Впервые подходя к зеркалу, дети не узнают в нем себя, но отражение не отпускает, оно приковывает до тех пор, пока не становится вторым вместилищем души. Эта участь неизбежна для всех.

Однако же Лиля была одной, а может, и единственной, у кого не было отражения. Она не представляла, как выглядит, пока не увидела фотографий с собой.

Не повезло ей крупно, потому как и родилась она в то время, когда технические новации еще казались чудом, получить которое было сродни поймать падающую звезду. Если бы тогда цифровые безделушки попадались так же часто, как сейчас, или если бы Лиля родилась в теперешнее безделушное время, судьба ее повернулась бы совсем иначе. Родилась она в девяностом, за год до развала Советского королевства.

Лиле шел пятый год, когда мама поняла, что доченька не видит себя в зеркале. На вопрос мамы, нравится ли ей платье, Лиля не знала, что ответить, потому что не видела себя в зеркале, не знала и что значит «видеть себя».

Целитель в белом плаще, загадочный и безмятежный, как облако, сказал Лиле, что она хорошая девочка и плакать больше не надо, а надо только описать себя, просил сравнивать себя с животными, погодой, сезонами года, одеждой. Их редкие последующие встречи неизменно проходили по правилам одной игры: она описывала себя, он записывал, она рисовала себя, он приносил зеркало, она смотрела, как он раздваивался, и находила от одного до пяти отличий между добрым волшебником рядом с ней и хмурым незнакомцем напротив нее.

Полетели по ветру времени годы, вихрились событиями, опадали в чашу взросления, наполняя пониманием, что есть мир и Лиля в нем. Если в пять лет она думала, что она осколок неба, бросаемый по земле, то в пятнадцать — что она дурёха, которую жизнь ни за что покарала неизлечимым недугом.

Лиля была тенью со своей тенью, отражением людского тепла и холода, моды и веяний, отражением чужого без своего отражения. Она делала все, как ей говорил врач: слушалась родителей и учителей, вела себя и поступала так, как делают «приличные люди» и «хорошие девочки», ни с кем не ссорилась и со всеми была приветлива.

Мама, купив маленький, переливающийся серебром и похожий на кукольный домик с круглой сценой фотоаппарат, каждый вечер делала фото Лили и показывала ей. По неведомой тайне Лиля не видела себя в зеркале, но видела на картонных отпечатках мира. На них она казалась себе серьезной и испуганной — так бы она описала девочку с фотографий, если бы писала книгу, — по крайней мере, так описывали героев в романах.

Лиля не красилась, никогда не собирала волосы в хвост, только расчесывала свои короткие колосья, послушные и мягкие, щекотавшие уши и лицо, и иногда ощущала себя слепой.

Много ли, мало ли, да ей надоело это, даже прискучило все время искать себя, то, чего нет. Лиля томилась по свежести, запертая в спертой комнате правил, и она решила, что нужно бороться за свое отражение по-своему, не по чужим мерилам. Начала с малого — перестала красоваться перед зеркалом. Дальше бойче, перестала читать. Все это пережевывание безобразных слов представилось ей глупым и напыщенным, как языческое поклонение деревянным столбам. Это было не ее увлечение, это папа всегда говорил, что книги — ворота в личный рай. И Лиля перестала вязать, к чему ее с детства приучала мама, приговаривая, что вязание развивает моторику и направляет внимание. Но Лиля с пронзительностью прозревшего углядела в этом пустое самолюбование.

Так, никому не рассказывая о своих открытиях и ощущениях — она к этому и не привыкла, и не видела в том смысла, — Лиля насыщала будни новыми красками и пробовала блюда из новых занятий. Верно ли, плохо ли, но она вошла во вкус к новизне. Ей хотелось меняться, она вознамерилась сломать печать беззеркальности. В одном журнале она нашла интересную статью про зеркало, выписала ее себе на листочек и, как молитву, наклеила на внутреннюю сторону дверцы у шкафа с зеркалом. Так, каждый раз глядя на себя в зеркало, она переводила взгляд на волшебный листик и перечитывала, заклиная зеркало проявить ее отражение.

Зеркало глядит только вовне и потому не видит себя. Так Мировому океану невдомек, что его составляет не игра солнечного света и властные прикосновения ветра, а глубина и бескрайность водной жизни.

В один серый, грустный день Лиля попросила одноклассниц заплести ей косы. И те согласились, не выказав ни удивления, ни осуждения — так, по крайней мере, показалось Лиле, ибо дотоле она не обращала внимания на то, как ведут себя другие.

