* * *
В давнем, хрупком, утраченном мире
Это было когда-то со мной.
«Я, пожалуй, поставлю четыре», —
Улыбнулся доцент пожилой.

Сдан экзамен. Тоска мировая
Не коснулась тогда еще нас.
Но, зачетку свою раскрывая,
Я смотрел туда тысячу раз.

Так Орфей в нетерпенье великом,
Осознать не умея беду,
Захотел увидать Эвридику,
Убедиться — она не в аду.

Этот вечер так долго тянулся!
Он тревоги не смог превозмочь.
Не сдержался певец, оглянулся —
А за ним только темная ночь.

Ну а если бы все по-другому
Получилось и к милому дому
Он привел Эвридику, на свет
Вывел деву из ямы полночной?
Обстоятельный, трезвый и точный,
Это был бы уже не поэт.


* * *
Хлеб ли с водою, пирог ли с бедою,
Будем с худою своей лебедою,

Вместе с цикорием, желтой сурепкой,
С храбрым Егорием, верою крепкой.

Летом лучистым, зимою метельной
Греет неистово крестик нательный.

Помнишь ли, брат, ты историю нашу?
Князя, что град на холмах основаша?

Эти наличники, эти просторы,
Склон, ежевичники, Дятловы горы?

Церкви. Дома. Целокупное небо.
Трав бахрома и вода не без хлеба.


* * *
Даже август — и тот изменил.
За минутой проходит минута.
Ни тепла, ни изломанных крыл
Стрекозиных, лишь баба Анюта

Вспоминает, что в сорок восьмом
Было нечто похожее вроде:
Мрачный август, разрушенный дом
И одна лебеда в огороде.

И на сонной реке рыбаки,
В лыжных шапках, бомжовского вида,
На цветные глядят поплавки.
Первый скажет: «Такая планида

У России». Второй промолчит.
Ну а третий, глотнув для сугрева,
Еле слышно под нос пробурчит:
«Не боимся мы Божьего гнева».

А четвертый, прокуренный лох,
Проскрипит, не справляясь с зевотой:
«Русский в скачке довольно неплох —
Запрягает всегда с неохотой.

Нам бы только поправить плетень,
Что свалил стоеросовый пень,
Пьяный ельциный черт поросячий».
И холодный кончается день
В медитации этой рыбачьей.


* * *
Сугробом мартовским обмякла
Бедняжка память... Что скрывать!
Двенадцать подвигов Геракла
И те я начал забывать.

А здесь, в музее бесподобном,
Где всюду мрамора куски,
В каком-то трепете утробном
Стоял у каменной доски.

Двенадцать маленьких квадратов —
И в каждом страсть, надежда, пыл.
Я был отличником когда-то
И мифологию любил.

Я, почитатель древней пыли,
В античной мраморной могиле
Стоял, молчание храня.
Мне ощущенья говорили,
Что все квадраты — про меня.

О, сколько времени клепсидра
С тех пор отмерила! Боюсь
И сосчитать... С лернейской гидрой
Я до сих пор еще борюсь.

Она все видит и все слышит,
Стучит в ментовку на подруг,
Она огнем болотным дышит,
Она детей своих пропишет
В чужих квартирах, и каюк.

Не буря в чашке и в стакане,
А горе, слезы и беда.
Поимку керинейской лани
Я не забуду никогда.

Круглы, вальяжны и здоровы,
Мычат на радость детворе
Чадолюбивые коровы
У Гериона на дворе.

Был путь коварным и неблизким —
Дожди, распутица, туман.
Я видел даже Сан-Франциско!
Смотрел на Тихий океан.

От страха, боли пламенея,
Дошел по воле Эврисфея
До самых западных границ.
...Но почему-то всех страшнее
Изгнанье стимфалийских птиц.

О, я б отдал богатства Креза,
Чтоб никогда не видеть их!
Болят, болят мои порезы
От стимфалийского железа
Их перьев, острых и сухих.


* * *
Я программу скачал в Интернете.
Есть такая забава на свете —
Интереснее многих, мой свет.
Мне теперь предоставлены в цвете
Фотографии прожитых лет.

Снова катятся детские санки
В первозданной моей тишине,
И ступенчатость зимней огранки
Черно-белой не кажется мне.

На карнизе стальная голубка
Стала сизой, и алым — закат.
Я узнал свою рыжую шубку
И коричневых пуговиц ряд.

Как давно это было, однако!
Синий дым над трубою дрожит,
И трехцветная эта собака
Рядом с санками бодро бежит.

Желтизна скособоченной печки,
На тарелке цветные драже,
И на санках кривые дощечки
Темно-синими стали уже.

О, как залита солнцем округа!
Золотисты сугробы двора.
Но еще изумительней, други,
Разноцветный рисунок ковра.

Как узоры тонки и красивы!
И уже понимаешь без слов,
Почему наши русские дивы
Все позируют возле ковров.

Как он связан с природой суровой,
С невеселою русской судьбой!
...Цвет бывает весомее слова —
Фиолетовый, желтый, лиловый,
Светло-розовый и голубой...


* * *
Я родился здесь, но в другой стране.
И умру я здесь, но в стране другой.
И моей страны не увидеть мне.
Так вот все и кончилось, дорогой.

В Беловежской тьме, под еловый скрип
Ведь не я же спьяну порол бузу,
Я под сенью тихих дворянских лип
Тридцать лет мечтал переждать грозу!

Неужели здесь вещий князь Олег
Повелел щитом заслонить Царьград?
Неужели здесь, возле вольных рек,
Поднялся кремлей-куличей парад?!

Костромич седой в сапогах тугих!
Здесь убил тебя горделивый лях?
...Помирай скорей, непродажный стих!
Замерзай в валютных своих полях.


* * *
Где вы, детские годы бесслезные,
Бессловесные нивы колхозные,
Дяди Леши унылый улов?
Набухали сирени хлорозные
В палисадниках ветхих домов.

На контрольных — ошибки да промахи,
На шершавых стволах — воронье.
И цианистый калий черемухи,
Одуряющий запах ее.

Физкультура с девчонками потными,
Равнодушный до одури снег,
Захлебнувшийся массами рвотными
Одноклассник Гультяев Олег.

Громогласной страны обветшание
Под раскатистый смех простачков,
Романтичных акаций шуршание,
Тихий хруст обветшалых стручков.

Но, повязанный майскими грозами,
Был клевретом я гимнов иных —
С маслянистыми чудо-стрекозами
На бескрайних лугах заливных.

И, взращенный неласковым Севером,
Волжских склонов непризнанный князь,
С желтой пижмой и розовым клевером
Ощущал я теснейшую связь...


* * *
Эти красные ягоды бузины
В этом мокром, неровном, кривом лесу
Мне в награду за темные дни даны.
Я люблю эти ягоды и росу.

Я люблю эти ягоды и следы
От слизней на серой шляпке гриба.
Целокупный мир дождевой воды.
Не внушайте мне только, что жизнь — борьба.

На тропинке — крапивниц цветной аврал,
Лягушонка белый смешной живот.
И ты можешь назвать меня «либерал»
(Я свободу люблю!) или «патриот»,

Потому что счастливее нет страны,
Где ты можешь увидеть в кривом лесу
Эти красные ягоды бузины,
Эту птицу, парящую на весу.