* * *
Как беззащитен человек в России!
Пойдет старушка на концерт Россини,
На рок-концерт сбегутся пацаны...
Откроет с газом кран старик на кухне...
И вдруг сверкнет... А после глухо ухнет...
И в луже кровь вскипает у стены.

А кто стрелял? Тех нету и в помине...
Бессильный жест покажут Украине —
Без вас, мол, здесь опять не обошлось.
И в лживых сводках вам расскажут снова —
Взорвался дом от газа бытового...
И вновь надежда только на авось...

Все на авось... Вошли парадным маршем,
Мгновенно становясь кровавым фаршем, —
Их ждали, зная: на авось пойдут.
И, на авось списав людскую убыль,
Послали пацанов на Мариуполь,
Что превращен в один сплошной редут.

Там Ванечка Лукин погиб... Сын Бори^[1]...
Поэт он был... С реальностью в раздоре,
Он сам пошел... И снайпером убит...
Он бы сейчас сказал, когда б спросили:
«Россию защищайте от России,
Пока своих детей не защитит!»

А людям что? Опять чужие смерти
Забудутся... Вы, главное, поверьте,
Что всех врагов мы в силах одолеть,
Что умирать своих нигде не бросим...
Пройдет весна... Настанет скоро осень...
А там концерт... Где весело... И смерть...


* * *
Рудин, Чацкий, Рахметов, Базаров —
Русской классики облик и глас...
Сколько было словесных пожаров,
Сколько диспутов было о вас!

Утопилась в грозу Катерина,
И Каренина шла к полотну...
Все в минувшем давно, все едино,
Все смешалось в картинку одну.

У истории столько изломов,
Столько ужасов, столько пропаж!
Покатил в экипаже Обломов...
Как хоть выглядел тот экипаж?

Вновь Печорин одернул тужурку,
И Онегин бредет средь молвы.
У Ростовых танцуют мазурку...
Позабыты мазурки, увы...

Все в минувшем давно, все далёко,
Век железный отправил на слом
Даже черную музыку Блока,
Что курсистки вдыхали в альбом.

Не познавшие литературы,
Без души накуражившись всласть,
Дети века летят с верхотуры,
Не мечтая в романы попасть.


* * *
Солнышко высокое,
Слышен птичий альт.
Дед идет и цокает
Палкой об асфальт.

Сто путей исхожено,
Был и сыт, и наг...
Вся судьбина вложена
В каждый этот шаг.

Шаг... Война проклятая
Силы отняла.
Шаг... Письмишко смятое —
Мама умерла.

Шаг... На стройке вкалывал.
Шаг... Попутал бес —
Восемь лет без малого
Лес валил он, лес...

Шаг... Вернулся, встретила
Верная жена.
Шаг... Сынишку третьего
Родила она.

Шаг... Сыны проворные.
Выросли... Женил...
Шаг... В годину черную
Марью схоронил.

Шаг... И где вы, деточки?
Что же, им видней...
Шаг... На черной веточке
Серый воробей.

Злыдень двинул обушком,
Упорхнул, но хром.
Дедушке с воробышком
Хорошо вдвоем.

Постоит, поокает,
На душе светлей.
Дед идет и цокает
Палочкой своей.


Коржик
Зое

Промозглый вечер. Все еще зима.
Сопливит март. Обычное начало.
Еще в морозном инее дома,
Но под сугробом что-то зажурчало.

От ветра шапка сбилась набекрень,
И в тоненьких перчатках зябко пальцам.
И тень твоя в мою ступила тень —
Следы бегут, как ниточки по пяльцам.

И мы бредем. По сумеркам, вдвоем —
С тобой в безлюдье, нет, не одиноко.
С трудом себя в витринах узнаём —
Так неохота стариться до срока.

Ты говоришь: «Дойдем за полчаса
До магазина в доме возле парка?
Нам не нужны ни сыр, ни колбаса,
Ни пиво, ни анчоусы, ни старка.

Купи мне коржик... В школьную пору
Он был моей живительной усладой.
Казалось, что без коржика умру...
Припомнилось... Пошли, меня порадуй...»

Заходим. До закрытья пять минут.
Как на помеху смотрит продавщица.
Но коржик нам, конечно, продадут,
На кассе попросив поторопиться.

Ты этот коржик радостно берешь,
И школьницу в тебе я вижу снова.
Не голодна, но вновь в ладонях дрожь,
Как там, на переменке в полвторого...

Тот магазин как пройденный рубеж.
Теперь домой, там ряженка в пакете.
Ладони грею... Ты свой коржик ешь.
И мы с тобою — сгорбленные дети.

