Часть 1. В Новоспасском монастыре

На службу в Новоспасский стала ходить с 1992 года. Работала в Синодальной библиотеке, которая тогда находилась в Даниловском монастыре, а на службу ездила в Новоспасский. Очень там нравилось.

Все только начиналось. В галерее рвы (траншеи) выкопаны — прокладывали коммуникации, кучи земли. Холод — в храме батареи стояли. А сердце прямо прыгало от радости! Службы были такие, что описать невозможно! Как на Небе! Только и ждешь, когда в Новоспасский на службу.

Служили тогда трое священников. На исповедь идти — выбирала, кто постарше. Казались все очень молоденькими. Самым старшим оказался архимандрит Алексий, не так давно назначенный настоятелем. К нему и стала ходить. Он был очень собранный, серьезный и строгий. Как-то на исповеди что-то лепетала, путалась, а он вдруг говорит: «В следующий раз приготовьтесь — исповедь за всю жизнь». Даже как-то испугалась, подумала: «Ведь я исповедалась уже за всю жизнь, когда начинала ходить в храм, в середине 80-х годов, разве этого не достаточно?» Раздумывала: идти ли в следующий раз к нему? Но начала к исповеди готовиться и увидела многое уже иными глазами, появилось совсем другое осознание. И впредь старалась уже исповедоваться у владыки, тогда архимандрита Алексия.

Как-то владыка попросил помочь найти в архиве документы, свидетельствующие о месте погребения епископа Порфирия (Успенского) в подклете Спасо-Преображенского собора. Дали отношение из Новоспасского. Пошла в архив. Просматривая описи, нашла дело, оно так и называлось: «О погребении епископа Порфирия (Успенского)». Там было указано и место погребения, и что погребен он был в обычном монашеском облачении, без митры. Сообщила об этом владыке. В то время велись подготовительные работы по приведению в порядок усыпальницы Романовых, и владыка благословил меня поработать в архивах, просмотреть дела из фондов Новоспасского монастыря, касающиеся усыпальницы.

Занималась этим после своей основной работы, а потом владыка взял меня на работу в библиотеку Новоспасского монастыря. Синодальная библиотека переместилась из Даниловского монастыря на Андреевскую набережную. От монастыря далеко, да у меня еще начались там искушения, о которых я владыке говорила, и он отправил меня к отцу Кириллу — посоветоваться. Сам не решал, сказал: «Съезди к старцу, что он скажет». Поехала в лавру. Батюшка, выслушав меня, сказал, что если есть куда, то лучше мне оттуда уйти. Прихожу к владыке и рассказываю об этом. Владыка: «Да, есть куда, к нам», — и благословил иконой священномученика Харалампия. Это было в день его памяти, 23 февраля 1995 года. Я спросила: «А можно завтра?» Он засмеялся и сказал: «Можно».

Усыпальница Романовых

В 1995 году начались работы в усыпальнице Романовых. Приводили ее в порядок. Помню, когда вскрывали пол, в усыпальницу пришел владыка. Он благословил начало работ. Потом взял лопату и стал снимать первый пласт земли. Мы хотели его сфотографировать. Но владыка нас остановил, засмеялся и сказал: «Не надо, а то будет как Ленин на субботнике».

Расчищали склепы в алтарной части, где были погребены настоятели. Составляли синодик погребенных под алтарем и определяли места захоронений. Многие склепы были разрушены и разграблены, а потом засыпаны разным мусором. Их надо было освободить от земли и мусора и засыпать чистым песком. Все время служили панихиды, поминали тех, кто здесь лежит. Было очень благодатно и радостно.

Великий князь Сергей Александрович Романов

В это время в Новоспасский монастырь из Кремля были перенесены останки великого князя Сергея Александровича Романова. После разрушения Чудова монастыря в 1929 году, где они покоились в специально устроенном храме-усыпальнице, их оставили лежать в земле. Место над захоронением заасфальтировали, и там была устроена стоянка правительственных машин. Но асфальт со временем стал проваливаться. Вспомнили про это захоронение и решили перенести гроб с останками великого князя в Новоспасский монастырь.

