Музыка и музыка. Та, что с заглавной буквы, и та, что со строчной. Одна — звучит, другая — пронизывает мироздание.

По небу полуночи ангел летел,

И тихую песню он пел...

Лермонтов с его необычайным слухом слышал и ту, и эту. Потому и мог пропеть такие строфы, где отчаяние, смирение, надежда сливаются в нерасторжимое созвучие:

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез,

И звук его песни в душе молодой

Остался — без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна;

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

После музыки небес — земная становится скучной. И Фамира-кифаред, воссозданный из греческой мифологии Иннокентием Анненским, лириком тончайшим и трепетным, услышав небесные звуки, готов и музыку свою, и самого себя принести в жертву.

В бумагах Рахманинова найдут лирический набросок:

Что такое музыка?!

Это тихая лунная ночь;

Это шелест живых листьев;

Это отдаленный вечерний звон;

Это то, что родится от сердца
                                          и идет к сердцу;

Это любовь!

Сестра музыки — это поэзия,
                                     а мать ее — грусть!

В этих фразах — ничего нет о нотах, тембрах, голосоведении. Музыка разлита во Вселенной. И будто мерцает в лирическом отрывке композитора воспоминание о других строках:

Милый друг, иль ты не чуешь,

Что одно на целом свете —

Только то, что сердце к сердцу

Говорит в немом привете?

Или того же Соловьева:

Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

Эти строки — тоже лишь эхо. Они рождают воспоминание о словах великого духовидца Данте: «Любовь, что движет Солнце и другие звезды».

О «музыке сфер» говорили пифагорейцы, глядя в ночное небо. Легенда донесла, что Пифагор даже слышал ее, различая звуки отдельных светил и планет. С этих высот спускались эллины к музыке как «мастерству вообще», мастерству во всем. И уже отсюда готовы были снизойти до привычной нам музыки земной.

У Рахманинова «звуки небес», ему явленные, преломляются в воздухе, дрожащем от колокольных звонов Новгорода или от зноя тамбовских степей, в воздухе «лунной ночи» и «шелеста живых листьев». Скрябин хочет вырваться за пределы музыки земной, «в мироздание», поскольку чувствует за обычными нотами повелительный голос «небес». У Мусоргского искусство — «средство беседы с людьми». Но фразу эту поймет лишь тот, кто вспомнит «Картинки с выставки», с явленным в них чудом вслушается в мир «предельный» («Тюильри», «Лимож»...) и мир «запредельный» («Гном», «Яга», «Катакомбы»...). Здесь прошлое живет в настоящем («Старый замок»), здесь трепещет мир еще не рожденный, мир возможностей («невылупившиеся птенцы»), здесь горизонталь духовного песнопения соединяется с вертикалью колокольных звонов («Богатырские ворота»). Свой «разговор» и у Баха: «Если одному из голосов сказать нечего — пусть помолчит, пока не будет естественно втянут в беседу». И слова эти тоже помнят о символе креста, столь не случайно запечатленного даже в его нотной росписи: си-бемоль — ля — до — си, b-a-c-h. Четыре ноты — четыре точки — четыре оконечности.

«Музыка сфер» — изначальна. Земная — «человеческое, только человеческое». Лермонтовский «Ангел» сказал не только о высокой тоске. «Звуки небес» все-таки уловить можно, пусть лишь как чудо. Ведь Лермонтов и сам слышал то, что «свыше»:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.

И звезда с звездою говорит.

Звезда со звездой, сердце с сердцем. Звезды живут в своем, далеком мире, сердца — не могут обойтись без звезд.

Голос — «говорит», музыка — «беседует», идет «от сердца»... Когда слышат подобные слова от композиторов, иной раз думают, что и сочиняют они «непосредственно»: «услышалось» — и «написалось». Но достаточно посмотреть на их рукописи, чтобы увидеть, сколь кропотливы они в своей работе, сколь изобретательны в умении рождать темы, видоизменять их, «склеивать» из разных мотивов и даже «выворачивать». И как «высчитывают» такты... И как настойчиво на их количество отзывается точка «золотого сечения».

«Две вещи на свете наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и Нравственный Закон во мне...» Знаменитый афоризм Канта связал большое с малым. Работа, мучительная, с темами, их превращениями, — это подчинение музыканта своему нравственному закону. То малое, что должно соединить с большим. Сложная музыкальная математика нужна не сама по себе, но именно для того, чтобы «по звездам» найти путь от сердца к сердцу. Как и работа живописца над точностью линии и композицией картины или как работа писателя в поисках точного слова и верного сюжета. Если угаснет нравственный закон — замолчит и голос звезд.

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет — и выше.

Знаменитое начало «Моцарта и Сальери». С последующей исповедью героя оно связано не только тембром его голоса.

...Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию.

Беда не в «алгебре», но в «звуки умертвив». Из музыки пушкинского Сальери ушла жизнь, любовь, движение «от сердца к сердцу». Действие: «Музыку я разъял...» — повлекло за собой безблагодатность и обиду: «Но правды нет — и выше». И — глухоту к главному: «Любовь, что движет Солнце и светила». Этот «высший звук» слышит только «осиянный», тот, на кого лег луч благодати. Потому с уст главного героя и срывается:

...Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает;

Но и любовь мелодия...

Сам Пушкин повторил эти стихи в альбоме одной современницы. В альбом другой впишет:

...Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает;

Но и любовь гармония.

Мелодия и гармония, или, как скажут теоретики, «горизонталь» и «вертикаль». В этих «координатах», на этом кресте живет земная музыка. В них она являет свою божественную суть.

Не потому ли эллины воспитывали музыкой душу, как гимнастикой воспитывали тело? Не потому ли Толстой ощутил однажды: «Особенно сильно это в музыке, — ни на чем, как на этом, не видно так главное значение искусства, значение объединения». И он же, устав от мирового несовершенства, однажды воскликнул в сердцах: да пропадет пропадом «вся эта цивилизация»! Но — «музыку жалко».

У эллинов было девять муз. Они покровительствовали разным видам искусства: поэзии (от лирической до эпической), трагедии, комедии, танцу, истории, астрономии. И каждая муза проникнута Музыкой. Только ей, Музыке, не нужно покровительство. Она сама — как закон мироздания. Она пронизывает все, что хочет жить и существовать в согласии. Везде и во всем. И если заговорить ученым языком, то древний философ Филолай произнесет: «Музыка есть гармоническое соединение противоположностей, приведенное к единству многого, и согласие разногласного». Мыслитель поздних времен А.Ф. Лосев уточнит: «Чистое музыкальное бытие есть всеобщая и нераздельная слитность и взаимопроникнутость последовательных частей, моментов». Тут тоже ни слова о звуке. Только о слиянности «разногласного» в едином целом. Не потому ли так часто говорят о «музыке» в поэзии, живописи и других искусствах? «Слиянность» предшествует звуку, но звуки для земного воплощения Музыки — самая удобная форма.

Колебания струны, колебания воздуха... Жизнь звуков особая. Они не порабощены пространством. Тела не могут находиться в одной точке, не противоборствуя, не разрушаясь. Звуки — могут, соединяясь в созвучие. Музыка и в самых простых своих основах — соборна, здесь единица сливается с множеством, не теряя своего лица.

Музыка — наглядная телеология, то есть то ощущение мира, когда целое предшествует части. Произведение начинаем слушать с «тем», «элементов», «частей» — и приходим к целому, к той воплощенной идее, которая изначально не давала покоя композитору, когда он лишь только приступал к сочинению. Так Творец создал человека «по образу и подобию». Так мы через «образ и подобие» можем прийти к постижению Прообраза.

2013, 2024