И вновь легко шагается с тобой,
И теплоте под горлом нет предела.
Вот и пришли, Григорьевна, домой...
Я подышал, а ты свой коржик съела.


* * *
И если я рухну у входа,
Чуток до двери не дойдя,
И следом наступит свобода
От света, любви и дождя,
От рук твоих, глаз твоих, взгляда,
От всех этих споров взахлеб,
От сумрака и листопада,
От капель, упавших на лоб...
Ты знай, что оставил тебе я
Несделанность сделанных дел,
Обманчивость уз Гименея,
Все то, что сказать не успел.
Да, да, не успел... Не сказалось...
А сколько бы нужно сказать!
Как все это быстро промчалось!
И вот роковая печать
Поставлена... Заперты двери,
И кто-то упал на порог...
Ты будешь сильнее потери,
Ты сможешь... Хоть я бы не смог...
Поэтому здравствуй, родная!
И если захочешь, услышь,
Что шепчет снежинка, слетая
На ржавую ветреность крыш.
О чем это — ветка о ветку! —
Морзянят в ночи тополя...
Порадуйся весточке редкой,
Прости, если вздрогнет земля.
Подумай, что просто устала...
Но кто-то же, смерти назло,
Поправил твое одеяло,
Когда оно на пол сползло...


* * *
Человек или зверь,
                что за мною все следует тенью?
Если зверь, то зачем он все курит в помятый рукав?
Тихо птицы поют,
                будто ближних зовут к погребенью,
И бледнеет закат, от негромкого пенья устав.

Шел я той стороной,
                а все ближние ходят по этой,
Все молчали — кричал, закричали — я тут же умолк,
Я в подёнщики шел,
                получилось, что вышел в поэты...
Только что из того? И какой от поэзии толк?

Я боялся разлук —
                доставались мне только разлуки,
Я боялся любить, но любил... И любили меня.
И остались в душе
                эти тонкие женские руки,
Что не смог я согреть, даже сидя вдвоем у огня.

Я давно упоён
                золотой переливчатой звенью,
И все звонче в душе нарастающий песенный звук...
Тихо птицы поют,
                будто ближних зовут к погребенью,
И все та же ладонь коченеет и рвется из рук.


Письмо внуку

Платону, когда он подрастет


Ну, привет, подросший внук Платошка,
Ты небось задира из задир.
Я еще порадуюсь немножко,
Что пришел ты в этот шумный мир.
Потихоньку в весе прибавляя,
Ты в глазёнки мир вбираешь наш...
Возраст... С дедом разница большая —
Все трудней взбираюсь на этаж.
Да все чаще думаю о Боге
И молю — хотя бы с полчаса
Радости, что встанешь ты на ноги
До того, как деду в небеса...
И пускай ты в памяти, внучонок,
Облик мой навряд ли сохранишь,
Я хочу, чтоб ты любил спросонок
Вслушиваться в утреннюю тишь.
Чтоб, из букв выкладывая снова
На уроке слоги и слова,
Понял ты — всего превыше Слово,
Лишь от слов кружится голова!
Может быть, наитием ведомый,
Книжку с полки снимешь поскорей,
Удивившись: автор незнакомый,
Почему с фамилией твоей?..
Ну а следом, ночью, в полвторого,
Сон отодвигая в свой черед,
Промелькнет в душе живое Слово...
Это страшно, если промелькнет...
Если, все сомнения изведав,
К Слову все ж потянется рука,
И в столе найдешь блокнотик дедов —
Тот, где недописана строка...


Петрарка и Лаура

Было лето... В июле в Италии жарко,
Бог прозрачного неба не хмурил.
И сонеты писал восхищенный Петрарка
О своей недоступной Лауре.

А она, отчего-то грустя между делом,
Не мечтала стать музой поэта.
И лицом хороша, и заманчива телом,
Хорошела в то знойное лето.

Но заботы иные ее одолели,
Далека от сонетов Лаура.
Верный пес околел... Долго дети болели.
Да и муж все поглядывал хмуро.

Что ей нищий поэт?.. Полоумный, и точка.
Не уйти же к нему, в самом деле.
Но порою стиха долетевшая строчка
Обжигала... И будто летели

Все одна за другою греховные мысли,
Все уклады в душе разрушая.
В хитроумных сонетах не очень-то смысля,
Все ждала, все гляделась, нагая,

В позолоту зеркал пред молитвой вечерней,
Молодой красотой наливаясь.
Зеркала ей клялись, что Венеры венерней
Наготы острогрудая завязь.

А Петрарка строчил про душевные бури,
Этот первый поэт из поэтов.
И не ведал того, что, женясь на Лауре,
Не писал бы бессмертных сонетов.


