Плюх

Он появился у нас в начале октября, поселился в курятнике из кирпича и булыжников под антоновской яблоней, в окружении кустов крыжовника и был тут же назван мной коротко и ясно — Плюх.

Ну а как еще мне было его назвать, если любому зайцу в Дубовой роще было понятно, что это тот самый Плюх, которого я чуть ли не каждый вечер перед сном видел в диафильме? И это был мой любимый диафильм, если не считать «Свадьбу соек».

Мы сразу подружились. Я приносил ему самые большие яблоки и самые сочные груши. Ко всяким там овощам и кашам, так же как и я, Плюх относился прохладно, зато очень уважал конфеты, особенно батончики и «Раковые шейки».

Все соседские ребята — и Сосо, и Вале, и Зуро, и Валера Акопов из дома напротив, — все приходили посмотреть на Плюха и покормить его с рук.

Потом я заболел и пролежал с кашлем и температурой четыре дня, время от времени украдкой, чтобы не видела мама, подбегая к окну, выходящему во двор, к дому Плюха под антоновкой.

Помню, в тот день пошел первый снег: полетели огромные пушистые снежинки. И тут же я услышал голоса родителей, доносившиеся со двора. Я вскочил с кровати, подскочил к окну и успел увидеть, как папа с мамой пытаются поймать уворачивающегося Плюха, пока они все втроем не скрылись за кустом жасмина.

— Да, Кот, он чуть не сбежал, — сказала слегка запыхавшаяся мама, зайдя в комнату.

— Надо было просто дать ему «Раковых шеек», он их очень любит и не стал бы никуда убегать... Он теперь не простудится, мам? Мама, Плюх не простудится? Там же снег!

— Нет. Спи.

Рано утром, когда все еще спали, я решил проведать Плюха. Но в домике его не было. Так, значит, он все-таки сбежал!

Я был еще слаб после болезни и стал медленно подниматься со двора по ступеням старой лестницы, опираясь на перила. Раздумывая, разбудить ли родителей прямо сейчас или подождать немного, я открыл дверь в ванную комнату и зажег свет. Но не сразу обратил внимание на то, что поперек нашей огромной, «дореволюционной», как называла ее бабушка, чугунной ванны, на широкой деревянной доске что-то лежит. Ресницы. Странно.

Минуло больше пятидесяти лет, а в моей памяти намертво отпечатались — крупно — его длинные светлые ресницы...

Боясь повернуться к нему спиной, пятясь, я вышел из ванной и добрался до кровати. Почти сразу снова подскочила температура.

Вечером пришла тетя Нелли, дочь кузнеца Вано Лапачи, и сделала укол. Почему-то помню, как она несколько раз сказала:

— Котик, ослобони, пожалуйста, мышцу... Прошу тебя, ослобони...

Папа уехал в командировку в Орджоникидзе. Его не было долго, а потом вдруг зазвонил дверной звонок, тоже «дореволюционный», как говорила бабушка. И я помчался открывать дверь с криками «Папа вернулся!». Еще на бегу я вспомнил, что не разговариваю с родителями, но распахнулась дверь, на пороге стоял отец, держа одной рукой на плече педальную машину изумрудного цвета, с сигналом на руле. Стоял и молча, как-то виновато улыбался...

С тех дней пройдет не один десяток лет, и однажды, заехав к маме на Вернадского пообедать в середине нулевых, я услышу по телевизору, фоном, эту фразу Жванецкого: «Кошка с мышкой поиграет-поиграет да и съест. А человек поросенка кормит, поит и имя дает...» И стало понятно, что ничто не забылось, никуда не делось. И по-прежнему кажется странным: одних поросят, утят, зайчат очеловечивают и тискают их, игрушечных, а других — едят... Это не давало мне покоя, пока наконец случайная фраза сатирика не поставила точку в истории, которая началась в глубоком детстве.