В монастыре гроб поставили в часовню около Преображенского собора. Было принято решение перезахоронить останки в усыпальнице Романовых после того, как там закончатся работы по благоустройству.

Вместе с останками великого князя из Кремля был привезен позеленевший запаянный медный ящик. Он был обнаружен музейными работниками еще при первом обретении гроба, и, видимо, еще тогда в его верхней части было выпилено отверстие, через которое можно было увидеть (если туда посветить) какую-то ткань и части одежды. Находился он под гробом, там его и оставили. Все, что было в гробу: украшения, регалии, в которых был похоронен великий князь, музейными работниками было снято, а вещи, лежавшие в ящике, ценности, как они, видимо, решили, не представляли, и их не тронули.

Какое-то время этот ящик стоял в усыпальнице, и на него не обращали никакого внимания. Но вот владыка благословил поставить его в часовню под подиум, на котором стоял гроб. Хотели его перенести, но это оказалось не так просто: он был очень тяжелый, да и дно у ящика отваливалось (чтобы привезти его тогда из Кремля, был сделан специальный поддон, на котором этот ящик и стоял). Тогда владыка благословил ящик открыть и посмотреть, что же там находится.

Ящик открыли... И вот перед нами: части мундира, аксельбант, разломанный Георгиевский крест, кусочки одежды, пуговицы, оплавленные взрывом, сапоги, которые тогда разрезали сзади, чтобы снять их с ног. Это была одежда, в которой великий князь был убит 4 (17) февраля 1905 года. Все эти вещи были совершенно мокрые, полуистлевшие, покрытые плесенью. Иеродьякон Иоанн (Макаров) бережно доставал их из ящика, а мы раскладывали на фанеру, картон и подносы.

Археологи, работавшие в то время в усыпальнице, сказали, что сапоги надо обмыть водой, иначе они высохнут и развалятся. Один сапог я сразу же помыла, а другой решила оставить как есть. Подумала: «Ведь они пропитаны кровью мученика!» Но через некоторое время сапог высох и сильно потрескался, а тот, который был помыт, сохранился намного лучше.

Среди вещей обнаружили небольшую икону, она была завернута в платок. На платочке увидели вышитый вензель с короной и буквы В.К.С.А. Не сразу поняли, кто на иконе изображен. С трудом разглядели: кончина преподобного Серафима Саровского. Преподобного Серафима великий князь очень почитал, он участвовал в его прославлении, и эту икону он всегда возил с собой, была она с ним и в тот день — 4 февраля 1905 года. На наших глазах она стала высыхать и отслаиваться. В монастыре тогда работала реставратор Елена Сизова, икону быстро отнесли к ней, и она успела ее закрепить.

Эта икона, как и сапоги, и многие другие вещи, позднее были отреставрированы и сейчас находятся в музее Новоспасского монастыря.

Отец Иаков (Тупиков), тогда он был иеродьякон, пришел в усыпальницу и начал снимать на камеру все происходящее. В это время из ящика доставали цилиндрическую колбу, она была с царскими печатями, запаяна, в ней находились в спирту косточки и еще что-то...

Известно, после взрыва части тела великого князя еще некоторое время находили в разных местах Кремля. Во время похорон их приносили и клали в гроб. Видимо, это было то, что нашли позднее.

Отец Иаков, снимая на камеру, тихо сказал: «А чувствуете, какое благоухание?» Кто-то добавил: «Да, как хороший ладан». Но не все это почувствовали. Отец Иаков смутился и замолчал. А отец Иоанн сказал: «Да, все сырое, истлевшее, гнилостное, а заметьте — запаха тления нет».

Среди вещей, которые мы обрели в этом ящике, также находились драгоценности, принадлежавшие Елизавете Федоровне и Сергею Александровичу. Те, которые были ей так дороги, что она не могла их ни подарить кому-либо, ни продать. Мы разбирали и читали надписи. Вот медальон, «20 апреля чудного 1900 года», — выгравировано на нем, вот парные кольца, освященные на мощах великомученицы Варвары, крестики, образки, на одном надпись: «Не бойся, токмо веруй», медальон с изображением Елизаветы Федоровны в детстве и еще многое другое, что она своими руками завернула в батистовые платочки и сложила в этот ящик, думая, навечно...

