Откуда, из каких глубин пришло к нам название Голубиная (она же Глубинная) книга? Никто не знает. Логично предположить, что оно появилось после появления на Руси книг как таковых. А это, наверное, конец Х — начало XI века, потому что первый по древности литературный памятник на Руси, Новгородский кодекс (с Псалмами Давида 75-м, 76-м и частично 77-м), представлял собой деревянную книгу-«складень» из четырех прямоугольных дощечек с дырочками для «брошюровки». Находка 2000 года в Людином конце Новгорода была оглушительной сенсацией, сродни обретению берестяных грамот, но, как водится, русофобы в тогдашних российских СМИ ее замолчали. Ни стуку ни грюку! И в общем-то до сих пор. Один из авторов Кодекса пишет, что в 999 (6507) году жил в Суздале. Теперь посмотрите дату основания Суздаля по версии Википедии — 1024 год («первое упоминание»). Уже свыше двадцати лет открыто, что не первое, но эти, из Википедии, не торопятся вносить правки, как-то «удревняющие» Русь! А доводилось ли вам, например, слышать, что Новгородская Псалтирь — первая славянская книга вообще? А это именно так, потому что более ранние древнеболгарские и хорватские надписи Х века — просто надписи. Показательно также, что обе древнейшие русские книги — Новгородский кодекс и Остромирово Евангелие — созданы в Новгороде, а не в Киеве. Да и самые ранние русские кириллические надписи — Гнёздовская (Смоленская область) и Тмутараканская (Тамань) — не имеют отношения к Киеву или Киевщине. Я уже не говорю о новгородских берестяных грамотах.

Отметим, что Псалмы в Новгородском кодексе — это так называемый палимпсест, то есть текст, написанный в 1015 году на восковом слое поверх другого, 999 года, от которого остались многочисленные царапины острого стила на деревянной основе Кодекса. Методом поэтапного сканирования удалось «вскрыть» еще десять текстов духовного содержания, в том числе и один еретический «монаха Исаакия» (скорее всего, богумильский). Оттого-то, наверное, первоначальный вариант Кодекса затерли и залили воском. Между тем к 999 году минуло всего 11 лет (!) с Владимирова Крещения Руси. А уже, гляди, грамотные еретики в Суздале и Новгороде объявились и не менее грамотные борцы с ними! Ведь «богумильствующий» Исаакий тоже, как и безымянный автор слоя 1015 года, переводил с греческого Псалмы Давида (66-й, 67-й и другие)! И оба, по свидетельству специалистов, делали это вполне компетентно. Вот такая удивительная книга-палимпсест тысячелетней давности! Академик Андрей Анатольевич Зализняк даже назвал ее гиперпалимпсестом из-за «многослойности». Мы еще поговорим об этом феномене применительно к Голубиной книге, но сначала попытаемся понять, что она вообще такое. А это, как и «разъяснение» природы любого мифа, задача почти невыполнимая.

Из сказанного выше ясно, что предание о Голубиной книге родилось не на пустом месте, а в уже возникшем к концу Х века древнерусском книжном пространстве. Однако самой ее, в отличие от Новгородского кодекса, никогда не существовало как книги — или того, что принято называть книгой, — реального текста на папирусе или пергаменте, на глиняных или деревянных табличках или на бумажных страницах, скрепленных корешком и обложкой. Похожим образом дело обстоит с понятием «идея», которой не существует в материальном виде. Ее нельзя ни увидеть, ни потрогать. Однако человек может дать незримой и бесплотной идее материальное воплощение — в частности, в искусстве. Так и с Голубиной книгой: ее нет, зато есть русские духовные стихи о ней, записанные в середине XVIII века уральским сказителем и молотобойцем Киршей (Кириллом) Даниловым. И вот по ним кое-какую хронологию можно установить. Стих «Голубиная книга сорока пядень» открывается версией духовного стиха «Плач Адама», который, как писал наш выдающийся былиновед Федор Селиванов, был известен еще в XII веке, ибо знание его обнаруживает Даниил Заточник в своем знаменитом «Молении». Относительно XII века имеется и другое указание: в чтении глубинных книг (вероятно, кем-то сочтенных еретическими) обвиняли святого Авраамия Смоленского, жившего в конце XII — начале XIII века: «Ови еретика нарицаютъ, а ини глаголаша нань, яко глубинныя книги почитаетъ» (множественное число говорит о том, что речь идет о духовных стихах, потому что собственно Голубиная книга — одна).

