От автора

Операция «Сафари» проводилась одной из украинских спецслужб в глубокой тайне. Знали о ней считанные лица, по пальцам одной руки можно пересчитать. Таились не только от журналистов, политиков и всех посторонних, но и от сослуживцев из своей службы, от соседних служб и от высокого начальства. И потому хранили кромешную секретность и полную конспирацию, чтобы ни малейшей утечки, чтобы комар носа не подточил. Во-первых, на кону стояли большие деньги, а делиться, как водится, охочих нет, во-вторых, проведай кто-нибудь об операции, мог бы разразиться грандиозный скандал — головы не сносить, зад не уберечь, костей не собрать.

Состоялась операция «Сафари» в 2020 году, то есть за два года до открытого конфликта с Россией, тогда донбасские ополченцы, истекая кровью, отбивались от наседающих украинских войск.

Повесть я написал сразу, по свежим следам, в один присест, в том же году, как только узнал подробности, и, похоже, она стала предтечей, предвестием, предзнаменованием будущих кровавых событий.

Стоит заметить, что известная часть украинского общества, особенно в западных областях, всегда относилась к жителям Донбасса с предубеждением, как к людям второго сорта, презрительно называла их «ватниками»... Еще жителей Донбасса спесиво называла «колорадами» — за приверженность к георгиевской ленте.

Что говорить, война — всегда трагедия. Гражданская война — тем более. Лично мне жаль погибших с обеих сторон. Печалюсь и скорблю. В украинской трагедии, однако, внятно присутствует неоспоримый мотив, причудливый, на мой взгляд, шекспировский сюжет: шут на подмостках в театре абсурда играет роль короля и постепенно начинает думать, что он король. Вздумал и поверил. Горестно, что от распада сознания гибнут люди.

Впрочем, нам пора, труба играет поход, в путь, мой читатель, попутный ветер в наши паруса...

Часть 1
Проходной двор, улицы Владимирская и Рейтарская

Выехать наметили, когда стемнеет. И не то чтобы всерьез опасались чего-то, безликой и неведомой угрозы, но было сказано твердо: внимания не привлекать, держать язык за зубами, на людях не мелькать. Выдвинув условия, немногословный собеседник взыскательно потребовал и высказался жестко, вполне определенно, в категоричной манере. Впрочем, спорить и возражать никому в голову не пришло. Еще три дня назад можно было передумать, отказаться от безумной затеи, а сегодня уже нельзя. Вздумай кто-нибудь дать нынче задний ход, проблем и головной боли не оберется. О деньгах уже и говорить не приходится, никто их не вернет. Едешь, не едешь, участвуешь или нет — вернуть деньги в любом случае не удастся. Затея стоила изрядно, обошлась в круглую сумму, благо что всем по карману. И заплатили вперед сполна европейскими тугриками. Всю сумму отдали наличными из рук в руки, с глазу на глаз, никаких перечислений, банковских счетов, кредитных карт, никаких расписок, чеков, квитанций и никаких свидетелей. В общем и целом обсуждать тему уже не имело смысла. За отказ грозил теперь чувствительный штраф, внушительная неустойка. Нравится, не нравится — с капризной и токсичной конторой шутки плохи, юмора в делах она не понимает и не признаёт...

Ежу понятно, в дальнюю дорогу пускаться лучше засветло. И ехать сподручнее, конечно, по свету, но береженого Бог бережет, главное — конспирация, хочешь не хочешь, изволь соблюдать. Как ни суди, конспирация прежде всего, о ней надлежало помнить ежечасно, и даже каждую минуту, если на то пошло. Так или иначе, все понимали, что в дороге предстоит хорониться от чужих глаз, их немерено повсюду, как говорится — вдоволь и больше, никогда не знаешь, где и кто тебя углядит. И неважно, с умыслом или ненароком, по случайной причине. Если честно, опасаться приходилось не столько казенных соглядатаев, топтунов из наружного наблюдения, не столько их внимания и слежки, сколько ушлых и дотошных журналистов, которые всюду суют свой нос. Эти могут проведать о затее, размотать, раскрыть подробности и назвать имена. Как ни стерегись, но если журналюги что-то пронюхают, заткнуть им рот вряд ли удастся. А если и получится, то обойдется дорого опять же...

Как бы то ни было, едва смерклось, микроавтобус с наглухо зашторенными стеклами непринужденно вынырнул из вечерней городской толчеи, из безудержного уличного движения, которое с приходом сумерек затопило центральные улицы. Ничуть не медля, автомобиль резво и уверенно проскочил сквозь узкую подворотню в один из внутренних дворов на Большой Васильковской улице. Спустя мгновение уже с погасшими огнями он замер в глубине двора, неприметный, как старая постройка, каких немало в проходных дворах. Автомобиль, как в стоячую воду, погрузился в дворовый сумрак, размытый светом редких окон. Начинаясь на Бессарабке, между бульваром Шевченко и помпезным Крытым рынком в стиле модерн, Большая Васильковская улица решительно и бесповоротно заявляет себя как продолжение главной улицы — Крещатик.

Еще в середине ХIХ века Большая Васильковская была пыльной грунтовой дорогой в городок Васильков, что в тридцати верстах отсюда. Кстати сказать, тогда и улицы Крещатик не существовало, а был Крещатый Яр, заросший бурьяном и кустарником песчаный овраг, по которому тысячу с лишним лет назад княжеская дружина гнала жителей к реке креститься.

Едва начавшись, Большая Васильковская дважды круто меняет направление, практически под прямым углом. После очередного излома на площади Льва Толстого улица широкой и плавной дугой устремляется к югу. Спустя три километра она заканчивается: налево, к востоку от нее, идет дорога на Выдубичи, где издревле стоит Выдубицкий монастырь. Дальше дорога уходит к реке, к мосту Патона, потом в сторону восточной границы, в Москву и дальше, дальше на восток, на край света вплоть до Тихого океана. Направо дорога ведет на запад, в Голосеевский лес, где обосновалась выставка народного хозяйства и обитает сельскохозяйственная академия. Если продолжить движение, можно пересечь Европу и достичь океана, на этот раз Атлантического. Словом, Большая Васильковская улица образует на южной околице города перепутье двух океанов. Не зря, видимо, зовется большой.

Проходной двор, куда проник неприметный автомобиль — без огней, на стеклах шторы, — располагался по соседству с площадью Льва Толстого, одной из главных площадей города. С улицы, где горели фонари, темную, как пещера, арку украшали рекламные щиты, сулящие ремонт обуви, туризм и прочие утехи и услуги. В глубине двора стоял еще один жилой дом, слишком большой для флигеля, и его в свою очередь прорезала высокая и узкая подворотня. Череда домов с проходными дворами заполняла обширный городской квартал, который, как длинный прерывистый тоннель, одна за другой прорезали узкие подворотни. При желании все их можно было пройти или проехать насквозь, чтобы оказаться на другой улице, прежде носившей имя писателя Максима Горького.

Стоит заметить, внутри квартала редко появлялся кто-нибудь посторонний. Если и рискнет забрести случайный прохожий, то спешит поскорее убраться. Здесь угадывалась своя особая, можно сказать, на редкость скрытная жизнь, неизвестный странный мир, почти непроницаемый и мало кому знакомый, причудливая среда обитания, постичь которую не дано чужаку. Любителей острых ощущений, надо признаться, мрачная и глухая местность в центре города необъяснимо привлекает, манит и влечет, но людей обычных, каких среди населения большинство, она гнетет и отвергает, отпугивает, отторгает. Сюда, не привлекая стороннего внимания, прикатил неприметный микроавтобус; даже искушенный и внимательный глаз вряд ли определил бы его принадлежность и назначение. Хотя определить никто и не пытался — какое наблюдение на безлюдье, в темноте? Все советские годы Большая Васильковская улица называлась Красноармейской. Кто знает, что связывало ее с Красной армией, однако выяснить можно попытаться. Как говорил товарищ Сталин, попытка не пытка. На углу Большой Васильковской и улицы Саксаганского находилось ателье индивидуального пошива имени полководца Суворова. Ателье обшивало военной формой офицеров армии и флота, что, возможно, послужило веской причиной для названия улицы.

Старожилы наверняка помнят ветхий домишко на углу Гоголевской и улицы Артема, которая раньше в качестве дороги на Львов называлась Львовской. На обшарпанной, в пятнах и трещинах стене висела значительных размеров вывеска в деревянной раме: «Артель инвалидов “Молодая гвардия”». Неизвестно, чем занималась артель, неказистое строение давно снесли, на его месте построили многоэтажный дом с продуктовым магазином на первом этаже, однако артельная вывеска прочно держится в слабеющей памяти старых горожан.

Что скрывать, город Киев — третий город империи. До октябрьского переворота первым, как водится, был Санкт-Петербург, имперская столица, второй, конечно, Москва, третьим по праву значился Киев — никто не спорит, не возражает, не опровергает. На ум тотчас приходит: «Киев — мать городов русских». Позже Санкт-Петербург и Москва поменялись местами, Киев неизменно оставался третьим.

Долгое время Петербург характеризовали дворы-колодцы, незначительное замкнутое пространство, со всех сторон стиснутое тяжелыми, угрюмыми стенами. Здесь, по обыкновению, жили, исходили страстями и страдали герои Достоевского. Москве присущи были раздольные городские усадьбы, живописные задворки, зеленые пустыри и лужайки.

Особенность Киева составляли проходные дворы, вкривь и вкось усеянные разнообразными постройками, сплошь и рядом случайными, довольно неказистыми. Россыпь неприглядного вида строений иногда образовывала запутанные лабиринты, но, порыскав, всегда можно было с одной улицы на другую пройти дворами. Между прочим, улица Максима Горького, которая в параллель с Большой Васильковской тянется на юг, теперь называется иначе.

Первая волна переименований нахлынула сродни эпидемии с приходом к власти большевиков. Многие старинные улицы получили тогда новые названия, порой неожиданные и нелепые. Кузнечная улица, названная по давним кузницам, которые стояли здесь когда-то, скатывалась бульваром по склону холма в южном направлении до пересечения с Мариинско-Благовещенской улицей, идущей поперек с запада на восток. Позже она стала улицей Саксаганского, в честь известного актера прошлых лет, а Кузнечный бульвар превратился в Пролетарскую улицу, которую впоследствии переиначили в улицу Максима Горького.

Вторая волна переименований ударила, когда сбылась вожделенная мечта тех, кто со времен гетмана Мазепы грезил о независимости, или, как здесь говорят — незалежности. Пагубная страсть лихим поветрием обуяла страну. Неизвестные миру персонажи в одночасье всплыли на поверхность — из небытия, из забвения, из кромешной неизвестности. То их никто не знал, слыхом не слыхивал, а то вдруг настигло скороспелое признание, скоропостижно нагрянула слава. Если смотреть трезво, факты упрямая вещь. Некоторые граждане с ущемленной национальной ориентацией взволнованно обеспокоились и беспокойно взволновались в жгучем стремлении переименовать улицу и площадь Льва Толстого. Пусть гений — не о том речь, пусть всемирное имя — что с того? По большому счету москаль он и есть москаль, хотя и граф. Но и то правда, что «москаль» на местной мове означает «русский солдат».

Наполеон хотел объединить Европу, ввел континентальную блокаду Англии, москали вмешались, Россия воспрепятствовала. Толстой со своей стороны тоже лепту внес, отозвался нелицеприятно о французском императоре, разоблачил, развенчал воинственного зачинщика. Да и вообще мировоззрение граф имел вполне имперское, а для нас, щирых та свидомых[1], насквозь чуждое и окончательно неугодное. Граф к тому же служил боевым офицером русской армии, воевал на Кавказе и, главное, в Крыму — в нашем Крыму! И уж если на то пошло, написал пропасть книг, о нэньке[2] Украине ни разу не вспомнил, словом не обмолвился, нигде не упомянул. Гэть[3], с глаз долой, чтобы духа москальского не осталось в помине. Схожие суждения относились и к Пушкинской улице, которая проходила буквально рядом, в непосредственной близости и выходила на площадь Льва Толстого. Пушкинская шла от бойкой торговой улицы Прорезной, которая в свою очередь начиналась на вершине холма, от Владимирской улицы и сквера у древних Золотых ворот, и круто спускалась вниз, на Крещатик; в советское время улица Прорезная носила имя одного из большевистских вождей — Якова Свердлова.

В Киеве Пушкинская улица считалась аристократичной. Здесь сохранились изысканные дома начала века, преимущественно в стиле модерн, в которых жили люди свободных профессий: известные адвокаты, врачи, популярные артисты, университетские профессора, знаменитые музыканты; улица была тихой, малолюдной, тенистой, располагала к раздумьям и неспешным прогулкам. По обе стороны росли вековые деревья, в зной густые кроны надежно укрывали Пушкинскую улицу, как зеленая кровля. Странное возникало здесь чувство: вроде бы центр большого города, но и в то же время сень парка, где легко дышится и можно уединиться или мирно беседовать по душам. И обладала Пушкинская улица редким для города свойством: она выглядела задумчивой, застенчивой, затаенной, присутствовали в ней скрытая поэзия и неуловимое обаяние, которое очаровывает чувствительных людей. К слову сказать, свое название улица получила еще в XIX веке. До этого она называлась Елизаветинской, в честь русской императрицы Елизаветы, дочери Петра I. Правда, тайным мужем императрицы стал простой казак, статный красавец Розум, которого за мужскую доблесть в спальне она привезла с Украины; спустя время казак превратился в графа Разумовского.

Другими словами, Елизавету Петровну с Украиной связывали глубокие личные и довольно тесные узы. Данный исторический факт, однако, не примирил радетелей национальной идеи с империей, они по-прежнему настаивают на переименовании улицы. Для них Пушкин, как и Толстой, был имперский москаль, который сопровождал русскую армию на Кавказе, обретался в ее боевых порядках, нахваливал ее действия в боях с турками и беззастенчиво, беспардонно, без зазрения совести пребывал в Крыму как у себя дома. И если в России Пушкин «наше всё», пусть и называют свои улицы как им заблагорассудится, а мы своим улицам самостийно, самостоятельно дадим подходящие названия. С какой стати наши улицы носят имена чужих поэтов и чужих императриц? У нас свои поэты и свои гетманы. А не знают их, так узнают, когда улицы переименуют. И невже щановне суспильство[4], как именуется наша уважаемая громада[5], не отыщет своего гения, кого знают за пределами родного села?

Независимо от исторических событий и текущей действительности микроавтобус с наглухо зашторенными стеклами незаметно проник с Большой Васильковской улицы в один из внутренних проходных дворов по соседству с площадью Льва Толстого. Не мешкая, он причалил к высокому кирпичному брандмауэру, массивной боковой стене, задуманной и возведенной на случай пожара.

Густая, плотная тишина окутывала дворы, подворотни, дома, автомобиль с погасшими огнями неподвижно стоял в темноте — безвестный, беззвучный, безучастный и на первый взгляд вполне безжизненный. Картина выглядела тем более странно, что рядом помнился живой, неугомонный город: блеск огней, сияние витрин, пестрая толчея улиц и потоки машин, бегущих вдоль и поперек, из конца в конец, поблизости и вдали. А здесь было темно, тихо, и только мелодия далекой скрипки подчеркивала тишину, вилась тонкой ниткой в сумеречном воздухе, едва слышно сочилась неизвестно откуда — видно, где-то на верхних этажах приоткрыли окно...

Из машины никто не вышел. Могло статься, там и нет никого — ни водителя, ни пассажиров — и автомобиль сам прикатил — без людей, по своей воле, по собственной прихоти, по своенравному, своевольному капризу или сокровенному желанию. Уже и не верилось, что когда-нибудь вспыхнут его огни, он тронется с места и укатит прочь в неизвестном направлении. Каменная неподвижность не оставляла надежд на движение. Отрешенно и необъяснимо автомобиль присутствовал в укромной темноте двора — неопознанный летающий объект, приземлившийся в аномальной зоне. Тем не менее люди в автомобиле понятно что находились — как иначе? Три человека составляли экипаж: один сидел за рулем, другой был сменным водителем, как и положено при дальней ночной дороге, третий относился к сопровождению и был в экипаже старшим. Невидимые в темноте, они больше помалкивали, иногда втихомолку переговаривались, поглядывая на часы, и пребывали явно в ожидании. Будь здесь сторонний наблюдатель, сразу смекнул бы, что они таятся, скрытничают, осторожничают, стерегутся, чтобы не выдать себя — неизвестно, правда, кому. Осмотревшись, они никого не заметили — ни рядом, ни поблизости, ни осторонь[6], ни поодаль.

Вздумай кто-нибудь заглянуть в микроавтобус, с удивлением обнаружил бы, что наткнулся на передвижной склад военного снаряжения, оружия и боеприпасов. Багажник, заднее сиденье и проход в салоне занимали бронежилеты, пакеты с камуфляжной униформой, титановые шлемы в кевларовых[7] чехлах, берцы — тактическая обувь спецназа, снайперские винтовки, оптические прицелы, автоматы Калашникова, приборы ночного видения и многое другое, включая провиант из усиленного походного рациона десанта; каждая упаковка могла сама себя разогреть.

Однако досматривать микроавтобус никто не помышлял. Появись вдруг дотошный полицейский или окажись на дороге бдительный автоинспектор, в нос им сунут фирменный жетон службы безопасности, а если уточнить, то управления «А», называемого с некоторых пор Центром специальных операций, то есть пресловутой группы «Альфа». Личные жетоны изготовили в подражание, как водится, американской полиции и Федеральному бюро расследований: пухлое портмоне из желтой натуральной кожи, простроченное по краю толстым и грубым стежком из суровой желтой нитки. Стоит портмоне распахнуть, откроется жетон, утопленный в кожаное гнездо: стилизованный трезубец — меч и пара золотых крыльев, в центре крест с буквой «А», внизу гравировка на синем фоне, личный номер офицера. Увидев жетон, исполненный рвения страж порядка, как правило, тотчас сникал, терял весь пыл и пафос и, козырнув, обескураженно пятился, молчком уходил в сторону. Само собой разумелось, что не его ума дело, речь идет о государственной безопасности, поскольку террористы не спят и строят козни. Однако и служба не дремлет — бдит день и ночь, всегда начеку.

По совести говоря, смотреть приходилось в оба. Главная опасность исходила, как было сказано, конечно, от журналистов, которые могли разузнать подробности операции, предать их огласке. Высокое начальство всегда отоврется, отмажется, страдают обычно рядовые исполнители. Но беречься следовало и от своих — от спесивых служак из главной конторы на Владимирской улице, от сослуживцев из соседних отделов управления «А» на улице Большая Васильковская. Да и вообще, мало ли кто и где окажется неожиданным свидетелем, откуда и куда утекут подробности, и уж совсем нежелательно, если о затее дознаются в России или, на худой конец, проведают в Донбассе. А потому хоронились сообща и порознь, работали с оглядкой, держали ушки на макушке и соблюдали конспирацию.

Главное здание службы на Владимирской улице было весьма приметным в городе и слыло адским местом, домом скорби, юдолью горести и страданий. Молва наделяла его разнообразными ужасами, неимоверной жутью, слухи то угасали, то взбухали и расходились кругами, словно вода от брошенного камня. Еще в начале прошлого века в упомянутой местности стояли ветхие деревенские хатки, жалкие лачуги, хилые мазанки, убогие хибарки, крытые соломой, дранкой или камышом. В ближних окрестностях располагались огороды с пугалами от птиц, паслись коровы, в лужах на проезжей части валялись свиньи, мешая конным экипажам, уродуя общий вид и пейзаж. Артисты городского театра, что стоял поблизости на Театральной площади, где нынче театр оперы и балета, жаловались, что вокруг театра бродят телята и козы, театральная публика вынуждена уклоняться и пробираться стороной. Вроде бы и не стольный град, мать городов русских, не третий город империи, любимое место российского императора Николая I, который мечтал перенести сюда столицу, а сельская глушь, ухабистый проселок, по которому чумаки на волах тащатся в Крым за солью, — пыльный шлях, как называют здесь путь-дорогу.

В те времена на месте внушительного и мрачного здания на Владимирской улице, между улицами Ирининской и Малоподвальной, кучкой стояли три чистеньких, но заурядных, ничем не примечательных домика в два этажа, принадлежавших городскому обществу скорой помощи. Еще раньше губернская земская управа воздвигла для себя вместительное здание на соседней Рейтарской улице: тяжеловесный псевдоготический стиль, натужная фантазия под средневековое венецианское палаццо. Угрюмое строение, внушающее к ночи смутное беспокойство, напоминало склеп, от серых каменных стен даже летом веет кладбищенским холодом и тревогой.

Это сейчас, буквально в последние годы, зеленая, в каштанах и кленах, Рейтарская улица, как и причудливый, идущий вниз крутой булыжной спиралью на Подол Андреевский спуск, стала одной из самых модных и притягательных, наподобие парижского Монмартра или лондонского Сохо. В маленьких кафе, барах, кофейнях и ресторанчиках с хорошей выпивкой, с кухней на любой карман и вкус посиживает разноликий пестрый люд; занятная публика: благополучный средний класс, завсегдатаи из богемы — актеры, поэты, художники, непризнанные гении, — студенты, оборотистые дельцы, рантье, нищие философы и состоятельные буржуа, местные жители и заезжие гости, иностранцы и праздные зеваки. Здесь часто назначают свидания, деловые встречи, кто-то за чашкой кофе сочиняет прозу или стихи, а кто-то работает, уткнувшись в компьютер. В магазинчиках, лавках и салонах торгуют одеждой и обувью мировых брендов, но широко представлены и здешние дизайнеры и модельеры, которым, по общему мнению, есть чем удивить. Тут же предлагают изделия народных промыслов, картины, безделушки, сувениры — всякую всячину и ценный винтажный товар. По всей улице в изобилии соседствуют галереи, студии, небольшие залы с подмостками, сценические площадки, где изо дня в день проходят бесчисленные вернисажи, конкурсы, актерские импровизации и сценки, играют солисты и разнообразные по составу оркестры, звучит музыка всех стилей и направлений, ведутся увлекательные беседы, читаются интересные лекции, устраиваются выставки, концерты, творческие вечера, кипят бесконечные дискуссии и споры, знатоки рассуждают о течениях, о концептуальном искусстве и постмодернизме.

Некоторые посетители опасаются что-то упустить или прозевать и бродят без устали, слоняются по всей улице из заведения в заведение, перетекают отсюда туда, оттуда сюда, толкутся неутомимо — здесь и там, на улице и во дворах. Потрясающая тусовка, если называть вещи своими именами. Да, именно тусовка, удобное ёмкое словцо из жаргона молодняка, получившее всенародное признание. Если толковать на иноземный лад, то слэнг. А по-нашему, по-простецки, на привычном деревенском языке флэшмоб, хэппенинг, инсталляция или перформанс — нескончаемое художественное действо. Что ж, писатель Достоевский однажды придумал новое слово «тушеваться». Поначалу оно с непривычки резало слух — «не тушуйся, милая», — но потом обвыкли, притерпелись, стали пользоваться. А сейчас мнится, вроде бы слово в русском языке спокон веку присутствует.

Помимо всего прочего, на Рейтарской улице в каком-нибудь из привлекательных заведений проще простого угодить на дегустацию — чего бы вы думали? — да чего угодно! Среди множества заведений можно наткнуться на укромный подвал, где угощают коктейлями, на лавку «Сладости без сахара» или заглянуть в симпатичный дворик с воронами. На обширной стене во дворе художник изобразил ворон, символ мудрости, но одна из них, как водится, белая и, в отличие от подруг, странная, добрая и нелепая. Во дворе можно покормить и живых ворон, обитающих в просторной клетке при магазине и ресторане. Никто не знает, как и когда они здесь оказались, но местные жители утверждают, будто вороны жили во дворе всегда.

По вечерам на Рейтарской улице повсюду замечаешь оживленные посиделки, дружеские застолья, уличные вечеринки, шумные сборища, картина напоминает живописную ярмарку или карнавал. В общем и целом нынче на Рейтарской улице многолюдно, уютно и весело, сквозь листву заманчиво посвечивают фонари, на столиках летних кафе горят свечи в стеклянных лампадках, плещется разноголосица, вперебой доносятся музыка, гомон, заливистый женский смех, жизнь бьет ключом и, как говорится, дым коромыслом. Течет, клубится, роится толпа — вечный праздник под сенью кленов и каштанов. А кто-то уже не может существовать иначе и проведет здесь напролет всю оставшуюся жизнь.

И как странно, как непостижимо странно выглядит соседство городской станции скорой помощи и больницы при ней с неограниченной живостью Рейтарской улицы. Рядом клокочет веселье, праздник в разгаре — и тут же обретается горестная юдоль людской скорбной немочи. А впрочем, в нашей жизни, по обыкновению, все так, радость и печаль за одним столом сидят, из одной тарелки едят, на одних санях ездят.

Однако тогда, давно, когда в начале прошлого века губернское земство выстроило для себя помещение, это была узкая, неказистая, заурядная улочка, пустынная, малопривлекательная, идущая от древних Львовских ворот к еще более древней Владимирской улице. Между тем, если подходить трезво и смотреть здраво, Рейтарская улица обладает редкой особенностью: за все время с момента возникновения ее ни разу не переименовывали. В отличие, скажем, от соседней улицы Ярославов Вал. Одно время она называлась Большой Подвальной, и несколько раз ее переименовывали под череду безликих коммунистических деятелей и вождей — существовала в советской действительности такая болезнь.

Когда после Переяславской рады в середине XVII века гетман Богдан Хмельницкий объединил Украину с Россией, в Киев для защиты от польских притязаний вошли русские войска, стрелецкие полки. В местности на западе города разместилась конница, дворянское ополчение, возле Львовских ворот западное направление прикрывал конный полк европейских наемников, или, как тогда говорили, иноземного строя, — полк рейтар. Кстати сказать, ближе к Владимирской улице Рейтарскую пересекает улица Стрелецкая, идущая позади Софии, вдоль белой стены. Здесь квартировали стрельцы, вооруженная пищалями и бердышами пехота. Справедливости ради стоит заметить, что название Стрелецкой улицы тоже никогда не меняли. Земской управе, ясное дело, приглянулся участок скорой помощи на Владимирской улице, между улицами Ирининской и Малоподвальной. Как нынче формулирует жаргон: управа положила на участок глаз. Была другая власть и другие нравы, просто отнять участок, как наверняка поступили бы сегодня, земство не решилось, хотя для городской скорой помощи было руководящим органом. Уговаривать скорую помощь на обмен участками пришлось года два, и в конце концов упросили, убедили, уломали, приплатив, правда, 60 тысяч рублей, сумму по тем временам неимоверную. И что интересно, что вызывает неподдельное удивление, искреннее недоумение, душевное умиление и даже столбняк: деньги те не украли, не рассовали по карманам, не перегнали в зарубежные банки — всю сумму употребили на обустройство и оснащение городской станции скорой помощи и больницы при ней. Они и поныне там, на Рейтарской улице, а ведь сколько воды утекло!

Надо ли сомневаться, что, заполучив желанный участок на Владимирской улице, земская управа первым делом снесла прежние дома скорой помощи. На вкус губернских земцев, под управу следовало воздвигнуть монументальное и величественное здание сродни неприступной крепости и, несомненно, значительных размеров — под стать империи. Даже издали губернская управа обязана внушать трепет, уверенность в силе и незыблемости власти. А кроме того, строение должно радовать глаз формами и архитектурой. Так на Владимирской улице перед Первой мировой войной появился грандиозный комод в неоклассическом стиле, с портиком, бетонный каземат, облицованный грубо тесанным гранитом, словно вырубленный в скале. А какой же каземат без надежных подвалов и глубоких погребов? Подземелья соорудили на загляденье, словно долговременную фортификацию: толстые стены, сводчатые потолки. Ни один звук не проникал туда и оттуда — кричи не кричи. Там надеялись разместить архивы, хранилища и склады, чтобы далеко не ходить. Сверху здание, точно вычурная шляпа, венчала двойная мансарда с заломом, что было явно из другой оперы, как принято говорить.