Теперь эти обретенные святыни находятся в церковных музеях.

Из усыпальницы не хотелось уходить. И если бы не закрывали монастырь, мы все, наверное, остались бы там ночевать — так было благодатно, тихо и радостно.

Не могу умолчать о чуде исцеления, которое произошло со мной.

Много лет у меня была сильная экзема на руках. Лечилась у многих врачей, даже профессоров. Иногда лечение помогало, но на время, потом болезнь возвращалась. На руках, на сгибах пальцев, были такие утолщения, как короста, которые не проходили. И вот в эти дни, когда я разбирала вещи Сергея Александровича (мы их раскладывали, сушили, составляли опись), заметила, что когда после работы я мою руки, а они были конечно же черные, то легко сгибаются пальцы. Сначала я не обратила на это внимания, просто отметила это и сразу же забыла. Но вот на третий день я уже поняла, что руки у меня очистились полностью! Все прошло. Радостная, еще не доверяя себе, пошла к владыке и рассказала об этом. Владыка сказал: «Обязательно запиши об этом чуде. — И добавил: — Об этом надо свидетельствовать!»

Когда останки великого князя Сергея Александровича находились в часовне, поклониться князю-мученику приходили очень многие. К нему обращались за молитвенной помощью и получали ее, получали и исцеления. Чудеса стали записывать.

Его личность стала нам очень интересна. В то время достать литературу о нем было очень трудно. Его образ освещался подчас очень необъективно, информация исходила из таких источников, которые нельзя признать достоверными, было очень много клеветы и недоброжелательства. И владыка благословил идти работать в архивы.

Владыка предвидел, что интерес к личности великого князя Сергия будет возрастать и придет время, когда он будет прославлен. Поэтому, когда его честные останки после окончания работ перезахоронили в усыпальнице, он благословил сделать склеп, который можно открыть.

Сейчас в Новоспасском фонд великого князя Сергея Александровича Романова. Всегда открыта усыпальница, где можно приложиться к его гробнице, музей, вышли пять томов уникального издания — собрание документов, и работа над этим изданием продолжается.

Семейные проблемы

Мои старенькие, больные родители нуждались в уходе. Было очень трудно. Жили мы в Подмосковье. В 90-е годы лекарств не купишь, пенсии задерживали, больница почти не работала. Владыка тогда мне очень помогал: поддерживал, вникал во все обстоятельства, давал советы, отпускал с работы. Часто рассказывал про себя. Когда у него болел отец, владыка один за ним ухаживал. А в то время он служил дьяконом в академическом храме. Ему приходилось и служить, и преподавать, и ездить все время домой — ухаживать за отцом, а помощников у него не было. «Значит, так надо было», — говорил он. Рассказал, как однажды его отец потерялся на улице, когда они вместе куда-то шли, и как он переживал, когда искал его. Я все время чувствовала, что владыка меня понимает, не тяготится моими проблемами, а сопереживает, как самый близкий человек.

Когда мама совсем слегла, владыка сказал: «Вот теперь сиди дома сколько надо будет, а на работу приезжай по возможности, чтобы немного отдохнуть». Благословил монастырскую медсестру приехать ко мне и проконсультировать, как ухаживать за лежачей больной. Привезли лекарства, перевязочные средства и компьютер, чтобы я могла хоть немного работать дома. Тогда в монастыре собирались издавать проповеди и статьи настоятеля Новоспасского монастыря священномученика Макария (Гневушева), епископа Орловского, расстрелянного в 1918 году, и я набирала текст.

Как-то я рассказала владыке про эти материалы. Особенно меня поразила статья епископа Макария об интеллигенции в предреволюционные годы. Владыка слушал, потом задумался и сказал: «А ведь чем больше человеку дано, тем больше он должен смиряться, ведь полный колос гнется...» Эти слова мне очень запомнились.

