С какой гряды начать? Их штук пятнадцать. Хочу сосчитать — вдруг интересно стало, — но с этого места не могу. Не вижу все. Некоторые выделяются темно-зеленым ягодником, а другие уже затянули салатовые, голубоватые листья сорняков.

В октябре, когда маму первый раз положили в больницу и я ухаживал за отцом... Да не то чтобы ухаживал — был при нем. Отец почти все время спал, все эти три с половиной недели, вставал только по нужде и когда я настаивал, чтобы поел. Он вяло сжёвывал кусок вареной курятины или несколько макаронин, пару ложек риса и просил: «Можно я лягу?» Ложился и засыпал. А может, и не засыпал, а погружался в непонятное, неизвестное мне состояние умирающего человека...

Так вот, в октябре я вскопал три совсем заросшие травой гряды, на которых виктория выродилась. Копал медленно, отбрасывая белые, как черви, корни осота, вьюна, волосатые пырея, комковатые овсюга, мокреца. Разбросал измельченный мастерком конский и коровий навоз, который насобирал за оградой, тщательно проборонил граблями, опять же охотясь за обрезками корней, которые, останься в земле, дадут по отдельному растению. Гряды получились ровные, чистые, и я засадил их молодой викторией.

Мама, вернувшись, собралась с силами и сходила в огород, увидела гряды, забеспокоилась: «А приживутся? Морозы ведь скоро».

Прижились, мама, прижились.

И тянет начать прополку с этих гряд. Они и чище, и жальче неокрепшие еще, а значит, сильнее угнетаемые сорняками кустики. Но сейчас помогать надо в первую очередь тем, на которых товарные ягоды, а эти, свежие, дадут хороший урожай на будущий год. Если не засохнут без полива, не задохнутся в траве. Да и если он будет, этот будущий год.

Начинаю прополку с той гряды, где было особенно много ягоды прошлым летом. И этим, судя по беглому осмотру, должно быть немало.

Сначала, лишь немного нагибаясь, выдергиваю высокое — осот, марь, крапиву, потом снимаю перчатки и очищаю гряду от мокреца, пырея. А вот и подорожник. Земля плотная, он и лезет сюда. А руками подорожник не выдернешь — корень мощный. Следом вижу развалившиеся во все стороны стебли клевера — стебли толстые, жирные... Клевер, как и подорожник, надо выкорчевывать. И я иду в теплицу. Знаю, там лежит мастерок.

Теплица. Она у нас из поликарбоната, ей лет десять, но никаких трещин, не крошится, стоит крепко.

Инициатором покупки этой теплицы была опять же мама. По сути, с теплицы и начался процесс внедрения в нашем хозяйстве новых технологий, материалов. Хм, слишком публицистично стал выражаться — вот употребил «поликарбонат», за ним потянулось и остальное...

Установили теплицу без меня, не сообщили ни в письме, ни в телефонном разговоре — решили сделать сюрприз. А я не обрадовался.

Нет, не стал критиковать, не показал недовольства — просто поликарбонатная теплица не вписывалась в мое видение деревенского мира. И терялся весенний обряд натягивания пленки на каркас, стали бесполезны рейки с гвоздиками... Я давно не принимал в этом обряде участия, но каждую весну, находясь в Москве, представлял его. В какой-нибудь теплый апрельский день вспоминал.

Да, пленка — полиэтилен, который часто называют целлофаном (и я в том числе), — вписывалась в мой деревенский мир, а новая теплица — нет. Наверное, потому, что пленку видел с детства, и у бабушки с дедушкой теплица была такая — деревянный каркас, на который надо было натягивать пленку. К осени от пленки оставались одни лохмотья...

Что ж, у каждого в голове свои тараканы, у меня были вот такие.

Одной теплицы в последние годы родителям хватало. В мае–июне в ней держали рассаду, потом рассаживали помидоры и немного перца, баклажанов. А поначалу теплиц у нас было несколько. И не просто теплиц, а с вертикальными грядами.

Еще в Кызыле отец где-то вычитал: в Голландии фермеры собирают отличные урожаи благодаря вертикальным грядам. Растениям тепло, влага почти не испаряется, сорняков нет, да и место в теплицах, на участке экономится...

Из прутьев тальника и алюминиевой проволоки он сплел несколько как бы циновок. Да нет, почему «как бы» — вполне себе циновок, только со щелями сантиметра по два-три.

Потом эта циновка выстилалась с внутренней стороны полиэтиленом, ставилась вертикально в виде цилиндра высотой метра полтора. В центр ставилось ведро без дна (позже мы приспособили отрезок широкой трубы), и в него засыпались опилки, стружка, а по краям цилиндра — земля. В опилки лили воду, в щели меж прутьев сажали помидоры, огурцы, перцы. Подвязывали веревочками, чтоб росли вверх.

Не помню, сравнивали или нет, лучше или хуже был урожай растений на грунте или в грядах, но ставили и ставили новые. Вернее, отец в основном ставил — он верил, что они помогут нам заработать приличные деньги.

Сколько земли было переворочено, сколько времени потрачено, сил сожжено...

Век этих гряд был недолог — года три, от силы пять. Потом они начинали плыть, то есть заваливаться на одну сторону, прутья — гнить и ломаться, опилки заиливались, не пропускали воду, земля слишком уплотнялась, становилась каменной, корни не могли пробить ее. Приходилось старые разрушать, ставить новые.

На протяжении нескольких лет мы считали, что с продажи овощей, виктории, маринованных маслят, варенья сможем заработать на квартиру.

В советское время овощи на базаре стоили дорого. Ну и фрукты, конечно, тоже, но фрукты привозили из южных республик, а помидоры и прочее нет. Овощами торговали местные со своих огородов.