Но не повезло губернскому земству, не повезло. Впрочем, только ли ему? Въехать земцам в новое помещение и вольготно там разместиться не удалось, не довелось, не пришлось. Началась война, позже грянула революция, стройка затянулась, и закончила ее уже для себя новая власть. Однако высокую двухъярусную башню в стиле барокко, предусмотренную архитектором и похожую на колокольню соседнего храма Софии, решили над зданием не возводить. Все, что напоминало церковь, большевикам было не по нраву, не по нутру, сама мысль претила. Сторонники гармонии негодовали и сетовали, поносили большевиков, но всех их вполне резонно власть могла отрезвить: дескать, скажите спасибо, что колокольня уцелела, нам по силам и Софию убрать — снесем, как говорится, напрочь, рука не дрогнет. Понятно, что тысячелетний храм для безоглядной власти ничего не значил, а скорее был как бельмо в глазу.

Сначала в новое здание на Владимирской улице въехали бесчисленные профсоюзы, на фронтоне под классическим портиком возникла крупная лепнина, видимая даже издали: «ДВОРЕЦ ТРУДА». С переносом украинской столицы из Харькова в Киев здание поочередно занимали разнообразные партийные конторы, пока наконец удобное и вместительное помещение в центре города не прибрала к рукам государственная безопасность. Год от года она меняла свои названия, но суть оставалась неизменной: беспощадная и безжалостная борьба с врагами народа...

Темный, безжизненный микроавтобус по-прежнему стоял в одном из проходных дворов на Большой Васильковской улице по соседству с площадью Льва Толстого. Экипаж изредка перекидывался короткими фразами, но больше помалкивал, томился ожиданием, теменью, молчанием, теснотой. Обычно люди перед дальней дорогой углубляются в себя, в свои мысли, достаточно поозираться на вокзале или в аэропорту, чтобы убедиться, утвердиться, удостовериться. С отсутствующим видом они посиживают, как правило, в расслабленном, рассеянном состоянии, мысленно они уже не здесь, где-то далеко — в пути или еще дальше, там, куда наметили добраться. Пункт назначения и подробности ночной поездки знал лишь сопровождающий. Для водителей он был высоким начальством, они называли его «пан полковник», хотя устав допускает и прежнее обращение, сохранившееся от советских времен: «товарищ». Однако новое обращение слыло признаком истинного патриотизма и верности нации.

Фамилия его была Кикоть, что на украинском языке означает «культя». Так в местности восточнее днепровских порогов, то есть на запорожской территории, называли иногда калек, но чаще — бывших солдат, потерявших в бою руку или ногу. Некоторые филологи производят фамилию от украинского слова «кiготь», что значит «коготь», прозвище относилось к задирам, драчунам, забиякам, людям с тяжелым характером.

Впрочем, происхождение фамилии полковника не занимало, он был семьянином, мирным домоседом, любил кошек, свободное время проводил на садовом участке. Правда, свободного времени служба почти не оставляла, по этой причине секретные, весьма обременительные командировки вроде нынешней полковник не любил, не жаловал, они были ему, что называется, поперек души. Тем не менее среди сослуживцев он слыл личным порученцем генерала, начальника управления, его доверенным лицом.

В управлении полковник командовал оперативными сотрудниками, но особо важные и тайные операции, как сегодня, генерал поручал именно ему — только ему, никому другому. Могло статься, для конспирации и секретности фамилия Кикоть и не подлинная вовсе, а псевдоним, как часто бывает, или оперативная кличка на время поездки. Значительной роли обстоятельство не играло, большого значения не имело, Кикоть так Кикоть. Начальник управления, которого за спиной, или, как принято говорить, за глаза, подчиненные тайком называли Сашко Устим, доверял полковнику больше, чем всем остальным. Когда кругом зрада[8], когда сплошь и рядом все друг друга подсиживают, ловят на каждой ошибке, а если на мове, то на кожний помылке, когда два его заместителя следят за ним как хищные стервятники и метят на его место, когда неизвестные пока кроты сливают информацию врагу, людей, на которых можно положиться, раз-два и обчелся. Потому-то самые ответственные и серьезные операции, как сегодня, генерал доверял исключительно полковнику. Никому другому полностью довериться он не мог; в управлении о таких операциях знали лишь два человека: сам генерал-лейтенант и полковник.

С некоторых пор общая мода на перемену названий коснулась и управления «А», его переименовали в Центр специальных операций, Сашко Устим сохранил звание и должность. Внешностью начальник Центра ничуть не напоминал военного, а тем более офицера спецслужб. Он смахивал на парикмахера, то бишь на цирюльника из Одессы, или на греческого торговца, внешность заметно указывала на уроженца южных краев, а слегка одутловатое, смуглое лицо, мешки под глазами и дряблая кожа выдавали человека, мало бывающего на свежем воздухе, пренебрегающего движением и подолгу находящегося в душном замкнутом помещении. Так оно и было. Дни напролет, вечера, а часто и ночи генерал безвылазно просиживал в своем кабинете на Большой Васильковской улице, чуть наискось через дорогу от прекрасного костела с богатым декором в стиле поздней готики и рядом с Полицейским садом, в центре которого с давних времен прохожих радовал единственный в мире чугунный фонтан.

Раньше обширную территорию занимала Конная площадь, где проводили ярмарки лошадей, позже на площади разбили сквер с фонтаном, сад и улица назывались Полицейскими по участку полиции, который находился поблизости. В конце XIX века рядом с парком на деньги меценатов построили в условно венецианском стиле красивое и, можно сказать, романтичное здание 4-й мужской гимназии, в которой учились поэт и шансонье Александр Вертинский и классик польской литературы Ярослав Ивашкевич. После революции гимназию закрыли, здание отдали под детскую поликлинику. Со временем советская власть сочла, что для детей помещение излишне роскошное, а для службы безопасности в самый раз и гораздо уместнее. Тем более что, несмотря на размеры, вместительное главное здание службы безопасности на Владимирской улице для беспрестанно растущего штата вскоре оказалось тесным.

Желто-белое в два этажа здание бывшей гимназии, которое занимал Центр специальных операций, неизменно привлекает взгляд архитектурными формами, плавностью линий и соразмерностью пропорций. Вроде бы разместились там не рыцари плаща и кинжала, а почтенный музей или солидный банк. Хотя некоторые богатые фонды, куда всемирно известные денежные тузы жертвуют на благотворительность крупные суммы, тоже предпочитают красивые старинные здания изысканной архитектуры. Фронтон под классическим портиком украшает лепнина, на простенках между большими венецианскими окнами разместился сдержанный рустованный декор, на фасаде господствуют симметрия и гармония, чем и отличался степенный XIX век.

Справедливости ради стоит признать, что, имея в городе широкий выбор и неограниченные возможности, Центр специальных операций в подборе для себя помещения не разменивался на мелочи, проявил тонкий вкус и завидное художественное чутье. Впрочем, когда выселяют детскую поликлинику, ирония, пожалуй, неуместна...

Однако не все так просто... Большие арочные окна, которые привычно называют венецианскими и которые украшают фасад, незряче смотрят на улицу, как глаза слепца. Окна предусмотрительно сплошь затянуты желтыми, в тон стенам, шторами, хотя не исключено, что это и не шторы вовсе, а глухие деревянные щиты. Видимо, обитатели всерьез опасаются, что чужой нескромный взгляд проникнет внутрь, чтобы подсмотреть детали интерьера. И здесь ирония мнится лишней, хозяевам, пожалуй, есть что скрывать. Но приблизиться к зданию в любом случае не удастся, весь просторный зеленый участок со всех сторон по периметру ограждает надежная, обрамленная в камень решетка. И транспорт здесь даже остановиться не может, а тем более стоять, дорожные знаки отчетливо и внятно обозначили запрет. На крыше наблюдаются значительных размеров воздуховоды, присущие мощной принудительной вентиляции, которая необходима для оборудования, приборов, электронной аппаратуры и, естественно, для людей, чтобы они не задохнулись и не сварились заживо. Кроме того, на гребне крыши установлена большая спутниковая тарелка космической связи, крупные параболические антенны используются и для радиоперехвата — это вам не городская телефонная сеть.

В отличие от спортивных, поджарых сослуживцев, генерал-лейтенант был несколько полноват и не сказать чтобы тучный, но лишний вес его явно обременял. Да и телом он выглядел рыхловато, спортивные нормы, обязательные для личного состава, которые он сам устанавливал и за которыми внимательно следил, его самого, похоже, не касались. Во всяком случае, предположить в нем офицера, да еще из элитного подразделения спецназа никому бы в голову не пришло — товаровед, складской работник, кладовщик, бухгалтер или счетовод, торговец рыбой с одесского Привоза, конторская крыса, бумажный червь. Однако правил Устим железной рукой. В отряде он держал строгую дисциплину, всех подозревал в зраде, в связях с Россией и неусыпно, неустанно, неуклонно бдел: весь личный состав был под постоянным жестким присмотром, под пристальным наблюдением. Устим зорко контролировал каждый шаг подчиненных и никому не давал спуску, малейший намек на зраду выжигал на корню...

Главная опасность исходила, конечно, из России. В бывшей стране, которая распалась, группа «Альфа» существовала как единое подразделение с общим на всю страну командованием, общим снабжением и местными отрядами в каждой из союзных республик. Простому служивому трудно уразуметь разительную перемену, грянувшую в одночасье. Еще вчера все были в одном строю — локоть к локтю, плечо к плечу, военное, как говорится, братство. Регулярно по графику проводили совместные учения и боевую подготовку, а нередко приходили друг другу на выручку и сражались сообща. Тогда были общая опасность и общий риск, а сегодня вчерашних соратников разделяет государственная граница, на которой политики возводят стену и чем дальше, тем больше сеют неприязнь и вражду.

Первые годы национальные отряды «Альфы» еще сохраняли тесный контакт, обменивались информацией, давали наводку или поручение, иногда сотрудничали, оказывали коллегам помощь, но с каждым годом все меньше, все реже, пока политика не разделила их окончательно. И теперь Сашко Устим, недавний полковник, который быстро смекнул, куда дует ветер, уяснил национальную ориентацию и риторику, сообразил, как повернуться, чтобы при новых веяниях прийтись ко двору. Он быстро продвинулся в генералы, в начальники и теперь ломал голову, как удержать личный состав от нежелательных контактов с врагом. Это была постоянная головная боль генерала, мучительная проблема, тяжкая забота, одолевающая изо дня в день. Не утихающая досада, тревожные опасения и горькие предчувствия саднили постоянно, как заноза под кожей, не давали и на миг покоя. Среди личного состава в России еще оставались давние дружеские связи, переписка, короткие отношения, поздравления с праздниками, память о совместных операциях, а некоторые из прежних кадровых сотрудников вообще не понимали, не могли взять в толк, как старый боевой товарищ вдруг обернулся агрессором и врагом. А кое-кто — даже из молодых офицеров — имел на той стороне родственников, друзей, знакомых, одноклассников, бывших соседей и тайно общался, с удобной оказией передавал сердечные приветы. Некоторые — подумать только! — встречались на отдыхе в третьих странах: в той же Турции, на Кипре, в Эмиратах или в Египте. Сказать по правде, многие сотрудники с трудом переходили на мову, особенно коренные горожане, в отличие, скажем, от выходцев из западных областей, которые язык знали от рождения. Те, кто ради карьеры срочно изучал мову, невольно перешли на суржик. По первому значению суржик представляет собой смесь зерен пшеницы и ржи, которую на Украине называют житом. Отсюда суржиком стали называть и смесь двух языков, что, конечно, ни то ни сё, нелепая помесь, набитая словесным мусором, на которой изъясняются малограмотные жители городских окраин, посадов и предместий. Словом, куда ни глянь, генералу повсюду мерещились зрады, подвохи, козни, утечка секретов, да и простого общения подчиненных с кем-нибудь из России или на Донбассе за линией фронта он не на шутку опасался. Лишь полковнику он безоговорочно доверял, знал, что не подведет, не продаст, был уверен, что может на него положиться, как на самого себя. Вот и сегодня на редкость важное и опасное задание Устим поручил именно ему, полковнику Кикотю...

Микроавтобус, с погашенными огнями стоящий в одном из проходных дворов на Большой Васильковской улице, до сих пор не тронулся с места.

Когда зазвонил телефон, полковник Кикоть предусмотрительно нажал кнопку, чтобы поднять толстое звуконепроницаемое стекло между кабиной и салоном. Кикоть пользовался двумя трубками: одна служила для разговоров с родней, знакомыми и сослуживцами на общем канале мобильной связи, вторая предназначалась для секретной связи на закрытом канале, куда не имели доступа посторонние. Сейчас полковник точно знал, что звонит генерал, начальник Центра, чтобы осведомиться о ходе операции. И хотя подслушать или перехватить разговор никто практически не мог, они на всякий случай говорили иносказательно, чтобы кто-то чужой в суть не вник и содержания не понял. Береженого, как говорится, и Бог бережет. Полковник, что называется, как в воду глядел. На самом деле позвонил Сашко Устим и с деланым безразличием поинтересовался, все ли в порядке.

— Так точно. Ждем-с, — бодро ответил полковник.

Ему были понятны лукавая игра и манерная условность разговора: с одной стороны, он вроде бы доложил по уставу в соответствии с должностной субординацией, с другой — внес толику непринужденной светской иронии из давней телевизионной рекламы, в которой русский полководец Суворов за роскошным дворцовым застольем подобным образом ответил императрице Екатерине II:

— Ждем-с.

Надо признаться, несмотря на законы и требования национальных патриотов, говорили полковник и генерал, как привыкли, по-русски. Между собой они всегда общались на русском языке, да и в семьях с домочадцами и на службе с подчиненными. И только на публике, при встречах с официальными лицами, политиками, депутатами и журналистами, на общих собраниях, на заседаниях и совещаниях они переходили на мову. Власть старательно внедряла мову как признак национальной ориентации, наподобие вышитых рубах, и все усердно изображали патриотическую направленность, чтобы их — не приведи Господь! — не причислили к сепаратистам и не заподозрили в симпатиях к врагу. Даже крупные деятели, лидеры политических партий в припадке откровений иной раз признавались, что дома говорят по-русски, но на людях пользовались мовой — ковыляли с трудом через пень-колоду по ухабам, и часто это был не украинский язык, а пресловутый суржик.

По всяк день сплошь и рядом разыгрывался театр абсурда, чаще других в стране употребляли два слова: «зрада» и «ганьба», что означало «измена» и «позор». Но сейчас не было служивым надобности лицемерить, как и нужды в угоду рьяным патриотам изображать приверженность идее, они говорили по-русски, как привыкли с детства. Оголтелые активисты повсюду истошно орали дурными голосами «Слава Украине!», но практической пользы стране не приносили, толку и проку от них было что кот наплакал, или, говоря иначе, как от козла молока.

Причина заключалась в их неограниченной бездарности и полной, всепоглощающей и всеобъемлющей никчемности. Уже давно установлено, что люди, ушибленные национальной идеей, ее неистовые приверженцы, ничего путного создать не могут — ни создать, ни придумать, ни открыть, ни изобрести. Как правило, невежественные, по обыкновению, воинственные и ожесточенные, они бесплодны, как библейская смоковница, пригодная лишь на растопку, смысла в их существовании не больше, чем в сорной траве. Нелепыми кричалками, несуразными речевками они бессмысленно сотрясали воздух, истерично распаляли и взъяривали себя, ввергали в бешенство, но в глубине души ощущали собственную неполноценность, подспудно угадывали свои изъяны и ущербность. Неудовлетворенность рождала злобу, которая оборачивалась ненавистью к другим, ко всем прочим. В мире царила зрада, одна лишь зрада, ничего, кроме зрады, в борьбе с ней они надеялись обрести силу и власть.

И все же, если откровенно, за последнее время в Центре специальных операций генерал вынужден был многое изменить. Набор в группу «Альфа» всегда был ограниченным, в отряде служили только офицеры с высшим образованием, национальность значения не имела. Для зачисления установили предельный возраст — 29 лет, и надо было иметь звание мастера спорта или кандидата в мастера по контактным видам единоборств либо по стрельбе. При отборе все сдавали весьма жесткие нормы общего физического развития: бег на сто метров и на три километра, подтягивания на перекладине, отжимания, приседания, упор лежа, пресс, даже подготовленному человеку уложиться в требования было нелегко.

Однако с некоторых пор Сашко Устим стал внимательно присматриваться к происхождению и национальным корням личного состава. Так страшился он зрады, так стерегался контактов на той стороне, так опасался связи с Россией, что предпочитал набирать личный состав из патриотов — членов национальных формирований, запрещенных в России. Некоторых из них благоразумное и здравомыслящее население причисляло к нацистам, особенно тех, кто напоказ бравировал убеждениями и вызывающе делал зигу — выбрасывал руку в нацистском приветствии. Да, профессионально они часто не дотягивали до приемлемого уровня, интеллект и психическая устойчивость оставляли желать лучшего, но зато он был гарантирован от того, что у них в России обнаружится брат-сват, родня или подруга.

По совести говоря, начальник Центра понимал, что рискует. Давать оружие истеричным в большинстве своем и психически необузданным экстремистам было, конечно, опасно, но другого выхода он не видел.

Полковник Кикоть доложил генералу, что на борту порядок, гостинцы для тетушки получили и ждут урочного часа. Все концы операции генерал сосредоточил в своих руках, ни штаб Центра специальных операций на Большой Васильковской улице, ни заместители генерала, ни личный состав группы «Альфа» о ней не подозревали, как и главная контора Службы безопасности на Владимирской улице. Даже Василь Грицак, начальник всей Службы, уж на что был в коротких, а скорее в приятельских отношениях с Устимом, но и тот понятия не имел о загадочной операции. Со своей стороны Грицак ценил генерала, целиком ему доверял и, сомневаясь в очень многих из подчиненных, относительно Устима колебаний не испытывал. Помимо совместной работы, их сближали общие убеждения, ярко выраженный патриотический настрой, оба разделяли острую неприязнь ярых патриотов, их жгучую ненависть к москалям и сепаратистам, этим презренным ватникам. Тех же чувств Грицак требовал от подчиненных и, если не замечал явных признаков национальной ориентации, начинал сомневаться, подозревал чуждое влияние — козни Москвы, руку Кремля.

Обычно Василь Грицак дни и ночи пропадал на работе. Как глава Службы безопасности, он вникал в любую мелочь, контролировал каждый шаг подчиненных, но относительно проводимой нынче операции был в полном неведении, никто его не посвятил. Как говорится, ни сном ни духом...

Вообще, на украинской политической арене Василь Грицак был заметной, сложной и занятной фигурой, вызывающей интерес. С одной стороны, он оставался вроде бы государственным деятелем, радеющим якобы за страну, что предполагает умеренные взгляды, центристскую позицию, прагматизм, объективный подход и взвешенные решения, но с другой — он твердо держался воззрений на «самостийнисть та нэзалэжнисть», был стойким приверженцем национальной идеи в ее острой и непримиримой форме, которая утверждала, что Россия — исторический враг, ужиться с ней нельзя, можно только противостоять и сражаться и его Служба для того и существует.

Говоря иначе, Грицак был убежденным патриотом, подверженным национальной ориентации до мозга костей. Такие личности, как правило, других мнений не слышат и знать не хотят. Они обычно убеждены, что стоит им взять власть, навести порядок, устроить его на свой лад и нрав, и дальше все пойдет как по маслу своим чередом: один язык, единая страна, все строем шагают в ногу — локоть к локтю, плечо к плечу...

Между тем узкая национальная ориентация до добра никогда не доводит, как и не способствует развитию страны. Она, напротив, возбуждает разногласия, рознь и противоречия, которые в конце концов неизбежно приводят к полному краху: страна разделяется, распадается, расчленяется, раздирается, точно ветхое лоскутное одеяло, сшитое к тому же гнилыми нитками. Никогда еще и нигде ни один националист не мог взять в толк, осилить, уразуметь и постичь обозначенную закономерность, она всегда была выше их понимания, непосильной для уровня личности и возможностей ума.

Сам Грицак по рождению был западенцем. Он родился в селе на Западной Украине, где Галиция и Волынь долгое время принадлежали Польше. Место происхождения играет для личности немаловажную роль и заметно влияет на развитие и убеждения. Говоря иначе, местные жители впитывали национальную идею с молоком матери. По общему мнению, они рождались с ненавистью в крови к ляхам, жидам и москалям. Здесь возникли национальные партии, движения и отряды повстанцев, отсюда происходили их предводители и главари. Именно здесь они безжалостно вычищали территорию от поляков, убивали всех подряд без разбора, от младенцев до стариков, что позже назвали волынской резней. С приходом немцев местные патриоты охотно шли в полицаи, усердно и верно служили оккупационным властям, старательно помогали гестапо, добровольно и даже с энтузиазмом участвовали в акциях устрашения и массовых казнях...

Впрочем, начал свою трудовую деятельность Василь Грицак совсем иначе. Понимая личный интерес и корыстную выгоду, он устроился водителем, да не куда-нибудь, а в хозяйственный отдел местного КГБ. Параллельно Василий окончил исторический факультет педагогического института. В те годы исторические факультеты по всей стране являлись идеологической опорой коммунистической партии, ее инкубатором, где готовили кадры для партийного аппарата, а также идейно подкованных агитаторов и пропагандистов. Каждый выпускник считался партийной номенклатурой для выдвижения и карьерного роста... Пройдя краткосрочные курсы при КГБ, Грицак служил оперативным работником там же, на западе Украины. Он от природы был сообразительным человеком, держал нос по ветру, гибко и своевременно поворачивался по ходу событий, правила и требования схватывал на лету и зарекомендовал себя в КГБ с выгодной стороны.

И служить бы ему там исправно до пенсии, развивать бы политическую зрелость, быть бы ему убежденным коммунистом, образцовым членом партии, и расти бы ему в чинах до звания советского генерала, но к тому времени страна, которой он присягал, развалилась, как гнилой пень. Украина неожиданно и внезапно обрела нэзалэжнисть та самостийнисть. Сбылась мечта патриотов, настал их час. И даже многие из тех, кто годами верой и правдой служил советской власти и коммунистическим идеалам, вдруг скоропостижно осознали, что в глубине души они всегда были патриотами, исповедовали национальную идею и оставались убежденными сторонниками национальной ориентации. Грицак естественно, плавно и непринужденно перетек из КГБ в Службу безопасности Украины. Легко и просто ему удалось переиначиться, перелицеваться, он неуклонно шел вверх, умело скользил по служебной лестнице и достиг значительных высот. Кстати сказать, выходцы из Западной Украины имели преимущество, они мнились национальными кадрами, им новая власть доверяла больше и отдавала предпочтение по причине заведомой ненависти к России.

Их много в те годы нахлынуло в Киев — западенцев, которые воинственно и агрессивно внедряли свои идеи. Киев во все времена оставался русскоязычным городом, мову услышать можно было лишь на рынках, куда крестьяне привозили из сёл продукты на продажу. С массовым притоком населения из западных областей мова в городе звучала все чаще...

Будучи чиновником, который по должности обязан печься о безопасности и благополучии государства, Василь Грицак тем не менее благоволил откровенным националистам. К ним, их формированиям, движениям и отдельным группам он проявлял дружелюбие, симпатию и отчетливую приязнь. Командиры и лидеры пользовались его поддержкой, он не раз выказывал им свою приверженность к их действиям и программам. Ему и впрямь нравились дерзкие и бесшабашные хлопцы, пусть и недалекие, не очень гибкие и грамотные, не разбирающиеся в тонкостях политики, не сведущие в законах, но зато верные, надежные, безотказные, которых всегда можно приспособить к делу, спустить с поводка и натравить на кого следует. А над кем надо они могли учинить расправу, и дело с концом, служба в стороне. И когда по глупости или от избытка рвения они влипали в очередной скандал, в криминальные обвинения, в уголовную статью, когда за нацистские проявления страну упрекали за рубежом, он, многоопытный хитрый лис, ушлый, искушенный, находчивый, приходил им на выручку, старательно помогал и выгораживал. На службе ему из года в год сопутствовали удача и успех, как вдруг без объяснения причин его уволили от должности, хотя оставили в резерве. Причина крылась в недоверии. Очередной президент опирался на русскоязычный Донбасс, откуда был родом, и не доверял западенцам, которые сочувствовали националистам, и опасался их: предадут, переметнутся не моргнув глазом...

Дома Грицак, видный мужчина в расцвете лет и в самом соку, скучал по работе, маялся от безделья, но вскоре его подобрал очередной ловкач из провинции, изворотливый политик и беспринципный делец Петр Порошенко, который рвался на вершину власти. Он назначил отставного службиста начальником личной охраны, и с тех пор Василь Грицак на всех этажах власти считался человеком Порошенко. В свою очередь и тот был занятной и заметной фигурой, беззастенчивой в действиях, неразборчивой в средствах. На пути к богатству и власти он не знал угрызений совести, не ведал стыда. Выпускник военно-политического училища, он служил в Советской армии политруком роты, но в мгновение ока уловил ход событий и догадливо сменил ориентиры. Едва он пришел к власти, сразу вернул Грицака на службу, тот сохранял ему верность и личную преданность — знал, что оценят сполна...

Возглавив Службу, Грицак устроил тщательную зачистку. Он уволил или отдал под суд всех, кого заподозрил в зраде, в сепаратизме, в неприязни к президенту и враждебном отношении к национальной идее. Что ж, он не ошибся в своих расчетах, президент вскоре присвоил ему звание генерала армии, наградил звездой героя Украины и всеми мыслимыми орденами. Словом, по степени доверия и расположению президента никто в коридорах власти... не мог соперничать с Грицаком.

Кто бы сомневался, себя Грицак полагал, конечно, порядочным и принципиальным человеком. Впрочем, это не мешало ему при случае или по надобности без зазрения совести пользоваться завзятыми, или, по-русски говоря, ретивыми, патриотами в своих целях. Ретельно — что на мове означает «тщательно и дотошно» — сплетая тайные сети, в которые должен был угодить враг, Грицак время от времени посылал за линию фронта, в тыл к сепаратистам, на диверсию или другое задание не своих штатных агентов, но молодых патриотов, чтобы не рисковать лишний раз кадровыми офицерами Службы. Плохо обученные, патриоты обычно быстро проваливались и гибли или попадали в плен. Провал мало Грицака занимал и ничуть не заботил, он воспринимал его вполне безразлично: лес рубят — щепки летят. Генерал равнодушно списывал человека и забывал без сожалений, без угрызений, без покаяния, как расходный материал...

Как бы то ни было и кто бы что ни говорил, планируя операции, Грицак диверсиям в тылу сепаратистов и физической ликвидации их лидеров и командиров придавал важное значение. Когда журналисты задавали прямые и конкретные вопросы, он огорченно морщился, строил гримасу недовольства, изображал досаду и с легкой усмешкой напоминал им, что о таких вещах говорить не принято, но оговаривался, что в работе Службы тема присутствует...

Помимо всего прочего, расчетливый и практичный Грицак, взаимодействуя с группами и движениями патриотов всех мастей, в мысленном раскладе, в умозрительном пасьянсе предусмотрительно и заблаговременно строил далеко идущие планы. Словно ясновидец, он заранее предполагал возможный ход событий, дальновидно подстилал солому на будущее. Поди знай, кто из них, из неприкаянных вожаков национальных групп и движений, выбьется в люди, кто всплывет на поверхность, взойдет на киевском небосклоне новой влиятельной фигурой. Получи националисты власть, надеялся генерал, наверняка не забудут, как по-доброму и лояльно относились к ним Служба и ее глава, Василь Грицак...