И вот уже лет пятнадцать я не ем мяса. И с удовольствием ем и большие яблоки, и сочные груши, и те же батончики и «Раковые шейки», и даже нелюбимые тобой овощи, дружок мой Плюх.

Маленький поросенок с длинными-длинными белесыми ресницами...

Стакан виноградного сока

Папа стоит в деревянной ванне — давильне, наполненной виноградными гроздьями, под белой черешней, в клетчатой фланелевой рубашке с закатанными по локоть рукавами и босиком — темные брюки, подвернутые до колен, обнажают икроножные мышцы спортсмена. Переступает с ноги на ногу, давит гроздья и счастливо улыбается.

Он подставляет граненый стакан с рубиновым соком солнечному лучу, пробившемуся сквозь густую еще осеннюю листву белой черешни, подносит к лицу близко-близко, вдыхает аромат и передает стакан мне:

— Ты спрашивал меня про напиток богов — вот он, сынок! Пей, Котэш...

Я осторожно беру стакан обеими руками и медленно тянусь к нему сведенными от напряжения губами, но в последний момент стакан предательски выскальзывает у меня из рук, и я... просыпаюсь.

Тем теплым осенним цхинвальским днем, когда мне было года четыре, а отцу с мамой не было и тридцати, я радостно и благополучно выпивал этот стакан виноградного сока и просил еще. А вот это снится мне уже двадцать шестой год... Снится часто. И всякий раз я просыпаюсь с бешено колотящимся сердцем.

Раньше мне снилось, как ты везешь меня на санках по пушистому и влажному нашему цхинвальскому снегу: вверх по Хетагурова, потом направо, к крутому спуску с улицы Кима, чтобы скатиться с горки раз, другой, третий... Ты не уставал тогда, у тебя было молодое тренированное сердце и сухое, мускулистое тело гимнаста. Потом — бегом — ты легко тащил санки со мной вниз, к улице Карла Маркса, и мы замыкали круг, повернув направо — на Хетагурова.

Раньше мне снилось, как вечерами, придя с работы, ты устраивал целые цирковые представления со стойками на голове и на руках, с фокусами, когда ты снимал через голову застегнутую на все пуговицы белую рубашку — «Как ты это делаешь?!», — оставаясь в пиджаке на голом торсе.

А потом ты лежал на диване, а я сидел у тебя на животе, горланя: «Ра-а-а-джы хохы цъуппæй касти...»[1] А затем, сидя на твоем колене, несся в бешеной скачке, успевая прерывисто вопить: «Едет, едет Тимошенко на коне-е-е!» Раньше мне все это часто снилось. Последние 26 лет, после 15 апреля 1995 года, — ни разу. Никогда.

Я бросил курить, как ты просил. Я много курил, до трех пачек в сутки, ты знаешь. Бросил еще в 98-м. В очередную годовщину твоего ухода, 15 апреля, я решил совсем не пить алкоголь — вот и не пью семнадцатый год. Совсем. И не хочется ни капельки. Я обещал тебе, что буду заниматься только тем, что мне нравится делать: вот, я пишу и снимаю кино. И собираюсь делать это, пока буду жить. Кстати, через три недели мы с тобой сравняемся в возрасте. Мне хотелось бы прожить долго и успеть много. Хотелось бы. А там — как Господь управит... Одно знаю точно: когда мы с тобой встретимся, нам будет о чем поговорить по душам.

Да... Одна просьба: если это в твоих силах, сделай как-нибудь так, чтобы я все-таки выпил этот стакан виноградного сока, не разбив его вдребезги, а? Обидно же... Очень хочется вновь ощутить тот вкус на губах, как тогда... Помнишь?

Флора

Это Валерка предложил бить пенальти у нас во дворе: два сливовых дерева — ворота. Мяч, ярко-красный, с пупырышками, напоминающими рисовую кашу, мне вчера на шестой день рождения подарил Алимбег, милиционер. Он через день заезжает во двор милицейского гаража, на который выходят наши окна, и моет свою «Волгу».