В девяносто четвертом — девяносто пятом заработала рыночная экономика и в отношении овощей. Из Средней Азии, Азербайджана помчались поезда с дозревающими в пути помидорами. Минусинские помидоры, которые многими считаются чуть ли не самыми вкусными, стали вытесняться привозными. Да и все местное тоже...

Бабушек на рынках становилось все меньше, вместо них появились молодые женщины, торгующие этим самым привозным.

Тут еще и Саяногорский алюминиевый завод заработал в полную силу — его выбросы, как утверждали экологи, убивали (и убивают, что уж там) природу. Даже ботва картошки после них чахнет и сохнет.

В теплицах плоды еще можно сберечь, а на открытом воздухе... Десятки килограммов гниющих, почерневших помидоров приходилось вываливать во все тот же дальний угол огорода.

Может, и не алюминиевый завод виноват, а естественные болезни, но, говорят, до завода болезней этих здесь не было.

В любом случае, если хочешь вырастить ранние и красивые помидоры, перец, баклажаны, да и огурцы тоже — теплицы необходимы. Наше Восточное немного в стороне от знаменитой в Сибири своим мягким и ровным климатом Минусинской котловины — в Восточном обычно градуса на два-три прохладнее, а это много значит. Здесь выше над уровнем моря, влажнее, перепады ночных и дневных температур больше, туманы. Для картошки с капустой это неплохо и для виктории тоже, а для помидоров минус огромный.

А на помидоры мы и рассчитывали. И ставили, ставили вертикальные гряды, сколачивали каркасы теплиц, устанавливали печки и электрические обогреватели — электричество тогда было относительно дешево.

Эти вертикальные гряды я описал в повести «Минус», когда уже жил в Москве, учился в Литинституте, печатался. Описал и отца, который рисует их устройство, убеждая нас с мамой (вернее, персонажей) в их эффективности. Иронически получилось. Отец, конечно, читал. Ничего не сказал мне за все эти годы, но наверняка горько ему было, а теперь мне — стыдно.

* * *

Я часто повторяю: «уже писал», «сколько раз писал». Зачем же возвращаюсь, перебираю уже писанное? Вроде бы нашел ответ несколько минут назад, но тот же вопрос лезет и лезет, будто требуя нового ответа.

Может, потому возвращаюсь, что снова здесь оказался, а может, потому, что мне кажется: описал не так, как бы надо, неполно, неточно, нечестно...

У Руслана Киреева есть такая книга — «Пятьдесят лет в раю». Рай — это литература, а точнее — писательство. Да, наверное, главное для того, кто чувствует в себе способность писать, — именно писать. Но не только. И видеть написанное тобой опубликованным, и читать о своих вещах отзывы, даже нелицеприятные, и общаться с теми, кто тоже пишет, и пишет не хуже тебя. Они для тебя соперники, но соперники в хорошем смысле: своими удачами заставляют тебя писать как можно лучше. Порой им завидуешь, и я лично поначалу боялся в себе этого чувства, пока не встретил слова Пушкина: «Зависть — сестра соревнования, следственно, из хорошего роду».

Да, писательство — это рай. Написать кусок текста, который тебе по-настоящему нравится, которым ты, пусть и в душе, про себя, гордишься, — удовольствие большее, чем близость с любимой женщиной...

Руслан Киреев назвал свою книгу последней. В предисловии публикации глав из нее в журнале «Знамя» он, в то время шестидесятилетний (может, с небольшим довеском в три–пять лет), заметил: «Успеть бы только...» Успел и продолжил: вслед за «Пятьдесят лет в раю» появились очерки под названием «Письма из рая», «поскольку продолжилась жизнь».

В том же предисловии он вспомнил, что когда-то пообещал не сочинять больше романов и слово свое держит. Новая вещь — не сочиненное. По крайней мере, на этом настаивал сам Руслан Киреев. Все персонажи книги носят имена и фамилии реальных людей.

Я читал «Пятьдесят лет...» сначала в журнале (но там выходили фрагменты), а потом в виде толстой книги. Читал с удвоенным интересом. Да и не интерес это был... Или именно интерес и именно удвоенный — профессиональный и человеческий.

Мне было тогда примерно тридцать шесть. Конечно, уже не молодость, но и не настоящая зрелость, тем более не начало старения. Я с любопытством узнавал, что там было в литературе семидесятых–восьмидесятых, какими были тогда мои нынешние старшие товарищи, какими были их старшие товарищи и ровесники, не дожившие до нашего времени, что заставляло Руслана Киреева писать тот или иной роман или рассказ, какими были протосюжеты, данные ему жизнью, кто был прототип...

Читал этот «роман без масок» (то ли сам автор, то ли издатели дали такой подзаголовок) и не думал, что наступит время, когда мне самому станет нужно писать нечто подобное. Мне-то казалось — я пишу так, что потом не надо будет возвращаться к этим сюжетам, к персонажам, а вернее, к тем, с кого они более или менее точно списаны.

У Руслана Киреева в общем-то благополучная писательская судьба. В «толстых» журналах, стать авторами которых в советское время было очень трудно, его печатали обильно, выходили книги, о которых спорили так, что нам и не снилось. (Дискуссии вообще сошли на нет, а без них произведение вряд ли заметит пресловутый широкий читатель.)

Я листал старые журналы, литературные еженедельники — дискуссии и полемики о романах, а то и об отдельных рассказах там были мощные. По сравнению с произведениями того времени нынешние просто вываливаются из рога изобилия и тут же тонут в реке забвения. Девяносто с лишним процентов. Тогда процент сразу утонувшего был много меньше.

Но и то, о чем спорили, из-за чего ломали копья, рвали отношения, чему предрекали долгую жизнь, тоже почти всё теперь, спустя тридцать–сорок лет, забыто. И сами авторы тех нашумевших произведений забываются и уже забыты. Некоторые при жизни.

