туалета, не у всех есть возможность спускаться вниз, на улицу, ходят или катаются на инвалидных креслах с кружками, из которых дымится свежезаваренный чай. Спокойные лица, легкие. Медсестры называют нас мальчиками. Всех, независимо от возраста.

Пытался дозвониться до мамы Элпэка, но не получилось. Звонок через Ватсап не проходит. Скорее всего, у нее в телефоне этого мессенджера нет.

Завтра, надеюсь, нас выпишут. Меня, Ибрагима и Шакая. Парни в госпитале порозовели, подлечились и отдохнули. Надеюсь, у них будет все хорошо. А я... а я буквально через пару дней домой.

30 октября, день. Выписывают. Сегодня на базу, завтра в сторону дома. Курю, курю, курю, накуриться не могу.

Сфотографировались с Ибрагимом и Расписным. Расписной полночи в телефоне торчал. К обеду только проснулся.

Впрочем, я тоже читал новостные ленты, силясь понять, что в мое отсутствие происходило на большой земле.

Многое кажется смешным и ненужным. Наносным, не стоящим внимания. Пустым.

Есть некоторый мандраж: потяну ли я теперь мирную жизнь? как впишусь? Столько всего чуждого стало. Еще одно испытание.

Боже милостивый, спаси и сохрани. Дай сил, терпения, стойкости и мужества.

30 октября, 19:17. За нами в госпиталь приехала скорая помощь медроты. Вышли во двор. Во дворе стоит Прочерк с перевязанной головой. Затрехсотило в Сердце Дракона.

Последние десять дней, пока я был в госпитале, Прочерк находился там. Говорит, тяжело. Немцы как с цепи сорвались. Отбивались. С доставкой совсем плохо. «Ноги» не могли зайти. Плюс ко всем бедствиям — нашествие мышей.

Двадцать восьмого вывели. Его и Сургута. Ранило дней за пять до выхода. Ранение — царапина. Рассечена кожа. Сразу отвезли в столичный госпиталь. Положили в фойе. Мест нет. Битком. Проверили. Череп цел. Отправили назад.

Стояли во дворе госпиталя, в котором я лежал, ждали сопровождающего. Болтали. Прочерк исхудал. А я, наверное, чуть поправился. Пришел сопровождающий, погрузились и поехали. Я, Прочерк, Ибрагим и Шакай.

Привезли в медроту. В располагу завтра. Сегодня ночуем здесь. Встретил нас Снежок. Разместил по разным комнатам. Я в комнате у Снежка.

Думал, что Снежок не узнал меня. Но когда расположился в комнате, присел на кровать и закурил, принес еды, колу, сникерс и сказал, что память у него хорошая, к тому же, как он выразился, я — единственный человек на войне, который читал Стругацких.

Снежок повзрослел. Но говорит так же много. Слушать тяжело. Рассказал, что отпускали домой, на похороны мамы. Долго расспрашивал про деньги: сколько получил и прочее.

Планирует по возвращении с войны начать какой-то бизнес. Какой — не расслышал. Потом сказал, что, может быть, займется политикой. Дескать, говорить умеет, а перед ветераном боевых действий все двери открыты.

Потом рассказывал о том, что у него друзья юристы и он обязательно выбьет из Минобороны «боевые». Какие боевые, если на Дракона никогда не ходил? Не знаю. Снежок странный.

У меня разболелась нога. В госпитале давали таблетки, думал, что они от звона в ушах. Но Ибрагим сказал, что обезболивающие. Получается, я десять дней на обезболе, поэтому боли не чувствовал. Не хромал. Сейчас чувствую. Нога начинает ныть.

31 октября, 09:25. Бизнес Снежка. Хочет купить караоке, колонку, микрофон и петь на площади военные песни. Деньги, говорит, хорошие.

Снежок — это персонаж. Такие люди только в литературе бывают. Зачем он здесь, на войне?

31 октября, обед. Мы вчетвером в медроте. Я, Прочерк, Шакай, Ибрагим. В начале седьмого утра звучит команда: «Дембеля с вещами на выход!» У меня с Прочерком последний день контракта. Мы из госпиталя, без вещей и без оружия. Они в расположении. Вышли.