Я люблю заходить туда поговорить с шоферами о том о сём.

— О, Кот, байрæй[2]! — здороваются со мной за руку шоферы. — Ражур ма исты![3]

— Вот, Помпиду — это кто? — интересуется Алик, который ездит на «виллисе» с брезентовым верхом, и передает мне кусок охотничьей колбасы с краюхой хлеба. Хлеб еще теплый и чуть кисловатый. — Жаууы пекъарнийы кæржын у[4], — поясняет Алик и надкусывает колбасу, шкурка которой смачно лопается.

— Помпиду — это преж-жидент Франции, — отвечаю я, пытаясь прожевать колбасу с хлебом.

— Хо дын загътон, ашы лæппу алшыдæр зоны иттæг хорз, ну![5] — хвалит меня Алик, обращаясь к подъехавшему Алимбегу, и делает погромче музыку из радиоприемника.

Мне не нравится эта песня: каждый день какая-то тетка громко угрожает кому-то: «Никуда не денешься, влюбишься и женишься, все равно ты будешь мо-о-ой!»

Мы едем с Алимбегом в Цъунар, к его дяде, а потом в «Детском мире» покупаем мне мяч!

Конечно, я понял, почему Валерик предложил бить пенальти не в «багъи», в скверике горисполкома, в десяти метрах от нашего забора, а у нас во дворе. Потому что в скверике — где знакома каждая клумба, каждый куст сирени, каждая туя и каждая сосновая иголка, которыми старшие ребята во главе с Елгуджей и Джемалом зажевывают запах сигарет «Прима», — нет того, что есть в нашем дворе: поспевших красно-желтых медовых слив, которые падают на землю и сочатся, собирая рой ос и пчел. Вот Валерик и устраивает перерывы каждые пять минут и уминает сливы... Все закончилось тем, что мой новый мяч — подарок Алимбега — после удара Вале перелетает через наш забор и исчезает где-то в направлении густых кустов сирени в «багъи».

Я не успеваю добежать до кустов, как из-за них выныривает тетя, которую я часто видел в городе: маленькая, в синем халатике и огромных, просящих каши башмаках не по размеру. Но больше всего в ней меня удивляют и пугают... усики, да, черные усики-щеточки. Она что-то оживленно бормочет себе под нос, держа в одной руке под мышкой кипу каких-то бумажных листов, старых газет и журналов, а в другой — я цепенею от ужаса — мой красный, в пупырышках мяч... Она семенит, глядя в землю в поисках бумажек, бормочет что-то и почти сталкивается со мной. Мгновение она смотрит мне в глаза, перестав бормотать, потом, словно решившись, сует мне мяч в руки и уходит прочь.

— Надоело играть, — заявляет, дожевывая очередную сливу, подошедший Вале. — Давай лучше попросим твоего отца опять покатать нас на его «виллисе»? Исчъи дын хо нæ дæн?[6] Твоя мама же тоже Парастаева...

И тут перед нами как из-под земли снова появляется она, та, что с усиками. Она внимательно смотрит мне в глаза:

— Где-то здесь должен быть театр... Где он, а? Я не могу его найти...

Она исчезает. Вале трогает меня за плечо:

— Кот, это Фрола. Люди говорят, что она пела в опере, а потом сошла с ума.

— Флора... Так это она и есть? Бабушка о ней рассказывала...

— Ну да, Фрола, ее весь город знает...

— Флора, — говорю я, — ее зовут Флора, Вале...

Почему-то мне тоже уже не хочется играть. И слив, и кататься на «виллисе» не хочется тоже. И почему-то хочется влепить шалабан Валерке по макушке, как это делает папа, когда ему не нравится, как я себя веду...