Почти год я сидела дома, сначала ухаживали с отцом за мамой, а потом сильно заболел отец. Приехала к владыке, чуть не плачу, он сказал: «Теперь двое у тебя?» Вдруг как-то даже радостно: «Ну, Господь любит!»

Потом я от него часто слышала эти слова, когда он говорил о скорбях, страданиях. Помню, он говорил, что Господь иногда предлагает человеку: «Ну, если можешь, ты еще хоть немного потерпи». Или предлагает такой выход: «Хорошо, пусть так, но ты попробуй поднимись еще хоть немного, как бы еще на одну ступеньку».

Но в то же время, когда я спросила владыку, как мне поступить в одной ситуации, советуют так-то, он ответил: «Да куда тебе, ты и так еле тянешь». Все сразу встало на свои места. Я поняла, что крест, который мне предлагают взять, — самодельный.

В это трудное для меня время владыка стал мне как отец родной. Я все время чувствовала его сочувствие и сопереживание. Когда после смерти мамы я пришла к владыке, он проницательно посмотрел на меня и спросил: «Ну и как?» (он имел в виду мое состояние). «Скорби нет!» — сказала я. Он: «Подожди, это сейчас Господь держит тебя на руках. Потом будет по-другому». Так оно и было...

Кириллов

С начала 90-х годов я ездила в отпуск в город Кириллов Вологодской области. В четырех километрах от города, в лесу, на берегу Покровского озера стоит храм в честь Покрова Божией Матери. Во время гонений он не был осквернен, и там сохранилась особая атмосфера. Попала я туда совершенно случайно, просто путешествуя по святым местам. Познакомилась с бабушками, старыми прихожанками этого храма, чадами старца-мирянина Федора Соколова, скончавшегося в 1973 году и рядом с храмом похороненного. Когда в 1943 году храм открыли, оставшиеся в живых монахини из разоренного женского монастыря, что находился неподалеку, собрались в этом храме: пели, читали, трудились. Здесь, на старинном кладбище, они и упокоились. Бабушки еще их застали, общались с ними, а теперь ухаживают за их могилками. Их рассказы о старце, о матушках западали в душу, потом я долго о них вспоминала и, чтобы ничего не забыть, начала записывать.

Туда хотелось вернуться. Летом, а бывало и зимой мы с подругой приезжали в эти места, потом писали бабушкам письма и ждали следующего отпуска, когда можно будет с ними встретиться. Владыке я рассказывала про них. Он всегда очень внимательно слушал и одобрял мое общение с ними. Сам владыка много нам рассказывал и про рязанских стариц сестер-девиц Матрону, Анисию и Агафию, про отца Виталия (Сидоренко), отца Григория (Давыдова) и других благочестивых людей, с кем он имел счастье общаться. Он так и говорил: «Я знал людей святой жизни» и «это счастье — иметь опыт общения с такими людьми».

Сколько чудесных историй и примеров из их жизни мы слышали, когда владыка приходил к нам в библиотеку, или когда все мы собирались на какой-нибудь праздник, или когда он вызывал нас к себе и рассказывал о них. Все это проходило в такой непринужденной, очень простой и будничной атмосфере. Рассказывал он часто как бы про себя, а потом мы понимали, что это было сказано для тебя, в тот момент жизни, когда это тебе было особенно нужно. Так он отвечал не только на заданный вопрос, а чаще всего и на незаданный. На то, что тебя волновало, а ты не смог или не мог сказать.

Помню, как-то я задавала владыке какие-то «умные» вопросы, касающиеся Церкви. Он не отвечал, как будто не слышал их. А немного погодя стал рассказывать, как он был на каком-то церковном собрании, где присутствовали архиереи, и молодая журналистка задавала им вопросы о церковной жизни. «Вот смотрю на нее и думаю, — говорил владыка, — умненькая ты девочка, только сердечко-то у тебя не очищено...» Все стало понятно. Так он ответил на все мои «умные» вопросы.

Но вернусь к Кириллову. Так мне это место стало дорого, что подумывала: вот уехать бы из Москвы и жить в Кириллове. Даже домик присмотрела на берегу озера. Мечтала: продадим квартиру, перевезу отца, он будет рыбку ловить на озере, а я работать устроюсь, ну, может быть, в музей кем-нибудь.