После этого все понеслось само собой, под дуновением саморазворачивающихся событий и самозаведенных бесед, и самое само Лили разрасталось подобно пальме в теплице.

Отныне девочки делали ей макияж, выбирали ей одежду в магазинах, водили ее на шумные, как водопад, посиделки с ровесниками. И всем было хорошо — и Лиле, и подругам, и родителям, потому что она наконец стала как все. И на этой волне довольства несся весь мир вокруг Лили. Лишь время обгоняло их, неся все человечество по перекатам истории.

Великоумные волшебники создавали все новые месторождения магии и делились ею со всеми, и она неслась по рыночным потокам к народу, беря ту или иную высоту цен. Так у подруг Лили появлялись чудесные номерные шкатулки, с которыми можно было в мгновение вспышки получить цифровой пейзаж или портрет. И когда девочки показывали Лиле миниатюрные фотографии, Лиля все время спрашивала, где она, потому что зеркало по-прежнему отвечало пустотой, а Лиля совсем забыла, как выглядит. Подруги недоуменно переглядывались, немножко хихикали и тыкали в девочку с макияжем летней бабочки и одеждами райской птицы, смотревшей так же уверенно и дерзко, как все на фотографии, отделенные друг от друга только тусклым мраком.

Лиля просто слушала других, отвечала им в том же тоне и манере, с какими они вели речь, то разнуздывая язык бешеной похабщиной, то взнуздывая светской вежливостью. Из-за этого ей иногда было тяжело называть свое имя малознакомым людям — не потому, что неловко, а потому, что она в самом деле не могла вспомнить его, роняла и незаметно подбирала катящимся по руинам памяти о том, кто есть она.

Если поставить два зеркала друг против друга, на миг на краю соприкосновения отражений космическая вечная темнота мелькнет смоляным гало, словно оптический мираж о конечности времени.

Быстро ли, внезапно ли, да что-то в Лиле перевернулось. И как-то утром она застала на кухне гигантскую мохнатую пчелу с игольчатыми острыми волосинками, без крыльев, со скорпионьим хвостом, подобно рогу, выраставшим из головы, но с мамиными глазами. Лиля потеряла дар речи и, вылупившись на создание, скатилась по стене, не потеряв сознание, но отчаянно желая того. К ней приблизился гладкокожий пингвин с красным клювом и оттопыренными осьминожьими щупальцами, с большими доверчивыми глазами, как у куклы, и оттого еще более пугающими. Он с отеческой тревогой что-то спрашивал, попытался поднять ее. Лиля напряглась, сжалась, как пружина, но так и не смогла вырваться из объятий монстра — ее сковал ужас, и она просто смотрела глазами стороннего наблюдателя, как ее поднимают родители с перевранными обликами.

Чудища отвели ее в комнату. Пчела уложила в постель, прозвенела высоким голосом наказ оставаться дома и не идти в школу, пингвин назвал это нервным срывом, перенапряжением тонкой анемичной души. Лиля прикрыла очи, лишь бы не видеть отчей обители, враждебной и посторонней. Она спала долго — быть может, день, а может, два. Очнулась на том же месте, набравшаяся сил и духу видеть мир таким, каким он ныне предстал.

Родители все так же нечеловечески двигались, переняв повадки звериных существ, их ипостасей. Лиля не показывала виду, что что-то не так, Лиля знала, что с ними все так, а вот в ней что-то поломалось, потому что и другие приняли облик чудовищ.

В школе ей было страшно и дико. Она немела на уроках, боясь пошевельнуться и коснуться щетинистой, как морской ёж, змеи, в которую обратилась соседка по парте. И боялась разговаривать с клыкастой мумией, которой оказалась классная руководительница. Лиля стойко ходила на уроки, насилу продолжала видеться с друзьями, хотя чаще отгораживалась от посюстороннего пандемониума вневременной задумчивостью комнаты и красотой людей, запечатленных мировой живописью. У них дома хранилось множество альбомов разных художников, и лишь они помогали не забыть, что такое человек.

Зеркало видит мир таким, какой он есть. Оно единственное отвечает людям полной взаимностью. Однако свет, попадая в разные зеркала, по-разному преломляется, а потому искажается облик предметов, попадающих в ловушку преломления.

Долго ли, коротко ли, да, несмотря на инъекции красотой, отвратительная реальность не преображалась. Завидя говорящее чудовище, Лиля хотела выйти из непрошеного сна и, тут же осознавая безвыходность, закрывала глаза, представляла портреты старых мастеров. Она упросила родителей подарить ей космическую шкатулку — совсем маленькую, не больше ладошки карлика, с черной эмалью, светящимися буквами-цифрами и экраном, отражавшим зазеркальную реальность, — и начала фотографировать себя ежемгновенно. Она меняла выражения, корчилась, смеялась, грустнела, плакала, злилась и искала среди масок свое лицо. Портреты мелькали в галерее, но ни один не был автопортретом.