Писателей часто объединяют в поколенческие группы, направления, течения. Они это обычно поддерживают: одиночке сложнее оказаться на виду у критиков и тем более читателей.

Руслана Киреева относят к представителям так называемых сорокалетних — тех, кому в пору их творческого подъема, в начале восьмидесятых, было сорок и немного за сорок. По сути, их книги и оживляли литературу позднего застоя, их поколение должно было осуществить перестройку. Но перестройка их развела, «сорокалетних», впрочем, как и других писателей, как и все общество.

По крайней мере, в очередной раз в истории развела явно — на самом-то деле никогда у нас в обществе и литературе единства не было. «Арзамас» и «Беседы», западники и славянофилы, «Новый мир» и «Октябрь»...

Об этом много в большой книге Руслана Киреева. Но главное, по-моему, в ней — сожаление, что романы, рассказы, повести он писал не совсем так, как бы надо. Как бы следовало. Помню, в одном месте едковатую самоиронию: «Эстетические задачи были для автора важнее задач содержательных». А проза Руслана Киреева действительно красиво, утонченно написана. В «последней книге» для автора важнее стали задачи содержательные.

В «Пятьдесят лет в раю» он повторяет сюжеты своих произведений, но теперь иначе — теперь как было на самом деле, без тех масок, что надевал на эти самые сюжеты, на прототипы, без метафор и прочих элементов изящной словесности.

Не раз в прозе Руслана Киреева появляются бабушка, мать, брат. Колоритные, с непростой судьбой. Но там они персонажи, и отношение к ним соответствующее — как к придуманным или полупридуманным. Есть сочувствие, есть вспышки негодования, недоумения, но именно как к персонажам. А здесь, в «последней книге», они по-настоящему живые люди. Те люди, родные автору, о которых он решился рассказать напрямую.

Хотя... Вот многие критики легко пишут о почти всех моих текстах — «автобиографическая повесть», «роман на автобиографическом материале». Я усмехаюсь: откуда они так хорошо знают мою биографию, детали моей жизни? Если я пишу от первого лица и называю повествователя —главного героя — Роман Сенчин, это еще не значит, что я обязательно описываю события, произошедшие со мной. Так же и с книгой «Пятьдесят лет...». Может быть, автор все или многое выдумал, может, все было не так или не совсем так (да наверняка не совсем, так как объективно, один в один, не то что перенести на бумагу, а и воспринять ничего невозможно), но он убедил лично меня в абсолютной достоверности, в том, что его мать, бабушка, брат, жена, дочь, друзья и недруги — реально, вот так, как в книге, жившие люди. И чувства эта книга, такая книга, вызывает совсем иные, чем даже самая умная, художественно безупречная беллетристика...

Руслан Киреев работал в журнале «Новый мир» и был редактором нескольких моих вещей. (И отсюда я буду называть его Русланом Тимофеевичем.) Он мало говорил, молча указывал в рукописи на замечания, и я, устроившись за длиннющим столом для совещаний, занимавшим большую часть кабинета отдела прозы (сам Руслан Тимофеевич и второй редактор, Ольга Ильинична Новикова, сидели за маленькими столами у окна), старался исправить ошибки.

Руслан Тимофеевич вот так, почти молча, научил меня искать синонимы, и синонимы эмоционально более сильные. Если в первом случае было «стоял» или, например, «ходил», то повтор желательно было исправить на хотя бы «торчал» или «мотался».

Однажды — но далеко не во время первой нашей работы по редактированию — он спросил: «Вам важнее содержание, а не слова?» Я замялся, с той робостью, какую автор должен испытывать к редактору, ответил: «Слова важно, конечно, но да, мне содержание...» Ожидал слов: «А в прозе надо иначе». Но Руслан Тимофеевич как-то, как мне показалось, понимающе кивнул. Быть может, тогда он уже писал свою «последнюю книгу», в которой решал задачи содержательные.

* * *

Открываю теплицу, и в лицо ударяет жар, как из духовки. Кажется, все там выгорело, на самом же деле трава до самого потолка. Нет, выше — стелется по этому самому поликарбонату, цепляется за металлические дуги, за остатки веревочек, которыми подвязывались помидоры, ищет щели, чтоб выбраться. Семенники уже набухли, почти созрели. Вот-вот раскроются и высыплют новую порцию семян.

Меньше двух месяцев назад я так же открыл теплицу в надежде увидеть внутри чистоту и порядок — осенью ведь прибрался, перекопал землю, — а увидел непролазные заросли. В первых числах мая!

В тенистых местах тогда еще недотаял снег, на пруду только появились полоски чистой воды у самого берега, а в теплице был уже конец июня.

Я выполол ту траву тщательно, до последней былинки, а сейчас снова заросло — не войти.

И ведь ни капли дождя, никаких подпочвенных вод — гряды в теплице сантиметров на тридцать выше уровня почвы; в солнечную погоду здесь наверняка неимоверное пекло — вон меня буквально ошпарило, — сорнякам же хоть бы хны. Выше самого высокого человека, толстые, мясистые, с гроздьями семян. Вот же живучесть...

Ненависть к сорнякам вдруг — именно «вдруг», когда увидел эти травины, — сменяется на что-то вроде уважения. И даже хочется пойти в дом и посмотреть в Интернете, чем же могут быть полезны эти марь, подсвекольник и прочие мои враги.

Конечно, не пошел — ничем они лично мне не полезны. Они мешают, раздражают, превращают окультуренное пространство в дикое. Пусть эти, в теплице, стоят пока — разберусь потом, после ягоды, снова вычищу, наведу в теплице идеальный порядок. Вскопаю, програблю...