Со своей стороны недоброжелатели, оппозиция и критики режима нередко пеняли генералу за его материальное благоденствие: злые языки утверждали, будто глава Службы чрезмерно и неоправданно богат. Генерала упрекали за дорогую и разнообразную недвижимость, за многочисленные роскошные автомобили в семье, за жизнь на широкую ногу, обвиняли в необъяснимых доходах, строили догадки и намеки на злоупотребления в боевых рядах. Каждое лыко ставили в строку. Даже любимый мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», который на самом деле стоил бешеных денег и на котором генерал от случая к случаю любил с ветерком прокатиться, вызывал нарекания... Когда его особенно допекали, Грицак в свойственной ему решительной манере публично заявлял, что, кроме скромного должностного оклада в 19 тысяч гривен, других источников дохода у него нет. Декларация целиком и полностью соответствовала действительности. Он и впрямь не брал взяток, не присваивал ничего лишнего и не допускал корыстных поползновений среди подчиненных. Придирчиво и строго генерал блюл на службе финансовую дисциплину, пристально наблюдал за личным составом и, если узнавал, что кто-то прирабатывает на стороне, немедленно принимал меры, ставил офицера перед выбором: либо служба, либо уходи. Он правил железной рукой и не скрывал, сколько человек безжалостно уволил за прегрешения, сколько отдал под трибунал. Количество было довольно значительным, Грицак неусыпно и неустанно бдил, чтобы избавить Службу от порока и скверны. Моральные ценности, верность долгу, бескорыстие, чистота помыслов были, по его словам, постоянной заботой, даже мелких нарушений генерал никому не спускал...

И все же глава Службы лукавил. Он не отрицал разнообразную недвижимость — квартиры и особняки, полдесятка дорогих автомобилей в семье и фантастический мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», путешествия и отдых семьи в экзотических странах, однако заоблачный уровень жизни генерал объяснял успешным бизнесом жены. Легко и непринужденно он на голубом глазу распинался перед журналистами, словно перед наивными простаками, верящими каждому слову. Грицак настойчиво толковал, как умело жена повела дело, наладила в стране оптовую торговлю продуктами, к чему он отношения не имел, рук не прикладывал, в чем участия не принимал, не содействовал и не помогал...

Понятно, что никто ему не верил. Без слов разумелось: жене такой крупной и зловещей фигуры, как Грицак, никто не мешал, не препятствовал, ничего у нее не вымогал, козней ей не строил, помех не чинил. Само имя Грицак надежно ограждало ее от сторонних умыслов, охраняло от чужих придирок и притязаний, посягателей на чужое добро отпугивало, как трава полынь комаров. Злыдни и мошенники заведомо понимали, насколько опасно приближаться, и старались держаться подальше, другие стремились оказать жене Грицака услугу, чтобы завоевать расположение генерала. Говоря иначе, не будь он главой Службы, вряд ли бизнес жены был бы столь успешным. Поэтому, когда Грицак уверял всех, что в делах жены не участвует, не содействует ей и не помогает, никто не верил, расценивали как циничное лицемерие и махровое притворство. По сути, так оно и было. Почти все, кто взбирается в большой политике наверх, за редким исключением, неизбежно проходят школу лицемерия и обмана. С первых дней службы Грицак твердо усвоил, что искренность в его профессии неуместное свойство, душевные порывы в расчет не берутся, значения не имеют, тогда как задатки природного коварства и склонность к вероломству необходимые качества и требуются повседневно. И уж, казалось бы, все видел, все испытал и прошел, удивить ничем нельзя, однако жизнь и текущая действительность убеждали: не доверяй, не зарекайся, клятв и обетов не давай... На Службе Грицак контролировал все тайные операции, подчиненные шагу не могли ступить без его приказа и ведома. А сегодня он не знал, что удумал и втайне от всех совершает начальник Центра специальных операций «Альфа» Сашко Устим, — не знал, не подозревал, понятия не имел.

Про себя полковник Кикоть удивлялся исключительной секретности и чрезвычайной, буквально неимоверной конспирации задания, но узнать подробности не спешил: меньше знаешь — крепче спишь. Пока с его стороны требовалось лишь сопровождение, что он и собирался исполнить в лучшем виде, как привык за годы службы.

«Подробности на месте», — определил генерал, начальник Центра специальных операций управления «А», и полковник смирился, тем более что его мнения никто не спрашивал. И сейчас он задумчиво и терпеливо посиживал в темном замкнутом пространстве автомобиля, словно в металлической скорлупе, — невозмутимый тайный страж, ждущий условного знака.

Микроавтобус с погашенными огнями по-прежнему неприметно присутствовал в проходном дворе между Большой Васильковской улицей и бывшим Кузнечным бульваром, позже носившим имя буревестника революции писателя Максима Горького.

Старательно и прилежно Грицак изучал положение за восточной границей, ревниво сопоставлял возможности двух стран. По совести говоря, даже сравнивать было нельзя: силы выглядели слишком неравными, даже несопоставимыми. Куда ни глянь, богатый сосед значительно опережал его нищую, беспомощную страну, по всем показателям оставлял ее далеко позади. Немногочисленные агенты Службы докладывали о положении на сопредельной территории, но количество их было незначительным, чтобы из разрозненных фактов сложить достоверную картину. Одни быстро себя обнаруживали, другие сразу переходили на сторону врага... Особенно прискорбная информация поступала из Крыма, положение буквально обескураживало. Когда каждый служака в армии, на флоте, в прокуратуре и даже сотрудники его Службы решали, куда податься, почти все переметнулись к врагу, стали ему преданно служить. Как трезвый, вдумчивый, с холодным рассудком политик, Грицак не строил иллюзий. Он понимал, что в армии, в разведке, в силовых структурах, даже в его Службе многие думают как сепаратисты, а некоторые по своим убеждениям готовы к зраде. От подобных выводов и суждений могли опуститься руки, но другого пути для себя, кроме как служить неньке Украине и своему президенту, противостоять москалям и сепаратистам, Грицак не видел.

Генерал допоздна засиживался на работе, иногда прихватывал часть ночи, чтобы хоть как-то разгрести дела. Утром обычно он дома не завтракал: после поздних бдений, ночного ужина и короткого, тяжелого сна кусок не лез в горло. Приехав на Владимирскую улицу, д. 33, где, по традиции, размещалась Служба, Грицак выпивал крепкий кофе с бутербродами и, взнуздав себя, уже до обеда мог работать с полной отдачей, не давая спуску ни себе, ни другим. Обедал он в служебной столовой, в одном из четырех залов — по два на двух этажах, — чтобы не отрываться, как он сам говорил, от народа. При желании обедать он мог, конечно, отдельно — устроить зал для руководства или есть вообще в одиночестве, чтобы готовили только для него. Но он предпочел каждый день питаться в общем зале, из одного котла с подчиненными, чтобы повара старались не ударить перед начальством в грязь лицом и по той же причине опасались воровать. В помещениях Службы работали магазины — продуктовый, булочная, овощная лавка, — сослуживцы постоянно могли купить нужный товар хорошего качества и по сносным ценам. Снабжению личного состава Грицак придавал важное значение, и это тоже была одна из его многочисленных забот.

Несмотря на то что Грицак благоволил патриотам национальной ориентации, снисходительно относился к их проделкам, а нередко их покрывал, в стране часто возникали громкие происшествия и скандалы с их участием. Крикливые и безудержные ура-патриоты то и дело доставляли властям лишние проблемы, хлопоты и головную боль. Риторика и поступки националистов часто ставили власть в неудобное положение, вредили стране в глазах мирового сообщества. Грицак патриотичным хлопцам доверял, зрады, по крайней мере, от них опасаться не приходилось, но, когда они излишне распоясывались, он, как государственный муж, вынужден был принимать неотложные меры. Предвидя от случая к случаю осложнения, трудности и нежелательные последствия, Грицак иногда велел им заткнуться, заглохнуть, лечь на дно, замереть. Однако сегодня генерал не знал, что происходит на подконтрольной ему Службе, какие события разворачиваются за его спиной.

Микроавтобус, приткнувшийся к пожарной стене проходного двора на Большой Васильковской улице, все еще не тронулся с места. Неприметный, беззвучный, с погашенными огнями, он постаивал в тихих сумерках, не замечаемый никем, редкие прохожие шли мимо, не обращая внимания. Экипаж молча коротал время, водители, однако, томимые ожиданием, пребывали в некотором замешательстве: никто ничего не объяснял, указания не поступали.

Полковник Кикоть сохранял невозмутимое спокойствие, операция, как не раз случалось, либо состоится, либо ее отменят, повода для тревог и волнений он пока не видел... Слабый звук одинокой скрипки по-прежнему доносился неизвестно откуда в каменном колодце проходного двора. Мелодия невесомо, как осенняя паутина, вилась в сумеречном воздухе, слегка размытом светом окон, плавала, витала, кружила, неожиданно взмывала под стрехи крыш, падала вниз, каплями разбиваясь о камни, чтобы через мгновение улететь в рыжее от городских огней поднебесье.

Дворец труда на Владимирской улице, где размещались Служба безопасности и генерал армии Василь Грицак, сохранял на фасаде свое давнее название многие годы после войны. Крупная лепнина, выложенная по фронтону, бросалась в глаза даже издали, никто в городе не мог усомниться, что классический портик и двойная, на парижский манер, живописная мансарда принадлежат Дворцу труда. Монументальное серое здание, как утес, возвышалось над красивыми особняками, над симпатичными доходными домами начала века и гористыми улицами, спускающимися на Крещатик. Вокруг шумно и оживленно плескался неугомонный город, бойко перекликались извилистые переулки и веселые дворы.

Первый этаж фасада глазел на Владимирскую улицу широкими арочными окнами, довольно подслеповатыми по причине глухих занавесок и внутренних решеток, стерегущих государственную безопасность от чужого проникновения. На втором этаже по всему фасаду тянулся длинный каменный балкон с фигурными балясинами, однако никогда не случалось, чтобы кто-нибудь на нем появился, хотя при желании по балкону можно было прогуляться вдоль всего квартала — из конца в конец, от угла до угла. Нет, никто на балконе не гулял, даже не показывался, — видимо, опасались нарушить конспирацию и ненароком выдать государственную тайну.

Из мансарды открывался прекрасный вид на город. Слева, на противоположной стороне Владимирской улицы, взгляд сразу утыкался в привлекательное, с ажурными балконами здание гостиницы «Прага», в которой чешский писатель Ярослав Гашек писал роман о бравом солдате Швейке. Позже название поменяли, гостиницу назвали «Киев», на крыше разместился уютный, весь увитый плющом одноименный ресторан с хорошей кухней, где подавали замечательный деревенский борщ с чесночными пампушками и знаменитые котлеты по-киевски. Дальше по улице через несколько домов плотно клубились густые кроны высоких деревьев, сплошь укутавших сквер у древних Золотых ворот, которые тысячу лет назад вели в город.

Направо из мансарды открывалась просторная площадь Богдана Хмельницкого, куда хитрый и лукавый гетман прискакал на лихом коне и застыл на полном скаку, окаменел в бронзе и обернулся впечатляющим памятником. За белой стеной над воздушным простором старинной площади в небе висели купола тысячелетней Софии, непостижимо прекрасного и причудливого собора, воздвигнутого в незапамятные времена затейливыми византийскими мастерами, любомудрыми ромеями.

За площадью высилась старая пожарная каланча, позади которой широко раскинулась еще одна площадь, Михайловская, позже ставшая Правительственной, почти необъятная, с изрядное поле. Из-за ее размера люди, страдающие агорафобией, боязнью открытого пространства, опасались ее переходить. Уместно вспомнить, что «агора» по-гречески означает «площадь». Естественно и непринужденно площадь смыкалась с чудесными парками, которые привольно тянулись по крутым склонам вдоль Днепра. С высоты холмов распахивались неоглядные заречные дали, и плыла над крышами, деревьями, над прибрежными улицами и холмами, воспаряла к небесной синеве, возносилась в золотом сиянии легкая, как снег, как тополиный пух, и стройная, как девичий стан, легендарная Андреевская церковь. Итальянец Растрелли возвел ее в стиле барокко над обрывом Старокиевской горы, где, по преданию, апостол Андрей, галилейский рыбак с благословенного озера Кинерет, призванный к служению первым, указал место и предрек в будущем славный город, подобие Иерусалима.

Мансарда Дворца труда смахивала на причудливую шляпу, небрежно заломленную набекрень. Однако внизу случайного прохожего неожиданно подстерегала довольно странная, но любопытная особенность: по обе стороны от главного входа в стене еще при строительстве образовали две полукруглые, внушительных размеров ниши, явно предназначенные для статуй. Возможно, губернская земская управа, для которой строилось здание, предполагала установить в нишах скульптуры — аллегории, скажем, изобилия и процветания или, к примеру, мудрости и силы. Но сейчас ниши вызывающе пустовали, нынешние хозяева, возможно, пытались изобразить, допустим, закон и справедливость, но не нашли, должно быть, подходящих фигур...

Микроавтобус, стоящий в проходном дворе на Большой Васильковской улице, еще вчера доставил оружие и снаряжение из Бердичева, где располагалась база Службы. До революции городок относился к черте оседлости, населяли его преимущественно евреи, а поскольку край этот значился как Волынь, город именовали волынским Иерусалимом. Служба безопасности — кто бы сомневался! — занимала, как водится, один из самых красивых особняков города, построенный в неоклассическом, условно итальянском стиле. Внешне желто-белый особняк напоминал здание бывшей гимназии, а ныне Центра специальных операций на Большой Васильковской улице в Киеве — архитектурой, декором, венецианскими окнами главного фасада, который выходил на север и утыкался в унылый бетонный забор, покрашенный защитной серой краской. Вдоль стрех по стенам тянулись декоративные пояса с геометрическим восточным орнаментом, характерным для еврейских синагог и караимских кенасс[9]. Нарядным и просторным особняком с гигантским подвалом владел местный богач Аксман, еврейский меценат и благотворитель, которому в Бердичеве принадлежали еще несколько особняков, столь же больших и красивых. Аксман помогал беднякам, в районе Загребелья, где на реке с весьма странным названием Гнилопять издавна стоит плотина, построил общественные бани. После революции все его дома большевики отобрали, и он укатил в Париж, но и там, надо думать, тоже не бедствовал.

Стоит заметить, что строительство обширного подземелья трудно объяснить. Возможно, Аксман намеревался устроить винные склады или какие-то хранилища, но старожилы утверждали, что из подвала в разных направлениях пробили три тоннеля, каждый в несколько сотен метров: один в сторону гимназии, другой к еврейской больнице на улице Джозефа Конрада, третий на местную Лысую гору, которую называют еще  Красной. К слову сказать, в Бердичеве время от времени обнаруживали провалы в неизвестные подземные галереи; власти, как правило, быстро их заделывали, но изучить, исследовать или хотя бы составить карту никто не пытался.

С первых дней новой власти особняк Аксмана приглянулся органам, туда въехала Чрезвычайная комиссия — карательный меч партии большевиков, так называемый уездный Особый отдел. Здание было изысканно красивым снаружи и внутри, удобным, просторным, ухоженным, с хорошей мебелью — о чем еще мечтать? Хозяина, естественно, выставили за порог — хватит пить народную кровь! И вообще пусть скажет спасибо, что не посадили в собственный подвал, у нас это легко и быстро. Понятно, что и обширный подвал чекистам пригодился — какие органы без подвала? Когда пришли немцы, в особняке привычно разместилось гестапо, с их уходом на обжитое место вернулись прежние хозяева.

Теперь особняком владела украинская Служба, здание перестроили, в подвале оборудовали спортивный зал и склад тылового обеспечения, а входы в тоннели надежно замуровали, чтобы оттуда в здание никто не проник.

Сашко Устим знал, что делает. Он мог распорядиться, чтобы оружие и снаряжение получили на киевском складе тылового обеспечения, как при нужде поступал глава Службы Грицак. Мог Устим воспользоваться учебным центром «Альфы» под Конча-Заспой, где находились полигон, тиры и склад со всем необходимым, — мог, это было бы удобнее и проще, но предпочел отправить микроавтобус за двести километров в Бердичев. Суть в том, что с центральных баз информация быстро утекала в нежелательном направлении, ее получали на разных уровнях, могли доложить и самому Грицаку. Утечек командир «Альфы» старался избежать, чтобы сохранить конспирацию и полную секретность. В отличие от киевских баз, никто в Бердичеве не придал значения мелкому, обыденному явлению, никто не стал никуда сообщать, доносить, наушничать или просто делиться новостями — никому в голову не пришло.

Надо признать, с некоторых пор снабжение «Альфы» шло гораздо лучше, чем раньше. Из личного оружия по-прежнему использовали пистолеты Макарова и Стечкина, в зависимости от ситуации иногда применяли двуствольный бесшумный пистолет «Гроза», пистолеты вальтер немецкого производства и австрийский глок из маленького городка Дойч-Ваграм поблизости от Вены. Снайперы пользовались винтовками Драгунова, бесшумной снайперской винтовкой «Винторез», немецко-швейцарской Сиг-Зауэр, финской Сако или немецкой Блайзер. Лучшим автоматическим оружием считался, конечно, автомат Калашникова, в отряде пользовались несколькими разновидностями, но самым популярным оставался АК-74 — складной или укороченный, а в некоторых случаях для усиления огневой мощи использовали ручной пулемет Калашникова на сошках. В перечне вооружения значились противотанковые реактивные гранатометы с непривычным названием «Нетто», комплект из двух ручных гранат помещался в легкой брезентовой сумке, как и светошумовые боеприпасы. Интерес вызывает наличие в отряде арбалетов, хотя средневековое оружие практически не применялось. Из средств защиты личный состав пользовался украинскими бронежилетами «Корсар», но в бою или в перестрелке более надежными считались английские бронежилеты пятого класса. Точно так же обстояло и с защитными шлемами: в обычных условиях офицеры надевали легкие кевларовые шлемы, которые изготавливали на Украине, но для серьезных случаев отряд имел тяжелые австрийские титановые шлемы «Титансим» и пуленепробиваемые щиты. В качестве боевого камуфляжа офицерам служила униформа американской фирмы «Проппер». Ботинки и берцы фирм «5.11», «Хайкс» и «Маршалл» группа «Альфа» использовала как тактическую обувь для проведения операций.

Между тем мало кто сведущ, что означает формула «5.11». По международной шкале YDS, формула «5.11» предполагает запредельный уровень сложности в скалолазании, превышающий обычные человеческие возможности. Словом, по экипировке и вооружению украинская «Альфа» не уступала схожим подразделениям других стран — не то что прежде, когда всего не хватало, а то, что имели, никуда не годилось. Теперь каждый офицер в отряде мог подобрать себе оружие по вкусу или менять в зависимости от событий и конкретных условий.

Часть 2
Лысая гора...

По субботам в любую погоду все четверо встречались на южной окраине города. Съезжались обычно из разных мест, машины оставляли на соседней улице, которая по краю леса шла вдоль урочища на восток, потом круто сворачивала на юг. В камуфляж облачались, как правило, дома, но иногда приезжали в городской одежде и переодевались уже на стоянке, в машине.

Лес неизменно встречал их свежим дыханием, летучим шелестом листьев, птичьим щебетом, ёмкой прозрачной тишиной, чистый воздух после города, по обыкновению, пьянил и кружил голову, клонил в сон, от избытка кислорода все зевали. Чудесные лесные запахи часто удивляли новизной и зависели от времени года: летом душу тешил густой медовый аромат, тягучий настой, бальзам из полуденного зноя и пахучих трав; в осеннюю пору сырость и прель томили сердце печалью утраты; на исходе зимы тонкий, едва заметный, но пронзительный запах снежницы, талой воды, которая по странной причине с утра пахнет арбузом и мочеными яблоками; живительный запах ранней весны прояснял мысли и вселял надежду.

Сначала вчетвером они поднимались по узкой тропинке среди высоких деревьев на бугристый затяжной увал; ружья держали в руках, снаряжение и провиант несли в рюкзаках. Чем дальше от дороги, тем приметнее склон набирал крутизну, лес постепенно густел и дичал, вскоре кроны огромных дубов и грабов смыкались в сплошную кровлю, непроницаемую для солнца и, видимо, для дождя; внизу образовалась плотная, устойчивая тень, ощутимая, пожалуй, на ощупь. Да, старый реликтовый лес состоял преимущественно из древних кряжистых грабов и раскидистых дубов высотой с десятиэтажный дом, с могучими стволами в несколько обхватов. Кое-где лес редел, на плешинах выделялись давние посадки клена, вяза, ясеня, липы и березы, но попадались и груши, высаженные для разнообразия. Подлесок составляли заросли лещины, бересклета, можжевельника, жимолости и боярышника.

Одолев кручу, все четверо в конце подъема вышли на гористое плато, где открылось небо. Теперь лес стеной теснился поодаль и гораздо ниже, как мшистый ковер, выстилал и укутывал склоны, распадки, лощины и овраги, буйная зелень, казалось, точно дым, клубится далеко внизу — тяжелые клубы зеленого дыма.

Странные, надо признаться, посещали их мысли. Всех четверых охватило редкое и сокрушительное чувство неограниченной свободы — полная отрешенность, незамутненная радость бытия. Изо дня в день всех четверых обременяли бесчисленные дела и заботы: будничная толчея, семьи, дети, жёны, нескончаемая суета, несметные хлопоты, деловые партнеры, сослуживцы, мобильная связь, электронная почта, банковские счета, новые желанные зазнобы, постылые бывшие женщины — незавидная действительность, камнем повисшая на шее, руках и ногах. И вот разом вся тяжесть оборвалась, сгинула, отверзлась, а вокруг дикая первозданная природа, и ты свободен, свободен, свободен наконец. Только-только шумел рядом необозримый город, жил, спешил, мельтешил, не чуя под собой ног, на соседнем проспекте Науки, на Столичном шоссе с гулом неслись автомобили, потоками безостановочно скатывались к мосту Патона, чтобы умчаться на левый берег реки. Еще отчетливо помнилось, как клокочет за спиной цивилизация, но нет, все исчезло в мгновение ока, ничего не осталось — ни памяти, ни следа; все городские звуки пропали, отсеклись, улетели в несусветную даль.

Вершина холма оказалась в меру открытой. Глазам предстала обширная равнина с лугами, рощами, перелесками, мелкими овражками и степной долиной, граничащей с лесным откосом. Стоило взойти на пригорок, внизу с восточной стороны холма во всю незаурядную ширь объявился Днепр — его бесчисленные заливы, протоки, отмели и поросшие зеленью острова. Там же на востоке неоглядно распахнулось заречное пространство — Дарница, Слободка и окрестности, некогда пустынные, но сейчас застроенные многоэтажными домами. Что ж, население города неудержимо росло, будто на дрожжах, столица притягивала людей, как магнит железо. Вдоль Столичного шоссе и в параллель с рекой лес полого спускался на юго-восток, к скромному озеру Лукрец.

На севере урочище огибала Саперно-Слободская улица, где в середине ХIХ века размещались казармы саперов, рядом текла по долине река Лыбедь и проходила железная дорога — на восток, в Россию. Но если ближе к железнодорожному вокзалу Лыбедь смирно умещалась в бетонный коллектор, то к устью она разливалась как настоящая река в естественных берегах. Старики-долгожители еще помнили, как в ненастье на Днепре мелкие суда торопились укрыться от ветра и волн в устье Лыбеди.

Севернее, за рекой и железной дорогой, над низиной высились давно обжитые склоны Печерских холмов. На значительном отдалении взгляд радовали шатры и купола легендарной Киево-Печерской лавры, отсюда древний монастырь был как на ладони. Правее, на северо-востоке, местность граничила с урочищем Выдубичи, где с незапамятных времен находились православные монастыри — Троицкий-Ионовский и Выдубицкий, а восточнее и чуть южнее располагалась прибрежная территория с ласковым названием Теличка.

На западе холм довольно круто спускался к поселку Саперная Слободка, где тоже когда-то размещался саперный полк. С высоты местность под горой нынче смотрелась как тихий провинциальный городок или село: россыпь мелких частных домишек с огородами, палисадниками, сараями и будками для собак. Уступчатый и ухабистый склон на изрядном протяжении был открыт взгляду, просматривался насквозь, весь поросший высокой травой, в которой стояли одинокие деревья, местами глаз цеплялся за маленькие рощи, заросли кустарника и непроходимые куртины шиповника. На юге урочище граничило с лесистой Багриновой горой, с запада на восток проходил широкий проспект Науки, по которому день и ночь с гулом неслись автомобили... Как ни оценивай, с какой стороны ни взгляни, но по большому счету урочище Лысая гора на южной окраине Киева удивительное место — необычное, непонятное, необъяснимое и непостижимое, если говорить откровенно.

А кроме того, невероятное и до крайности странное. Еще в старинных книгах по знахарству и ведовству, изданных двести и больше лет назад, упоминается Лысая гора. В главной библиотеке страны книги по знахарству стоят не на общих полках, среди прочей литературы, а покоятся в отдельных шкафах под замком и относятся к особым фондам специального хранения. В спецхран библиотеки, которая долгое время носила имя вождя пролетариата, но заодно и дворянина, широко известного под псевдонимом Ленин, трудно получить доступ. Но если все же удастся, надо пройти два поста охраны: один общий — по читательскому билету, второй более строгий и бдительный при входе в спецхран — по дополнительному пропуску. Однако и там книги из двух упомянутых шкафов в зал спецхрана не выдают. Читателю, который получил разрешение, поставят маленький столик непосредственно возле шкафа на последнем, десятом этаже хранилища, выносить книги отсюда категорически запрещено.

Что скрывать, в книге 1783 года и в некоторых более ранних сказано и преподносится как установленный факт, что каждый год в ночь на 31 января Лысую гору под Киевом посещают ведьмы, которые якобы слетаются на шабаш. Книги содержат рецепты снадобий от всех недугов и хворей, приводятся тексты наговоров, ворожбы, колдовства, любовных приворотов, можно вычитать рецепты зелий для перевоплощения оборотней и состав мази, которая, по утверждению составителя, делает человека невидимым.

На ум невольно приходят роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и мазь, сделавшая героиню невидимой. Благодаря свойству мази Маргарите удалось изрядно пошалить, но рецепт или хотя бы состав автор не приводит — видимо, не знал, а может, знал, но не хотел обнародовать. Легко представить, что станет с миром, если каждый встречный-поперечный или все поголовно будут когда им вздумается на глазах исчезать неизвестно куда и скрываться неизвестно где, — что мы построим, чего добьемся и достигнем?..

Некоторые книги рассказывают о волшебных травах и кореньях Лысой горы. Отвар из них, если умело приготовить, помогает человеку преодолеть земное притяжение. Другими словами, опровергается закон всемирного тяготения, открытый Исааком Ньютоном, рассмотренный в общей теории относительности Альбертом Энштейном и сейчас изучаемый квантовой теорией. Будто бы отвар придает человеку способность к левитации, он может зависать неподвижно в воздухе, парить над землей и летать... С точки зрения эзотерики и паранормальных явлений способность к левитации образуется за счет биогравитационного поля и энергии человеческого мозга. Серьезная наука эту способность отвергает, но допускает возможность левитации в зонах, где гравитация ослаблена или отсутствует под воздействием внешней силы — магнитного поля, сильных звуковых колебаний, струи газа, лазерных лучей или электрического тока.

К настоящему времени доказана теоретически и в эксперименте диамагнитная левитация при помощи эффекта Мейснера — когда магнит висит и движется в пространстве над поверхностью, обладающей сверхпроводимостью. В эксперименте использовали керамическую плиту, охлажденную жидким азотом.

Между прочим, понятие левитации содержится в мировых религиях. По преданию и буддийской литературе, когда светский принц Сиддхартха Шакьямуни Гаутама достиг высшего просветления и явился миру как Будда, он наряду с другими сверхъестественными способностями, именуемыми сиддхами, обрел дар левитации. Умели левитировать и некоторые его ученики — Могталан, к примеру, и Аманда, который, когда предавался углубленному самосозерцанию, зависал в пространстве над рекой.