На Западе мышление русских людей принято считать иррациональным — покуда мы не «договорились о терминах», в частности, об этом самом «рацио». Да, мы расплывчато и, может быть, непоследовательно судим о материальных вещах, но весьма конкретны, когда речь заходит об идее. Безымянный автор стиха «Голубиная книга сорока пядень» повествует о ней устами царя Давида так, словно ее видел и даже измерял:

После по той потопе по Ноевы,

А на той горе Сионския,

У тоя главы святы Адамовы

Вырастало древо кипарисово.

Ко тому-то древу кипарисову

Выпадала книга Голубиная,

Со небес та книга повыпадала:

В долину та книга сорока пядей,

Поперек та книга двадцати пядей,

В толщину та книга тридцати пядей.

Таким образом, если исходить из минимального значения древнерусской пяди в 17,78 см, в «долину» Голубиная книга, по версии царя Давида, была больше 7 метров, «поперек», то есть в ширину, 3,5 метра, а в «толщину» — более 5 метров. Ну а в развернутом виде достигала 7 метров в ширину.

А автор другого стиха с тем же названием «Голубиная книга» (но уже без указания ее размера) рассказывает устами царя Давида о содержании Книги, как будто ему довелось ее читать:

«В Голубиной книге есть написано:

Оттого зачался наш белый свет —

От Святого Духа Сагаофова;

Солнце красное от лица Божья,

Самого Христа Царя небесного;

Млад-светел месяц от грудей Божьих;

Звезды цястыя от риз Божьих;

Утрення заря, заря вецёрняя

От очей Божьих, Христа
                                         Царя небесного;

Оттого у нас в земле ветры пошли —

От Святаго Духа Сагаофова,

От здыхания от Господнего;

Оттого у нас в земле громы пошли —

От глагол пошли от Господниих...»

Однако, судя по тому же стиху «Голубиная книга», задача ее не только онтологическая (отчего и как все «зачалось»), но и пророческая:

«В Голубиной книге есть написано:

“Не два заюшка вместо сходилося,

Сходилася Правда со Кривдою;

Кой гди бел заяц, тут Правда была,

Кой гди сер заяц, тут Кривда была.

Кабы Правда Кривду преодолела.

При последнем будет при времени,

При восьмой будет при тысяци,

Правда будет взята Богом с земли
                                                         на небо,

А Кривда пойдет она по всёй земли,

По всёй земли, по всёй вселенныя,

По тем крестьянам православныим,

Вселится на сердца на тайныя;

Кто делает дела тайныя,

От того пойдет велико беззаконие”».

Благодаря безымянному автору мы можем довольно уверенно судить о том, когда создан стих, — это исход XV века, ибо «последнее время», по его мнению, «при восьмой будет при тысяци». По старому летоисчислению «от сотворения мира», которое существовало на Руси до 7209 года (а по новому до 1700-го), восьмое тысячелетие началось в 1492 году. А поскольку ни в этом году, ни позже последние времена все-таки не наступили, стих, скорее всего, был написан до 1492 года.

Кажется, что может быть традиционнее жанра, восходящего аж к XII веку и даже раньше? В XIX веке Голубиная книга из духовных стихов сборника Кирши Данилова воспринималась учеными людьми не более как народная фантазия, вроде Хрустальной горы из сборника русских сказок А.Афанасьева. Но в ХХ веке тема неожиданно приняла новаторский оттенок в связи с модным учением о книге как знаковой системе, когда имеет значение не только смысл текста, но и каждое слово и даже буква. Философы, используя опыт средневековых мыслителей, вновь стали изучать не само бытие, а то, как оно является сознанию через естественный язык и другие знаковые системы. Как следствие, возникла и структурная лингвистика де Соссюра, и семиотика Пирса и Морриса, и концепция языковых игр Витгенштейна. Филологи и лингвисты, вслед за мистиками-оккультистами, стали рассматривать язык «священных книг» (Библии и Корана в первую очередь) как иероглифический и цифровой алфавит, выражающий буквами, числами и символами ряд всеобщих и абсолютных идей.

Характеризуя этот подход, аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес говорил в своей знаменитой лекции «Каббала» (1977): «В священной книге сакральны не только слова, но и буквы, которыми они написаны. <...> В том же Коране говорится о таинственной книге, книге-матери, небесном прообразе Корана: она находится на небесах и почитается ангелами».