Вдруг новость: недалеко от Кириллова открылся женский монастырь. Когда-то я там побывала. Место, где он находился, меня поразило своим каким-то скорбным величием. Огромная река, острова на ней, ветер рвал крыши с полуразрушенных монастырских зданий, казалось, что здесь только что прошла война. Но в этих домах жили люди. Навстречу вышла пожилая женщина в резиновых сапогах и ватнике, хотя было лето. Поздоровались. Почему-то я спросила ее: «Как живете-то?» Она, улыбнувшись, с вологодским акцентом на «о» ответила: «Хорошо, на Мауре (это гора в окрестностях) — рыжики!» Улыбнулась и я, попрощались, а потом я долго сидела на берегу, смотрела на воду стального цвета, и мне хотелось плакать. Да, это тебе не Москва, где всегда всем всего не хватает. Здесь живут хорошо!

И вот теперь бабушки написали, что там открыли монастырь, приехали уже несколько сестер, проходят службы и работы непочатый край.

Вот куда мне надо! Не домик в Кириллове покупать, а туда. И в следующий отпуск я поехала в монастырь.

Монастырь только начал восстанавливаться. Разруха, но в сестринском корпусе идет ремонт, службы — в приделе маленького храма, что стоит на крутом берегу реки. По реке ходят теплоходы и баржи. Красота такая, что дух захватывает. С матушкой только одна сестра, но уже есть корова, коза, куры и небольшой огород.

Стала туда ездить. Научилась доить, топить печки, что-то сажать и многому другому, что, как городской житель, делать не умела. Матушка, очень простая, веселая и радушная, как-то сразу мне понравилась. Говорила она немного с украинским акцентом и очень своеобразно: «квитка» — называла она цветок, «черепяга» — это значит миска, «двёрца» — дверь. Выяснилось, что она более пятнадцати лет прожила в монастыре на Украине, отсюда и говорок. Люди им конечно же были нужны, и она звала: «Привози отца и живи». Но об этом и думать было нечего. Он инвалид, привык жить дома, да и в храм он не ходил.

Рассказала владыке о своих впечатлениях: о монастыре, о матушке и о желании когда-нибудь туда уехать. Владыка слушал, но ничего не говорил.

В 1999 году скончался мой отец. Матушка меня ждала, так как теперь я стала свободна. Владыка сказал: «Съезди, попробуй зимой поживи месячишко, проверь себя». Вспомнились слова бабушек о людях, приезжавших в их края и собиравшихся там остаться (а таких, видимо, было немало): «Еще не зимовали!» Но этот месяц пролетел быстро: Рождество, Святки, колядки...» И я опять у владыки.

В это время на подворье Новоспасского монастыря складывалась женская община. Настоятель — иеромонах, несколько сестер. Спросила у владыки благословение там пожить. Он сказал: «Правильное решение, поживи, но пока и там потрудись, и в библиотеку будешь приезжать, а потом видно будет».

На подворье

В нашем сестричестве собрались: журналистка, вокалистка (лауреат каких-то конкурсов), архитектор, искусствовед, но были и простые сестры. Одна из них, инокиня Евдокия, маляр, учила меня штукатурить. Мне она поручала самую легкую работу, а всю тяжелую брала на себя: носила мешки с цементом на второй этаж, месила раствор. Потом мы с ней стали трудиться на коровнике и перерабатывали молоко: делали творог, масло, сыр и даже мороженое.

Евдокия была очень смекалистым и талантливым человеком, у нее была способность в нашу, казалось бы, обычную работу вносить разные усовершенствования. Чего только она не придумывала. До нее творог традиционно подвешивали на палку, завязывая концы мешков узлами, которые часто развязывались и творог падал, а она придумала такую конструкцию (штырек, кольцо), благодаря которой эти мешочки подвесить и снять не представляло никаких трудностей. Да все еще было красиво, прочно! И все это без лишних слов. Однажды я о чем-то, как мне казалось, интересном рассказывала ей, а Евдокия сказала: «Знаешь, Оля, а я уже, слава тебе господи, ко всему интерес потеряла». С ней было легко и просто, и мне хотелось стать такой же простой, как наша Евдокия, и тоже потерять ко всему ненужному интерес. Но у меня это плохо получалось, вернее, не получалось совсем.