В октябре я многое сделал. Кроме трех гряд виктории, выровнял большую часть огородного периметра. Срезал серпом стойкий, еще зеленый пырей — косилкой пользоваться боялся: вдруг отец встанет, начнет искать меня, звать с крыльца, еще упадет, а я не услышу за треском и визгом; вскапывал плотную, превратившуюся снова в целину землю, выбирал корни, разравнивал. Представлял, как следующей весной посадим здесь фасоль, арбузы, дыни, а здесь — полосу картошки, здесь — помидоры... Тогда, осенью, когда все увяло и пожухло, особенно отчетливо увидел, как съежился огород за последнее время, как сдавливает его дикая природа.

Вспомнились прежние вёсны, в которые мне удавалось приезжать сюда на несколько дней, а потом и давние — первые здесь — и еще более ранние — дачные, кызылские. Как дружно трудились вчетвером: мама, отец, сестра, я.

Стоял в теньке транзистор, играла бодрая музыка, мы так же бодро работали, переговаривались, просили помочь, предлагали помощь...

Ну, не только музыка там играла на самом-то деле. Были, например, выпуски новостей. Давно — тоже бодрые, жизнеутверждающие, угрожающие в адрес внешних противников, «американской военщины», но бодро угрожающие. Потом все более тревожные, потом и вовсе жуткие — о том, от чего хотелось укрыться, спрятаться. И мы прятались на плодородной земле, укрывались в работе.

Помню трансляцию Девятнадцатой партконференции. Тогда была одна партия — КПСС. Мне было шестнадцать, но я мало что понимал, вернее, мало что мог уловить, если говорилось не в лоб. Да и не интересовала так называемая политика обычного советского юнца — морщился и отмахивался от лозунгов вроде «От съезда к съезду», дремал во время политинформации.

Тем более по фигу мне было на то, что бубнили старики из транзистора, потому что мне вот-вот предстояла поездка в Ленинград, уже были куплены билеты, собралась группа — несколько человек из нашего класса, из других классов школы, и я мечтал, как буду гулять по тем проспектам, смотреть на те дворцы, которые знал по фильмам, фотографиям, книгам; может быть, увижу Цоя, Кинчева, а если совсем повезет, побываю на каком-нибудь концерте.

И было странно, что отец, слушая бубнёж, все сильнее мрачнеет, все чаще садится рядом с транзистором, курит. И мама тоже тревожна... В те дни отец сказал: «Перестраивать надо, но так, чтоб не рухнуло». Года через три рухнет.

* * *

Иду сквозь траву туда, где работал осенью. Снова ловлю себя на ощущении, что иду словно бы по пояс в воде, стебли и листья пошлепывают по рукам, как мелкие волны.

И ничего странного в этом ощущении — еще три дня назад я был на море, вот так же неспешно, с некоторым усилием шел, но не по земле, а по песчаному дну, вода задерживала мое движение...

Можно было на море остаться. Там живут родители моей жены. Пока снимают квартиру, но вот-вот достроится дом, большой, просторный. Вернее, первый этаж почти готов, а второй и третий решили пока законсервировать. Может быть, придется все бросить. Ведь это Крым.

В Крыму неспокойно, но... Но хорошо. Степная часть похожа на мою родную Туву, на Хакасию. Приморская... Не знаю, с чем сравнить приморскую. Да ни с чем. Я мало знаю моря и их побережья.

В районе Ялты влажно, душно, как и в Сочи, и мне там тяжело. Я чувствую, как дышу. А вот берег северней Севастополя, кажется, мне в самый раз. Немного пожил там и в холодное время года — неплохо. И даже тоска несезона, пустота пляжей, ресторанчиков, эстрад — питательна. Под впечатлением поздней осени в Крыму я написал повесть «У моря». Невеселая получилась, хотя для меня какая-то уютная своим неуютом. Говорят же, что фильмы про постапокалиптический мир уютные, вот и моя повесть мне кажется такой.

У героя случается разрыв с его средой, с семьей, с Москвой, и он прячется в съемной квартирке с видом на море. Тоскует и наслаждается этой тоской, одиночеством. А потом в него влюбляется соседка, молодая совсем, но замужняя, и герой мой сбегает. Садится в автобус и куда-то едет. У него пока что есть деньги, он может позволить себе бежать, метаться, снимать жилье, сладковато тосковать.

Хотя как уютная... Герой пугается возникающих словно из-под земли — из-под обрыва — боевых вертолетов, пытается поймать взглядом сверхзвуковые самолеты, наблюдает за стоящими на якорях в открытом море крейсерами или эсминцами, видит молчаливую тревогу местных жителей. Повесть вышла в конце 2020 года, и теперь я немного горд, что уловил и зафиксировал тогда подготовку к тому, что началось 24 февраля 2022-го. (Авторская гордость — это особое чувство, радости, бывает, в ней никакой, иногда сожаление, порой страх и раскаяние, что вроде бы как накликал.)

В Крыму в последние годы — а бываю там часто — я увидел тех, кто если и тоскует, то глухо, в себе. Правда, иногда у них прорывается.

Родители жены снимают квартиру в двухэтажном доме. В нем шесть квартир, подъездов нет, вход у каждой отдельный, со двора, на второй этаж — по лестнице.

Вдоль второго этажа этакий балкон или терраса. Я никогда не был ни в Одессе, ни в Тбилиси, но этот дом напоминает старые одесские, тбилисские, хотя построен недавно. Наверняка специально, чтобы сдавать. Мы живем на втором этаже, я часто сижу на этом балконе. Читаю, пишу, курю, смотрю на море.

А на первом живут две пары с маленькими детьми. Жены все время дома, а мужья вахтуют. Не подолгу — где-то здесь же, в Крыму. На стройках, что ли.