Впрочем, этот ритуал даром не прошел. Лиля услышала внутренний голос, тихий и слабый, так что она чуть не прослушала его в толпе мыслей о том, что надеть и к которому часу выйти, чтобы успеть к подругам. Голос шепнул, что ей надо перевернуть отражение, чтобы не переврать самое само. Она не поняла, что это значит, разозлилась еще пуще и решила никуда не идти — ни к подругам, ни в школу.

Вместо этого с головой зарылась в шкафы и начала откапывать одежду, которую носила раньше, а другую, ту, что ей советовали купить подруги, ту, что вызывала в ней малейшее отторжение, словно костюм далекого туземца, она отбрасывала в сторону. Это разграничение вещей отчего-то было для нее значимо, как если бы она не отбирала их, а самолично создавала, кроила, красила и крахмалила, вытаскивая на свет из сновидческой сокровищницы идей. Ей и вправду казалось, что она их если и не создает, то пересоздает, когда она тащила два пузатых мешка с одеждой на мусорку.

Мешки грузно приземлились у отходных саркофагов. Из-за них вынырнула женщина, точно давно поджидала тут, не то пророчица, не то ведьма. В заляпанной розовой майке и нескладном полосатом пиджаке до колен, настолько большом, что он обнимал ее щуплую фигурку как ребенка. На коленях толстыми портьерными складками оседали бурые колготы. А на голове писк гламура — джинсовая кепка в стразах.

Лиля отчего-то замерла, прикованная к месту, не уверенная в материальности женщины, одной-единственной, которая сохранила вид человеческий. Та смотрела недобро из-под козырька кепки, из-под тени которого вились толстые морщины, похожие на дельты рек. Лиля подумала, что на нее смотрело искаженное отражение человеческой бытности, ведь они в чем-то были похожи. Она тут же дала себе зарок сделать все, чтобы не стать такой — не стать безгласным отражением других.

Под определенным углом луч света не преломляется, а отражается в зеркале. Так, меняя положение и угол зрения, можно добиться полного внутреннего отражения.

Долго ли, разом ли, да начала Лиля носить простую одежду, чуть ли не по-монашески аскетичную, перестала видеться с подружками, налегла на учебу, вернулась к чтению книг, изучала живопись, перестала делать бесконечные фото себя и вообще отложила чудодейственную шкатулку подальше. Вся суетность и мелочность окружающих открылись ей. Лиле стало противно, ей хотелось стать выше этого.

К ювелиру характеров в белой мантии давно перестала ходить, решив, что психология не помощник ей. Всех она теперь видела такими, какие есть, во всем объеме натуры и во всей ширине ценностей, и старалась ко всем относиться с одинаковым равнодушием. Она даже срослась с мыслью, что это ее дар — видеть истую сущность людей. Ныне и живопись казалась ей той же замутненной фотографией, какие делал телефон и которые вместо точного слепка вещи выдавали бесформенную кашицу. То же, что видеть звезды с Земли и не понимать ни истинности их размеров и очертаний, ни тайны значения. А Лиле выпало видеть их во всем размахе и масштабе, точно в ее глаза встроили телескопы, и потому они так поражали и ужасали ее, неохватные и неоспоримые вблизи.

Зеркало заглядывает в себя и обнаруживает антиматерию. Рождается точка сингулярности. От соприкосновения антиматерии с внешней материей происходит большой взрыв.

Много ли, мало ли, да прямо перед осенним поступлением в старшие классы Лиля поймала ответный знак судьбы, которого она так ждала, чтобы понять, все ли правильно делает. Но как и любой неуловимый взмах провидения, этот невозможно было предугадать.

Лиля собиралась в школу, надела длинную колокольную юбку и шелковую рубашку, сама себе заплела волосы, с тихой нежностью к новорожденному, еще не испорченному дню двинулась на кухню, где завизжал и тут же умолк чайник, как будто прихлопнутый комар. На кухне ее ждала не пчела, пронзающая неестественными белыми бликами в черных бусинных глазках, а девочка или скорее девушка, ибо Лиля не знала, есть ли разница между девочкой и девушкой. На ней были длинная колокольная юбка и шелковая переливчатая рубашка. Материнским голосом девочка-девушка предложила сесть за стол. Лиля не успела ничего сообразить, как зашла вторая, повторяющая в каждой черточке девушка-девочка, и отцовским голосом пожелала всем доброго утра. Лиля рассмеялась, все еще толком не осознавая чему.