На территорию медроты заехало несколько КамАЗов, в которых сидели парни нашего потока. Парни выскочили из машин. Счастливые. Обнялся со всеми.

Ко мне подошел Кубань и крепко пожал руку со словами:

— У меня получилось. Я справился. — На лице гордая улыбка, спина прямая.

— Я тебя все время теряю, — ворчал Ахмед, по-детски жмуря глаза, которые наполнились слезами.

Еще раз поблагодарил Луну, который прибежал вытаскивать меня, подраненного, из Кишки Дракона.

Сто раз обнял Смайла. Подошел Ковбой в черных очках. Они накануне зацепились с Луной. Ковбой прятал за очками результат сцепки.

— Наслышан, наслышан о твоих подвигах, — сказал, по-отечески обнимая Ковбоя.

Ковбой покраснел.

Обменялся с Китайцем телефонами, попросил его не пить без меня.

Мы с Прочерком ехать со всеми не могли, потому что нужно было сначала попасть в расположение, забрать вещи и оружие. Госпиталь смазал финал.

Парней построили, пожелали им хорошей дороги до дома. Прозвучала команда: «К машине!» Парни загрузились и поехали. Долго смотрел им вслед. Перекрестил.

— Я — Прочерк... — сказал Прочерк. — Даже дембельнуться со всеми не могу. Будто лишний. — Посмотрел на меня и добавил: — И тебя заразил своим прочерком...

Через полчаса приехала за нами машина. Шакай с Ибрагимом остались — молодые, а мы поехали в расположение.

В располаге собрали вещи, взяли у старшины свое оружие. Старшина, смеясь, рассказал, что Костек обналичил зарплату и сумку с деньгами оставил в домике. Сумма приличная. На радостях, что с войны возвращается, забыл обо всем на свете.

Машин свободных не было. Командир отряда повез нас и сумку с деньгами Костека на своем личном «Патриоте» догонять колонну.

31 октября, вечер. В Ростове-на-Дону. У батюшки, о. Сергия Красникова. Почти год назад он благословлял меня на путь ратный. Было честью и долгом при возвращении с войны приехать к нему в храм Всех Святых, в земле Русской просиявших, и преклонить колени.

Расскажу о дороге, которую мы проехали.

С командиром отряда долетели до города, в котором сдали оружие, быстро. Но колонну все равно не догнали. В городе поймали Костека, вспомнившего, что оставил деньги в располаге. Ему передали, что командир отряда едет и везет его сумку, поэтому он отстал от колонны, сидел и ждал нас.

Сначала командир отряда хотел докинуть нас до автостанции, где бы мы, пересев на рейсовый автобус, переехали границу, но махнул рукой:

— Вы будете первыми солдатами, которых я лично на своей машине довезу до самой границы и провожу.

Всю дорогу пытался найти какие-то слова благодарности, но язык плохо работал. То ненужный пафос пёр, то начинал мямлить. В конце концов просто ладонью легко постучал себя по груди и произнес:

— Мне вот здесь хорошо, командир.

У командира три брата воюют на той стороне. Не думаю, что по своей воле. Сам командир на войне с апреля двадцать второго. Украинец. Отработал два контракта штурмовиком. На третий контракт позвали командиром отряда. Он лучший. Лучший командир, которого встречал на этой войне.

Перейдя границу — таможенный контроль, — обернулся. Он стоял и смотрел на нас. До последнего. Проконтролировал наш переход — мой, Костека и Прочерка. Я сжал руку в кулак, приложил ее к груди и наклонил голову. Попрощался с командиром. Он кивнул в ответ.

Взяли такси, на котором доехали до Ростова-на-Дону. Я пошел в храм, Костек на вокзал, чтобы оттуда рвануть поездом до Махачкалы, а Прочерк, созвонившись с Сургутом, который снял на сутки квартиру, пошел к нему.

1 ноября, день. С утра позвонил Прочерку, узнать, как у них дела. Трубку никто не снял. Напились, подумал, куролесят или спят после шикарно проведенной ночи.

Днем позвонил Сургут.