А в преданиях русского народа подобными свойствами наделена Голубиная книга. Наш прославленный фольклорист и славист Александр Афанасьев писал в книге «Поэтические воззрения славян на природу» (1865–1869): «Из числа духовных песен, сбереженных русским народом, наиболее важное значение принадлежит Стиху о Голубиной книге, в котором что ни строка — то драгоценный намек на древнее мифическое представление... У церковных писателей очень обыкновенно уподобление небесного свода раскрытому свитку, на котором божественный перст начертал таинственные письмена о своем величии и бытии мира. <...> И потому с народным стихом, посвященным космогоническим преданиям, соединено сказание о гигантской книге, в которой записаны все мировые тайны и которой ни обозреть, ни вычитать невозможно».

Тут надо сказать, что существовало уподобление небесного свода  не только раскрытому свитку, но и закрытому, то есть свернутому, — например, на фреске XII века «Ангел свивает небо в свиток» в древнем Кирилловском храме Киева (обезображенном, увы, «украинским барокко» при реставрации). Есть и духовный стих «Свиток Ерусалимский», не входящий в канон, записанный Киршей Даниловым (это сделано П.И. Якушкиным в XIX в.). В нем Ерусалимскому свитку отведена та же роль, что и Голубиной книге в сборнике К.Данилова.

Когда в начале ХХ века русские поэты благодаря фольклористам осознали мистико-философское значение предания о Голубиной книге («драгоценный намек», по словам А.Афанасьева), они, конечно, не могли не использовать в своем творчестве столь впечатляющий образ, особенно символисты. Первым был Александр Блок, написавший в 1902 году стихотворение «Царица смотрела заставки...», начинающееся так:

Царица смотрела заставки —

Буквы из красной позолоты.

Зажигала красные лампадки,

Молилась Богородице кроткой.

Протекали над книгой Глубинной

Синие ночи царицы.

А к Царевне с вышки голубиной

Прилетали белые птицы...

В полном соответствии с блоковской эстетикой, наряду со сказочной Голубиной книгой в стихотворении важную роль играют образы двух женщин-антагонистов, одна из которых — царица, «ищущая смысла», — «в книге на каждой странице», в «золотых да красных числах». (Борхес бы определил ее отношение к Голубиной книге как каббалистическое). Но скоро выясняется, что царица читает вовсе не Голубиную книгу, а нечто выдаваемое за нее, пусть и богато украшенное. Юная же Царевна, рассыпающая белым птицам зерна с «вышки голубиной», похоже, вообще ничего не читает и ищет смысла не в буквах и цифрах, а в том, что доступно ее чистому, незамутненному восприятию жизни. И неслучайно, что именно она, а не царица видит, как:

Отворилось облако высоко,

И упала Голубиная книга.

Отсюда закономерный вывод, сделанный поэтом:

Поклонись, царица, Царевне,

Царевне золотокудрой:

От твоей глубинности древней —

Голубиной кротости мудрой.

Обратите внимание: в этом первом русском стихотворении о Голубиной книге, написанном профессиональным поэтом (более раннего я пока не нашел), Блоком сполна использованы варианты значения слова «Голубиная» — «глубинность» и «голубиность», и, может быть, «голубизна» (если вывести ее из «лазурного ока»). Респект молодому Блоку, как сейчас говорят!

При всей кажущейся традиционности лирических героинь, царицы и Царевны, они — персонажи символистского театра (которым через некоторое время и займется Блок), являющие собой совершенно противоположные типы познания — почитания буквы и почитания духа. Царевна, как и заведено в русских сказках, «румяней» царицы, но не младость тому причиной, а то, что обе ищут разные смыслы: царица — в «синих загадках, золотых да красных заставках», от которых вянет румянец на ее щеках, а Царевна — в «голубиной кротости мудрой». Символика Блока сказывается даже в том, что он пишет «Царевну» с прописной буквы, а «царицу» — со строчной, ибо дух выше буквы.

В 1915 году тему Голубиной книги затронул в своем стихотворении «Превращение» другой поэт-символист — Вячеслав Иванов. Он там, в частности, писал:

Золотые письмена

Книги Голубиной:

Волн эфирных глубина,

Дно — узор змеиный.

Змия тайнопись видна

Зоркости орлиной.