Ведийская литература указывает на восемь сиддхи, восемь сверхъестественных способностей, которые побочно обретает усердный йог при постоянной практике на пути к совершенству. Одна из восьми — латхима-сиддхи позволяет преодолеть земное притяжение. Ведийские источники вообще рассматривают левитацию как нечто обыденное, само собой разумеющееся. «На седьмом году практики йог становится легким, как ветер, его ноги могут не касаться земли, и он способен парить в небе», — говорит древний трактат «Тирумантирам». Заодно адепт способен подчинять желания и совладать с похотью. Они тогда не знали, что в организме все зависит от нейрогуморальной регуляции и желез внутренней секреции.

В христианстве отношение к левитации двоякое и противоречивое. С одной стороны, Православная Церковь тихо, без лишних слов признает за истинными святыми возможность оторваться и воспарить над грешной землей. Молва и некоторые источники указывают на Серафима Саровского и архиепископа Иоанна Новгородского, причисленных к лику святых. С другой — Православная Церковь полагает левитацию как некую прелесть, ложную святость, идущую от демонов, которые прельщают верующих, чтобы сбить их с пути истинного и ввергнуть в ересь. Католическая Церковь относится к левитации гораздо мягче, проявляет снисходительность и указывает на две с лишним сотни католических святых, обладавших даром воспарять.

Правда, в Средние века тем, кто не доказал свою подлинную святость, грозили аутодафе, проклятие, отлучение и костер. Нельзя исключить, что отвар из трав Лысой горы по рецепту чернокнижника содержал галлюциногены, наркотические алкалоиды на основе азотных соединений, вызывающие галлюцинации. Женщины, сами по себе от природы экзальтированные, выпив отвар, чувствовали перемену сущности и ощущали себя в полете наяву, как бывает в снах. Тем более что один из главных компонентов отвара — трава горечавка, называемая ботаниками ластовидной за форму листьев и цветущая на исходе лета, в конце августа или в сентябре, всегда под рукой, растет на Лысой горе в изобилии. Впрочем, в урочище произрастало множество трав, в том числе и те, что в других местах встречаются редко, и даже краснокнижные, занесенные в Красную книгу как исчезающий вид. Чаще можно было увидеть сныть, яснотку, чабрец, копытень, звездчатку, иван-да-марью, кипрей. На востоке горы, в котловине Русалочий Яр, вокруг озера росли тростник, рогоз, осока и схеноплектус, называемый в просторечии камышом...

Все четверо мужчин, поднявшихся на плоскую вершину урочища Лысая гора, выглядели лет на тридцать–сорок — чуть больше, чуть меньше, около того. Мужчины в расцвете лет, баловни удачи и успеха. Даже издали было понятно, насколько они уверены в себе, как основательно устроены в жизни, здоровы и развиты физически, в полном, что называется, соку и силе, не знают невзгод и лишений, смотрят на мир свысока, привыкли требовать и говорить взыскательно и не ведая сомнений. Выглядели они так, будто намерены и впредь утверждаться и повелевать. Быстро и умело они сообща поставили маленькую яркую палатку, сложили в нее рюкзаки и ударили по рукам, обозначив прощание, но и начало, должно быть, новых событий.

Бережно придерживая ружья, все четверо быстрым шагом разошлись в разные стороны — компас был у каждого на руке. К слову сказать, компас на Лысой горе иногда оказывается бесполезным, стрелка ведет себя непонятно и непредсказуемо, беспорядочно сбивается с предназначенного ей направления. Тот, кто бывал на Лысой горе в конце 60-х — начале 70-х годов прошлого века, знает, что за целый день можно было никого не встретить — ни одного человека. При всей своей любви к живой природе и чудесным киевским паркам городские жители Лысую гору посещать избегали, чурались и опасались, обходили стороной. С давних пор Лысая гора пользовалась дурной славой, устойчиво слыла местом влияния и воздействия потустороннего мира, обиталищем нечистой силы, прибежищем демонов, бесов и неупокоенных грешных душ...

Религия древних славян изучена слабо, они были язычниками, верили в духов и многих богов, поклонялись деревянным и каменным идолам, которых ставили на лесных полянах и вершинах холмов. Открытая вершина считалась особо почитаемым и священным местом, лес здесь вырубали, но чаще выжигали, иногда лес выгорал самопроизвольно от удара молнии, что считалось знаком и указанием свыше. Племенные жрецы устраивали на вершинах холмов капища, где исполняли языческие обряды, часто жестокие, с приношением жертв.

Лысая гора была таким местом. На открытой вершине стоял большой деревянный идол Перуна, строгого и воинственного языческого бога-громовержца, который не только посылал с небес гром и молнии, но и не выпускал из рук боевой секиры. Перун главенствовал в пантеоне славянских языческих богов и был небесным покровителем князя Владимира Святославича и его дружины, столь же воинственных и жестоких, как их покровитель. Князь поставил деревянного идола божества перед своим дворцом на Старокиевской горе, но он же после крещения приказал бросить его в Днепр. Киевляне бежали по течению следом с криками «Выдубай, боже!», что означало «Выплывай!». Там, где резную деревянную статую волны прибили к берегу, воздвигли древнейшую церковь Ильи Пророка, схожего с Перуном христианского повелителя грома и молний, чей день отмечается 2 августа. Местность назвали Выдубичи, где с давних времен стоит Выдубицкий монастырь, пользовавшийся особым расположением, привилегиями и покровительством царской семьи. А позднее в урочище Выдубичи появилась еще и одноименная станция метро...

В славянской мифологии Перун был сыном верховного бога Сварога и богини Лады, второе имя которой Слава дало, может быть, название славянам. В индоевропейских языках Перуна связывают с двумя понятиями: с дубом, который значился священным деревом божества, и с возвышенностью, то есть с горой. В древности всю Лысую гору покрывали дубовые рощи, местные жрецы испытывали к ним сакральные чувства, поклонялись им, каждое дерево полагали живым существом и почитали как живое существо, способное их оберечь.

Ах, не зря, видно, не зря растут нынче на Лысой горе священные дубы!.. Мифология древних славян напоминает мифологию кельтов. Их племена населяли значительную часть Западной и Центральной Европы и впоследствии дали начало отдельным народам. Религия кельтов отличалась жестокой строгостью, ее друиды были не только жрецами, но и судьями, лекарями, духовными наставниками, хранителями традиций, исторической памяти и морали. Обычно друидом был мудрый старец, обратиться к нему мог любой член племени, но не гнушались посетить друида вожди и короли, чтобы выслушать мнение и получить совет. Удивительно, но факт: друидом мог стать только тот, кто прожил в лесу двадцать лет, знал все растения, их свойства и обладал поэтическим даром, поскольку советы и наставления для лучшего запоминания следовало давать в стихотворной форме.

У кельтов был свой бог-громовержец Таранис, родственный Перуну, его атрибутом считалось колесо. Именно кельты придумали для колеса металлический обод, чем укрепили и упрочили свои боевые колесницы, телеги и повозки.

Славянские жрецы или волхвы из культа Перуна на Лысой горе были схожи с друидами кельтов. Стоит оговориться, что культура, обычаи и воззрения кельтов проникли далеко на восток и оказали заметное влияние на местное население. Помимо исполнения религиозных обрядов, волхвы славян обладали навыками знахарей, составляли целебные снадобья и, не имея лаборатории, рентгена, ультразвука и томографа, лечили соплеменников, а нередко заговаривали хворь, воздействуя на психику.

Да, есть такой ненаучный метод, который и поныне успешно практикуют деревенские бабки-знахарки, перенявшие умение в семье по наследству из далеких времен. Перуну жрецы подносили дары, мазали идолу золоченые усы бортным медом и приносили жертву: археологи обнаружили на Лысой горе скелеты обезглавленных петухов. Волхвы составляли сонники и травники, кропотливо трудились над книгами по обряду, гаданию и знахарству, записывали их с помощью рунического письма, которое существовало у славян до кириллицы. Нельзя исключить, что волхвы пользовались славянской письменностью, более ранней, чем кириллица, — буквицей или глаголицей.

После принятия христианства жрецы прежней религии, преследуемые Церковью, скрывались в пещерах Лысой горы, унесли туда свои книги, языческие обряды исполняли тайно, хоронились от церковных и княжеских соглядатаев и все реже выходили на поверхность...

Уже порознь четверо мужчин с разных сторон приближались к старому форту, построенному на Лысой горе в семидесятых годах XIX века. Будь здесь сторонний наблюдатель, он удивился бы изрядно их движению и повадке. Используя складки местности, каждый скрытно крался, таясь, словно прятался от кого-то, иногда замирал или перемещался короткими перебежками, стараясь укрыться за деревьями и кустами, либо бросался на землю и высматривал что-то из высокой травы. Все четверо проявляли сноровку, понятно было, что физическую подготовку они поддерживают на должном уровне, другие на их месте, сверстники, к примеру, из городских жителей, вряд ли могли долго ползти или бежать столь же резво.

С ружьями наизготовку, чтобы применить в любой момент, они появились в окрестностях форта, старательно укрывались в маленьких рощах, в лощинах, в зарослях кустарника, открытые поляны стремительно пробегали с максимальной скоростью, и можно было подумать, что они подбираются как можно ближе к старому форту, чтобы атаковать его и взять штурмом; даже юноша мог позавидовать быстрому бегу и выносливости каждого из них. Впрочем, немудрено. Десять лет каждую субботу в любую погоду они приезжали сюда, машины оставляли под горой, на улице Лысогорской, которая шла вдоль урочища внизу с запада на восток, потом круто, почти под прямым углом сворачивала на юг и соединялась с Ракетной улицей, идущей дальше на юг, в сторону Багриновой горы. Там находился безымянный поселок из типовых домов на две семьи и располагались научные институты — среди прочих ядерный, с действующим реактором, и ракетно-космический. Видимо, по этой причине ближайшую улицу назвали Ракетной. Между горами пролегал заросший овраг, на дне которого журчал неприметный, забытый всеми ручей. Однако пунктом назначения четырех вооруженных горожан был именно Лысогорский форт, где десять лет каждую субботу в любую погоду разворачивались неожиданные, можно сказать, и довольно примечательные события...

До начала XIX века Лысая гора принадлежала Киево-Печерской лавре. Монахи завели на горе огороды, разбили фруктовые сады, на обширных лугах с богатым травостоем устроили пасеки, чтобы к столу в трапезной монастыря круглый год подавали мед, свежие овощи и фрукты. Некоторые отшельники, принявшие обет, не довольствовались известными с древних времен пещерами на территории монастыря, которые в значительном количестве посещали местные и пришлые богомольцы, заезжие паломники, женщины и даже любопытствующие чужеземцы, и от пестрой, мельтешной толпы, от соблазна и тщеты суесловия уходили в тайные, никому неведомые пещеры Лысой горы, чтобы исполнить аскезу и молиться в безмолвии наедине с небом...

Первую фортификацию и земляные валы на Печерских холмах строили еще в XVII веке. Позже Петр I заложил и построил каменные укрепления, обнес монастырь стеной, превратив лавру в крепость. Интересно, что строительные работы сообща вели русская армия и казаки гетмана Мазепы. Через сто лет император Николай I построил колоссальную Новую Печерскую каменную крепость; под строительство освободили и расчистили огромную территорию, снесли тысячу дворов ремесленников и торговцев. По плану вокруг Киева наметили построить двадцать семь крепостей, но построили лишь одну — форт на Лысой горе.

В первые годы XIX века казна выкупила Лысую гору у Печерского монастыря. Гигантский форт строил по своему проекту известный фортификатор, инженер в генеральском звании Эдуард Тотлебен, который прославился еще в Крымскую войну — строил все оборонительные укрепления Севастополя, те выдержали длительную осаду и непрестанную бомбардировку из тяжелых орудий.

Два года на Лысой горе кипела работа. Тысячи саперов трудились над сложной и насыщенной системой бастионов, равелинов, капониров, люнетов, казематов, потерн и укреплений с мудреным названием ретраншемент[10]. Стоит учесть, что машин и механизмов тогда не было, строили вручную — с помощью лопаты, кирки, тачки и носилок. Глядя ныне на исполинские сооружения, диву даешься, сколько вложено ручного труда. Особенно поражают воображение колоссальные земляные валы высотой с четырех-пятиэтажный дом, которые тянутся на сотни метров. В разных направлениях их насквозь прорезают крупные потерны, каждая из восьми сохранившихся представляет собой тоннель, облицованный кирпичом, правда, от тяжелых решеток на входе и выходе уцелели лишь массивные петли — видно, кто-то изготовленные в давние времена старинные решетки сдал на металлолом.

Внимание привлекает существенная подробность: кое-где черные проломы и каменные порталы ведут в подземные галереи, в подвалы и нижние помещения, образуя на разных уровнях запутанные лабиринты. Из непроницаемой тьмы, отвердевшей до плотности камня, веет могильным холодом, тянет сыростью и запахом плесени, но главное — пугающая неизвестность, которая страшит любого человека, даже если он здоров и полон сил. От кромешной неизвестности стыла в жилах кровь и заходилось сердце. Сунуться туда, проникнуть в непредсказуемую черную, зловещую глубину не рискуют даже отчаянные смельчаки, словно там обнаружился спуск в преисподнюю.

После окончания строительства форт обозначили как крепость третьего класса, в отличие, скажем, от Новой Печерской крепости, которой присвоили первый класс. Вскоре, однако, и ту и другую признали ненужными. С развитием военного дела, с новой тактикой и стратегией, с дальнобойной артиллерией значение крепостей резко снизилось, они стали просто лишними. Другими словами, все немыслимые усилия, труд и затраты оказались напрасными. Форт на Лысой горе переиначили в гарнизонную тюрьму и военные склады. Та же участь постигла и Новую Печерскую крепость, где расположили склады, в Косом капонире устроили тюрьму для государственных преступников с особо строгим режимом. По его жестокости тюрьма в Косом капонире напоминала крепость Шлиссельбург на Ореховом острове в устье Невы, где содержались опасные с точки зрения властей государственные преступники, враги империи. Основал и построил крепость Орешек в XIV веке Великий Новгород, спустя триста лет ее захватили шведы и владели ею триста лет, при Петре русская армия отбила крепость и вернула России.

В старину крепостные укрепления, именуемые капонирами, создавали для обстрела флангов и строили под углом к земляному валу, отсюда и название — Косой. Упомянутый Косой капонир Новой Печерской крепости был полуподземным сооружением с толстыми круглыми стенами из кирпича и камня, наземная его часть выходила на склон Черепановой горы. Косой капонир десятки лет служил не только тюрьмой, но и местом казней. Под крепостной стеной здесь расстреляли командиров польского ополчения после неудачного восстания, расстреливали и зачинщиков солдатских бунтов, дезертиров и осужденных за преступления на казнь военнослужащих. После первой русской революции 1905 года Косой капонир остался тюрьмой, казни перенесли на Лысую гору.

Стоит отметить, что предубеждение и неприязнь к Лысой горе, страх перед ней и отторжение стойко держались сотни лет и со временем ничуть не ослабли, наоборот, только окрепли. В старых поверьях, в давней молве гора слыла прибежищем нечистой силы, пристанищем душ грешников, обиталищем привидений и оборотней. Жуткие слухи разносились по городу повсеместно и далеко окрест. Горожане тряслись от страха, слушая леденящие душу слухи, рассказы очевидцев, которые своими глазами видели летящих ведьм, скачущих бесов или бродячие привидения. Городские кликуши подхватывали слух, от себя добавляли ужасные подробности. Малограмотный простой люд верил каждому слову, обыватели при упоминании Лысой горы опасливо и суеверно осеняли себя крестным знамением в надежде на небесную защиту, на божественный оберег. Просвещенная публика — врачи, адвокаты, инженеры, университетская профессура — молве и слухам, естественно, не доверяли, однако в обществе к тому времени зрели модные увлечения мистикой, оккультными науками, эзотерическими знаниями, среди интеллигентов и аристократов ширились инфернальные настроения, а кое-кто предпочитал воззрения тибетских лам и гималайских мудрецов. В светских салонах устраивали спиритические сеансы при свечах, гастролеры демонстрировали сверхъестественные способности, поэты на званых вечерах с обильным угощением читали заумные упаднические стихи, состоятельные и скучающие дамы зачитывались сочинениями Елены Блаватской, исполняли магические ритуалы и с религиозной страстью и экстазом спешили поскорее отдаться новому проповеднику, ясновидцу, прорицателю, медиуму, поэту-символисту или любой родственной душе.

Со временем среди завсегдатаев популярных салонов установилось мнение, будто на Лысой горе проходит неуловимая грань, невидимая граница, неосязаемый рубеж между земным бренным миром и тонким потусторонним миром духов, образов и теней, куда душа попадает, когда расстается с телом. А на вершине Лысой горы якобы существует тайный вход в астрал, проникнуть туда можно с помощью магического перевоплощения. Как бы то ни было, произошли, а вернее, нахлынули события, которые надолго отбили у населения всякую охоту посещать злосчастное место. На подземных складах форта разместили боевой запас Киевского военного округа, в том числе пироксилин, мощное взрывчатое вещество, из которого производят бездымный порох, — тысячи пудов. На Лысой горе армия выставила часовых, доступ туда закрыли. В городе почуяли неладное, слухи ползли один страшнее другого, город, по сути, жил на пороховой бочке.

Кстати сказать, кирпичные стены потерн и порталы густо испещрены граффити. Часовые на посту, чтобы себя занять, штыками царапали на кирпичах имя и дату — каждая надпись на отдельном кирпиче. И поныне стены потерн сплошь усеяны именами и датами за многие годы — немые, но явные свидетельства прошлого.

В свою очередь, некоторые архивы по сей день хранят инструкции для офицеров, разводящих караулы. Начальнику команды вменяется перед назначением часовых на пост разъяснить нижним чинам, что необычные пронзительные крики издают ночные птицы — сова, филин, сыч, козодой и неясыть, которые обитают в окрестностях форта, протяжные жалобные стоны характерны для птенцов совы, часовой обязан соблюдать хладнокровие и спокойствие, покидать пост в любом случае возбраняется.

Между прочим, через двадцать лет, в 1918 году, когда в Киев впервые пришли немцы, произошло то, чего все со страхом опасались: грянул взрыв невиданной силы. Взрыв пироксилина разнес в клочья форт, склады взлетели на воздух, чудом уцелели лишь земляные валы и потерны. Многие дома в окрестностях — на Печерске и по соседству — превратились в руины, жертв среди мирного населения случилось немало. По городу, как обычно, ползли невероятные панические слухи о нечистой силе. Однако причину вряд ли стоило искать в сверхъестественных особенностях Лысой горы, все обстояло гораздо проще, обыденнее и понятнее. Причина, скорее всего, крылась в известном, извечном национальном свойстве: недосмотр, нерадивость, неряшливость, привычное раздолбайство...

Но была и другая веская причина, по которой горожане сторонились, избегали, напрочь отвергали необыкновенно живописную и редкую по красоте и разнообразию природы Лысую гору. Причина заставляла жителей не только не посещать, не наведываться, не ступать туда ногой, но и не приближаться, держаться от нее подальше. Спустя пять лет после начала века в северной части Лысой горы установили виселицы...

Тем временем четверо вооруженных мужчин продолжали двигаться с разных сторон по направлению к остаткам Лысогорского форта, уцелевшим после взрыва столетней с лишним давности. Манера движения не изменилась, они по-прежнему крались от укрытия к укрытию, перебегали от дерева к дереву, ползли в мелких лощинах или с разбега кидались в заросли кустарника, словно головой в омут. Надо думать, они пытались уберечься от чужих глаз.

Стоит признать, действовали все четверо старательно и довольно усердно — видно, сказывались увлеченность и постоянные тренировки. Видеть друг друга на пересеченной местности они не могли, все двигались порознь, но схожим образом, хотя не сделали пока ни одного выстрела, лишь выжидали и готовились. Все вели себя так, будто каждому грозил встречный огонь на поражение. Они умело таились, прилежно и сноровисто отрабатывали маневр, скрытно перемещались, выслеживая цель, чтобы успеть заметить и своевременно упредить. Каждый внимательно изучал обстановку в передней, как формулируют в авиации, полусфере и на флангах, пристально всматривался, чтобы не попасть в засаду, не оказаться на линии огня. Могло статься, они проводят рискованную операцию по освобождению заложников или по захвату террористов, чем, по обыкновению, занимаются подразделения специального назначения...

Казни на Лысой горе проводили регулярно: гражданских вешали, военных расстреливали. Схожее разделение существовало в Древнем Риме: приговоренным к смерти римским гражданам рубили голову мечом, рабам и жителям провинций, не являющимся римскими гражданами, назначали другую казнь — распятие на кресте или арену цирка, куда выпускали диких зверей.

Убийства на Лысой горе происходили обычно на рассвете или вечером, за час до полуночи. Осужденных доставляли из Косого капонира, ломовой извозчик обходился казне в пять рублей, артель из четырех одноконных извозчиков стоила девять рублей двадцать копеек, за веревки и саван империя платила пять рублей семьдесят пять копеек. Захоронение производили тут же, рядом, а поблизости для попутных нужд соорудили большой кирпичный подвал, он и сейчас находится под землей, вход, правда, заложен камнем, укрыт дёрном. Уместно вспомнить, что позже нацисты в германском рейхе удумали все расходы по исполнению казни относить за счет осужденного или его семьи.

В казнях на Лысой горе империя не жадничала, немецкую скупость, мелочность и скаредность не проявляла, крохоборством не занималась, но щедро и торовато все расходы брала на себя. Особенно это касалось услуг палача, оплата шла отдельной строкой. За одну смерть ему причиталась круглая сумма: пятьдесят рублей, огромные деньги по тем временам. Овца на рынке стоила гривенник, то есть 10 копеек, большую сдобную ковригу из наилучшей белой муки отдавали за полушку — за полкопейки, на четверть копейки можно было купить полкило моркови или две свечи, а за целковый, то есть за рубль, извозчик мог подрядиться на сто верст, почти на двести километров.

В штате на Лысой горе служили три палача; трудились посменно, но отдельные куцые подробности известны лишь об одном из них. Палач, о котором речь, жил в собственном доме на противоположном конце города, в местности, называемой Лукьяновка. Тогда там еще не было трамвайного депо и Высшего радиотехнического военного училища, но завод «Артем» уже был, хотя назывался иначе и производил не авиационные ракеты класса «воздух–воздух», а вполне мирную продукцию. И рынок на Лукьяновской площади уже был, и знаменитая Лукьяновская тюрьма к тому времени лет пятьдесят как существовала.

Просторный кирпичный дом с ухоженным садом, дворовыми постройками, оранжереей и богатыми цветниками указывал на достаток, усадьба располагалась в тихих лукьяновских переулках, среди таких же домов и садов. В свободное от работы время палач копался в саду, ухаживал за фруктовыми деревьями, но главным его увлечением на протяжении многих лет оставались цветы. Он любовно сажал их, вдумчиво скрещивал, пересаживал, с усердием выводил новые сорта, рассадой и семенами охотно и бескорыстно делился с соседями и даже великодушно одаривал незнакомцев, если приходили просить. По всей видимости, ему от рождения было присуще восприятие прекрасного, чувствительная натура ценила красоту, тяга к ней одолевала его неизменно, и когда он созерцал свои чудесные цветы, на глаза иногда наворачивались слезы, он мог заплакать от умиления. Да, что было, то было, красивые цветы заставляли его прослезиться.

На Лукьяновке любитель цветов слыл мирным, степенным и благоразумным старожилом, отзывчивым, деликатным и участливым соседом, рачительным и домовитым хозяином, успешным и удачливым коммерсантом по торговой части, заботливым отцом. Он и был таким — добродушным, добросердечным, доброжелательным и добропорядочным человеком, почтенным и любезным господином, спокойным, уравновешенным и вежливым мужчиной средних лет, с дружелюбным характером, располагающим к себе. Вдобавок к своим достоинствам он был грамотеем: выписывал газету «Киевлянин» и журнал «Нива», с интересом почитывал на досуге. И похоже, он был в ладу с собой, умиротворенный и невозмутимый, хорошо ел и спал, его не мучили, не терзали ночные кошмары, сомнений и метаний он не испытывал, безумные мысли его не посещали.

Жену он давно похоронил, жил вдовцом, растил и воспитывал единственную дочь, которую для образования и приличных манер определил в пансион благородных девиц. С душевной теплотой он внушал ей искренние чувства и добродетельную стезю, дочь понятия не имела, чем занимается отец. Время от времени он уезжал из дома на день-два-три, она была уверена, что по своим коммерческим делам. Жили они вполне благополучно, можно сказать, зажиточно, отец исправно платил за пансион, содержал приходящих кухарку и прислугу из местных, которые жили по соседству.

Ни дочь, ни кухарка, ни прислуга, ни соседи, ни тем более в пансионе не подозревали, что в дни отлучки он проживает в маленьком служебном домике тюремного ведомства у подножия Лысой горы, на западном ее склоне. Служебный домик стоял отдельно от прочих домов, у восточного края Саперной слободки, местные жители называли его не иначе как «дом палача» — «хата ката» на мове. Впрочем, и русский язык содержит то же слово, хотя используется оно гораздо реже, но «кат» означает «палач». Домик и нынче пожалуй что существует, хотя в значительно перестроенном виде, а рядом в линию появились и другие дома. Хозяева, разумеется, сменились, в конце века там проживал с семьей тридцатилетний на вид наладчик сложной аппаратуры, который работал то ли в научном институте, то ли на заводе точной механики. И удивительное, признаться, дело, страна мнилась единой и могучей, до развала, раздора, разрыва, раздела и розни оставалось еще много времени, но грамотный рабочий знал статьи профессора Грушевского, хотя национальной идеей и ориентацией не заморачивался, а в свободное время косил на Лысой горе траву для козы и многочисленных кроликов. На вопрос, не беспокоят ли тени и призраки прежних обитателей дома, он отвечал, что нет, ничуть, никоим образом, никогда, а появись они, было бы интересно побеседовать и расспросить.

Давний его предшественник по дому, усердный цветовод и прилежный садовник, возвращаясь с работы и получив трудовые деньги, предусмотрительно менял извозчиков. Никто не должен был знать, где и кем он работает и где живет, — ни извозчики, ни горожане, ни одна живая душа. Первый нанятый извозчик довозил его от Саперной слободки до Большой Васильковской улицы, другой вез дальше, на Крещатик, где в лучших киевских магазинах он покупал отменную снедь, вкусные деликатесы, сладости и подарки для обожаемой дочери, и уже с покупками, с подарками он брал извозчика с парой резвых жеребцов, которые по Михайловской, Большой Житомирской и Львовской улицам быстро мчали его домой, на Лукьяновку.

Обращает на себя внимание любопытная подробность. Вернувшись, он тотчас прочно забывал работу, Лысую гору, свою профессию — отверг, отторг, отринул и забыл. Когда он аккуратно подрезал в саду ветки деревьев, когда тщательно и кропотливо рыхлил почву на цветочных клумбах и грядках, он не помнил того, другого, с Лысой горы — не помнил и не вспоминал. Теперь это был иной человек, с тем, прежним, он не знался, не якшался, никогда не встречал.

Из пансиона дочь отпускали на выходные и в праздники, отец баловал ее вкусной едой, сладостями и подарками, интересовался нравами в пансионе, пёкся о ней неустанно. На день рождения и день ангела дочь приглашала подруг, отец заказывал угощение, приветливо встречал девушек и деликатно уходил в оранжерею, чтобы не мешать присутствием. Два раза в году — на Пасху и на Рождество — он собирал некоторых знакомых, среди которых были два-три молодых человека, и никогда не скупился на застолье: угощал разносолами, обильно и радушно потчевал гостей — хлебосольный, широкой души хозяин, каких не так уж часто встретишь окрест. Что скрывать, любящий отец надеялся со временем выдать дочь замуж за хорошего и достойного человека, каким был он сам.

Неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба палача — в революцию и позже. В прежние годы на Лысой горе было много работы, он сколотил состояние, но вряд ли воспользовался: после революции царские ассигнации быстро обесценились, потом и вовсе ушли из оборота. Он мог бы эмигрировать, но при его рачительной бережливости и увлечении цветами вряд ли он решился бросить дом, оставить без попечения сад и любимые цветы. Никто не знает, пригодился ли умелец новой власти, большевики и сами его профессию освоили вполне, может быть, гораздо лучше. Впрочем, чекисты вполне могли пустить его в расход, дознайся они, чем он занимался в царское время. Однако, если удалось перемочь смуту и выжить, не исключено, что в тридцатые годы он все-таки приспособился к делу: казни на Лысой горе возобновили, а специалист всегда пригодится. Осужденных привозили из монументального серого здания на Владимирской улице, и в значительно большем количестве и чаще, чем раньше. Многие вопросы остаются без ответа, но один, главный, требовательно и настойчиво стучится в дверь и не дает покоя: узнала ли дочь, кем работал отец, или так и осталась в неведении?..

Приблизившись к земляным валам и потернам форта, каждый из четырех стрелков проверил оружие, чтобы в нужный момент избежать осечки. В потернах и за валами могла таиться засада, осечка в случае боевого столкновения означала, что стрелок остается безоружным — с голыми руками против оружия. Последствия легко представить: выстрел в конечность — руку или ногу — означал ранение, но попадание в грудь или живот по правилам расценивалось как поражение и проигрыш, следом полагалось удаление из игровой зоны, выход из игры.

Во всем мире упомянутая и обозначенная игра называется пейнтболом. Четверо друзей каждую субботу при любой погоде играли в нее десяток лет кряду. Иногда они охотились командами два на два, но чаще каждый играл за себя в одиночку, трое проигравших за свой счет ставили победителю выпивку, хотя и сами угощались — как иначе? Суть игры состояла в том, чтобы на пересеченной местности в пределах ограниченной территории, называемой игровой зоной, выследить, подстеречь, уцелить[11] и поразить из ружья под названием маркёр застигнутого врасплох соперника, тоже вооруженного маркёром. Зарядами служили маленькие шарики из пищевого желатина размером с пятикопеечную монету, наполненные водорастворимой краской из натуральных продуктов, которая легко смывается. Стрельба ведется с помощью сжатой воздушно-газовой смеси, которая содержится в пластиковом баллоне, расположенном на боку стрелка или за спиной. С ружьем баллон соединяет мамба, гибкий, скрученный спиралью шланг; время от времени мамбу следует проверять, чтобы не допустить осечки. Игроки обычно используют прозрачные маски из прочного пластика или из двойного атермического стекла, которое не запотевает. Прицельный выстрел оспорить, опровергнуть, отменить невозможно, желатиновый шарик, угодив в цель, лопается, оставляя яркое, красноречивое пятно. Тот, кто играл в пейнтбол, знает, что с 15–20 метров шарик бьет чувствительно, но терпимо, с близкого расстояния удар весьма болезненный. Его, конечно, лучше избежать, однако быстрого, ловкого и умного охотника уцелить и поразить довольно трудно. Есть только один способ, одна возможность: чтобы одолеть хорошего стрелка, его надо превзойти, то есть оказаться быстрее, ловчее, метче и проворнее...

Не стоит ходить вокруг да около, каждый из четырех был самостоятельной личностью. В сложностях и пестром разнообразии современной жизни каждый занимал свое особое место, отдельное положение, или, как нынче говорят, свою нишу. Осознание своего статуса внушало каждому уверенность в себе, в своих силах и позволяло в бурном море проблем, вызовов и угроз чувствовать себя независимо и надежно. Объединяла всех четверых одна немаловажная особенность: каждый обладал постоянным и значительным доходом, в городе их относили к состоятельным людям. Им не приходилось унизительно экономить, считать дни до получки, ужиматься в расходах, отказывать себе в намеченных покупках, ограничивать детей в желаниях, мыкать вечную нужду, как обречено подавляющее количество населения — изо дня в день, из года в год, и ни просвета, ни конца ни края. Каждый мог легко позволить себе и близким что вздумается — из еды, из одежды, из жилья, из автомобилей, из развлечений, из отдыха и путешествий, из... да мало ли что еще. Все четверо жили на широкую ногу, могли потратиться на любую прихоть — почему нет, если мошна позволяет?

Несколько лет Мирослав Тертень работал советником в Министерстве здравоохранения и отвечал за поставки в страну лекарств. По должности он знал все зарубежные фармацевтические фирмы, научные институты с перспективными разработками, оптовых поставщиков, склады и базы, исследовательские центры, и постепенно он завязал обширные производственные связи, которые умело и регулярно поддерживал, шаг за шагом осторожно укорачивал дистанцию, переводя служебные отношения в доверительные личные, в приятельские или в короткие дружеские. Со временем Тертень досконально изучил рынок лекарств, его конъюнктуру, потребности и цены, он знал всех зарубежных партнеров, а потом сообразил, осознал, каким достоянием владеет. Следующая мысль посетила естественно и непроизвольно — он понял, что грех такое богатство отдавать государству: во-первых, по достоинству не оценит, во-вторых, толком распорядиться не сможет.

Под недоуменные вопросы коллег и начальства Мирослав неожиданно уволился. Никто, конечно, не знал причину, не понимал, чего ему не хватало: он и зарабатывал неплохо, и премии получал, и в зарубежные командировки ездил чаще других. Ни коллеги, ни начальники в министерстве не знали, что он вычистил компьютер, выпотрошил и унес картотеку с контактами. Вскоре он открыл свою аптеку, в которой был широкий выбор лекарств, в том числе самых новых и самых необходимых, каких не было в других аптеках. Он мог устанавливать на них любые цены: его аптека оставалась единственной, где их можно было купить. Спустя некоторое время он открыл вторую аптеку, потом еще одну. Теперь он владел сетью аптек в разных городах, угнаться за ним другие сети не могли по той простой причине, что некоторые лекарства можно было найти только в его аптеках. Понятно, что нужды Мирослав Тертень не испытывал, он продолжал активно развивать сеть, однако суббота принадлежала игре в пейнтбол на Лысой горе...

Второй игрок из команды назывался Богдан Парасюк. В мирное время вне пейнтбола он занимался рекламой и всерьез преуспел. Его рекламное агентство было на виду, пользовалось хорошей репутацией и спросом. Сначала Парасюк заказывал рекламу у сторонних производителей и размещал на телевидении, потом освоил полный цикл и наладил собственное производство. При агентстве существовали фото- и видеостудии, дизайнерское бюро, типография, но Богдан одним из первых уразумел, какие возможности сулит Интернет, и стал наводнять социальные сети и поисковые системы рекламой, от которой не было ни спасу, ни пощады. Для Парасюка это была золотая жила, все время, пока человек пользовался компьютером, реклама назойливо мозолила глаза, Богдан был уверен, что она застревает в мозгу независимо от желания. Позже Богдан открыл туристическое бюро, постепенно развивал и это направление.

Нет смысла таиться и скрывать — третьим игроком оказался Тарас Шкуряк, известный журналист, который вел свою телевизионную программу пять дней в неделю. Шкуряк входил в число учредителей канала, занимал должность в дирекции и участвовал в распределении прибыли. И канал, и программа неизменно пользовались расположением властей, поскольку всюду искали заговор и зраду, постоянно разоблачали врагов и громили оппозиционных политиков. Придя на телевидение, Тарас вынужден был сменить фамилию. По отцу подлинная его фамилия была Задыбайло, в университете он изрядно нахлебался, фамилия вызывала ухмылки и насмешки. Понятно, что с фамилией Задыбайло в публичном пространстве делать нечего, Тарас взял фамилию матери — Шкуряк, она особым благозвучием тоже не отличалась, но, по крайней мере, не оставляла сомнений в национальной принадлежности.

Самым опытным игроком в команде был, конечно, Николай Борзенко. Правда, с некоторых пор его имя стало на украинский манер звучать как Мыкола, но в своем кругу все по-прежнему называли его Колей. После воздушного десанта в армии он стал офицером группы «Альфа», участвовал во многих операциях и был на хорошем счету. Борзенко мог сделать военную карьеру, расти в званиях и чинах, но увлекся политикой. В глубине души он был сторонником национальной идеи, но исключительно в теории, убеждения отсутствовали, взгляды оказались довольно расплывчатыми и неопределенными.

Тем временем в стране разгорелись нешуточные политические страсти, нахлынули разброд и шатания, жизнь странным образом быстро обрела зыбкую неустойчивость, действительность все чаще мнилась умопомрачительной фантасмагорией. Куда ни глянь, повсюду отчетливо присутствовали капризная экзальтация, возбуждение, психическая неуравновешенность и некая театральность, издавна и от природы свойственная местным уроженцам. Сплошь и рядом проявляясь, театральность и притворство, лицедейство, жизнь напоказ, ломкое актерство выглядели национальной особенностью и отличительной чертой. Присущее землякам свойство в свое время отметил еще писатель Гоголь, с тех пор в характере нации мало что изменилось. Необыкновенные фантазии что ни день рождаются здесь на поверхности и в глубине пространства, иногда текущие события оборачиваются буйной опереттой, иногда бурлеском, но обычно безудержным фарсом или необузданным балаганом.

С горечью и досадой четверо друзей наблюдали вокруг полноценный по своей нелепости театр абсурда. Поведение и поступки власть имущих и страны на каждом шагу находились вдали от здравого смысла, не поддавались разумению, не подлежали логике и уму. Власть постоянно действовала себе во вред, в ущерб и в потери, ее решения смахивали на причуды соседей в коммунальной квартире: пусть мне будет хуже, но я ему покажу! Американцы в таких случаях говорят: «Выстрел себе в ногу».

В поисках собственной позиции Борзенко сблизился с национальным движением правого толка. Нет, он не примкнул к ним — отнюдь, не влился в ряды, не стал членом движения, но здесь, на правом краю, была хоть какая-то ясность, устойчивая определенность. Среди кромешного хаоса, развала и разрухи, среди истерии и смятения ему как будто требовался якорь, чтобы обрести покой и равновесие. Подспудно Николай чувствовал, а скорее угадывал, что в правом движении нет созидательного начала и тяги к позитивному развитию, дай им волю, они наломают дров, зайдут далеко, все разрушат, ничего не построят. И все же он усматривал в них некоторый прок для баланса сил, чтобы уравнять, уравновесить, обуздать левую идею. Активисты движения тянули его к себе, убеждали и уговаривали, понимали, что он с его военным опытом для них находка. В конце концов он согласился провести с молодняком полевые занятия: учил рукопашному бою, заставил бегать кроссы по пересеченной местности и преодолевать полосу препятствий.

Уйдя из Службы, Николай организовал частное охранное предприятие. Он сохранил хорошие отношения и связи в отряде, мог запросто позвонить бывшим сослуживцам, выпить с ними пива или пригласить на шашлыки. Друзья обещали помочь, если потребуется силовая поддержка, он в свою очередь пообещал взять их к себе, если останутся без работы.

К тому времени рынок охранных услуг был поделен, и, чтобы занять место под солнцем, пришлось, как говорится, брать быка за рога. Конкурентам он сразу показал, что с ним шутки плохи, тропа войны для него привычна и знакома, вражда с ним — себе дороже, опасная затея, впредь лучше остеречься и не лезть на рожон. Борзенко открыл школу телохранителей и сразу себя зарекомендовал по высшему разряду, кроме того, он отжал лакомый кусок — сопровождение ценных грузов по стране и за рубеж, наладил инкассацию и фельдъегерскую службу, позже ему досталась охрана школ и детских садов, некоторых банков и промышленных предприятий, оставшихся на плаву.

С какой стороны ни взгляни, все четверо наглядно подтверждали мудрое суждение: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Они на самом деле были вполне состоятельными людьми, на бедность не жаловались, как и на здоровье. Все четверо были полны сил и выглядели привлекательно — толковые, бравые и смекалистые мужчины, роковая опасность для женского пола, но и вожделенная мечта. Что обсуждать, кавалеры на загляденье, сердцееды, но вместе с тем достойные представители титульной нации, которые заключали в себе ее лучшие признаки и черты. Ушлые, предприимчивые, дерзкие красавцы, энергичные, быстрые и активные, на редкость сообразительные, с высоким уровнем развития, они многого достигли, ветер всегда дул в их паруса. В общем и целом им неизменно сопутствовала удача.

Нет сомнений, все четверо были образцовыми патриотами. Порознь и сообща они держались национальной ориентации, правда, без оголтелого крика, без истошных воплей и заклинаний, без разнузданной истерии и массового кликушества. И они не испытывали комплекса неполноценности, им не требовалось себя утверждать, а потому они не орали с хриплым надрывом бессмысленные лозунги. «Слава Украине!» Какая слава?! Где она?! О славе можно лишь мечтать... В отличие от пустых болтунов, все четверо не раз за свой счет в складчину покупали экипировку и снаряжение, прежде всего надежные английские бронежилеты, добротную обувь, мыло, шампуни, зубную пасту, нормальную, качественную еду и, чтобы не украли по дороге, собственноручно отвозили в расположение войск.

Как ни странно, будучи патриотами с явной склонностью к национальной идее, между собой они общались по-русски, как привыкли с рождения в семьях. Многие национальные лидеры, с трибун громко ратующие за мову, изредка тихо и смущенно признавались, что дома говорят по-русски. На людях друзья сразу легко и непринужденно переходили на мову. Однако время от времени они и в своем кругу общались на украинском языке, особенно если шутили или в забавных ситуациях, когда мова выразительнее и уместнее. Причина кроется в особенностях языка: некоторые слова и фразы на мове сами по себе звучат комично. Носки, скажем, это шкарпетки, чулки — панчохи, зонтик — парасолька, а галстук — краватка. Мова содержит так называемые дотэпы, в буквальном смысле — остроты, но в них ирония, улыбка, остроумная находка, что в русском переводе бесследно исчезает. Одно дело — сказать: «Николай, ты с ума сошел!» и совсем другое: «Мыкола, ты з глузду зйихав!»

В отличие от многих сверстников, все четверо были вполне благополучны в личной жизни. Они по разу женились, никогда не разводились, каждый имел жену и детей, о которых старательно пёкся и которых заботливо содержал в полном достатке. Что Мирослав Тертень, что Богдан Парасюк, что Тарас Шкуряк и Николай Борзенко — все знали цену прочной семьи и надежного тыла, все ценили свой дом и готовы были ради благополучия семьи расшибиться в лепешку. Это была одна из национальных черт, каждый соответствовал ей в полной мере...

Всю неделю друзья трудились не покладая рук, не разгибая спины. Они умели и любили работать — завидное национальное качество, и понятно, что всех четверых изо дня в день одолевали бесчисленные дела, терзали заботы, тучами застили свет проблемы, внутренняя пружина каждого с утра до ночи оставалась тугой. И только в субботу наступало желанное облегчение, Лысая гора манила, неодолимо притягивала и звала. Там они забывали рутину повседневности, жен, детей, семейный быт и уклад, там сбрасывали тяжкий груз проблем и бремя забот, на Лысой горе их, как мальчишек, охватывало праздничное и безоглядное чувство свободы. Всю неделю каждый предвкушал, как за игру на Лысой горе в кровь поступит лошадиная доза адреналина, сожжет и развеет будничную скуку и всех четверых обуяет дивное, ошеломительное состояние полета. По субботам на Лысой горе в душе и в теле появлялась волшебная мальчишеская озорная легкость, словно кто-то на территории урочища отменил земное притяжение.

Казни на Лысой горе продолжались все тридцатые годы, вплоть до начала войны. Молва рисовала жуткие подробности, горожане не только опасались приближаться, но и старались не ездить по соседним улицам, предпочитали пусть и дальний, но окольный путь. Впрочем, помимо казней, обширному урочищу нашли и другое применение: используя рельеф местности, под землей в крутых склонах оврага построили завод по ремонту танков. Зачем понадобилось загонять обычное по общим понятиям и здравому смыслу предприятие под землю, никто уже не знает, но получилось, что построили для немцев: в годы оккупации на подземном заводе ремонтировали немецкие тяжелые танки «Тигр». По слухам из ненадежных и непроверенных источников, офицеры советской контрразведки Смерш, разбирая брошенные немцами штабные документы, будто бы обнаружили рапорты солдат из охраны завода о странных и необъяснимых сверхъестественных явлениях, наблюдаемых якобы в помещениях завода и на местности вокруг. Верить слухам или нет, каждый решает сам, но обрывки немецкой военной формы и металлические пуговицы в земле на Лысой горе находят от случая к случаю до сих пор. Что есть, то есть, пребывание там солдат германского вермахта сомнений не вызывает.

Надо ли говорить, что все четверо, кого ни возьми, и Тертень, и Парасюк, и Шкуряк, и Борзенко, хорошо знали Лысую гору. И все же в громадном урочище среди глухого реликтового бора, в заросших оврагах местности Ведьмин Яр, среди пустынных лугов с обильным разнотравьем, среди живописных рощ и тенистых перелесков оставалось достаточно мест, куда никто из них за десять лет ни разу не забирался. Можно верить или не верить слухам и вековой молве, можно доверять или не доверять легендам или рассказам очевидцев, но те, кто бывал на Лысой горе, знают, что в пределах урочища людей подстерегает необычное, непривычное, необъяснимое и небывалое явление. Вдруг приходит беспричинное, казалось бы, волнение, психика напрягается, возникает неуравновешенное состояние ума. В атмосфере угадывается грозовое электричество и тревожное беспокойство, настроение заметно падает, и даже в жару местами разлит нездешний холод, который вызывает гусиную кожу и муторный озноб. Если постоять, осмотреться, прислушаться, вокруг все тихо, мирно, обстановка вполне спокойная — но откуда тогда гнетущая тревога, которая неожиданно возникла и не проходит, не исчезает, а, напротив, крепнет и растет? Неведомая опасность мнится в непролазной чаще, но стоит приблизиться, раздвинуть ветки, ничего, кроме плотной сумрачной тени, не обнаружится, а в ней пустота.

Тем не менее вокруг отчетливо зреет и копится незнакомая энергия, угадывается незримое, но зловещее присутствие, постороннее воздействие и влияние, ощущение чужого пристального взгляда, который неотвязно преследует, но исходит сразу отовсюду, со всех сторон, однако заметнее всего со спины и затылка. Чувствительного человека постоянно тянет оглянуться или поозираться, чтобы перехватить сторонний взгляд, а иные боятся даже голову повернуть. Некоторые люди стремятся поскорее убраться, их как будто кто-то гонит прочь — молча настаивает и беззвучно твердит: «Уходи, исчезни, сгинь, изыди!..»

Так или иначе, не исключено, что означенная картина всего лишь мнится. В реальности имеют место ложное восприятие, болезненные фантазии, нелепая выдумка, зигзаг сознания, чрезмерного воображения, несуразица и абсурд — да мало ли что еще. Может статься, не знай человек всего, что известно о Лысой горе, — ничего и не испытывал бы. В конце концов, что за дурь, в самом деле, мы все взрослые, образованные люди с материализмом и диалектикой в крови, с большим жизненным опытом за плечами — какие сверхъестественные явления, какое потустороннее влияние, откуда эта несусветная дичь, невероятная чушь?

И все же, все же... Неизгладимое впечатление на Лысой горе производят благоухающие поляны, окруженные густыми зарослями, как стеной. Если проникнуть, продраться сквозь колючую ограду, внутри замкнутого пространства глаз тешат разнообразные цветы и травы, причудливый пестрый ковер сплошь выстилает землю. Однако растут они странным образом: богатый и высокий травостой располагается кольцами наподобие грибных кругов, по всему миру называемых ведьмиными. На цветущих полянах, окольцованных кустарником, чужой взгляд чувствуется особенно внятно, суеверные знатоки утверждают, будто роскошный ковер из трав и цветов предназначен для ночных шабашей ведьм и развратных женщин, здесь они якобы сношаются с бесами. Апофеоз разнузданного действа, буйных оргий и дикого разгула приходится на несколько ночей в году: на последнюю ночь января, на ночь с 30 апреля на 1 мая — пресловутую Вальпургиеву ночь — и на самую короткую ночь, наступающую вслед за днем летнего солнцестояния, — 22 июня.

Между тем самым жутким местом на Лысой горе значится глубокий провал в Мертвецкой роще, о котором мало кто знает. Местность издавна обладала дурной славой, посещать ее остерегались, побаивались даже приближаться. Бытовало расхожее мнение, что на том краю Лысой горы в разное время происходили во множестве безымянные погребения бродяг, преступников и гулящих женщин. Якобы и поныне их неприкаянные души слоняются там в поисках упокоя и пристанища. Впрочем, в пылу безудержной игры, в разгар изнурительной, но захватывающей охоты, в азарте безостановочной погони четверо игроков без раздумий, сомнений и колебаний появлялись на упомянутой территории.

Разумеется, порознь и сообща все четверо на Лысой горе беспокойства не испытывали. Общий страх горожан и предубеждение населения всех четверых только забавляли, только разжигали, распаляли, раззадоривали, только будоражили кровь. Играя в пейнтбол, они проникали в любое место урочища, страхи и опасения их не посещали. Нет смысла нагнетать страсти, но их действительно не страшили ни слухи, ни молва, в потусторонние явления, в сверхъестественное влияние они не верили, мнений о тонком инфернальном мире не разделяли, эзотерикой не увлекались, опасений перед неизвестностью не испытывали. Они и по жизни двигались вполне уверенно, страха не знали, отступать не привыкли, и если возникали трудности и препятствия, каждый знал: их надо преодолеть. Веру всех четверых в себя, в свои возможности и силу, поколебать никто не мог, они неизменно добивались своей цели и знали твердо: если что-то не удалось сегодня, удастся завтра или позже. Тех, кому любой из них симпатизировал, кому выказывал приязнь, все четверо дружелюбно привечали, но они не проявляли жалости к тем, кто им мешал. В городе они слыли дерзкими и удачливыми, в деловой среде укоренилось мнение, что в делах им лучше не перечить, дорогу не переходить. И уж конечно они не знали пощады к тем, кто нанес обиду любому из них, обидчик становился врагом всех четверых, они бились до конца, пока не стирали врага в порошок. Всех, кто им доверял, — жен, детей, родню, друзей и весь свой круг — каждый старательно оберегал, служил им надежной опорой и защитой, всегда приходил на помощь, не дожидаясь зова. В глазах тех, кто их знал, они выглядели на редкость положительно — настоящие мужчины, рыцари без страха и упрека, истинные украинцы, достояние нации, гордость и надежда страны.

Некоторые фантазеры вообще могли всех четверых причислить к потомкам древних укров, развитая цивилизация которых якобы существовала в доисторические времена. Героическим и мудрым украм национально ориентированные политики и журналисты приписывали редкую отвагу и ум, а также гениальные способности в науке, искусстве и технике. И якобы большинство достижений человечества придумали, изобрели и воплотили в жизнь именно укры. Колесо, скажем, порох и компас, парус, паровую машину, ракетный двигатель, велосипед.

На самом деле легендарных укров придумали местные пропагандисты из числа щирых та завзятых, как называли ретивых и рьяных ура-патриотов. На ум им пришла шальная мысль, что страна нуждается в незаурядном, а лучше выдающемся историческом прошлом сродни итальянцам и грекам. Одновременно требовалось заполучить привлекательных и достойных предков, чтобы увеличить значение и усилить величие нации. Сказано — сделано, неожиданно, как черт из табакерки, возникла легенда о древних украх, однако по непонятной причине результат случился весьма плачевный, или, как говорится, сугубо противоположный: в неизвестных науке древних укров никто не поверил, и мало того, по всему миру наблюдались одни лишь насмешки. Что говорить, понятно, что все четверо друзей с их трезвым и критичным складом ума относились к нелепой мифологии довольно неодобрительно. Каждый в отдельности и все сообща они полагали необузданный и бездарный вымысел несусветной, несуразной бессмыслицей. И Тертень, и Парасюк, и Шкуряк, и Борзенко знали, что никаких древних укров не было в помине, примитивная мистификация сделала из страны мишень для издевок.

На худой конец, еще можно было бы счесть беззастенчивую выдумку глупой шуткой или бесхитростным розыгрышем, однако в затее слишком явно угадывались — нет, отчетливо присутствовали хитрый умысел, преднамеренный расчет и корыстная цель.

Если преодолеть овраги, складки и перепады местности в юго-западном направлении на вершине Лысой горы, внезапно среди высокой травы, частого подлеска и больших деревьев откроется невероятный по размерам провал, ёмкая пустота, рухнувшая с поверхности далеко вниз. Провал напоминает колоссальную воронку, непостижимо, неведомо, непонятно как прорезавшую земную поверхность. По внутренней стене гигантского конуса винтом идет грунтовая дорога, по которой вполне проедет и конная повозка, и автомобиль. Чем ниже она спускается, тем больше погружается в сизую мглу, постепенно исчезает в сумрачной глубине.

Для обычного человека идти вниз — затея не из приятных, дорога, кажется, ведет в преисподнюю. Надо себя уговорить, убедить, осилить тревогу, унять холод в груди, совладать с волнением, пренебречь смутной угрозой, исходящей снизу, из неизвестной глубины. По мере того как смельчак идет, круг неба над головой шаг за шагом смыкается, сужается, сокращается, дневной свет с трудом проникает вниз, день, оставшийся на поверхности, отдает его, отпускает все меньше и меньше. Вместе со светом мало-помалу тает и дневная теплынь, снизу подступают, густея и уплотняясь, сырая прохлада и тяжелый сумрак. Мягкая грунтовая дорога широкой спиралью ввинчивается в гору, и стоит человеку не остеречься, не проявить осмотрительное благоразумие и не повернуть назад, спуск обернется сошествием в ад... Если не лукавить, любого нормального человека разбирает волнение, сердце бьется чаще, душа уходит в пятки, нервы заметно напряжены, внимание обостряется — там, внизу, неизвестно чего ждать. Даже в тех, в ком нет ни грамма суеверия, кто трезво убежден в естественной и натуральной сути природы, по мере спуска непроизвольно зреют тревога и осознание, что затея оказалась напрасной. Желание повернуть назад крепнет с каждым шагом, приходится себя принуждать, чтобы самому перед собой не выглядеть постыдно.

В конце спуска дорога выводит путника на плоское дно провала. Круглое, довольно обширное пространство, под ногами плотно утрамбованная глинистая почва, но если глянуть вверх, высоко над головой брезжит далекий светлый диск — покинутый ясный день, оставшийся на поверхности и почти забытый. Свет его, пролетев весь провал, с трудом достигает дна. В зыбком сумрачном освещении путника после тревожной дороги подстерегает невероятная, неправдоподобная, непостижимая картина: по кругу вдоль отвесной стены тянется череда огромных деревянных ворот. Высота их на глаз метров пять, в ширину размер тоже приличный, грузовик в любом случае пройдет.

Опешив от неожиданности и, пожалуй, очумев, изумленный землепроходец, похоже, забывает бояться. На ум невольно приходит внезапная мысль, ненароком приправленная иронией: неужто это и есть пресловутые врата ада?.. Большие массивные ворота из толстого бруса располагаются, как уже сказано, по кругу — высокие створы на тройных петлях, простенки между ними узкие, каждые ворота идут в своем отдельном направлении. Сквозь щели в створах глаз определяет тяжелую кромешную темень, плотность которой позволяет нарезать ее кусками, из щелей тянет сыростью и холодом, остается только гадать — что там, какая нужда взнуздала все эти циклопические подземелья соорудить. По здравому размышлению, за воротами подразумеваются идущие в разных направлениях штольни большого диаметра. Узнать назначение их вряд ли кому удастся, соваться туда никто не рискует, от праздного любопытства и постороннего вторжения подземную территорию надежно ограждает суеверная молва.