Несколько раз я со своего балкона слышал их разговоры — они сидели во дворе, выпивали, сочувствовали друг другу и одновременно друг друга подначивали, спрашивая, почему уехали с Донбасса... Есть такие разговоры и вопросы, которые возникают постоянно, и человек задает их скорее не собеседнику, а себе. Опять же с тоски задает, от бессилия взять и решить, победить обстоятельства...

У одного дом по ту сторону — фронта? линии разграничения? — в Донецкой области, у другого по эту. В Донецкой народной республике. Тот, у кого по ту, по выговору русский, у кого по эту — отчетливо хэкает. У, так сказать, русского жена, наоборот, с украинским выговором, а у, так сказать, украинца — с русским.

Обе семьи сорвались с Донбасса, когда там началось, и осели здесь, в Крыму, у самого берега моря, в тихом дачном поселке неподалеку от Севастополя. Сюда, в съемные квартирки, привезли из роддома детей.

Часто я слышу названия тех городов и сел, о существовании которых раньше и не догадывался, они не появлялись в новостях в последние восемь лет, да и раньше наверняка тоже — там текла тихая, бессобытийная жизнь. А теперь рядом с ними идут бои, линия фронта, которую в СМИ называют линией соприкосновения, извивается, как змея, и в любой момент может растереть эти городки и села в пыль. В том числе и покинутые нашими соседями, наверняка небогатые, неказистые, но родные им домишки.

В этом году я провел в Крыму всего четырнадцать дней. Мужчин не видел; их жены по-прежнему, как и год назад, и два, и три, сидели на пластиковых стульях возле дверей квартир, дети играли в узком, огороженном высоким каменным забором дворе.

Когда я проходил мимо, женщины, прототипы персонажей той моей повести, слава богу, ее не читавшие, отвечали мне на приветствия с улыбкой, но очень короткой, мгновенной, а потом их лица снова становились... Хотел написать «задумчивыми», да нет, не задумчивыми, а какими-то другими. Наверное, они все уже передумали на сто рядов за эти годы, за последние, с февраля, месяцы. Может, и рады, что здесь, в этом дворике, пусть не в своих, но надежных квартирах, что мужья пусть на несколько дней, но возвращаются со своих вахт. Те мужчины, что остались там, воюют. Воюют и гибнут, а их семьи точно в худших условиях: может, в палаточных лагерях, в каких-нибудь расконсервированных пионерских лагерях...

У меня есть приятель, ну или, вернее, хороший товарищ, тоже литератор, Денис Гуцко. Живет в Ростове-на-Дону. И в апреле он поехал на границу с Украиной — там рядом — помогать тем, кто бежал из зоны боевых действий, из Мариуполя.

В соцсетях он мало что рассказывал об этом, фотографий почти не выставлял (и понятно — снимать беженцев, грязных, голодных, озлобленных, скорее всего, небезопасно, да и неэтично, ну и тех, кто их встречает на границе, тоже рискованно — мало кто в такой ситуации хочет светиться). Но, кажется, навидался там Денис много чего, и, зная его характер, я уверен, что он об этом напишет.

В Крыму у меня появилась мысль съездить к Денису, побывать с ним на границе, увидеть все самому. По крайней мере (да и не по крайней, а в первую очередь, если честно), это может стать основой для сюжета повести, а то и двух-трех вещей. Посмотрел поезда, автобусы до Ростова и обратно. Туда билеты были, а оттуда — глухо. Конечно, сезон начинался. Самолеты не летают. Да и долго по земле ехать — тринадцать часов в одну сторону...

Не решился, в общем. Даже в Армянск или Джанкой не съездил. Все полмесяца провел в дачном поселке под Севастополем. Наблюдал напряженные лица местных жителей, редких загорающих на пляже в Орловке, почти пустые кафешки по вечерам. Практически то же, что уже описал в своей повести два с небольшим года назад. Но там действие происходит в ноябре, а здесь была вторая половина июня.

* * *

В прошлый приезд я посадил на вскопанных в октябре вдоль забора полосках подсолнухи. Купил в Торговом горсть нежареных семечек, замочил. Проросшие разбросал по лункам. Обильно залил водой и уехал.

Вряд ли соберу урожай, да и не для этого посадил — надеюсь, подсолнухи зацветут и участок будет выглядеть неброшенным.

Нахожу их не сразу. Вот один, вот еще, еще. Тонкие, вялые стебли, листья обвисли... Вырываю траву вокруг, а какая не вырывается, ломаю или придавливаю к твердой, окостеневшей от сухости земле. Здесь самое жаркое место на огороде, но первым замечаемое с улицы. А моя задача, чтобы желтые кругляши увидели издали, поняли: за огородом ухаживают — и не полезли.

Но если не поливать — не зацветут мои подсолнухи. Совсем хилые, верхушки с небольшими шишечками будущих цветков-шляпок поникли. Просят воды.

И я возвращаюсь к теплице, вытягиваю из зарослей сорняков пластмассовую лейку без рассеивателя (где-то потерялся), бреду к яме на краю огорода, там, где Мациевские сажали капусту. Яму мы вырыли специально — она заполняется водой, которой вполне хватает на полив рассады до того, как устанавливаем мотор на мостках.

Зачерпнуть воду просто так не получается — яма тоже заросла, оплелась травой. И я деру ее сначала торопливо, а потом остервенело, будто она виновата, что никак у меня не получается заняться главным делом — прополкой ягоды.

Мама это называла «дело за дело цепляется». Да, так и есть. Пошел за мастерком, потом вспомнил про очищенные полоски земли, решил посмотреть, а там умирающие подсолнухи, которые надо срочно напоить.