В орлей стае я летал,

Золотую вязь читал, —

В омут пал летейский:

Вспыхнув ревностью к орлу,

Ты пустил в меня стрелу,

Бог гиперборейский...

Но я не стану останавливаться подробно на этом стихотворении, ибо оно скорее декоративное (в этом весь Вячеслав Иванов), нежели глубинное — даром что о Голубиной книге.

В том же 1915 году два крестьянских поэта написали стихотворения с упоминанием Голубиной книги: Николай Клюев — «Рыжее жнивье — как книга...» и Сергей Есенин — «Алый мрак в небесной черни...». Восприятие Клюевым Книги — натурфилософское, особых смыслов он в образе не искал:

Пот трудолюбца Июля,

Сказку кряжистой избы —

Все начертала косуля

В книге народной судьбы.

В стихотворении двадцатилетнего Есенина больше религиозного пафоса:

И придем мы по равнинам

К правде сошьего креста

Светом книги Голубиной

Напоить свои уста.

Надо сказать, что Есенин (как, впрочем, и Клюев), в отличие от В.Иванова, человека городского и книжного, вполне мог слышать и устные предания о Голубиной книге. На первый взгляд его стихотворение имеет не большее отношение к смыслам Голубиной книги, нежели «Превращение» Иванова. Но это только на первый взгляд, потому что знание природное тем и отличается от знания книжного, что не нуждается в риторических украшениях типа «омута летейского» и «волн эфирных глубины». Есенинский герой пребывает не вне Голубиной книги, а прямо под ее лазоревыми крылами-страницами:

Нелегка моя кошница,

Но глаза синее дня.

Знаю, мать-земля черница,

Все мы тесная родня.

Разошлись мы в даль и шири

Под лазоревым крылом.

Но сзовет нас из псалтыри

Заревой заре псалом.

В этих не очень складных строках сам мир предстает пространством Голубиной книги. И даже так: она, если говорить языком духовного стиха, и есть «всея земля, всея вселенныя». Мир — Книга, дарованная нам в знаках бытия — таких, как «алый мрак в небесной черни». В этой системе «полевая глухомань» — не часть пейзажа, а храм мироздания, в котором совершается таинство вечерни:

Алый мрак в небесной черни

Начертил пожаром грань.

Я пришел к твоей вечерне,

Полевая глухомань.

Предвидя возражения, что я придаю этим простым стихам юного Есенина расширительное значение, дабы подогнать под свою тему, скажу, что Есенин как художник и мыслитель (а он у нас бездарно недооценен в этом качестве) развивался поступательно и последовательно и уже через три года в эссе «Ключи Марии» дал развернутое теоретическое обоснование того, что подразумевал в стихотворении «Алый мрак в небесной черни...», прямо сославшись на Голубиную книгу:

«Разбираясь в узорах нашей мифологической эпики, мы находим целый ряд указаний на то, что человек есть ни больше, ни меньше, как чаша космических обособленностей. В “Голубиной книге” так и сказано:

У нас помыслы от облак Божиих...

Дух от ветра...

Глаза от солнца...

Кровь от черного моря...

Кости от камней...

Тело от сырой земли...»

Человек — «чаша космических обособленностей»! Каково? Стихотворение «Алый мрак в небесной черни...» ни в коей мере не было случайным или декоративным, как «Превращение» В.Иванова: в нем Есенин интуитивно выразил то, что рационально объяснил потом в «Ключах Марии». И не просто объяснил, а предельно ясно высказал свое творческое кредо: «Наше современное поколение не имеет представления об этих образах. В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие». Так сам Есенин ответил на вопрос, новатор он или традиционалист. В тех условиях, в которых существовала тогда русская литература, обращение к традиции было новаторством.

А вот о стихотворении Николая Заболоцкого «Голубиная книга», созданном в 1937 году, едва ли можно сказать такое. Здесь скорее признанный новатор предстает перед нами традиционалистом. Наверное, те, кто знал Заболоцкого периода «Столбцов» и «Торжества земледелия», удивились бы, что он может написать такое стихотворение. Дело не в теме (подобные темы модернист Заболоцкий охотно обыгрывал в пародийном духе), а в эпическом характере повествования. Перед нами, кстати, ценное свидетельство, что в начале ХХ века предание о Голубиной книге имело широкое хождение среди крестьян Казанской губернии, откуда родом поэт:

В младенчестве я слышал много раз

Полузабытый прадедов рассказ

О книге сокровенной...