С началом холодной войны после войны горячей на Лысой горе, ближе к северным склонам, расположилась воинская радиотехническая часть. Здесь же построили несколько кирпичных зданий в один и два этажа, разместили мощные радиопередатчики для глушения вражеских голосов. Рядом поставили высокие мачты антенн, они и поныне высятся там, среди кольев с обрывками колючей проволоки, по соседству с руинами построек. Остовы зданий — удобное место для игры в пейнтбол: есть где затаиться, устроить засаду и стрелять на поражение из укрытия, оставаясь неуязвимым...

Обычно проведя в игре полдня, вдоволь набегавшись, наползавшись, вывалявшись в грязи и намокнув, вволю настрелявшись, игроки возвращались к палатке, чтобы отдохнуть и поесть. За время игры все успевали изрядно проголодаться, еду каждый привозил свою, вчетвером они устраивали общий стол, чай и кофе хранили в термосах. Нередко они поговаривали, что неплохо бы выпить, однако не пили, поскольку каждый потом садился за руль. Все четверо давно поклялись друг другу не садиться за руль после выпивки, клятву никто не нарушал. Между прочим, они и по жизни держали слово, каждый своему слову был строгим хозяином, давали его скупо и осмотрительно, но, дав, блюли.

На исходе дня, взмокшие, грязные и уставшие, все колонной ехали в сауну, где один из них по очереди не пил, чтобы после парной и выпивки развести остальных по домам. Позже они сообща решили, что воздерживаться одному, когда трое пьют, слишком жестокое условие, бесчеловечный приговор, столь трагичную участь не пожелаешь и врагу. С той поры они после сауны заказывали подменных водителей, которые доставляли их домой, благо могли себе позволить.

Последняя суббота августа ничем не отличалась от прочих. После игры все угощались, потчуя друг друга привезенной снедью, устало беседовали, вспоминая игру. Борзенко по непонятной причине задумчиво помалкивал, в общем разговоре не участвовал, даже словом не встрял. Время от времени он рассеянно озирался, словно обдумывал побег, иногда обводил друзей пытливым взглядом. Похоже, он намеревался что-то произнести, но пока не был уверен, стоит ли. Так бывает, невысказанные слова кружат на языке и готовы сорваться, но человек сам себя осекает и глотает их, передумав. Николай, видно, не знал, как начать, или сомневался в суждениях и медлил, размышлял, держал паузу.

Они ели, сидя на траве под деревьями. Тертень угостил всех холодным ростбифом, Парасюк выложил семгу и осетрину, Шкуряк развернул тонкий, как бумага, испанский окорок хамон, Борзенко, не мудрствуя лукаво, привез курицу, жаренную в чесноке. Кто-то мог бы попенять им на чревоугодие, упрекнуть в гастрономических изысках, когда подавляющее количество населения изо дня в день обходилось макаронами и картошкой, а многие прозябали впроголодь и мучительно выживали, едва сводя концы с концами. Друзья знали о положении в стране, сочувствовали обездоленным соотечественникам и ненавидели продажных и лживых политиков, которые довели богатую страну до нищеты и разора. Все четверо давали деньги на благотворительность, но осознавали четко: сколько ни жертвуй, это всего лишь капля в море нужды. Даже перейди они из солидарности с массами на скудный рацион, вряд ли изменилось бы что-либо. Сама идея отдавала пустым обманом, лживым притворством, картинной фальшью, надуманной позой. Что говорить, лицемерие претило им в любом виде.

Легкий восточный ветер, прилетевший с Днепра, гулял на просторах Лысой горы, раскачивал высокую траву, волновал заросли подлеска, с невесомым шелестом путался в кронах больших деревьев и, пробежав, сникал на западных склонах. Голоса птиц наполняли окрестное пространство неуёмным щебетом, от нагретой за день земли, едва ветер стихал, теплый воздух струился вверх, зыбко колебал очертания пейзажа. Сонное оцепенение незаметно овладело Лысой горой, и такая прозрачная установилась тишь, такая ёмкая и погожая, что мнилось, будто нигде на свете нет бедствий, вражды, происков и козней, голода, болезней, нищеты, но царят повсюду мирное благоденствие и безмятежный покой.

Тем временем на юго-востоке за кромкой окоёма в заречных далях копились облака. Медленно и как будто дремотно они настойчиво сближались, стягивались, соединялись, темнели, наполняясь влагой и электричеством, настойчиво заполняли горизонт, образуя зловещую мглу. Тяжелая грозовая туча яро пучилась, взбухала, клубилась, позже, вобрав соседние облака, тронулась с места и пустилась в путь на северо-запад, в сторону Лысой горы.

Пока игроки утоляли голод и расслабленно отдыхали, поодаль от них из гущи воздуха проявились невнятные человеческие фигуры, необъяснимо возникли на покатом косогоре и перемещались странным образом из стороны в сторону, двигались косыми углами, словно яхты галсами в морском заливе против ветра. Неразличимые поначалу, они могли показаться внезапным наваждением, мимолетной галлюцинацией, игрой воображения, призрачными тенями, причудливым испарением почвы или фантазией замороченного сознания — всем, о чем издавна твердила молва. Вскоре они приблизились, стали явными, превратились в ходоков с лозой, или лозоискателей, говоря иначе, игроки уразумели в них любителей биолокации, которые с некоторых пор облюбовали Лысую гору для своих практик. Кое-кто из них, обычно малограмотные простолюдины, утверждал, будто металлическая рамка в их руках, изготовленная из вязальной спицы, указывает на присутствие нечистой силы или не упокоенных душ, но другие, как правило, более грамотные и начитанные, ссылались на астрал, на энергетическое поле и на субстанцию тонкого мира, за которой подразумевались сверхъестественные явления и потустороннее влияние. Ходили слухи, будто одного из них вместе с рамкой до беспамятства якобы вращала некая таинственная и невидимая сила, пока очевидцы не пришли на помощь и не догадались выбить рамку из рук искателя. Молва описывала, как в присутствии свидетелей та же невероятная, неведомая и неодолимая сила волокла несчастного оператора с рамкой и утащила бы под землю, в сохранившийся от старого форта люк, если бы опять же не расторопные очевидцы. Из толков и пересудов могло показаться, будто потусторонним обитателям Лысой горы страсть как не нравится повышенное внимание и бесцеремонное вторжение непрошеных гостей с металлическими рамками в руках. Как говорится, невтерпеж и невподым[12], поперек желания...

Сосредоточенные, с бледными, напряженными лицами, точно окостенев, искатели цепью шли краем луга среди высоких некосей[13] — мельком исчезали и появлялись в редком кустарнике. Четверо игроков, умолкнув на полуслове, взирали на них, не сводя глаз. Те шли торопко, сминая траву, издали казалось, они стоймя плывут в ней, утонув по пояс. Немые, до крайности озабоченные, они без устали и без остатка, но с холодной страстью и твердой решимостью отдавались поискам и настолько погрузились в свое занятие, что не замечали ничего вокруг. Их самих впору было принять за нездешних пришельцев, за выходцев из параллельного пространства. Металлические рамки в их руках неудержимо и безостановочно вращались с резвой прытью и неистребимой, неистощимой энергией. Судя по размашистому шагу и целеустремленному движению, цепь ходоков уверовала, будто обнаружила то, что искала.

— Охота пуще неволи, — кратко охарактеризовал картину журналист Задыбайло, выступающий на публике под псевдонимом Тарас Шкуряк.

— Обратите, хлопцы, внимание: рамки крутятся как бешеные, — заметил Богдан Парасюк, самый впечатлительный из четверых, не зря, вероятно, он посвятил себя рекламе и туризму.

— Ничего странного, — отозвался Мирослав Тертень, аптекарь. Торгуя лекарствами, он постепенно вник и постиг начальные основы медицины. — Обычная идеомоторная реакция. Мелкие подсознательные и неосознанные сокращения мышц. Оператор знает, что рамка должна реагировать, мышцы руки незаметно и непроизвольно сокращаются, рамка крутится.

Лишь Николай Борзенко, отставной служивый, а ныне владелец частной охраны, в разговор не вступал и, как раньше, суждений не высказывал. Он как будто отсутствовал, задумчиво помалкивал, провожая цепь искателей отрешенным взглядом. Какая-то тайная мысль по-прежнему неотвязно преследовала его, гнобила и не отпускала. Друзья уже давно заметили его состояние и вопрошающе переглядывались, непривычное поведение самого активного и умелого игрока вызвало недоуменные вопросы, но их пока никто не задал. Втроем они набрались терпения и ждали, когда причину он откроет сам.

За редким исключением, Лысая гора издревле оставалась пустынной. Киев вообще славится бесчисленными парками, обширными урочищами и оврагами, зелеными ярами, лощинами и холмами, речными островами, протоками, бухтами и заливами, песчаными отмелями и пляжами, природы горожанам хватало с лихвой. Лысая гора, однако, привлекала игроков своим безлюдьем. За многие поколения вокруг урочища сложилась мрачная слава бесовского обиталища, тайного прибежища неприкаянных душ. Тяжелый суеверный ужас надежно ограждал живописную гору на южной окраине города от излишнего внимания и повышенного интереса. Кто бы сомневался, гнетущий страх повергал горожан в беспокойство и оторопь, тревожная молва со временем ничуть не убавлялась, но ширилась, крепла и росла. Обычно игроки за день могли на горе никого не встретить, изредка на западном склоне они издали замечали одинокого косаря. Невольно, сама собой напрашивалась подспудная мысль, будто урочище — заговоренная местность, особая зона, подверженная тлетворному воздействию неземной среды.

Вместе с тем игроки неизменно ощущали, как властно и неодолимо влечет и манит их Лысая гора. Стоило по какой-либо причине на время сделать паузу, прервать игру — из-за отъезда, скажем, за границу или семейного отдыха на море, по иной надобности либо по стечению обстоятельств, — как каждый из игроков начинал тосковать по Лысой горе. Трудно было поверить, что обыкновенная городская местность обладает столь неимоверной притягательной силой. Оставалось только диву даваться, насколько прочно, почти неразрывно и неотделимо они связаны с ней. Даже на большом расстоянии, когда они посещали дальние страны на другом конце света, Лысая гора их не отпускала, владела мыслями, напоминала о себе что ни день. Тут ни убавить, ни прибавить, воистину и совершенно определенно — то была заповедная территория, обладающая магическим свойством.

Следует оговориться, в последние годы Лысая гора все чаще вызывает интерес и привлекает внимание. Пестрая разношерстная публика и отдельные неуравновешенные граждане в значительном своем количестве повадились из праздного любопытства наведываться в урочище. Среди них преимущественно новые язычники, доморощенные сатанисты, всевозможные мистики, приверженцы оккультных наук, любители спиритизма и всякого рода эзотерических обрядов — всех не перечесть. Некоторые из них оборудовали места для сборищ и посиделок, где разжигают костры, вокруг кострищ уложили бревна, чтобы многочисленные гости, туристы и зеваки могли на них расположиться. На лесных опушках и перекрестках троп уже установили арт-объекты — крупные резные скульптуры грозных идолов из строгой и суровой языческой мифологии.

Словом, так или иначе, чем дальше, тем больше Лысая гора обретает популярность, становится, что называется, модным местом, вроде Рейтарской улицы или Андреевского спуска. Шаг за шагом урочище превращается в туристическую зону, наподобие горы Броккен, называемой еще Блоксберг, в Германии. Тот, кто бывал в горных лесах Харца, расположенных в землях Нижняя Саксония, Тюрингия и Саксония-Анхальт, знает, что вершина Броккен давно облысела, деревья там практически не растут, почти весь год стоит туман, дует сильный ветер и даже летом держится холодная погода. Местные жители из городка Клаусталь-Целлерфельд у подножия горы, да и вообще многие немцы уверены, даже убеждены, что на горе Броккен незримо обитает нечистая сила, а в ночь с 30 апреля на 1 мая, называемую Вальпургиевой, якобы слетаются на шабаш ведьмы со всей Европы. Гёте, который сам трижды поднимался на гору километровой с лишним высоты, описал ее в поэме «Фауст». Однако что интересно, гора Броккен — самое посещаемое туристами место в Германии. Похоже, та же участь ждет Лысую гору в Киеве.

С некоторых пор, особенно в последнее время, Лысую гору принялись осваивать патриоты национальной окраски, приверженцы Степана Бандеры, среди которых нередко присутствовали и откровенные нацисты. Сначала они появлялись от случая к случаю, позже обвыкли и зачастили. Нацисты в Германии, как известно, питали особую слабость к мистике, паранормальным способностям, к инфернальным знаниям, к оккультным наукам и всему, что так или иначе относится к сверхъестественным проявлениям. Под крылом и при участии ордена СС возникла и активно работала загадочная организация «Аненербе» — «Наследие предков», — изучавшая указанное направление. Она даже провела длительные экспедиции в Тибет и Гималаи для изучения местных практик.

В свою очередь, опытные инструкторы из национальных движений, последователи Степана Бандеры, догадливо сообразили и сообразительно догадались окучивать на Лысой горе юных патриотов и молодняк из новичков. В глухом пустынном урочище умелые наставники внушали несмышленышам основы национальной идеи, проводили увлекательные занятия, слеты и посиделки у костра. Окутанные возвышенной романтикой языческие мифы, грозные боги и магические ритуалы, старинные предания, легенды и поверья, очарование природы и необыкновенные особенности Лысой горы, по всей видимости, кружили юнцам голову. Извечная, рождающая страх, но и манящая неодолимо молва будила тайные инстинкты и возбуждала жгучий интерес. Ошеломленные до помрачения ума, завороженные до одури, насквозь замороченные, новоявленные патриоты ощущали прямую связь с предками, могущественными язычниками, осознавали свою причастность к ним, к их яростной силе, сокрушительным победам, неповторимым подвигам и громкой славе. Неофиты чувствовали себя достойными потомками, продолжателями давних традиций, наследниками былого величия. Понятно, что молодые патриоты наполнялись гордостью за своих героических пращуров и за себя, конечно, — как иначе? В условиях восторга и национального угара, в нервном возбуждении, в атмосфере экзальтации и озноба легко, разумеется, и в древних укров поверить. На то и надеялась расчетливая агитация и полагалась смышленая пропаганда.

Между тем мгла в дальнем заречье на юго-востоке густела, ширилась и росла. Глубокий сумрак обложил за рекой полнеба, непроницаемо затянул лощины, холмы и овраги, и казалось, там уже смерклось, хотя до сумерек было еще далеко. На Лысой горе, однако, длился погожий день, светило солнце, но воздух, подернутый кисейным маревом, постепенно мутнел, и птицы умолкли, предчувствуя загодя перемену погоды. Впрочем, город, похоже, о грозе пока не догадывался, даже не подозревал. Улицы и площади напоминали оживленный муравейник, толпы людей и потоки автомобилей безостановочно и неугомонно перемещались, не зная опасений, не ведая предвестий и предзнаменований...

— Гроза идет, — неожиданно обратил внимание Николай Борзенко, бросив взгляд на юго-восток.

— Шановный пан Мыкола, — обратился к служивому Тарас Шкуряк. — Мы уси бачимо... Бажаеш щось росповисты?..[14]

— Бажаю[15], панове...

— Давай, — предложил Богдан Парасюк.

— Не стесняйся, друг сердечный.

— Мыкола, я тэж маю прохання. Дуже цикаво послухаты[16], — добавил Мирослав Тертень.

Николай рассеянно покивал и начал задумчиво озираться: то ли колебался, стоит ли говорить, то ли собираясь с мыслями. Трое поняли, что предстоит серьезный разговор, Николай, вероятно, долго его вынашивал, иронией и дотепами, как называют на Украине остроты, не отделаться. В преддверии грозы разумнее, конечно, было бы спуститься вниз, укрыться в машинах, но все не сговариваясь согласились, что разговор важнее.

— Десять лет мы здесь играем в детскую войнушку, — с некоторым обидчивым напором сказал Борзенко и обвел всех внимательным взглядом — настолько плотным, что казалось, на лицах оставил след. — Не надоело, парубки[17]?

— Ты о чем? — поинтересовался Тертень.

В глубине души каждый знал, что рано или поздно такой разговор состоится, десять лет слишком большой срок, чтобы ничего не менялось. И теперь все напряглись, навострились, внутренне подобрались, потому что тема касалась всех и каждого в отдельности. И затеял разговор не кто-нибудь, а именно Николай Борзенко, многоопытный боевой офицер, прошедший настоящую войну.

— Увага[18]: адреналина от игры совсем мало, — продолжал Николай. — Заметили?..

— Трошки е[19], — возразил Шкуряк.

— Не знаю, как кто, у меня интерес пропал. Мы сегодня по полной отыграли — адреналина кот наплакал.

— Коля, ты не в счет, — заметил Парасюк. — Нам с тобой тягаться важко[20].

— Действительно. Ты на войне был? — спросил Тертень.

— Был, — подтвердил Борзенко.

— В людей стрелял?

— Стрелял.

— Попал?

— Думаю, да.

— В тебя стреляли?

— Стреляли.

— Попали?

— Бог миловал. Однажды миной контузило, но легко. В госпитале отлежался и в отпуск уехал.

— Повезло?

— Повезло. Мог копыта откинуть. На войне то ли ты, то ли тебя.

— Николай, возле тебя кого-нибудь убили? — вмешался Шкуряк.

— Многих, — печально вздохнул Борзенко. — Друзей, приятелей, сослуживцев... Многих...

— Так какой тебе здесь адреналин? — спросил Парасюк.

— Там был адреналин, а здесь что... Здесь игра.

Они продолжали есть, но вкуса не замечали. В застолье под важный разговор едоки часто не помнят, что ели, а если и помнят, то вкус обычно забывают, все внимание поглощает беседа. Пищу, которую сейчас ели игроки, в стране мало кто мог себе позволить, однако так уж ведется: когда земные блага достаются легко, они, как правило, не ценятся, им просто не придают значения.

— Ни адреналина, ни азарта, ни интереса, — как-то озабоченно и с досадой произнес Николай. — Это первое, что я хотел сказать.

— А будет и второе?! — Тертень сделал большие глаза, изобразил ужас. — Рятуйте, добродию![21]

— Терпи. Если я начал, должен закончить. Когда десять лет назад мы начинали игру, на Лысой горе никого не было. За день человека не встретишь. А что сейчас? Лезут все кому не лень. Гляньте, братцы! Куда ни плюнь, в кого-то попадешь. Тут тебе одни, здесь другие, там третьи... Куда деться?..

— Твоя правда, — согласился Шкуряк, а двое других огорченно покивали. — В городе мода на Лысую гору...

— Рейтарская улица! — со значением определил Парасюк.

— Именно, Богдан! Именно! Дийсно[22], Рейтарска! — запальчиво отозвался Борзенко.

— Я о том и балакаю. Кстати, мы давно там не были. Пора наведаться...

— Эх, хорошо бы на Рейтарской по кабачкам прошвырнуться! — мечтательно заметил Тертень. — По всем подряд! — Он сделал широкий жест, обвел рукой соседнее пространство. — Це моя мрия[23].

— Я скоро на Рейтарской новый офис открываю: туризм и путешествия. Заранее приглашаю всех на открытие, — сообщил Парасюк.

— Живут же люди! — с показной завистью воскликнул Тертень.

— Не прибедняйся. Твои аптеки по всему городу, — ответил Парасюк.

— И не только в Киеве, — добавил Шкуряк. — Куда ни приедешь, везде его аптеки.

— Вы бачайте, господари, маю грих, цилком вынэн, зробыв помылку, — кротко и покорно с усмешкой повинился Мирослав. — Алэ сподиваюсь на мылисть панив. Дякую за ретельну ту рботу та навчання[24].

Идущая с юго-востока гроза уже накрыла реку, вода в ней бурно вскипела под проливным дождем. Густая мгла поглотила широкое русло, заливы, протоки и берега и хотя Лысой горы пока не достигла, но надвигалась, неотвратимо и неотступно приближалась, набиралась ярости, неизбежная, как судьба. Вздумай игроки скрыться, еще могли успеть: сбежать по южному склону на Лысогорскую улицу, где стояли машины, не составляло труда. Никто, однако, не тронулся с места, разговор продолжался, все знали, что Николай никогда бы его не затеял без крайней необходимости. И теперь каждый обязан был терпеть до конца, что бы ни случилось и какая бы напасть ни настигла.

— Хочешь не хочешь, нравится не нравится, для меня Лысая гора закончилась. Накрылась медным тазом, — с явным сожалением признался Борзенко. — Я больше не играю.

— Как?! — опешил Тарас Шкуряк, изменившись в лице, хотя, как ведущий на телевидении, умел собой владеть, привык к неожиданностям и внезапным сюрпризам в кадре. Но сейчас и ему не хватило выдержки и хладнокровия. — Больше не играем?!

— Мыкола, ты з глузду зйихав![25] — нервно воскликнул Богдан Парасюк. — Как это «я не играю»?! А мы?!

— Вы — не знаю. Каждый сам решает, — ответил Борзенко.

— Ты отлично знаешь, без тебя игры нет, — вмешался Мирослав Тертень. — Что стряслось? Можешь объяснить толком?

— Попытаюсь... — тяжело вздохнул Николай и долго молчал, собираясь с мыслями, друзья терпеливо ждали. — Десять лет я знал, что Лысая гора — моя территория.

— Наша! — поправил его Шкуряк.

— Наша, — уточнил Парасюк.

— Наша, — подытожил Тертень.

— Наша, — покорно согласился Борзенко и попросил прощения за оговорку. — Вы бачайте, панове. Да, наше место. Именно наше! Всю неделю я в диком замоте, поесть некогда. Но я знал, что суббота принадлежит мне. Только мне. И есть место, где меня никто не достанет. Моя территория и моих друзей. Там свобода и праздник.

— Так и есть, — подтвердил Мирослав.

— Дийсно так, — вставил Шкуряк.

— Мы уси цэ видчуваемо[26], — добавил Парасюк.

— У человека должна быть своя территория, — продолжал Борзенко. — Он делит ее только с теми, кого сам выбрал. Это понятно?

— Понятно, — кивнул Тертень.

— Как не понять, — отозвался Парасюк.

— А сейчас я не чувствую, что это моя территория. Она общая, ничья. Сюда лезет всякий, кому вздумается, каждый кому не лень. Лысая гора уже не моя. Не наша! Где праздник, друзи?!

Никто ему не ответил, слова не проронил. Он был прав, конечно, но трудно смириться с горькой мыслью, что сегодня игра на Лысой горе состоялась в последний раз.

— И ты решил один выйти из игры, — с упреком произнес Тертень. — Друзья так не поступают.

— Может, другое место найти? — спросил Богдан Парасюк с надеждой.

— Где его найдешь? Сейчас везде полно людей. И потом... после нашей Лысой горы того настроения уже не будет, — возразил Борзенко.

— А если от города подальше отъехать? — продолжал Парасюк, и было видно, как он расстроен.

— Куда отъедешь? Часами в пробках торчать?! Ни, панове, на жаль, инше мисце нэ иснуе[27], — объяснил Борзенко.

Друзья подавленно молчали. Он не мог их ничем утешить. Как свыкнуться с мыслью, что отныне они не будут по субботам встречаться на Лысой горе, не отыграют сполна, до изнеможения, не угостятся сообща чем Бог послал, как сейчас, и не поедут отсюда в сауну, чтобы на славу выпить, от души попариться, смыть пот, усталость, заодно и грехи. Уже вошло в привычку, что по субботам они решительно откладывали все дела, отсекали заботы и обязанности, забывали несметные проблемы, хлопоты и повседневную толчею, избавлялись от пустых разговоров, споров, никчемного суесловия, оставляли за спиной бессмысленную суету будней, чтобы хотя бы на день насладиться свободой, азартом мальчишеской игры, дружеским застольем, независимым существованием, праздничной мужской жизнью, которая напоминала им счастливое детство и беззаботную юность. Как уже сказано, трудно было поверить, что сегодня игра на Лысой горе состоялась в последний раз...

Первые тяжелые капли упали на землю и пропитали сухую лежалую пыль. Круглые следы капель в пыли напоминали шляпки старательно и умело вколоченных гвоздей. Дождь, однако, с каждым мгновением усиливался, земля быстро намокла, и следы исчезли — какие следы на воде? А и то правда, что вода состоит из капель, но их в ней не сыщешь, да и пользы в поисках нет — ни пользы, ни смысла, ни прока. Впрочем, исчез и воздух. Вода падала с неба сплошным обвалом, ни промежутков вовсе не осталось, ни щелей. Неограниченное воздушное пространство на Лысой горе в последнюю субботу августа заполнила вода. Собственно говоря, и дышать-то было нечем, сами по себе люди дышать под водой не умеют, пора бы знать. И все же четверо игроков, промокнув в мгновение ока до нитки, словно их окунули с головой, не утонули и ухитрились, умудрились, уловчились еще и дышать. Неизвестно, правда, чем.

— Скажу честно: я разочарован, — признался Тертень с горьким сожалением. — Такое чувство, будто кто-то умер...

— Дийсно так. Не стало кого-то из друзей. Был праздник — и нет, — поддержал его Шкуряк с печалью, точно на самом деле кого-то потерял.

— Столько лет жил субботой, и вдруг — на тебе, конец! — с тяжелым сердцем произнес Парасюк. — Не могу поверить. Пустота.

С первых минут разговора игроки ощутили сиротскую неприкаянность. Вдруг отчетливо повеяло холодом, незаметно подкралось горькое чувство утраты, всеми овладело тягостное состояние, которого прежде они не знали. Устойчивое равновесие, в котором все четверо неизменно пребывали, неожиданно улетучилось, присущая каждому твердая уверенность в себе, в полном своем благополучии растаяла как дым. Под грузом решения, которое объявил Борзенко, они растерялись, каждый внезапно уразумел, как непредсказуема и переменчива жизнь, где счастье, по обыкновению, соседствует с печалью. Как уж было сказано, счастье с несчастьем за одним столом сидят, из одной тарелки едят, на одних санях ездят. Если смотреть правде в глаза, их удобное, налаженное, привычное существование вдруг дало трещину, никто не знал, что будет дальше. Они не сговаривались, но каждого посетила болезненная и навязчивая мысль, будто по случайной, довольно необязательной причине, по мимолетному стечению обстоятельств не только игра, но и вся прежняя благополучная жизнь может внезапно надломиться, иссякнуть, себя исчерпать. Впереди отчетливо забрезжила явная угроза, каждый ощутил реальную опасность. Все четверо, успешные и удачливые мужчины в расцвете жизненных сил, физически здоровые, без телесных изъянов и ущерба психики, сейчас испытали тревогу и беспокойство за свое будущее. Каждого точила зыбкая неуверенность, травила удручающая неопределенность, грызла поедом гнетущая неизвестность.

Не стоит лукавить, и Тертень, и Парасюк, и Шкуряк искренне сокрушались, что игра и Лысая гора исчезнут из их жизни — отныне и навсегда. Впору было предаться скорби, будто на самом деле кто-то умер, кто-то из близких, с кем привык жить рядом и не мыслишь иначе. Лысая гора заслуживала прощального плача, и даже навзрыд, но плакать они не умели, дождь заменил им слезы.

Гроза, пришедшая из заречья, обрушилась на Лысую гору, как Божья кара за тяжкий грех. Частые молнии вспарывали и кромсали небо, оглушительные, невиданной силы раскаты грома сотрясали из края в край земную твердь и небесную сферу. Отдельные удары с невероятным сухим треском, похожим на треск раздираемой кожи буйвола, известной своей необычайной прочностью, раздавались низко над Лысой горой, и казалось, она не выдержит, расколется от вершины до основания. Яркие вспышки на мгновение выхватывали из сумеречной мглы картину гибельного ненастья. Невольно мнилось, будто небывалая гроза образовалась неспроста. Вроде бы то не естественная стихия природы, но проявление высших сил, терпение которых исчерпалось, и они подвергли наконец греховное место суровому наказанию. Потоки воды, чудовищным ливнем хлынувшие с неба, неистово хлестали и молотили Лысую гору, и казалось, будто высшие силы вознамерились разрушить ее и смыть напрочь с лица земли — вчистую, как говорится, и вконец. По всем признакам, схожим образом происходило незабываемое, или, как говорили в старину, приснопамятное, библейское событие — Всемирный потоп.