Курятница (а в прошлом певица) иногда спрашивала у нас разрешения попеть «полным голосом», так как в храме она пела тихо и от этого страдала, а тут ей такая возможность предоставлялась. Сама худенькая, она обладала очень красивым и сильным голосом. Наши коровы и мы с Евдокией слушали ее пение. «...Радуйся, земле ненасеянная, радуйся, купина неопалимая! Радуйся, глубино неудобозримая! Радуйся, мосте к небесем приводяй, и лествице высокая, юже Иаков виде!.. Радуйся!» — пела она, и на глаза наворачивались слезы... И был тогда наш коровник как Большой зал консерватории...

Но конечно же все было не так безоблачно. Были и скорби, ведь дело это обычное. Хочется немного вспомнить об этом времени.

Как-то мы ждали владыку — а он частенько навещал подворье: служил, беседовал с сестрами. Настроение у всех тогда было унылое, и когда владыка приехал, он конечно же это почувствовал. Приехал радостный, привез подарки, всех благословил, и мы пошли на трапезу. Мать Елизавета поставила варить пельмени, чтобы подать горячие, а варятся они, как известно, несколько минут. Владыка стал с нами беседовать, вернее, говорил владыка, а мы слушали. Мать Елизавета хотела встать и пойти за пельменями, но он сказал ей: «Сиди!» Села. Сидит как на иголках: пельмени-то разварятся. Опять встала. Владыка: «Сиди!» Она: «Владыка, пельмени...» Он ей опять: «Сиди!» И улыбается. Так до них дело и не дошло...

Была неделя после Воздвижения Креста Господня. И владыка говорил о Кресте. О скорбях, которые формируют душу и выявляют человеческую сущность. О том, что страшно, когда человек терпит, но не смиряется. Говорил о том, какие скорби и болезни претерпевали святые люди, например преподобный Серафим Саровский, и о многом другом, что, к сожалению, не сохранила моя память. Но вот хорошо помню, как владыка попросил, чтобы принесли Минею, и стал петь стихиры Кресту: «Радуйся, Живоносный Кресте, благочестия непобедимая победа. — Он пел, улыбался и посматривал на нас. — Дверь райская, верных утверждение, Церкви ограждение, им же тля разрешися и упразднися...» И мы стали понемногу подпевать владыке, воспряли духом, отошло уныние, наши скорби как бы растворялись в его любви к нам, и Любви Божьей... «Сестры, вы живете в раю», — часто говорил он нам тогда. Но вряд ли мы понимали это...

Когда кто-то из сестер, желающих жить в женском монастыре, спрашивал владыку, куда бы им поехать, он, как и отец Кирилл, говорил, что не знает куда. И никого никуда сам не отправлял.

Инокиня Фаина, жившая в то время на подворье, рассказала мне такой случай из своей жизни. Привела она его как пример того, как не просто общаться с духовными людьми. Она, искусствовед по образованию, была прихожанкой Новоспасского монастыря. Окормлялась у владыки и у архимандрита Гурия, мечтала о монашестве. И вдруг она услышала, что в Вологодской епархии открыли женский монастырь, и не где-нибудь, а в Ферапонтове! И сердце ее дрогнуло, она загорелась туда уехать. Там красиво, там фрески Дионисия, древность и благолепие. Сказала о своем желании владыке. Он молчал. Но как-то, когда в очередной раз зашла об этом речь, он сказал: «Так ты съезди, посмотри, поживи...» Она: «Владыка, да у меня и денег-то нет». Он: «А я тебе дам». Пошел в келью и вынес ей такую сумму, чтобы хватило на дорогу туда и обратно. Фаина уехала. Добралась до Ферапонтова, пришла в монастырь, а на проходной сидит милиционер. Она спрашивает: «Где мне найти матушку игуменью?» Одета она была во все черненькое, платочек повязан по глаза — по-послушнически. Милиционер даже испугался — монашек он, наверное, раньше никогда не видел.