От «старого» Заболоцкого здесь, пожалуй, осталось лишь три строчки:

Кузнечик, маленький работник
                                                 мирозданья,

Все трудится, поет, не требуя
                                                вниманья, —

Один, на непонятном языке...

Стихотворение прекрасно написано, но поначалу не оставляет впечатление, что оно есть лишь добротный пересказ духовных стихов о Голубиной книге языком современной поэзии:

И слышу я знакомое сказанье,

Как правда кривду вызвала на бой,

Как одолела кривда, и крестьяне

С тех пор живут обижены судьбой.

Лишь далеко на океане-море,

На белом камне, посредине вод,

Сияет книга в золотом уборе,

Лучами упираясь в небосвод.

Та книга выпала из некой
                                              грозной тучи,

Все буквы в ней цветами проросли,

И в ней написана рукой судеб могучей

Вся правда сокровенная земли.

Но Заболоцкий не был бы Заболоцким, если бы ограничился одним художественным пересказом. Как-то незаметно и даже, я бы сказал, непринужденно в повествовании возникает тема, которой не было в духовных стихах о Голубиной книге:

Но семь на ней повешено печатей,

И семь зверей ту книгу стерегут,

И велено до той поры молчать ей,

Пока печати в бездну не спадут.

Но ведь это из другой книги — из Апокалипсиса, Откровения святого Иоанна Богослова! «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями...» и т.д. (Откр. 5–8). И семь печатей этих, снятых с книги у «Сидящего на престоле», знаменуют собой наступление последних времен, в конце которых — Страшный суд. А эсхатологическая тема в стихе «Голубиная книга» ограничивается лишь предсказанием о судьбе Правды и Кривды и о наступлении «последнего времени» в 1492 году, без всяких семи печатей и падения их в бездну:

При последнем будет при времени,

При восьмой будет при тысяци,

Правда будет взята Богом с земли
                                                         на небо,

А Кривда пойдет она по всёй земли,

По всёй земли, по всёй вселенныя...

Вообще, напрямую с Новым Заветом (и с Апокалипсисом как его частью) Голубиная книга в каноне Кирши Данилова не сопоставлялась, хоть и сказано в стихе «Голубиная книга»: «Писал сию книгу Сам Исус Христос». Однако «цитал сию книгу сам Исай-пророк» (три листа за три года), а пророк Исайя жил на восемь веков раньше Иисуса Христа, не говоря уже о царе Давиде, выполняющем в стихе роль рассказчика о Книге (он на два-три века старше Исайи). Так может быть, под Голубиной книгой подразумевался Ветхий Завет? Может быть, — в этом же стихе мы прочтем ниже: «Псалтырь-книга всем книгам мати», а Псалтирь — часть Ветхого Завета. (Напомню, что и поздний слой Новгородского кодекса — перевод Псалмов Давида на старославянский). Но как тогда быть с «русскими» ответами «царя Давыда Осиевича»:

Почему же Свято-Русь-земля всем
                                          землям мати?

На ней стоят церквы апостольския,

Богомольныя, преосвященныя.

Царь Давид явно отвечает из того времени, где времени не существует. Перед его духовным взором — все века, бывшие и будущие, выстроенные в Голубиной книге в затылок друг другу. Там и праотец Адам, и Святая Русь. Надо полагать, и сама Голубиная книга, в отличие от Ветхого Завета и Псалтири, имеет вневременной, внепространственный и внефизический характер. В таком случае естественно предположить, что она и есть та самая таинственная и страшная Книга книг, которую, по Апокалипсису, держит в деснице «Сидящий на престоле».

Четыре строчки, добавленные Заболоцким к традиционному изложению содержания Голубиной книги, побуждают именно к такому толкованию. Тогдашняя атеистическая цензура откровенно зевнула апокалипсические «семь печатей», убаюканная «прадедовскими сказаньями». И если Есенин в «Алом мраке в небесной черни...» раздвинул былинные сорок пядей Книги книг до пределов «всея земли», то Заболоцкий в «Голубиной книге» расширил ее внутреннее пространство до размеров «всея вселенныя».