А как они растут на полях, где их не поливают? Помню, по дороге из Минусинска сюда были поля подсолнухов. Наверное, не вызревали до того, чтобы семечки можно было щелкать, сажали на корм скоту... Что там делают с добавлением подсолнухов? Силос?.. А может, растительное масло отжимали. Хотя я не знаю, как оно изготавливается. Надо в Интернете глянуть — наверное, пригодится.

Так, где они, мои подсолнухи?.. Из полусотни семян, посаженных мной, в растения превратились десятка полтора. Может быть, еще есть, но сейчас не различаю в том, что называют разнотравьем. Хм, точное слово, хотя и непрофессионально его использовать, это как «меховой воротник», по поводу которого Бунин очень ругался. Нужно, дескать, говорить конкретно, какой мех. Так и с травой. Но меня уже подташнивает от «лебеды», «мари», «крапивы», «осота», да и не знаю названия большинства трав. Так что «разнотравье» подходит как нельзя лучше к этому сорняковому изобилию.

Чудо, что хоть столько подсолнухов появилось. Без полива почти весь май и весь июнь. Сегодня двадцать девятое. А дождей — я следил за погодой в Интернете, да и Лена писала — почти не было.

Ношу воду от нижней точки огорода к верхней, рву, ломаю заматеревшие стволья травин-деревьев, а сам ругаю себя. Зачем я трачу время и силы на бесполезное? Что мне эти подсолнухи, эта трава, на месте которой через две недели появится точно такая же? Может, подсолнухи и не зацветут — град выбьет или засохнут, когда уеду...

«Ну, совсем не засохнут уже, — спорю, — корни мощные, чего-нибудь высосут из глубины».

Но в любом случае никакого толка мне от них нет. Лучше бы викторией скорее занялся. Ее можно продать, и хотя в деньгах я в последние годы нуждаюсь редко — ну вот так, чтобы на еду или оплату мобильника не хватало, — все-таки десяток тысяч не помешает.

Еще есть заросшая грядка с морковкой и редиской, две грядки с чесноком, есть три гряды картошки. Наверняка я осенью все это не соберу — в сентябре должен родиться ребенок, так что поездки сюда не будет, — но толку от ухода за ними больше, чем от подсолнухов. Лена, может, приедет, выкопает...

Да, ругаю, а сам, полив, вырвав, поломав, пригнув, иду к штабелю кольев, к которым мы привязываем... привязывали помидоры, которыми огораживали горох. Сейчас же нужно помочь нескольким подсолнухам — видимо, из-за травы они вытянулись, но будылья слабые — дунет хороший ветер, и повалятся, корни навыворот.

Выбираю колья покрепче — много трухлявых, хотя каждый год отбрасываю, отношу к времянке, возле которой у отца оборудовано... было оборудовано место для их рубки или распилки на дрова. Годные перемещаю к подсолнухам, потом снова иду в теплицу, где на крючках висят веревочки для подвязывания.

Хм, какое есть модное слово?.. А, прокрастинация. Это когда вместо выполнения важных дел занимаешься всякой фигней. Вот именно это сейчас и происходит, видимо. Хотя внешне — представляю себя со стороны — я выгляжу очень занятым, деловитым, я действительно очень спешу, у меня озабоченный вид.

О прокрастинации, еще толком не зная самого термина (трудно усваиваю новые, тем более иноземные слова), я года три назад написал большой рассказ под неблагозвучным названием «В залипе», где я, Роман Сенчин, вместо того, чтобы работать дальше над очередным текстом, копаюсь в Интернете, читаю всякую чушь, смотрю видосики, и все это тоже с видом озабоченного человека...

Черт, колья-то надо забить. Смотрю с тоской — сам чувствую, что с тоской, — в сторону дома, где топор. Смотрю, словно надеясь, что мне его могут принести. Да, мама вполне могла бы, заметив, чем я занимаюсь, догадаться. Понесла бы.

Например, огораживаю я грядку... В последние года три мама просила их огораживать досками, так как им с отцом трудно стало весной разравнивать вскопанную землю, делать бортики, к тому же среди заказанных заборных досок попадалось немало широких, пригодных как раз для обрамления грядок. «Да и сорняки не так на такие грядки лезут», — приводила мама еще аргумент, на мой взгляд, малоубедительный. Для виктории обрамление из досок вообще, кажется, вредно — как раз на склонах она лучше всего растет, быстрее созревает. Впрочем, весной я сам обрамил крайнюю (теперь крайнюю, когда-то за ней были еще две) гряду. Чтоб показать и себе, и сорнякам, и виктории, что уж этот рубеж я одичанию не сдам.

Ну вот, огораживаю, и мама видит, что мне не хватает доски. Берет и тащит, теряя равновесие, кое-как. «Мама, я сам!» — говорил я, как в детстве. Иногда получалось сердито, и мама обижалась. Некоторое время словно бы не замечала, что и как я делаю, а потом снова... «Помочь», «подхватить» было у нее, что называется, в крови...

Уже делаю пару шагов в сторону дома и вспоминаю, что где-то здесь лежат камни. И булыжники, и плитняк. Когда-то прижимали ими края целлофана над грядами с арбузами и дынями, а потом сложили кучкой.

Да, вот она, эта кучка. Уже почти заросла, превратилась в дизайнерскую альпийскую горку. Правда, вместо экзотических растений здесь все те же марь, подсвекольник, нити вьюна с уже налившимися бутончиками. Почему-то больше всего ненавижу в огороде цветочки вьюна. Для меня они символ брошенности, запустения. Иногда хожу и просто срываю эти вообще-то симпатичные бледно-розовые чашечки. Их называют еще «стаканчики Богоматери» — дескать, извозчик напоил Богоматерь вином из такого цветка, а Она помогла ему вызволить телегу из ямы на дороге. Может, и так, но я не извозчик и здесь не обочина дороги. И цветки эти вызывают только раздражение.