Только с тех пор всякий, кого бы она ни встречала, представал этой девушкой. И все они были одеты одинаково — как Лиля, в зависимости от того, что надевала она, и Лиля вскорости научилась обращаться с этим отражением как актер со своим лицом. Она улыбалась и смеялась — собеседник тоже улыбался и смеялся, отвечая ей дублирующей взаимностью, она хмурилась и плакалась — собеседник тоже хмурился и плакался о всех тяготах жизни.

Видеть в других свои плагиаты было упоительно сладко, так что она перестала бояться людей и обрела космическую самоуверенность. Родители, точнее, ее антиподы с голосами родителей диву давались ее чудесным образом наросшей, как непробиваемая броня, смелости. Теперь она точно знала, что сказать, чтобы не допустить непонимания, и что сказать, чтобы предотвратить перепалку.

Зеркало — это искривленные грёзы времени. Любой эксперимент с зеркалом — это попытка соединить концы времени и замкнуть его; любой ритуал с зеркалом — это попытка обнулить память; любое замыкание отражения и заглядывание зеркала в себя — это остановка времени.

Правда ли, выдумка ли, но даже счастье прискучивает человеку. И Лиля, когда настало время выбирать, куда и на кого поступать учиться, была наглухо сбита с толку. Ведь она могла бы стать кем угодно, ей и не нужно было кем-либо становиться, она была в мире повсюду, она была всем миром. И это было невыносимо, как стоять одному посреди пустыни под безжалостным, очумевшим солнцем и понимать, что сбежать некуда, потому что пустыня бескрайня — это Марс. Только фильмы, на которые она теперь ходила в кино каждую неделю, напоминали ей о том, что есть и другие люди, не только она. В то же время в ней клокотало двоякое недовольство оттого, что герои этих фильмов другие, совсем непохожие на то божественное лицо, которое она видела каждый день и каждый час наяву и во снах.

Как-то она шла домой и увидела на поляне, размыкавшей церковь и череду частных домов, женщину. Ту самую, что она видела однажды у мусорных захоронений, ту самую, которая не поддавалась иллюзии преломления наружности. В этот раз женщина тоже сохранила свое лицо, как будто намекая Лиле, что на ней проклятие, и наложил его не кто иной, как эта женщина.

Женщина была похожа на монашку в черном платье, покрывавшем ее горло, руки и ноги, тем более несуразном в разгулявшуюся весеннюю пору. Она сидела на сочно-зеленой мураве и сама казалась юной нимфой. Она протягивала руки к солнцу и странно раскачивалась, точно совершала ритуал. Она была собой и самозабвенно любила мир. Лиля окончательно решила, что это ведьма. Бездомная, полоумная Парка.

Разглядывая ее лицо, Лиля ощутила укол совести. До того она как будто и не замечала, что есть лицо — пересечение линий, изгибающиеся проталины, складывающиеся в потайной смысл, в узоры характера и ямочки-глазки, из которых выглядывает душа.

Женщина успокоилась, словно заслышав Лилю, посмотрела на нее и улыбнулась искренней, чистой улыбкой младенца. Лиля улыбнулась в ответ — впервые она улыбалась не первая, а в ответ. И ей даже показалась знакомой эта женщина. Одну мысль Лиля быстро отогнала, свалив это на обман зрения, вызванный игрой света.

Вернувшись домой, она заявила, что хочет стать фотографом или кинооператором, в любом случае хочет ловить в сачок фотокамеры миги, когда мир облупляется, обнажая беспримесную основу. И ее идентичные антиподы с голосами родителей посмотрели на нее с давно забытыми выражениями лиц, которые принадлежали им, а не ей.

Мы не знаем, что станет с Лилей. Не знаем, продолжит ли она путь к людям или сбежит на задворки жизни, где перестаешь быть человеком и становишься сумасбродным мусором, отражающим потребительские привычки человечества. Нет, судьба париев нам неизвестна, лишь та ее пора, что отмечает каждого и зовется смертью. Вот и что станет с Лилей мы не знаем и публикуем только то, что она рассказала нам. Или рассказала себе, ведь по ее признанию, мы для нее тоже выглядели одинаково в неповторимости ее облика. Неслучайно мы приводим ее историю в третьем лице — так, как изложила она сама, хотя мы и позволили себе разбавить ее нашими вставками из той самой статьи о зеркале. И хотя на первый взгляд исход этой судьбы кажется известным, все-таки зеркало обладает сущностью, не подверженной текучести прогресса, стоящей вне времени и смертности.