* * *
Еще полчаса до побудки,
Еще не румянится даль.
Но мальчик играет на дудке,
И ветер разносит печаль.

Чего это, мальчик, чего ты
Дуденьем встречаешь рассвет?
Струятся печальные ноты
Испуганным птицам вослед.

И птицы от этой погони
Все мечутся между дерев.
И мальчик их кормит с ладони,
Лепешку в труху растерев.

Но все еще медлит светило,
И все еще полутемно.
И кажется — все это было,
Я все это видел давно.

И птиц, что с мелодией чуткой
Очнутся в луче золотом,
И этого мальчика с дудкой,
И все, что случится потом...


* * *
Все ведем себя как дети,
Все твердим, что жизнь — не та...
Никого еще на свете
Не спасала красота.

Черный ужас белы снеги
В кровь окрашивал не раз.
И зачитанный «Онегин»
Никого еще не спас.

Возмущаться нет резона,
Сколь о лучшем ни моли.
Ни скульптура, ни Мадонна
Никому не помогли.

И, бессилием распяты,
Виноваты без вины,
Все мы — «черные квадраты»,
Что на черном не видны.


* * *
Это время наступило унижаться и просить,
А не выпросишь, запомни:
                где-то ждет тебя ограда.
И кого позвать на помощь?
                У кого сегодня прыть?
                               После дьявольских объятий
                                Мне и дьявола не надо.

В прошлом было столько вёсен,
                               столько было ясных дней.
А теперь горбато солнце, лишь лучом грозя коряво,
Все равно в минуты эти стало ясного ясней,
Как в конвульсиях и стонах
                                               задыхается держава.

Я виной своею мучусь, хоть и нет моей вины
В том, что подрубают корни,
                укрепить желая крону...
У тебя сегодня руки до безумья холодны...
Можно я своей ладонью осторожно веки трону?

Можно продышу в оконце для тебя кружочек дня,
Чтобы лучик заоконный
                совместился с чутким глазом?
Для тебя вот этот полдень,
                я же с полночью родня,
К угасающим светилам всем дыханием привязан.

Ты кивнешь мне головою, я же к небу обращусь,
Чтобы голос мне явился...
                Чтобы не было другого...
Пальцы пальцам дарят холод...
Нынче зябко... Ну и пусть...
Ожиданье ожиданья...
Ветер... Вьюга... Полвторого...


* * *
До конца и сам не понимаю
То, о чем с рыданием пою.
То ли хата все-таки не с краю,
То ли вся Отчизна на краю?

Почему один и тот же почерк,
А строка изменчиво-черна?
Или суть не в строчках... Между строчек
И чужому глазу не видна?

Заколдуют звезды, заколышат...
Только мне, родная, объясни,
Почему твой тихий голос слышу,
А крикливых умников — ни-ни...

Почему под стоны непогоды,
Презирая ласку и уют,
Незаметно пролетают годы,
А мгновенья нехотя ползут?

Мы, скорей всего, повинны сами,
Только признаваться не с руки
В том, что не в свои садимся сани,
Где запутал кучер постромки.


* * *
Всегда мне казалось, что мука похожа на звук,
Всего и отличий — страдания жалкая малость.
Гораздо больнее потеря ревнующих рук,
Несказанность слова... Всегда мне такое казалось.

А нынче за ворот холодная мгла потекла,
Промозглая полночь все шарит озябшее горло.
И сам я — бесплотен, и сам я — холодная мгла,
Мне мука навстречу шершавые руки простерла.

И, чувствуя время лишь этой шершавостью рук,
К щеке прикасаюсь, а кожа все так же шершава.
Шершавая птица шершаво присела на сук,
И в душу втекает шершавая эта отрава.

Какое прозренье?.. Что мудрые молвят мужи?
Зачем это все, если канули женские руки?
И черные мысли мне в горло вонзают ножи,
На лезвиях вязью: «Забудь о любви и разлуке!»

И что остается? Бесплотною мглою бредешь,
Безмолвно крича, сам себя понимая едва ли...
И вырвать не в силах из горла тот призрачный нож,
И в венах не кровь, а лишь сгустки тоски и печали.


Мотылек

Не дано тебе знать человеческой думы...
Иван Бунин

Да, пока еще день... Ты пока еще весел
И беспечно летишь на свечу.
И не знаешь, что вечер окно занавесил,
Что я выпить и плакать хочу.

Ты ведь лишь мотылек... И тебе непонятно,
Что в природе и людях не так.
И откуда взялись эти черные пятна
Там, где ночь протекла на чердак.

Почему это грязь растеклась у забора,
Почему тянет стужей с реки...
Просто осень пришла. И зима уже скоро.
А зимой не живут мотыльки.