Темная мгла, сопутствующая погоде, окутала Лысую гору, точно плотная ткань. Сырой, настоянный на библейском дожде мрак оградил, отделил, ограничил урочище непроницаемой завесой, за пределами которой чья-то лукавая фантазия могла заподозрить ясный, ласковый день, приветливое солнечное тепло и прозрачную даль. Однако в действительности грозовая мгла растеклась без конца и края, накрыла весь город и поглотила его холмы, бесчисленные крыши, зеленые улицы и обширные парки — город Киев исчез в непроглядной тьме. Человека с причудами сознания об эту пору могла настигнуть шальная мысль, будто немыслимая гроза на Лысой горе в Киеве есть отголосок или продолжение необыкновенной и непостижимой грозы на другой Лысой горе, называемой Голгофа, в святом городе Иерушалайм.

Городские жители попрятались от грозы кто куда, четверо игроков в глубине души неосознанно и невольно заподозрили подспудную связь между умопомрачительной грозой и недавним событием, которое им пришлось пережить. Не могла природа остаться безучастной — не откликнуться, не отозваться. Тем временем рухнувший с неба сокрушительный дождь хлестал не переставая. Не было и намека на передышку или хотя бы на мимолетный просвет. Насквозь мокрые и поникшие, игроки оцепенело собрали вещи, обессиленно потащились вниз, оскальзываясь на склоне в бегущих ручьях. Еще недавно легкие на подъем и неутомимые в свободном безостановочном движении, быстрые, азартные и неугомонные, сейчас все четверо скованно брели по раскисшей в хлябь земле. Потерянные и усталые, они едва двигались, с трудом ковыляли на разъезжающихся ногах, словно всех четверых обременяла неподъемная тяжесть, изводили пасмурные мысли, терзала и гнобила непомерная, невыносимая, неимоверная тоска.

В те минуты из сизого полумрака на гребне холма появились стремглав бегущие под проливным дождем люди. Перед грозой лозоискатели организованным порядком шли в обратном направлении, на северо-восток, проворно и резво шагали уверенным и продуманным строем с металлическими рамками в руках, и вот на тебе — разрозненной толпой, словно потеряв голову, они ошалело неслись вскачь, подпрыгивали и взлетали, как зайцы, улепетывающие от погони. Само собой разумелось, что унести ноги от грозы им не удастся, и они разбежались, чтобы укрыться под кронами раскидистых дубов, одиноко растущих на луговом просторе. Никто из беглецов, похоже, не знал, что в грозу дуб сулит повышенную опасность, молния бьет в дубы значительно чаще, чем в другие деревья. Знатоки утверждают, будто дуб притягивает молнию, как магнит железо. Не случайно всю Лысую гору когда-то покрывали густые дубравы, но грозы со временем выжгли их, и гора облысела. От реликтовых дубовых рощ, которым древние язычники истово поклонялись, завороженные их сакральной энергией, в урочище сохранились многовековые кряжистые гиганты с могучими стволами в несколько обхватов и высотой с многоэтажный дом. По языческим поверьям, дуб мнился пристанищем нечистой силы, ее скопищем и средой обитания, строгие языческие боги яростно метали в дубы стрелы молний и сжигали дубраву дотла. Вот и нынче молнии беспрерывно кромсали небо, рвали его в клочья, оглушительные громовые раскаты неумолчно гремели над Лысой горой. Было понятно, что жалости и пощады ждать не приходится, надежды нет — не брезжит, не теплится, не предвидится...

— Николай! — В потоках воды Мирослав Тертень приблизился к Борзенко и положил мокрую ладонь на его мокрое плечо. — Не может быть, чтобы не было выхода. Треба щось[28] придумать. Ты служил и воевал, капитан, придумай что-нибудь.

— Мыкола, трэба знайты ришення. Хто окрим тэбэ?[29] — обратился к служивому Тарас Шкуряк, отфыркиваясь от воды, текущей по лицу.

— Потрибно, Мыкола, дуже потрибно[30]. Нельзя так, чтобы сразу все бросить. Раз — и оборвали. Инакше дийсно погано[31], — подтвердил Богдан Парасюк, стряхивая ладонью воду с головы и лица.

Игроки остановились на полпути и покорно стояли, уныло горбясь и втянув головы в плечи. Все четверо, казалось, отрешенно и безучастно присутствуют на вселенском потопе. Гул ненастья тесно заполнял окрестное пространство, яркие электрические вспышки пронзали зловещую мглу, выхватывая на мгновение картину дикого паводка. Невольно мнилось, будто вскоре потоп сплошь накроет земную твердь, возможно, только и останется, что спасаться вплавь. Если, конечно, не будет поздно, если удастся и повезет.

Непроизвольно и естественным образом напрашивается уместный вопрос: куда пропала, куда подевалась у игроков привычная уверенность в себе? Пришибленные и неприкаянные, они понуро ждали чего-то, неизвестно чего.

— Я подумаю, — неуверенно пробормотал Борзенко. — Не знаю, что получится, но я попробую...

— Попытайся. Придумай что-нибудь. — Тертень потряс кулаком. — Чтобы адреналин зашкалил и было что вспомнить.

Пока длился разговор, умопомрачительная гроза неукротимо бесновалась. Как уже было сказано, за все время и намека на облегчение или передышку не случилось в природе, исхлестанная сокрушительным ливнем земля уже не принимала воду, бурные потоки неудержимо катились под гору и буйным пенистым водопадом в свободном падении рушились вниз там, где склон обрывался. Вскоре большая вода, какая бывает весной в половодье, затопила соседние улицы, овраги и лощины урочища, с бешеной силой кипела и клокотала у подножия Лысой горы, точно морской прибой в прибрежных скалах.

Часть 3
Дорога

В урочный час все четверо встретились под аркой проходного двора. Машины они предусмотрительно оставили в стороне от городского центра. Добираться пришлось на общественном транспорте, которым никто из них давно не пользовался, но так было велено заранее, ослушаться никто не рискнул. Строгие рекомендации предписывали остерегаться слежки, а обнаружив, требовали миновать проходной двор, к микроавтобусу не приближаться. Они еще никуда не уехали, не покинули город, но уже почуяли смутную угрозу, сердца тронул холод недобрых предчувствий, в лицо повеяло опасностью. Из всех четверых только Борзенко знал пароль, и, когда полковник Кикоть приспустил тонированное стекло, Николай тихо произнес в непроницаемую глубину автомобиля заветное слово. Услышав отзыв, он откатил раздвижную дверь, пропустил внутрь друзей и забрался последним. Сомнений не осталось, полковник Кикоть понял, что операция состоится, и почувствовал облегчение: появилась хоть какая-то определенность.

Забрав в темноте пассажиров, микроавтобус устремился на запад, проскочил насквозь череду подворотен и проходных дворов. В опустевшем замкнутом пространстве еще какое-то время звучала одинокая скрипка — то ли слала вдогонку прощальный привет, то ли одаривала случайных прохожих. Позже чья-то невидимая рука прикрыла створку окна на верхнем этаже, и скрипка умолкла, сумеречной пустотой овладела ёмкая тишина.

Выскочив из последней подворотни на соседнюю улицу, микроавтобус обогнул бульвар и привычной дорогой уверенно покатил на юг, сближаясь по мере движения с руслом реки Лыбедь. Река уже давно текла в бетонном коллекторе вдоль железнодорожных путей, но весной в половодье выходила из берегов и широко заливала пойменную долину. Достигнув южной развилки, микроавтобус свернул на шоссе, огибающее Лысую гору. Три месяца как один день минули после чудовищной грозы, когда игроки вчетвером в последний раз наведались в урочище. Тогда был конец августа, преддверие бабьего лета, а нынче стояла поздняя осень, преддверие зимы. Уже облетели листья, подолгу моросили холодные дожди, к утру замерзали лужи, и нередко тонкий лед не успевал стаять до полудня...

Едва автомобиль поравнялся с Лысой горой, пассажиры приникли к окнам. Экипаж интереса не разделил, внимания не проявил, значения не придал. В сырой осенней тьме лес урочища отдавал черной глушью, Лысая гора высилась над дорогой, словно невероятных размеров стог сена. Пассажиры ощутили легкое щемящее сожаление и слабое чувство утраты, как бывает, когда после долгой разлуки спустя годы ненароком встретишь свою первую любовь.

Автомобиль на большой скорости обогнул урочище, гора стремглав улетела назад и стерлась из памяти, забылась, точно мимолетный сон. Перед ними стлалась дальняя дорога, впереди брезжила новая затея, неимоверная причуда, немыслимое приключение, неправдоподобная игра. Три месяца ушли, чтобы ее придумать и устроить, связать концы с концами, предусмотреть все трудности, угрозы и реальную опасность, которую, естественно, предстояло избежать. И теперь друзей ждали неизведанные жгучие чувства, острые незнакомые ощущения, умопомрачительный адреналин в крови и прочее, что предвидеть, предугадать, даже представить никто не мог.

Вскоре микроавтобус оказался на мосту Патона. Сильные фонари заливали мост ярким светом, обок перил в темноте угадывалась река. Навигация уже закончилась, к зиме на фарватере сняли бакены, лишь одинокие мелкие суденышки — катера, буксиры, рыбацкие моторные лодки —неспешно и разрозненно двигались по незначительным своим нуждам и надобностям, бортовые огни тускло отражались в черной воде. За мостом потянулись жилые кварталы Дарницы и спальных районов левобережья, на месте которых полвека назад располагались живописные предместья, богатые деревни, ухоженные поля и тучные пастбища. Теперь схожие между собой невзрачные поселки часто перемежались заброшенными пустырями с руинами давних построек, убогими лужайками, скудными рощицами и перелесками, скучными и неказистыми промышленными зонами, от которых веяло тленом и запустением.

Поблизости от городка Бровары небо за деревней Быковнёй было усеяно красными сигнальными огнями высоких радиомачт. В советское время здесь находились антенные поля мощной радиостанции, которая с помощью звуковых генераторов круглые сутки глушила в эфире радиопередачи западных стран. Население иронично характеризовало их как вражеские голоса. По утрам персонал радиостанции собирался в определенном месте на площади Калинина в Киеве, где спустя полвека образовался майдан Незалежности. Отсюда служебный автобус вез на работу дневную смену вместо ночной. Огромные передатчики работали день и ночь, задержка с выходом в эфир на три секунды считалась нарушением. Станцию тщательно охраняли по всему периметру территории, вдоль заборов с колючей проволокой бегали на цепях сторожевые собаки, для персонала действовал строгий пропускной режим.

Но однажды в середине 50-х произошло... нет, стряслось необыкновенное событие, от которого у персонала ночной смены шел мороз по коже. В лесу на исходе ночи вокруг станции неожиданно поднялась оглушительная пушечная пальба. Из всех стволов били зенитные батареи, замаскированные в соседнем лесу для охраны станции с воздуха. Тогда все небо над станцией и окрест было в разрывах снарядов. Зенитки непрерывно били в небо. Тогда же на станции завыли сирены воздушной тревоги, и персонал, отключив по инструкции электричество, поспешил в бомбоубежище, расположенное в подвале двухэтажного здания станции. Позже выяснилось: ночью состоялся показательный урок, который американцы преподали советской противовоздушной обороне.

Был разгар холодной войны; раздосадованные строптивостью вероятного противника, его неуступчивостью, несговорчивостью и вызывающим поведением, Штаты наглядно продемонстрировали свои возможности. Их истребитель взлетел с аэродрома в Норвегии, пересек границу над Прибалтикой, прошел всю европейскую часть страны, снова пересек границу над Черным морем и безнаказанно ушел в Турцию, где и приземлился на американской авиабазе. По дороге его много раз пытались перехватить советские истребители, но потолок американца был гораздо выше, да и снаряды зениток не доставали, поразить дерзкого нарушителя не удалось. После происшествия генералы противовоздушной обороны и авиации сыпались с должностей, как спелые груши с дерева, если его потрясти. Зато те, кто на рассвете слушал иностранное радио, могли в то утро беспрепятственно наслаждаться ясной слышимостью и безупречным звучанием вражеских голосов — новостями, джазом, литературным чтением...

Теперь дорога шла на юго-восток. Шоссе проходило осторонь международного аэропорта Борисполь; в отдалении, неся цветные навигационные огни и помигивая проблесковыми маячками, шли на посадку и взлетали пассажирские лайнеры — гигантские металлические птицы, опоясанные по борту пунктиром светящихся иллюминаторов. Как водится, аэродромы, вокзалы и порты понукают забыть приевшуюся действительность и надоевшую прозу жизни, уносят из будничной рутины, из обыденной скуки и повседневной суеты. В лицо вдруг повеет необъятным простором, неограниченной свободой, в крови проснется волнение, ветер странствий тревогой наполнит грудь. И сейчас уходящие в небо самолеты, по обыкновению, рождали смутную зависть к тем, кто летел в чужие края, к дальним берегам, где нас нет, где все счастливы и всё иначе. Вместе с завистью в сердце маленьким комочком робко шевельнется зыбкая надежда: и нам когда-нибудь улыбнется случай, и нам доведется отправиться в полет.

После Борисполя микроавтобус вскоре прикатил в уютный городок Иванков, утопающий в садах. Все, кто бывал там когда-то, запомнили городской базар, сражающий изобилием и неправдоподобными ценами. Летом торговые ряды ломились от избытка продуктов, килограмм огурцов стоил три копейки, помидоры — пять. А нередко на рынке появлялись радушные зазывалы, приглашали в свои сады, предлагали собрать с деревьев урожай, отдавали даром — лишь бы не пропал...

То была Украина, благословенная и благодатная земля, способная уродить сам-двадцать, как говорили в старину, или до хрена и больше, как говорят нынче. Не случайно здешний чернозем немецкие оккупационные власти эшелонами везли в Германию как особую ценность и желанный продукт. Здесь всегда было всего вдоволь — тучной земли, воды, солнца на зависть другим народам, обделенным природой.

Километрах в пятнадцати от Иванкова на чистой, быстрой и рыбной реке Тетерев располагалось село Коленцы, куда вела грунтовая дорога, раскисающая в дождь. Стоило ненастью затянуться, единственная дорога становилась непроезжей, данное обстоятельство надежно ограждало привлекательную местность от наплыва дачников и туристов — ни палаток, ни костров, ни стоянок, ни грибников. Еще дальше среди лугов и лесов, где произрастали все мыслимые целебные травы, у реки притаилась маленькая деревенька Хутор Коленский. Это была уже полная глушь — рай земной, предназначенный для человеческого счастья. Вокруг на десятки верст раскинулся волшебный лес с деревьями непомерной высоты, богатый на ягоды и грибы, в котором водилась разнообразная живность — дикие кабаны, лоси, олени и косули, но можно было набрести и на волчье логово, хотя волки людей стереглись и чутко хоронились. Лес на всем протяжении из конца в конец прорезала широкая просека с потрескивающей от высокого напряжения линией электропередачи, несущая энергию атомной электростанции в индустриальную даль.

После взрыва реактора вся сказочная местность вокруг стала пустынной, сады со временем дичали, овощи на огородах подверглись мутации и достигли небывалых размеров, территория в пределах запретной тридцатикилометровой зоны и вовсе обезлюдела. Однако некоторые местные жители уходить отказались, не смогли бросить дом, скотину, хозяйство и привычную жизнь. Так и существуют уединенно под радиацией, словно обреченные пациенты в ядерной резервации — к ним никто, и они ни к кому. Только изредка приезжает бригада врачей в специальных герметичных костюмах, чтобы взять кровь на анализ. Властям, политикам, военным и ученым любопытно, сколько подопытные добровольцы в естественных условиях протянут на воле, если их не лечить.

Промозглым вечером микроавтобус с экипажем и пассажирами прикатил в Пирятино, заурядный маленький городок в Полтавской губернии, примечательный разве что водонапорной башней, построенной пленными немцами в стиле украинского барокко и высотой с десятиэтажный дом. Еще издали она открыто просматривалась с дороги — квадратная, о четырех углах, похожая на сторожевую башню средневекового замка. Башня изрядно возвышалась над городом с его мелкими постройками, глаз невольно за нее цеплялся, поскольку других приметных мест обнаружить в городе не удалось. На заправочной станции по соседству с водонапорной башней экипаж заправил бак горючим. Пока заправлялись, пассажиры выбрались наружу, чтобы размять ноги. Полковник Кикоть, который знал дорогу как свою ладонь по причине частых поездок, сообщил, что автозаправка весьма знаменита: здесь киевская киностудия снимала известный фильм «Королева бензоколонки» — правда, давно, задолго до их рождения...

После Пирятина экипаж микроавтобуса намеревался повернуть направо, в южном направлении, но полковник Кикоть внезапно получил сообщение о ремонте и реконструкции шоссе, объезд предстоял через Полтаву. Киевское шоссе привольно кружило среди облетевших лесов, покатых косогоров с пожухлой травой и печальных, голых полей. Урожай давно собрали, земля отдыхала под парами в ожидании зимы. Свет фар скользил по асфальту, на изгибах дороги выхватывал из темноты за обочиной скудный осенний пейзаж. С легкостью мнилось, будто об эту пору холодного ненастья природа оцепенела в тихом и неприкаянном сиротстве.

За тридцать километров к западу от Полтавы микроавтобус без задержек проскочил маленькое сельцо Новую Диканьку. Все жители здесь были наперечет — полсотни душ; сельцо, однако, напоминало старую Диканьку, расположенную на другой дороге, к северу от Полтавы. Среди населенных пунктов на ум приходил еще Миргород, куда из Полтавы вела дорога в северо-западном направлении. На той же дороге по пути в Миргород значилось большое село Великие Сорочинцы, знаменитое своей ярмаркой. И Диканьку, и Миргород, и Сорочинцы, и Полтаву, помимо дорог, воедино соединяет гений писателя Гоголя, это его земля, на которой он родился и вырос и которую необыкновенным образом и в неповторимой манере любовно изобразил.

Автомобиль двигался, не снижая скорости. Иногда ночной ветер рвал облака, в разрывах среди облачных клочьев открывались промоины звездного неба, бледная луна нездешним светом размывала каменную темень ночи, являя миру печаль осеннего распутья и скорбную немочь предзимья. В лесах, оврагах, лощинах и прудах, которые здесь называют ставками, ночь оставалась неприкосновенной, слабый лунный свет осилить ее не мог. Луна отражалась в черной воде прудов, но в глубину лунный свет не проникал, оставался на поверхности блеклыми, подернутыми рябью пятнами. В скоплениях ночной мглы, казалось, таятся неведомые существа, неопределенные обитатели тьмы, которых молва наивно и простодушно нарекла нечистой силой. Говоря иначе, мнилась в потемках лукавая нечисть, блудливая нелюдь, плутовская масть, мышиная шерсть, звериная пасть. Среди ночи всяк мог гадать, будто кроется там искуситель людей, человечий вражина, бесово племя. Постичь, однако, их многоликий круг, причудливую суть и магическую власть обычному человеку невмоготу и не дано.

Это была Полтавщина, которая околдовала и приворотила Гоголя, воспетая им с пристрастием и любовью, завороженная и очарованная земля.

Тем временем, пока микроавтобус рассекает ночное пространство на Киевском шоссе в окрестностях Полтавы, уместно вспомнить незаурядное историческое событие — Полтавскую битву. Тогда девятый год длилась Северная война между Швецией и коалицией России, Дании, Саксонии и Польши. Молодой король шведов Карл XII к тому времени выиграл множество сражений и разбил русские войска под Нарвой. В Европе его считали военным гением, непобедимым полководцем.

В последнее время шведы по всей Польше гоняли союзника России курфюрста Саксонии, занявшего польский престол. Курфюрст Август Сильный, крупный мужчина, обладавший недюжинной физической силой, мог собственноручно разогнуть подкову и завязать узлом кочергу, что он демонстрировал перед гостями на пирах неоднократно. Тем не менее Август проиграл Карлу ряд сражений, шведский король вынудил курфюрста отказаться от польского престола. Со своей стороны Карл намеревался дать русским генеральное сражение и овладеть Москвой. Другими словами, в исходе сражения он нисколько не сомневался, тем более что гетман Украины Мазепа, присягнувший ранее на верность царю России Петру I, нарушил присягу и переметнулся к шведам. С собой Мазепа привел многочисленное войско казаков, а кроме того, к шведам неожиданно присоединилась Запорожская Сечь.

В свою очередь и Мазепа мечтал вместе с войском шведов войти в Москву победителем, то есть склонность к вероломству, измене и сговору с врагом оказалась на упомянутой территории и в данном климате старой привычкой, закоренелым свойством и неизменно присутствует в умах и в крови. Еще до подхода русской армии шведы три месяца превосходящими силами безуспешно штурмовали Полтаву. Слабо укрепленный город казался им легкой добычей, они двадцать три раза шли на приступ, но взять город не смогли. Немногочисленный русский гарнизон умело оборонялся и отбил все атаки, потери шведов были весьма значительными. В разгар боев некий казацкий полковник, который командовал в полтавском гарнизоне отрядом казаков, вошел в тайные сношения с врагом и торговался, чтобы устроить диверсию, сдать город и увести свой отряд к шведам. По счастью, о сговоре проведали, изменника посадили под арест.

Как бы то ни было, спесь и надменность короля Карла не знали границ. Он безоговорочно уверовал в свой военный гений, прекословить никто не смел. Карл с юных лет увлекался ратным искусством и военными играми, его судьба, похоже, была заранее предопределена и предрешена. Ему было четыре года от роду, когда он впервые сел на коня, всю жизнь он был прекрасным наездником, мог день напролет провести в седле, часами без устали скакал галопом, как лучший из драгун или рейтар. Карл искусно фехтовал, отлично владел шпагой и саблей, еще подростком он велел слугам приводить во дворец телят и коз, которым саблей рубил головы с одного удара. С детства король был умелым стрелком, метко стрелял из пистолета, мушкета, пищали, фалькона, даже из орудий и мортир он стрелял не хуже лучших королевских пушкарей. Он вообще трепетно относился к любому оружию и, будучи принцем, наследником престола, ловко дрался на палках, проворно орудовал дубиной, как заправский простолюдин. Но особой его страстью неизменно оставалась ружейная охота.

Отец, король Карл XI, рано стал брать сына на опасную и трудную охоту, первого своего волка принц застрелил в неполные восемь лет, первого медведя — в одиннадцать. Их было великое множество, охотничьих трофеев: и волков, и медведей, и оленей, и вепрей. Еще несовершеннолетним юношей король Карл XII несколько охладел к ружейной охоте, ему недоставало в ней риска. Стрельба по зверю с расстояния уже не так волновала кровь, и он стал ходить на медведя с дубиной или вилами, как русские звероловы ходят с рогатиной на медведей и тигров. Это была чрезвычайно рискованная затея, реальная угроза для жизни, смертельная опасность, которая манила юного короля и неодолимо влекла. Тогда еще ничего не знали об адреналине, о химии крови и нервной системы, но болезненную страсть к риску, безудержное влечение и постоянную тягу к опасности Карл испытывал всю жизнь. Так была устроена его психика. Женщин он не знал, они его не интересовали, ему нравилась мужская охотничья жизнь, и не будь он королем, наверняка стал бы охотником или солдатом. О да, военные наклонности были у него в крови от природы. Отец обычно брал маленького Карла на военные смотры, на инспекции гарнизонов и крепостей, на армейские учения и маневры, кумиром мальчика был полководец Александр Македонский. Еще в детстве принц интересовался знаменитыми сражениями всех времен, увлекался фортификацией, артиллерией, тактикой сражений, боевыми построениями конницы и пехоты.

Став королем, он не мыслил себе иной жизни, кроме военной. Его завораживало само поле брани, театр военных действий, панорама сражения: редуты и траншеи, стройное движение колонн, бой барабанов и колыхание знамен, штыковые атаки, идущие на приступ батальоны. Упоение и восторг охватывали его, когда начиналась беглая ружейная перестрелка, гремела оглушительная пушечная пальба и рвалась шрапнель. Картина битвы возбуждала его и пленяла: клубы дыма и раскатистый гул канонады, полет ядер, бешеный галоп кавалерийской лавы. Иногда Карл не выдерживал, со шпагой наголо кидался в гущу боя, в самое пекло, яростно и самозабвенно бился, вел за собой солдат и сам был одним из них. После сражений его лицо было черным от пороховой копоти и гари, да и ранен он был не раз, терпеливо сносил боль. Не зря в Европе его называли последним викингом.

Некоторые придворные в столице и аристократы, которых он недолюбливал и которым не доверял, полагали его берсеркером. В древности отдельные воины среди викингов перед боем взъяривали себя до безумия, ввергали в транс и, отключив сознание, впадали в бешенство, в сумеречное состояние, издавали дикие вопли и звериный рык, грызли от нетерпения края щитов. В бою они не щадили ни врагов, ни себя, неистово рубились, не чувствуя усталости и боли, ран не замечали. Берсеркеров опасались даже боевые товарищи, сражающиеся с ними в одном строю. После сечи берсеркер падал на месте, где стоял, мгновенно отключался, долго и беспробудно спал. Да, сражаясь как солдат, король дрался с редким ожесточением, с яростным воодушевлением, однако как полководец он сохранял трезвость ума, хладнокровие, самообладание и расчет. И он бесконечно любил походную жизнь, ночлег в палатке, скрытные ночные вылазки, изнурительные, долгие переходы, опасную разведку на рассвете, когда до неприятеля рукой подать.

В походе Карл предпочитал еду всухомятку — черный хлеб и окорок — и по-солдатски довольствовался простым варевом с костра. Он терпеть не мог куртуазные по моде парики с буклями, всегда носил неизменный синий офицерский мундир с желтым поясом и медными пуговицами, черный шейный платок и грубые кавалерийские сапоги со шпорами; в холод надевал просторный серый плащ, которым укрывался ночью. Пристрастие к войне, стремление к походной жизни заменяли ему женскую любовь, о ней он ничего не знал, не ведал, не подозревал. Посещавших его женщин, в том числе и принцесс, он вежливо, но настойчиво выпроваживал. Пожалуй, начав в детстве военную игру, он заигрался и всю жизнь играл в войну, жил войной и на войне погиб. Живи он нынче, не исключено, что стал бы военным наемником, солдатом удачи, пошел бы в кондотьеры, вольные стрелки, которых молва прозвала «дикими гусями», слонялся бы по планете в поисках войны. В мирных условиях, в паузах между войнами наверняка тешил бы себя военной игрой — пейнтболом или чем-то еще — и, конечно, увлекся бы сафари, где тоже можно насладиться риском, опасностью, приключениями, охотой и походной жизнью.

Ночь надломилась и клонилась к рассвету. Микроавтобус, не снижая скорости, приближался к Полтаве. Сморенные усталостью, монотонным движением и однообразием ночной дороги, пассажиры уснули. Воинственный задира и дерзкий солдат король шведов Карл ничуть их не занимал, и, несмотря на близость местности его последнего сражения, вряд ли он им снился. Если что и снилось, то скорее домашняя и служебная тема — семья, работа, мало ли что еще. А возможно, окрестные духи — лешие, домовые соседних деревень, овинники, водяные, амбарники, банники и жихари навеяли на чужаков свои сюжеты — искаженную картину мира, кошмар или замороченную мысль.

Полковник Кикоть в свою очередь задремал, но чутко, вполглаза, вполуха, чтобы не прозевать новое сообщение или приказ. К исходу ночи из сырых низин взбухал белесый туман, расплывался, затягивал пустынные поля, спящие деревни, перелески и дубовые рощи. Белая пелена накрыла дорогу, свет фар, едва проникнув, тотчас увязал в ней, словно в кисее. Над косогорами и покатыми увалами туман, истончаясь, редел, рвался, клочья его висели, как маленькие облака. В туманном пространстве спящие деревни походили на необитаемые острова в океане, и только лай собак временами указывал на присутствие жизни.