Потребовалось почти полвека (46 лет), чтобы в русской поэзии появилось новое стихотворение о Голубиной книге — «Былина о строке» Юрия Кузнецова (1983). Время его создания совершенно неслучайно совпало с выходом в СССР, в издательстве «Современник», книги Александра Николаевича Афанасьева «Древо жизни», представлявшей собой избранные статьи из трехтомника «Поэтические воззрения славян на природу». Для Кузнецова эта книга была настольной в прямом смысле слова: я часто видел ее у него на столе в редакции журнала «Наш современник». Несмотря на слово «былина» в названии стихотворения, оно воистину новаторское — и не потому, что Кузнецов, как у него было заведено еще с «Атомной сказки» (1968), смело вживил миф в современную проблематику, а потому, что передовым был сам художественный метод его, который я бы назвал поэтической анимацией:

Я раскрыл ее доброй волею,

Не без помощи ветра буйного.

На одной строке задержал судьбу,

Любоваться стал каждой буковкой.

Что ни буковка — турье дерево,

А на дереве по соловушке,

А за деревом по разбойнику,

За разбойником по молодушке,

На конце концов — перекладина,

Слезы матушки и печаль земли.

Чем-то напоминает «послойное» чтение Новгородского кодекса, не правда ли? Сначала любуешься красивым уставом канонического текста Псалмов, а как пойдешь вглубь, то столкнешься с  «печалью и воздыханием» еретика Исаакия: «Мир есть град в нем же отлучают от церкве человекы пречистыя веры...»

Кузнецовское стихотворение не абстрактная стилизация под былину: оно написано размер в размер со стихами о Голубиной книге, то есть тоническим стихосложением без рифмы, предполагающим от двух до пяти свободных ударений в строке. Причем если задача стилизатора под старину обычно не сулит ему большой поэтической свободы из-за необходимости учитывать законы архаичного жанра, то Кузнецов, наоборот, чувствует себя в былинном тоническом стихе как рыба в воде. Я помню, как был поражен тогда, в 1983 году, пластической динамикой этих «движущихся картинок». Так никто в ту пору не писал! Было полное ощущение, что сам оказался среди этих «буковок», вдруг ставших гигантскими:

Неширок зазор между буковок —

Может бык пройти и дорогу дать.

А просвет меж слов — это белый свет,

Вечный снег метет со вчерашнего.

Так слова стоят, что забудешься,

Так долга строка и упружиста,

Глянешь вдоль нее — взгляд теряется.

По строке катать можно яблоко,

А в самой строке только смерть искать.

Все свежо и не захватано в этих замечательных строках: и «белый свет» как «просвет между слов», и «вечный снег», который «метет со вчерашнего», и неожиданно закончившаяся традиционная русская присказка о катящемся по строке яблоке: «А в самой строке только смерть искать». Перед нами то, что мог написать только Кузнецов, то, что отличало его от других поэтов. Иногда доводится слышать, что вот такой-то образ Кузнецов заимствовал у одного поэта, а такую-то строку у другого. Не знаю, как насчет заимствований, только нет выдающегося поэта, не испытавшего влияния знаменитых предшественников, и Кузнецов испытывал, в том числе влияния, неожиданные для его поэтических воззрений, — например, Блока. Не случайно из всех упомянутых стихотворений о Голубиной книге кузнецовскому, пожалуй, ближе именно блоковское: «В книге на каждой странице / Золотые да красные числа...», «У царицы синие загадки — / Золотые да красные заставки...». Но это образная близость, а вообще в «Былине о строке» нет ничего от других поэтов, там все от начала до конца кузнецовское, и если кому-то нужен пример его беспримесной оригинальности, то вот он, пожалуйста.

Для нас важно еще то, что Кузнецов прибавил к пониманию русского мифа Блоком, Есениным, Заболоцким. Его художественный миф есть переживание реальное. Что это значит? Когда библейским пророкам или евангелистам были доступны видения, подобные «выпадению» Голубиной книги, они наряду с другими ощущениями испытывали ужас. Это так очевидно, когда читаешь тот же Апокалипсис. Тут прикосновение не просто к тайне, а к «страшной тайне». Соответственно, если ты попал внутрь Голубиной книги, там страшно. Пусть это другой страх, нежели в Дантовом аду, священный, но все же страх. Или, как говаривали раньше, трепет. У Кузнецова описание «застраничья» Книги не эстетическое, как у Блока («синие загадки») и Заболоцкого («все буквы в ней цветами проросли»), а непосредственное, даже психическое:

Что ни слово взять — темный лес
                                                       шумит,

Пересвист свистит яви с вымыслом,

Переклик стоит правды с кривдою,

Вечный бой идет Бога с дьяволом.