Выковыриваю из кучки подходящий, похожий на обломок кирпича, камень, возвращаюсь к подсолнухам, вбиваю колья рядом с теми, что вот-вот могут повалиться. Подвязываю. Возвращаю камень на место. Ладно, пора, пора заняться викторией. И мастерок по пути не забыть.

* * *

Среди зарослей сорняков в верхней части огорода — пятно ягодника. Это остатки первого сорта виктории, которую мы здесь посадили. Не на этом месте, но в итоге для нее была оставлена такая вот резервация в самом бесплодном месте. И шланг поливной досюда не достает, и почва скудная, и снег зимой сдувает, но виктория не засохла, не вымерзла, а, наоборот, пытается расширить территорию, выбрасывая усы во все стороны.

Я давно предлагал родителям добить этот сорт, мама не позволяла: «Она так красиво цветет — все белым-бело». Только вот ягоды почти не бывает... В мае я опрыскал резервацию «Торнадо» и теперь вижу — не помогло. Все тот же густой темно-зеленый ковер примерно пять метров на два. Сорняки сюда не суются, даже вьюн...

В Красноярском крае есть столица виктории — село Танзыбей. Оно находится на самой границе равнинной тайги и горной: в нескольких километрах южнее начинается первый серьезный хребет Западного Саяна — Кулумыс. Ну а Танзыбей лежит под ним. И как это обычно бывает, с гор на равнину сходят реки, ручьи — самые сырые места как раз подошвы хребтов. Нагляднее всего, по моим наблюдениям, это демонстрируют как раз окрестности Танзыбея. Десятки речушек — Кебеж, Танзыбей, Мутная, Черная, Колупаевых, Каторжный ручей, Сахарный ручей... Болота, где настоящие трясины, где заросшие тонким слоем дерна с качающимися березами зыбуны (подростками на этом слое прыгали, не зная еще, что такое батут). Но есть и просто всегда влажные пустоши вроде нижнего участка нашего огорода. И на них-то танзыбейцы сажают викторию.

Многие пустоши превращены в огромные поля. Плантации, как называют их местные. Трудятся на этих плантациях наверняка как рабы, но, в отличие от рабов, получают не миску похлебки, а пачки денег. В общем-то, благодаря торговле ягодой танзыбейцы очень неплохо живут. По крайней мере, немалая их часть.

Туда в конце восьмидесятых переехала мамина двоюродная сестра, ее тезка Галина (в их родове почему-то почти всех называли Галинами и Валентинами). Эта Галина со своим мужем тоже занимались ягодой, возили в Минусинск на Торговый, хвалились, что отлично зарабатывают: сруб новый купили, гараж построили, баню.

И, обосновавшись в Восточном, мы, конечно, обратились к Галине насчет саженцев виктории. Это ведь непростое дело — найти того, кто даст или даже продаст не десяток пустивших корешки усов, а сотню-другую. А тут все-таки родня, к кому еще, как не к родне, обращаться...

Девяносто третий год, никаких мобильников, само собой, да и стационарные в деревнях редкость. Общаться с помощью телеграмм или заказывать переговоры не было принято — человека и удар мог хватить: связываются срочно, значит, кто-то умер родной.

Отец тогда часто мотался из Кызыла сюда и обратно. А Танзыбей с тетей Галей и ее мужем как раз по пути. Наверное, однажды завернул к их дому, попросил усов-саженцев. В общем, договорились на конец августа, когда усы окрепнут.

Приехали мы вместе. Помню, было еще жарко, но березы в Саянах уже желтели, какие-то растения в палисадниках почернели — наверняка прибил заморозок.

В усадьбе тети Гали и ее мужа меня не удивила, нет, а зацепила, что ли, свежесть, сочная желтизна построек. Да, все было новое — дом, баня, не особо уступавшая по размерам дому, забор, высокий, внахлёст, стайки... Еще пес запомнился — мне было тогда двадцать два года, собак навидался, тем более у нас шесть лет прожил датский дог, — вернее, запомнились обстоятельства, в которых его увидел. Жара, пыль — и этот гигант с длиннющей шерстью и печальными глазами. Его явно давно не мыли, не расчесывали, каким-то заброшенным он выглядел. Нельзя так обращаться с собакой.

И хозяева сразу вызвали у меня если не антипатию, то уж точно подозрение в том, что они нехорошие люди. Или это позже мне так стало казаться — последующие события наложились на впечатления первого момента...

Тетю Галю с ее мужем я до этого видел несколько раз, мельком, среди другой родни. На похоронах бабушек, дедушек — родных мне, двоюродных, троюродных, отдаленных дядьев, тех, кто кому-то приходился сватом, шурином, свояченицей... Нас и в Кызыле, и в селах Тувы в восьмидесятые было много.

Муж тети Гали — здоровенный, не бородатый, а с густой, многодневной щетиной, потом таких стали называть мохнорылыми. Но мохнорылые прячут за мохнатостью бабьи черты, а этот, наверное, просто редко брился — кому нужны гладкие щеки в деревне...

Он был в майке, из-под которой лезли длинные, как шерсть его пса, седоватые волосы. Да, они очень походили друг на друга — эта то ли кавказская, то ли монгольская овчарка и ее хозяин, человек лет пятидесяти. (Хм, мне сейчас тоже пятьдесят, но, если не смотреться в зеркало, мне кажется, что я стройный, выгляжу куда моложе.)

Тетя Галя, сама крепкая, полноватая, выглядела по сравнению с ними низенькой, миниатюрной. Суетливой. Пес и муж были спокойны, двигались медленно, размеренно, а она хлопотала.