Король шведов Карл свято верил, пребывал в убеждении, что, стоит рослым шведским гренадерам построить боевой порядок и сомкнутыми рядами под барабанный бой и с развернутыми знаменами атаковать неприятеля, русские солдаты разбегутся. Зная по прошлому опыту, что русские обычно выжидают и предпочитают обороняться, чем наступать, шведские генералы надеялись на внезапность, железную дисциплину и знаменитый шведский натиск, устоять перед которым ни одна армия не могла. Сначала русские и шведские войска разделяла река Ворскла, левый приток Днепра. Не дожидаясь противника, русская армия быстро форсировала реку и, приблизившись к шведам, разбила укрепленный военный лагерь, построила редуты и капониры для артиллерийских батарей. Перед лагерем простиралась широкая и просторная равнина, окруженная лесами, в лесах царь Петр заблаговременно расположил значительные резервы.

Сражение произошло в шести верстах к северу от Полтавы. Верные своей тактике, шведы начали первыми. В два часа ночи они под покровом темноты бесшумно двинулись на позиции русской армии, но застать ее врасплох не удалось. Атака была отбита с большими потерями для шведов. Следом две армии выстроились на равнине друг против друга, русские образовали две линии, шведы одну, но русские линии оказались длиннее, что давало им известное преимущество, возможность ударить с флангов. Шведы упомянутому обстоятельству как-то не придали значения, а то и пренебрегли, легкомысленно полагая, что скоротечно прорвутся в центре и русским использовать фланги не удастся. И король, и его генералы просчитались. Русские войска устояли на всех участках, попытки шведов прорваться в центре успехом не увенчались. За все сражение случился один сомнительный момент, когда первый батальон Новгородского полка дрогнул и попятился в яростной рукопашной схватке с драбантами — телохранителями шведского короля, строй разорвался, образовались бреши. Царь Петр, видя конфузию, тотчас взял на себя командование вторым батальоном полка, который стоял тут же в резерве, и, как простой офицер, решительно повел солдат в атаку. Шведов они отбросили, бреши закрыли, строй восстановили. Позже выяснилось, что во время атаки шляпу царя пробила шальная пуля.

Особенно большие потери шведам нанесла русская артиллерия. Она буквально выкашивала шведские ряды. Справедливости ради стоит упомянуть, что силы были слишком неравными, даже несопоставимыми. В шведской армии насчитывалось сорок одно орудие, но в сражении участвовали всего четыре пушки, остальным не нашлось зарядов и пороха. Король не счел это важным поводом и веской причиной, чтобы избежать битвы, понадеялся на себя как на полководца и на знаменитую шведскую стойкость. Русская армия выставила на поле боя полторы сотни орудий, столько же оставила в резерве. Вдобавок ко всему присутствовало еще одно неблагоприятное для шведов обстоятельство. В начале сражения король Карл был ранен в ногу, ходить не мог, его перемещали на носилках. Надо отдать ему должное, поле боя он не покинул, командовал войсками с носилок. Был эпизод, когда пушечное ядро упало рядом, в щепки разнесло носилки, но сам король уцелел, отделался легкой контузией.

К началу дня сражение еще длилось. Обе армии постепенно смешались, по всей обширной равнине вперемежку дрались разрозненные батальоны, но силы шведов иссякали, решимость таяла, они несли ужасные потери, тогда как русские солдаты еще сохраняли свежесть, их боевой дух оказался выше. На всех участках битвы русская пехота одолевала шведских гренадеров, эскадроны русских драгун наголову разбили лучшую кавалерию Европы, шведских рейтар, их остатки ускакали с поля боя.

До полудня шведы еще сопротивлялись, но в конце концов и пехота, и гвардия побежали. По непонятной причине они устремились к реке, не исключено, что надеялись переплыть Ворсклу, часть рассеялась в окрестных лесах. Русская армия их преследовала, особенно кавалерия, и это было уже не сражение, но побоище, крах, полное фиаско, сокрушительный провал. Еще задолго до конца битвы король Карл, как опытный и талантливый полководец, уразумел, что терпит поражение и надеяться не на что. Чтобы избежать плена, только и оставалось, что спасаться бегством. Шведы еще дрались и гибли, король же с небольшой свитой и отрядом драбантов, пустив вскачь своего любимого боевого коня по кличке Брандклиппарен, бросился наутек.

Короля и приближенных сопровождали батальоны резерва и тысяча казаков. С ним, конечно, бежал и Мазепа. Если королю грозил почетный плен, то гетману и его казакам была уготована другая участь: их ждала неизбежная, неминуемая, неотвратимая казнь. Разгром состоялся полный. Вся шведская армия оказалась в плену, за исключением тех, кто погиб и кто бежал с королем. Русские пленили всех шведских генералов, офицеров, некоторых министров, захватили все шведские знамена, артиллерию, богатые трофеи, большой обоз и королевскую казну, которую Карл повсюду возил с собой, — два миллиона ефимков, как называли в России европейские серебряные талеры, отчеканенные в богемском городе Иоахимстале, — колоссальную сумму, обогатившую царскую казну.

Сразу после сражения, когда еще дымилось поле боя, стонали раненые и русские солдаты отлавливали пленников, царь Петр устроил в своем шатре победный пир — как иначе, душа горит. Присутствовали все русские генералы, привели и шведских генералов, некоторым царь вернул шпаги и провозгласил тост за своих учителей в ратном деле — за шведов. Первый министр короля граф Пипер с обидой заметил: «Хорошо же вы отблагодарили своих учителей». Вообще, тостов было много, напились изрядно, и лишь к вечеру снарядили погоню за беглецами — десять полков драгун и Семеновский гвардейский полк, солдат которого посадили на коней драгунам за спину. Одновременно, не мешкая, не медля и не откладывая на потом, начались казни предателей из числа казацких полковников и старшин. Шведам предложили службу в русской армии, добровольцев набралось два полка, служить их отправили в Казань и Астрахань, и служили шведы исправно, несмотря на тяжелые условия. Спустя время шведские полки участвовали в походе русской армии на Хиву — любопытный факт, мало кому известный.

Беглецов настигли уже на берегу Днепра. Резервные батальоны, сопровождавшие короля, приняли бой, дрались отважно, но, как говорится, сила ломит солому, многие шведы полегли смертью храбрых, шестнадцать тысяч сдались в плен. В суматохе боя королю и гетману удалось с частью сил переправиться на другой берег реки и бежать дальше. Всего под началом короля оставалось полторы тысячи солдат и сотня драбантов, Мазепу сопровождала тысяча казаков. Король Карл пересек границу Валахии, которая тогда принадлежала Оттоманской империи, и осел в Бендерах. Это был, по сути, почетный плен под присмотром янычар, король провел там четыре года, не имея возможности отправиться домой.

Русская армия, перекрыв дороги, в разных местах Европы добивала остатки шведских войск, на помощь которых надеялся король Карл. Все четыре года он подбивал турецкого султана на войну с Россией — склонял, упрашивал, требовал, настаивал и так надоел, что султан Ахмед счел его не почетным гостем, как до сих пор, но наглым и бесцеремонным нахлебником и приказал янычарам выдворить короля силой. Приказ султана в Турции обладал неоспоримой силой. Однако приказ содержал пожелание, чтобы король остался в живых. Пожелание султана в Турции означает не меньше, чем приказ. Большой отряд янычар подступил к резиденции короля, одноэтажному зданию с толстыми кирпичными стенами. Король с верными драбантами занял круговую оборону, драбанты сражались отчаянно, многих янычар перебили, но и сами почти все погибли в неравном бою. Когда защитников почти не осталось, король Карл появился в дверях с окровавленной шпагой в одной руке и с пистолетом в другой. Его, разумеется, задержали, но обращались с почтением — король как-никак. Прихоти монархов своевольны, султан переменил мнение, Швеция, в конце концов, оставалась союзником Турции в борьбе против России, а большего врага для русского царя, чем король Карл, трудно было найти.

Словом, так или иначе, султан и король помирились, в качестве сатисфакции и чтобы исчерпать обиду, султан приказал отрубить голову начальнику янычар. Как бы то ни было, король оставался в Турции еще два года — шесть лет в общей сложности. Когда представилась возможность, он за пятнадцать дней стремительно пересек Европу и вернулся домой. А еще через два года при осаде датской крепости в Норвегии его на бруствере окопа убила шальная пуля датского стрелка. Королю исполнилось тридцать шесть лет, и понятно, что он не мог умереть своей смертью, в своем доме, в своей постели...

Что сказать...

Было время, слава короля Карла XII гремела повсюду, шведское королевство значилось среди великих европейских держав. Он оставил после себя воспоминания о былом величии, опустошенную, разоренную, обездоленную страну, которая надорвалась от его притязаний на европейское господство. Народ бедствовал и тяжело страдал, прозябал впроголодь, Карл выжал из него все соки и готов был наложить новое непосильное бремя, чтобы достичь вожделенной цели. Даже после Полтавы он мечтал набрать армию, разбить врага и отвоевать все, что потерял.

О людях король Карл никогда не думал, ему не было до них дела. По жизни его вела одна всепоглощающая страсть — война, люди его не занимали. Короля совершенно не интересовало, как живут его подданные, что едят, о чем думают, туго ли им приходится, страдают ли и что надо сделать, чтобы облегчить им жизнь.

И уж конечно, несомненно и безусловно король Карл, несмотря на молодость, был злостным, законченным, закоренелым военным преступником, жестоким убийцей, беспощадным и безжалостным палачом. Чтобы удостовериться, достаточно прочитать его диспозиции и приказы своим генералам. Почти в каждом приказе король требует не щадить мирных жителей, не проявлять жалости к детям, женщинам, старикам. Он настойчиво предлагал вешать без снисхождения виновных в чем-либо, поселения сжигать, не раздумывая и не заботясь о судьбе жителей.

Уместно вспомнить Червоный Кут, что в переводе с украинского означает Красивый Угол, — село на северо-западе от Полтавы. В холодную зиму за несколько месяцев до Полтавского сражения дозорные шведской армии внезапно обнаружили поблизости русские войска. Карл приказал догнать их и вступить в бой, сам же с драбантами, опередив свои главные силы, пустился очертя голову вдогонку. Русские быстро уходили, король и драбанты мчались следом и не заметили в избытке возбуждения, как оторвались от шведской армии. В том и состоял замысел русских командиров, чтобы заманить короля подальше и отсечь от основных шведских сил. Надо признать, замысел удался. Русские войска неожиданно выдвинулись с флангов, мышеловка захлопнулась, король и драбанты оказались в плотном окружении русских войск. Спешившись, Карл и драбанты засели на мельнице у реки Псёл, готовились отбиваться до подхода шведской армии. Некоторые русские офицеры предлагали обстрелять мельницу из артиллерийских орудий, разнести ее в щепки, не оставить, как говорится, камня на камне и без особых усилий покончить таким образом с ненавистным шведом. Генерал, однако, не разрешил по той причине, что подобные действия не достойны русского воинства, чести ему не принесут. Позднее царь Петр решение одобрил, генерала похвалил. Королю Карлу и на этот раз повезло: шведская армия приблизилась, и русские ушли.

Между тем история имела продолжение. Королю доложили, что ближайший населенный пункт — село Червоный Кут в трех километрах от реки Псёл. Сотня мужчин из села служит в армии неприятеля, жители настроены по отношению к шведам неодобрительно или даже враждебно. Король тотчас приказал село сжечь, жителей без теплой одежды выгнать на мороз. Понятно, что многие обморозились, многие погибли.

Но и это еще не конец. После боя под Червоным Кутом шведский король понял, что русская армия уже не та, что раньше, и уж точно отличается от той, которую он разбил под Нарвой. Карл счел за благо предложить царю мир на выгодных для Швеции условиях. Цель короля состояла в том, чтобы отрезать Россию от выхода к Балтийскому морю.

Своего посланца король отправил в штаб русской армии. Царь Петр от мира отказался, но выяснилось, что посланец короля доставил еще и личное письмо. Если читать сегодня, можно рухнуть наповал. В письме король как ни в чем не бывало сообщает, что его армия испытывает нужду в провианте, вине и лекарствах. Дескать, зима выдалась суровая, доблестные шведские солдаты болеют, провианта и вина в армии мало, солдаты недоедают, лекарств нет. Поляки ведут себя подло, дерут со шведов за продукты втридорога, цены на фураж для кавалерии тоже очень высокие. Кроме того, в шведской армии не хватает пороха, ядер и пушечных зарядов. Король, мол, будет очень признателен, если русская армия по разумной и приемлемой цене продаст шведам все перечисленное. Мило, не правда ли? Спрашивается: в каком умственном состоянии нужно пребывать, чтобы направить врагу упомянутое послание? Странно, что король не просил подарить несколько артиллерийских батарей и десяток-другой русских полков — кавалерию и пехоту, чтобы они воевали на стороне шведов. Царь Петр пушечными ядрами, порохом и зарядами шведскую армию, разумеется, не снабдил, однако в желании сразить неприятеля широтой русской души и добить своим благородством незамедлительно и безотлагательно направил королю обоз с провиантом, обоз с вином и три воза лекарств.

Из русского плена шведы возвращались в течение многих лет. Последние пленники вернулись на родину спустя двадцать–тридцать лет. Значительное количество осело в России, обзавелось семьями, их русские потомки и поныне носят шведские фамилии. А всего из каждого шведского полка, ушедшего на войну, домой вернулись лишь четырнадцать человек. Но каждый год в день рождения короля Карла XII возле памятника ему собираются убежденные нацисты, местные и приезжие из соседних стран, чтобы отметить дату как свой праздник.

Впрочем, когда Адольфа Шикльгрубера, известного под псевдонимом Гитлер, немцы избрали канцлером, общество шведско-германской дружбы направило ему приветственный адрес, в котором льстиво и подобострастно сравнивало его с королем Карлом XII. Что ж, им виднее. Во всяком случае, кончили тот и другой за небольшим различием схожим образом, принужденные обстоятельствами непреодолимой силы. Ее они, собственно говоря, сами на себя навлекли.

Некоторые историки уподобляли шведского короля Карла XII узурпатору французского престола Наполеону Бонапарту, предполагая, видимо, талант полководца. Следует, однако, помнить трагический конец обоих. Наполеон в свою очередь через сто лет после Карла высокомерно и безоговорочно уверовал в свой дар, в свою исключительность и непогрешимость, легкомысленно пренебрег историческим опытом и неосмотрительно подверг себя воздействию неодолимой силы. И он писал неоднократно русскому царю, обещая расположение и дружбу, и он направлял посланцев в штаб русской армии с предложениями мира, и он не получил ответа. Правда, в отличие от Карла, хватило ума не просить для армии провиант и припасы, но и он, как и Карл, потерял в России и армию, и свою страну. Впрочем, как и Гитлер...

Туман, поднявшийся из низин и оврагов, постепенно густел, микроавтобус предусмотрительно сбавил ход. На подъезде к Полтаве жидкая кисея, невесомо повисшая над землей, превратилась в плотное рядно, в непроницаемую мглу, которая окутала городскую окраину и закрыла обзор. Погода оставалась промозглой, время от времени шел мокрый снег, на земле сразу таял и растекался обильной влагой, словно после дождя. В гуще тумана и мокрого снега вязли звуки, редкие ночные автомобили осторожно пробирались на ощупь, а те, кто никуда не спешил, благоразумно решили переждать.

Между тем экипаж микроавтобуса, обремененный приказом, ждать не отважился, им назначили встречу в урочном месте, в урочный час. Автомобиль с трудом раздвигал клейкую пелену, которая тотчас за ним смыкалась, кто-то мог возомнить, будто в любой момент лошадей в моторе внезапно не хватит и микроавтобус уткнется в туман, как в стену. Киевское шоссе, связывающее Полтаву и Киев, обернулось в городской черте обычной улицей. Полковник Кикоть неожиданно получил сообщение, в котором предлагалось сделать на пересечении улицы Киевское шоссе и Европейского бульвара остановку возле ресторана Макдоналдс и принять на борт пассажира. Полковник сообразил, что прежнее сообщение о ремонте и реконструкции шоссе на юг было конспиративным прикрытием, чтобы изменить маршрут и взять пассажира.

Новый пассажир уже ждал их на перекрестке у входа в Макдоналдс. Рослый и плечистый, из тех, кого на мове называют кремезными, одиноко стоял на холодном ветру в зимней куртке с надвинутым капюшоном. Резкие порывы ветра несли мокрый снег вдоль улицы, на перекрестке метель клубилась снежным вихрем. Новый пассажир не мешкая приблизился, едва микроавтобус подъехал.

— Усих витаю![32] — приветствовал он экипаж и пассажиров, садясь на свободное место и откинув капюшон.

Полковник узнал оперативника из полтавской «Альфы», это был майор Дрыгаль, специалист по охране и физической защите, умелый стрелок и мастер рукопашного боя. Начальник Центра специальных операций привлекал майора, когда надо было обеспечить надежную охрану важных персон.

От перекрестка они наконец повернули на юг, ехали по Европейской улице. Окольный путь через Полтаву обернулся изрядным крюком, но генерал, видно, все рассчитал, майор Дрыгаль понадобился ему по острой необходимости, которая в тайных операциях присутствует часто. Неотложная надобность, похоже, случилась и на этот раз. «Сашко Устим беспокоится о клиентах», — подумал Кикоть, ничуть не удивляясь. В отряде генерал мог рассчитывать на немногих, особенно сегодня, когда он проводил операцию, которую от всех скрывал. Майору он доверял, знал, что не подведет.

Дрыгаль выглядел медлительным и как будто сонливым увальнем, но оставался всегда настороже, был постоянно начеку, заранее чуял опасность и мгновенно преображался, действовал решительно и молниеносно. В нем было намешано разных кровей, как это нередко случается в южных краях: смуглая кожа, мускулистый торс, сухое, жилистое тело, брюнет с голубыми глазами, в роду значились казаки, греки, поляки и, пожалуй, турки или крымские татары.

Итак, они ехали на юг. Туман по мере движения редел, снегопад постепенно сникал, можно было увеличить скорость. В противоположном направлении Европейский бульвар уходил на север и северо-восток, к местности, которая на всех картах обозначалась как Авиагородок. Несмотря на заурядный пейзаж и скудную застройку, это была легендарная территория. С развитием авиации сто лет назад просторную равнину среди утопающих в садах пригородных деревень Рыбцы, Поповка, Гожулы определили под аэродром. Деревни постепенно стали городскими кварталами, аэродром, вопреки ожиданиям, необъяснимо сохранился. Улицы городской окраины в окрестностях аэродрома тем не менее указывают на деревенскую местность: Луговая, Фруктовая, Садовая, Огородная, Сенная. Хотя одна из улиц называлась Шведской, другая — Шведской Могилой, учитывая близость поля битвы — три версты всего. А Рыбцы, похоже, остались деревней и поныне славятся большими чистыми прудами, сплошь окруженными зарослями кустарника и стеной подлеска. Местность и сегодня вызывает интерес отдельных лиц. Среди перелесков и рощ необъятным воздушным простором неожиданно распахнется летное поле, неограниченное открытое пространство насколько хватает глаз. Широкая взлетно-посадочная из армированного бетона полоса нескончаемо уходит вдаль, и там, на излёте взгляда, где угадывается горизонт, едва различимо можно углядеть свечи тополей, сады и деревенские крыши. Летное поле и нынче принадлежит воинской части, хотя никто здесь давно уже не взлетает и не приземляется.

Еще на встрече в Тегеране Рузвельт и Черчилль обратились к Сталину с просьбой о помощи в стратегических бомбардировках Германии. Речь шла о челночных полетах авиации союзников через линию фронта. Обратились союзники вынужденно, истребителям прикрытия «Мустанг», сопровождавшим воздушную армаду бомбардировщиков, не хватало горючего на обратную дорогу в Италию и Англию. Если Советский Союз предоставит свои фронтовые аэродромы, американские самолеты после бомбардировок военных объектов Германии пересекут линию фронта и приземлятся в тылу советских войск. После отдыха экипажей, заправки горючим и пополнения боекомплекта они полетят назад, снова отбомбятся и вернутся на свои базы. Предполагалось, что полеты состоятся регулярно, через два дня на третий. Советский вождь согласился: замысел показался выгодным, тем более что союзники обязались бомбить общего врага и на Восточном фронте. Операцию по непонятной причине назвали «Фрэнтик Джо», что в переводе означает «Неистовый Джо». О смысле и причинах названия остается только гадать, не исключено, что упомянули Иосифа Сталина, чье имя на английском языке звучит как Джозеф или сокращенно Джо. Между собой и в переписке Рузвельт и Черчилль называли Сталина «дядюшкой Джо».

На операцию «Фрэнтик» под тяжелые бомбардировщики Б-17 «Летающая крепость» отвели аэродромы в Полтаве и Миргороде, для истребителей сопровождения «Мустанг» определили аэродром Пирятина. Три аэродрома с близким расположением составили полтавский авиаузел. Союзники, надо отдать им должное, принялись за дело с грандиозным американским размахом. Знаменитые северные конвои доставили из Англии в Мурманск несметное количество оборудования и техники, большие запасы горючего, боеприпасов, разнообразную аппаратуру и снаряжение. Для тяжелых бомбардировщиков грунтовые аэродромы Полтавской авиабазы особого назначения (АБОН 169) нуждались в твердом покрытии, американцы через Иран прислали металлические плиты, которыми женские бригады жительниц Полтавы ударными темпами в короткие сроки выстелили взлетные полосы и рулевочные дорожки. Саперные части круглые сутки безостановочно строили казармы, столовые, жилые дома, склады, мастерские, госпитали и надежные укрытия на случай воздушных налетов. Для технического обслуживания и обеспечения полетов на авиабазу прибыли сотни американских специалистов.

Стоит упомянуть еще и офицеров штаба, разведки, картографии, управления и командный состав. Как известно, экипаж «Летающей крепости» состоял из десяти человек, и, когда приземлялись полторы сотни бортов, союзники в авиагородке исчислялись тысячами.

Подумать только — тысячи американцев в советском тылу! Было чему удивляться, отчего столбенеть, а впечатлительным особам женского пола так и голову потерять. Советские люди в ту пору иностранцев вообще не знали, в глаза не видели, понятия о них не имели, даже не представляли, как они выглядят, и не помышляли встретить. А тут они здесь и сразу в неограниченном количестве — дивная картина, помрачение ума. Женский пол, сколько его было на авиабазе, ощутил беспокойство дыхания и сердцебиение в груди. Незнакомая, непривычная глазу оливковая форма сидит на всех ладно, общий щеголеватый вид — элегантные, спортивные и лощеные иностранцы, улыбчивые, сытые, уверенные в себе, все как на подбор, за редким исключением, поджарые красавцы, мужчины — загляденье, глаза разбегаются, невозможно остановить. Особенно сильное, почти сокрушительное впечатление производили черные американцы, уж они-то случились здесь и вовсе невиданной, непостижимой, невообразимой диковиной, вызывающей неподдельное любопытство и знойный интерес.

Между тем среди личного состава авиабазы женщины тоже составляли значительное количество: банно-прачечный батальон, рота связи, инженерный батальон, зенитные расчеты, официантки и повара, медсанчасть, взвод переводчиков, относящийся к политотделу. Еще рядом помнилась война, угадывалась за краем окоёма, но как-то не вполне отчетливо и как будто в зыбкой дрёме, в забытьи. Вдруг выдались короткие волшебные мгновения, когда война вроде бы посторонилась, отступила, осталась за горизонтом, а здесь царят мир, благоденствие и покой. Тысячи мужчин и женщин неожиданно оказались в непосредственной близости на ограниченном пространстве, словно на мирном острове среди моря войны, — и что же дальше, что еще?

Боже мой, как унять дрожь в ногах и жар в крови, путаются мысли, заходится сердце — зов полов никто еще не отменял. А вокруг брела и кружила весна, на лугах и в зарослях позади летного поля цвели и медом благоухали травы, и соловьи неистово распевали по ночам свои песни — куда деться от жгучего томления и неукротимых, неутоленных желаний? Тем более что времени в обрез, на театре военных действий короткая передышка, но люди здесь живут одной минутой, часом, днем, что будет дальше, никто не знает. От войны зарока нет, и не исключено, что завтра она поглотит все помыслы, надежды, раздумья и желания. А потому цени, солдат, каждую минуту, день и час, не упусти мгновения любви.

Нельзя сказать, что власть не принимала неотложных мер. Еще до появления американцев политотдел авиабазы заблаговременно проводил инструктаж и беседы, как с американцами себя вести. Да, сегодня они союзники, но вообще они классовые враги, коварные империалисты, следовало проявлять бдительность и ни в коем случае не оставаться с ними наедине. Участвовать предлагалось только в коллективных мероприятиях, которые проводил политотдел. Кроме того, личному составу неукоснительно вменялось убеждать союзников в преимуществах социалистического строя и в пламенной любви советского народа к великому учителю и вождю товарищу Сталину.

И разумеется, контрразведка Смерш приняла свои меры: усилила наружное наблюдение, дала указания сексотам (секретным сотрудникам) и тайным осведомителям не спускать с личного состава глаз, немедленно докладывать обо всех контактах и личных встречах. Однако как ни старались политорганы, как ни напрягалась контрразведка, повлиять на любовный угар и романтическую атмосферу удавалось с трудом.

В истории Второй мировой войны операция «Оверлорд», когда союзники форсировали Ла-Манш и высадились в Нормандии, широко известна и занимает почетное место. Операция «Фрэнтик», которая проводилась в одно время и параллельно с операцией «Оверлорд», занимает скромное место, о ней мало кто знает, что, конечно, незаслуженно и несправедливо. На самом деле это был немаловажный эпизод большой войны, заметно приблизивший общую победу, но, к сожалению, почти забытый. Происходил он именно здесь, в двух верстах от поля знаменитой битвы со шведами, на севере обширного Киевского района города Полтавы, который в южном направлении сквозь редеющий туман рассекал микроавтобус.

После войны полтавский военный аэродром реконструировали под тяжелые бомбардировщики, выложили армированным железобетоном. Здесь разместили дальнюю авиацию, сверхзвуковые стратегические ракетоносцы. С обретением независимости Украина на американские деньги всю дальнюю авиацию подвергла утилизации, сотни боевых машин, чудо техники и достижение ума, пустили под нож. Когда исправные самолеты резали на куски, у многих пилотов на глаза навернулись слезы, а некоторые откровенно плакали навзрыд. Лишь восемь сверхзвуковых ракетоносцев Ту-160 «Белый лебедь» удалось спасти, Россия забрала их за украинский долг по газу. Правда, кое-кто из бывших пилотов не выдержал бесславного исхода, организовал на аэродроме музей авиации. Время от времени бывшие пилоты водят экскурсии, чтобы хоть как-то утолить неизбывную горечь и едкую тоску. Самолеты неподвижно стоят вдоль взлетной полосы, и кажется, что готовы к полету в любой момент. Взлететь, однако, они не могут: из экспонатов на всякий случай изъяли двигатели.

Верь не верь, но среди ночи стоящие в ряд истребители и бомбардировщики имеют грозный вид, того и гляди, тронутся с места, разбегутся, взлетят, лягут на боевой курс. Но нет, вряд ли, непроглядный туман сплошь окутал примечательную местность на северной окраине города, затянул небо и землю, вдобавок и мокрый снег временами сопутствовал туману. В любом случае погода оставалась нелетной...

Тем временем микроавтобус быстро движется на юг, туману за ним не угнаться, и мокрый снег, похоже, исчерпался весь, метель унялась, белая мгла вокруг постепенно редеет, истончается, рвется и тает.

Окончание следует.