Как оказалось, действующего монастыря там не было (монастырь открыли в другом месте), а был только всемирно известный Музей фресок Дионисия и был приход из нескольких человек, у которого отношения с музеем были очень натянутые. Редкие службы велись в надвратном храме, который приход арендовал у музея. Ни келий, ни игуменьи, ни сестер там не было. Местные прихожане, к которым отправил Фаину милиционер, ее приняли, накормили, обогрели и рассказали, что владыку Алексия они хорошо знают, он приезжал в Ферапонтово, да и они к нему не раз ездили в Новоспасский — жаловались на трудности, на свои сложные отношения с музеем и даже на своего архиерея, который, как им казалось, мало им помогает: «Мы владыке про наши проблемы, а он нам все “Сказку о трех царях рассказывает”». А Фаине сказали, что если она решит жить в Ферапонтове, то они ее примут, так как люди им нужны, а женский монастырь, на что они очень надеются, здесь скоро будет.

«Сказку о трех царях» владыка рассказывал и нам. Сказка эта — нравственная притча о покорности и власти. Позднее по благословению владыки она была переиздана^[1] и до сих пор продается в церковных лавках, но стоит она часто среди детских книг, хотя эта сказочка для взрослых.

И вот Фаина возвращается в Новоспасский, ждет владыку, когда он спустится с лестницы и пойдет на трапезу. Но вместо владыки спускается отец Гурий. Увидев Фаину, он спрашивает, где она была. Та отвечает, что по благословению владыки она ездила в Ферапонтово и хочет туда уехать. Отец Гурий: «Да что ты, деточка, там же ничего нет! Как ты там будешь жить?» Она: «Меня владыка благословил». Отец Гурий: «Я пойду с ним поговорю». Фаина рассказывала, что из кельи владыки отец Гурий вышел очень быстро и, обычно благостный, тут был «как туча». «Владыка сказал, что, если они не ценят ни монастырь, ни службы, ни духовников, пусть едут куда хотят...» — сказал он строго Фаине.

После этого случая Фаина затихла, поняла, что с духовными людьми общаться совсем непросто. «Ведь владыка все прекрасно знал. Но не отговаривал, ничего не рассказывал».

Он всегда давал человеку свободу. Хотел, чтобы человек сам сделал выбор. Понимал, как важен личный опыт. И когда мы порой говорили: «Владыка, нам трудно, вы такую свободу даете», — говорил: «Вы не цените свободу, потому что не понимаете, что это такое!»

И никогда не вмешивался в Промысл Божий о человеке, давал нам возможность ошибаться, но мы всегда знали, что он не оставит нас, поможет, поддержит, если к нему обратишься за помощью. «Ну что, вернулась, блудная дочь?» — как-то сказал он после моей очередной поездки в женский монастырь. Сколько надо было сделать ошибок, чтобы понять это...

На подворье я не прижилась: не справилась с искушениями. Начались они с клироса, к которому я не имела ну никакого отношения, но очень переживала, как теперь понимаю, совершенно напрасно. А закончилось все тем, что владыка сказал: «Значит, это не твое место». Спросила владыку: «А почему?» Но он не стал ничего объяснять, и мой вопрос, чему я была тогда очень удивлена, снялся без объяснений, про подворье я больше не вспоминала.

Но желание уехать в монастырь, куда я так хотела, — «правильный», не с иеромонахом настоятелем, который нас не понимает, а с простой и доброй матушкой, — не ослабевало. И я сказала владыке, что хочу все-таки уехать именно туда.