Муж потрошил хариусов, поздоровался с нами, подставив локоть, а тетя без лишних церемоний повела в огород показать, какую ягоду можно выкапывать.

Накопали с сотню, а то и больше давших корни усов. Сложили в багажник в плоских ящиках, в каких обычно продавали виноград. Теперь такие ящики другие — фанерные, что ли, хлипкие, реечки соединены скрепками степлера, а те были из настоящего дерева, с гвоздиками. Последние два или три из тех давних еще относительно целы — в них сейчас во времянке лежит картошка — достал весной из подпола...

Помню, порадовались с отцом, что вот теперь с викторией, и еще такой, наверняка самой лучшей, ведь растет не на полях, а здесь, рядом с домом. Через десять месяцев даст она нам урожай. В первый год еще слабый — самим поесть, варенье сварить. А уж через год можно будет и продавать; деньги очень были нужны.

Тетя Галя с мужем покормили нас рассыпчатой вареной картошкой и сырыми хариусами, которых мы посыпали крупной солью, а вечером мы были дома — вот здесь, на этом клочке земли, который тогда становился нашим домом, — высадили викторию.

В мае она бурно зацвела, и мы снова радовались. Теперь уже думали, что не только на еду и варенье хватит, а можно и продать ведерко-другое. Но продавать будем не ведерками, а стаканами — так дороже получается, да и стаканы с ягодой хорошая прибавка к привычному ассортименту на прилавке — пучкам укропа, редиски, лука, кучкам огурцов...

Виктория стала отцветать, появились ягодки. Они почти не увеличивались; созревая, оставались мелкими. Круглые, мягкие, тусклые ягодки. Эта виктория напоминала дикую клубнику. Она была сладкая, с привкусом малины, но о том, чтобы везти ее на рынок, не было и речи. Да и собирать мученье. Тем более что через пару часов после сбора она размокает, превращается буквально в кисель.

Во время очередной поездки в Кызыл или из Кызыла — квартиру мы все не могли продать, точнее, все ждали покупателя с приличными деньгами — отец с мамой заехали к тете Гале и разругались с ней. Потом пересказывали: она оправдывалась тем, что это самый лучший сорт, что они сами вот такую и едят, из нее варят варенье, потому она у них и в огороде, под окнами. Тогда мы не поверили, да и потом. Думали, что росла возле дома для красоты, как астры или еще что подобное. Декоративное, в общем.

Лишь спустя двадцать с лишним лет я подумал, что, может, тетя Галя и не обманывала.

В восемнадцатом году мы с женой отдыхали в Мисхоре. Южный берег Крыма, конец мая. Купальный сезон еще не начался, и удалось снять номер в отеле у самого-самого моря. Оно буквально билось о стену. Романтично...

Каждое утро я ходил на край огромного парка на рыночек за черешней. Покупал, конечно, и другое, но в основном черешню. Мои походы так и назывались — за черешней. И однажды я увидел в маленьких пластиковых стаканчиках, в каких у нас в Сибири продают лесную землянику, ту самую викторию. Мелкая, бордовая, почти ставшая киселем.

Помню, от неожиданности что-то произнес вслух. Наверное, что-то вроде: «О!» И продавец, пожилой мужчина с темными, грубыми руками, явно хозяин этой ягоды, а не перекупщик, стал расхваливать ее. Какая вкусная, сладкая, ароматная, какая редкая, как трудно ее собирать и сохранять. Кажется, и сорт назвал. Ну и раз-другой предложил: «Возьмите, не пожалеете».

«Спасибо, хорошо знаю эту ягоду» — примерно так ответил я, и захотелось рассказать историю нашего переезда, о Танзыбее, тете Гале, о том лете, когда мы вместо крупных, аппетитных ягод увидели вот такие. Нетоварные. И значит, у нас не только сейчас не получится ее продать, но и на следующий год. А впереди зима, долгая и холодная, к которой нужно подкопить денег... И в итоге в конце лета девяносто четвертого мы по дешевке отдали нашу квартиру — поменяли на «москвич» с небольшой доплатой, чтобы ту зиму как-нибудь пережить, не разрываться больше между Кызылом и деревней, не тратить деньги на поездки туда и обратно, на коммуналку...

Мне представлялось, что эта история в райском, почти не знающем снега и даже легкого мороза месте (я еще не знал, какие невыносимо промозглые дни бывают на юге Крыма), рядом с морем, в котором мы вчера видели дельфинов, будет особенно проникновенной и драматичной. Меня даже потянуло написать повесть в таком ключе: что вот герой оказывается в теплых краях и вспоминает о тяжелой юности, холоде, мытарствах семьи, о родителях, которые на море ни разу не были. Правда, через мгновение я вспомнил, что недавно дописал целую книгу, построенную примерно на таком приеме, и писать повесть расхотелось. Ну и рассказывать продавцу тоже.

Я даже не купил стаканчик этой виктории. Предпочел обычную, крупную...

Ту, от тети Гали, мы изводили все эти годы (нормальной кустов тридцать нам дали соседи по улице Тарасюки), но она оказалась поразительно живучей и агрессивной. Усы расползались, как змейки. В итоге остался этот прямоугольник, возле которого сейчас стою. Впрочем, из-за переопыления и гряды с нормальной викторией все чаще порождают кругловатые небольшие плоды. Каждое лето я по мере сил выдергиваю такие кусты. Хочется заняться этим и теперь.

М-да, много чем хочется заняться. Но уже по привычке. Никто мой труд не оценит, никакого смысла он иметь не будет. Собраться бы с силами и продать как-нибудь десяток ведер ягоды — хотя бы отчасти окуплю поездку сюда.

А через одиннадцать дней я запру избу, баню, калитку и уеду. Может быть, навсегда.