Гозинаки

Ко дню рождения Сергея Иосифовича Параджанова

В первую ночь наступившего семьдесят девятого года все, кроме меня, почему-то легли спать рано. Во втором часу сбегал к соседу Зурико — помню, смотрели по телевизору дико смешные «Сны Коджорского леса» с куклами-марионетками Резо Габриадзе. До сих пор помню это: «Пади ко мне, пади близки, пацилую тебе виски! Раз пасматри, мигни глазми! Патом хочи-и-иш, эх-х, душа вазми!» Вернулся домой, слепив по пути пушистый цхинвальский снежок и запустив его в окно Валерика Парастаева из дома напротив. Проскользнул во двор и, уже разуваясь в прихожей, услышал прихотливые проклятия Фро — Валеркиной тетки — на цокающем чсанском говоре осетинского. И тут же зазвонил телефон.

— Аниту Ворд смотришь? — почти заорал в трубку Зуро.

— Я что, ракета? Только зашел...

Пока возился с плоскогубцами, пытаясь прихватить ими торчащий штырь сломавшегося в очередной раз переключателя каналов, чернокожая Анита, извиваясь в танце, как пантера, уже допевала свой единственный диско-хит «Ring My Bell», кокетливо звоня в хрустальный колокольчик.

Я расстроился. А когда я расстраиваюсь, я ем. Много. Разрезав напополам мамин пирог с капустой и грецкими орехами, я сложил половину пирога вдвое и в три приема — ну ладно, в четыре — покончил с ней. Потом настала очередь холодца. Затем — сациви из индейки. И тут мне захотелось сладкого. И не просто сладкого — не лимонного торта, не наполеона, не трубочек с заварным кремом, — мне захотелось самого что ни на есть новогоднего лакомства: раскатанной до толщины полсантиметра и застывшей орехово-медовой лавы, прокаленной до янтарного оттенка и с ювелирной точностью нарезанной на аккуратные ромбики. Гозинаки! Этого-то лакомства на столе не было. Я вспомнил, как мама днем сокрушалась, что не успевает их приготовить...

С куском пирога с сыром в одной руке и с плоскогубцами в другой я подошел к телевизору переключить канал. На грузинском канале, где с Новым годом народ поздравляли актеры, режиссеры и футболисты, я замешкался, и вдруг на экране появился круглолицый человек с густыми черными дугообразными бровями и седой бородой. В нижней части телеэкрана всплыла надпись: «Сергей Параджанов, режиссер». Я перестал жевать пирог. Так это он и есть, тот самый Параджанов! Тот, кто снял два фильма, которые я мог смотреть непрерывно, хоть каждый день! «Тени забытых предков» и «Цвет граната».

— Ваше любимое новогоднее лакомство? — спросил голос за кадром.

Параджанов, не думая ни мгновения, мечтательно проговорил по-русски с улыбкой:

— Орехи. Грецкие орехи с медом, гозинаки...

Какое-то время я так и сидел в кресле перед телевизором с куском пирога и плоскогубцами в руках. Потом вышел из оцепенения и понял, что точно умру, если прямо сейчас не съем гозинаки.

— Зуро, не спишь? — глупо прошептал я в трубку телефона. — Слушай, ты гозинаки любишь?

— Терпеть их не могу, от одного их вида зубы болят!

У меня упало сердце.

— Но разве бабушке моей это объяснишь?! Готовит и готовит их каждый раз на Новый год, ну!

Я подскочил в кресле так, что уронил плоскогубцы на пол. В комнату вбежал задремавший было лохматый Чапа и бодро, в два прыжка взлетев на широкий подоконник, деловито гавкнул на падающий снег.

— Как можно не любить гозинаки на Новый год! Их и Параджанов любит, представляешь?! Только что по телевизору сказал!

— А кто такой Параджанов? — осторожно интересуется Зурико.

— Ладно, потом расскажу... Бери их с собой побольше и — давай к нам, скоро «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады» начнутся...