— Прочерк — двести, я повез его домой...

— Напился, что ли, Сургут? Прочерк тоже пьяный, он спит?

— Прочерк — двести. Сердце остановилось.

Через несколько дней Сургут похоронит Прочерка дома, в Тамбове, с флагом и салютом, как настоящего воина, коим он был за ленточкой. А сейчас я первый раз за все время, которое был на войне, заплакал, не скрывая, не пряча слез.

Стихи. Фронтовые

* * *

Сделай через не могу

три затяжки на бегу,

будет полный шоколад

и зарубка на приклад.

Перекопанный окоп.

Там петрушка, тут укроп.

Кто не ранен, тот убит.

Вот и весь солдатский быт.

* * *

Тихо-тихо. Бой прошел, и

не свистят над ухом пули.

Спрятав лица в капюшоны,

парни русские уснули.

Спят в окопах автоматы

после страшной заварушки.

Замолчали виновато

куковавшие кукушки.

Было жарко, стало сыро.

Ветром облако полощет,

и висит кусочек мира

над задумавшейся рощей.

* * *

Я здесь, и мысли о тебе

наполнены любовью.

Жую простуду на губе

и сплевываю кровью.

Смотрю, процеживая мрак,

и слепну от пожарищ.

Лицом к лицу заклятый враг,

плечом к плечу — товарищ.

Ты с нами, мы в одном строю,

ты тоже месишь глину.

Я грудью за тебя стою,

ты — прикрываешь спину.

Мороз нахлынувшей зимы

и жар лихой годины...

Ты тоже здесь, и, значит, мы

никем непобедимы.

* * *

Вернулись парни с боевого,

вернулись на своих ногах.

Жива Россия и здорова,

чего не скажешь о врагах.

Сгущались над равниной тучи,

но верен был и был суров,

как Божий суд, отряд летучий

безбашенных штурмовиков.

Отваге есть куда излиться

слепящим ливнем из ведра.

На месте вражеских позиций

теперь бездонная дыра.

И проще самого простого

сказать о сущностях земли:

вернулись парни с боевого,

распили чай и спать легли.

* * *

Целый

день

на бэтээрах

перекрашивали

снег,

и под

вечер

батарея

разрядилась

на ночлег.

Парни

расползлись

по норам,

я остался

до утра

брать

бессонницу

измором

под журчание

костра.

Много жара,

мало дыма.

Ночь

исполнена

огней.

Можно

думать

о любимой,

как о женщине

своей.

Сохнет

сброшенная

каска,

скачет

месяц

голышом.

Все настолько

распрекрасно,

что немного

хорошо.

Лес молчит,

но ловишь

ухом:

всякой нечисти

в укор

звучно тянет

русским духом

изо всех

звериных

нор.

* * *

Поднимется ветер, уляжется боль.

Война как вершина искусства.

Мне так не хватало разлуки с тобой,

что я обесценивал чувства.

Не думал, что буду способен мечтать,

от пуль укрываясь в траншее,

о том, как любви кровяная печать

свой след оставляет на шее.

Не верил в умение слепнущих глаз

твой образ ловить до рассвета —

в тумане, в дыму ли, который прожгла

ракетница, будто комета.

Не знал, что надменные губы твои

дрожат, если я исчезаю.

Война как вершина искусства любви.

Я думаю, верю и знаю.

* * *

Растопырило небо

продрогшую лапу

и моргает глазищем:

— За кого ты воюешь?

— За маму и папу!

За могилки

на старом кладбище...

Облака опустились

на черную кочку,

о любви промяукав:

— За кого ты воюешь?

— За сына и дочку,

за родителей

будущих внуков!

Отвечать на простые

вопросы без мата

переходит в привычку:

— За кого ты воюешь?

— За лучшего брата

и за лучшую в мире

сестричку!

— От слепого огня

уходя по туману,

будто прячась в кулису,

за кого ты воюешь?

— За Инну и Анну,

за Марию

и за Василису!

— На тарелку сгружая

овсяную кашу,

что гороховой гаже,

за кого ты воюешь?

— За Родину нашу,

за Россию. —

И проще не скажешь.