«Притягивает тебя красота», — сказал он мне. «Владыка, мне в Москве тяжело, все тут такие непростые (вспоминая свой печальный опыт на подворье), я устала, мне трудно общаться». — «А, от людей хочешь убежать? А ведь от себя не убежишь. — И еще: — Там тебе будет очень трудно. Если у тебя что-то случается, ты придешь ко мне, и я тебе помогу, а там ты будешь совсем одна». Я подумала, что владыка не хочет меня отпускать, потому что ему сотрудник нужен. Он сразу же на мой помысел ответил: «Я так говорю не потому, что мне сотрудник нужен. — Потом как бы отстраненно: — Что сейчас творится в женских монастырях! Принимают откровение помыслов люди, которые и понятия не имеют, что это такое! — А потом засмеялся и сказал: — Послушник открыл старцу помысел... А тот ему: поди вон, дурак».

Про себя подумала: «Ну, мало ли что где бывает. Куда я хочу ехать, там этого нет, матушка меня зовет уже давно. Говорит, что женщины в мужских монастырях — это как тараканы во щах... и многое тому подобное... Я это место люблю и хочу там жить».

«Владыка, мне здесь хорошо, а душа почему-то не живет», — сказала я. Он ответил: «Это потому что нет скорбей. — И еще: — Ну что ж, раз такое устойчивое желание, значит, такая воля Божия».

Позвонила матушке, радостно сообщила, что владыка меня отпустил и я скоро приеду. Матушка после Пасхи собиралась в Москву и сказала, что приедет в Новоспасский и сама меня заберет.

И вот этот день настал. Было Преполовение Пятидесятницы. После службы владыка позвал меня к себе. Когда я поднималась по лестнице к нему в кабинет, в горле был ком. Владыка спросил: «Как настроение?» — «Дрожу как осиновый лист», — ответила я. Он как-то нахмурился и покачал головой. Я спросила: «Владыка, а вы от меня откажетесь?» Эта мысль почему-то только сейчас пришла в мою голову. Раз я уезжаю навсегда, значит, я навсегда уезжаю и от владыки? Он ответил не сразу, он как бы задумался и сказал: «Нет, не откажусь. — А потом добавил: — Я тебя сейчас укреплю...» Что именно он сказал, об этом я говорить не буду, так как это касается только меня. А пишу об этом для того, чтобы сказать, что владыка нашел такие слова, которые меня действительно укрепили. Он меня поддержал, хотя надо было бы ругать, и не отвернулся, и дал возможность вернуться. «Поживи, но только пока без обязательств (имел в виду постриг). И будь поближе к своим бабушкам — пользы от этого будет больше», — добавил он.

Потом приехала матушка, и мы поднялись к владыке уже вместе. Сели на диван у него в приемной, и матушка начала говорить о том, как хорошо жить в монастыре, особенно в женском! И что она говорит девчонкам: «Да что в миру — одни заботы, мужья пьют, дети не слушаются... Давайте приходите в монастырь-то...» Владыка ей сказал: «Да, матушка, вам там хорошо, потому что это ваше призвание». Потом она стала говорить, что у нее в монастыре сестры все хорошие, кроме одной, которая ее не слушается. Я очень удивилась, так как матушка с этой сестрой раньше уже приезжала к владыке (они приезжали просить помощи, и владыка чем мог им помогал), недавно ее постригли в монашество, и она была ее первая помощница. Владыка молчал... Матушка опять про эту сестру и ее непослушание, причем в чем оно заключалось, она не говорила. Я подумала, может быть, я мешаю им разговаривать, и спросила у владыки разрешение уйти. Он кивком головы показал: сиди. А потом вдруг спросил матушку: «Мать, а у тебя с сердцем все в порядке?» Она как не слышит и опять про эту сестру... А он опять про сердце. И вдруг матушка заплакала, да так внезапно, так сильно, что затряслись плечи, она рыдала и говорила: «Нет, нет, не в порядке». Владыка молчал... Внезапно она успокоилась, разговор был закончен, и мы, получив от владыки благословение, ушли.

Погрузили мои вещи в машину и поехали. Только отъехали от монастыря, как матушка говорит: «Владыка тебя больше не увидит, мы тебя быстренько пострижем». Я опешила! Остановились на светофоре. Говорю: «Матушка, я так не согласна...» Уже представила, как мои вещи выбрасывают из машины и я возвращаюсь назад... Но матушка смягчилась и сказала: «Ладно, будешь к владыке ездить».

Продолжение следует.