А дальше — гениальное, чисто кузнецовское смещение ракурса:

А за лесом спят добры молодцы,

Тишина-покой, дремлет истина,

И звезда горит ясным пламенем

После вечности мира сущего.

О чем это? А вот о чем. Примерно так же, как лирический герой видел «за деревом по разбойнику, за разбойником по молодушке», увидел он за шумящим темным лесом добра и зла странный мир «тишины-покоя». Рядом, в лесу, «вечный бой идет Бога с дьяволом», а тут спят себе «добры молодцы»! Крепким же сном они спят, крепче сна смерти, надо полагать, потому что «мир сущий», где идет вечный бой, отнесен Кузнецовым именно к вечности. Вечный снег, как вы помните, «метет со вчерашнего». Вечность начинается здесь, во времени, и продолжается вне времени — на небесах. Но точно так же, как за лесом «мира сущего» лежит мир не сущий, за вечностью лежит то, что «после вечности», — не-вечность. Кузнецов и тут пошел «поперек»! Он как бы говорит: вечность — это то, что с трудом, но можно себе представить, а за вечностью есть то, что представить нельзя — не-вечность, смерть после смерти. По версии духовного стиха, Голубиная книга, которую царь Давид читал, свободно скользя по временам — то направо, то налево, как при чтении методом бустрофедон, — это Книга вечности, а по версии Кузнецова, и вечности, и не-вечности, сущего и не сущего. Иными словами, мир и антимир сходятся в Голубиной книге под одной обложкой. Таков, я полагаю, философский посыл поэта, однако есть еще и чисто человеческий, эмоциональный. Хоть и любуется герой поначалу «буковками», но с каждым его шагом внутрь книги нарастает чувство тревоги. Не стоит заходить за манящие «буковки», или, по словам автора, про себя «вдоль читать», — там, в затягивающей глубине, «Золотой обрыв глубже пропасти — / Головою вниз манит броситься». Лучше читать эту Книгу «поперек», или, как у нас говорят, «по диагонали» — «про всячину». Мне понятен стоящий перед героем выбор, потому что примерно такой же был у героя моего романа «Этрусское не читается» (другое название — «Корабль в пустоте»). Заглядывать и дальше в бездну, разгадывая нечитаемые письмена, или оставить гибельные «старые преданья» мертвецам, говоря словами Кузнецова?

Может быть, оттого пророк Исайя из стиха «Голубиная книга» и прочитал всего три листа Книги, да и те читал три года. Эта Книга в трактовке Кузнецова опасна для живого человека, потому что выпадает она вовсе не из мира живых. Земной человек не может безнаказанно обладать неземным знанием. Такого понимания Голубиной книги нет у других поэтов, писавших о ней. Трудно сказать, имеет ли оно отношение к фольклорному преданию о Книге, но все же «сорок царей со царевичем, сорок королей с королевичем, и сорок калик со каликою, и могучи-сильныя богатыри», пришедшие к тому месту на Сионской горе, куда выпала Голубиная книга, не то что читать, а даже раскрыть ее не могут, а значит, им и не положено. В ином случае Господь даровал бы им более доступный формат.

Загадочная Книга судеб! Сколь ни сурова ты к людям, а ведь стихотворения Блока, Есенина, Заболоцкого, Кузнецова будут в тебя вписаны, как, несомненно, были вписаны духовные стихи, собранные Киршей Даниловым! А может быть, Голубиная книга потому недоступна для чтения, что не дописана? И пишется каждый день и час, в том числе и в сию минуту? Но что-то говорит мне: если она и будет дописана, то уже «после вечности».

Источники

Блок А.А. Из посвящений // Новый путь. 1903. № 3. С. 48–59.

Заболоцкий Н.А. Голубиная книга // Стихотворения. М.: Сов. Россия, 1985. С. 126–127.

Есенин С.А. «Алый мрак в небесной черни...» // Собрание сочинений: Стихотворения, поэмы. Хроника жизни и творчества. М.: Редакционно-издательский центр «Классика», 2014. С. 205–206.

Иванов Вяч. И. Примечание к стихотворению «Поэт» // Собр. соч.: В 4 т. Брюссель: Жизнь с Богом, 1979. Т. 3. С. 821.

Клюев Н.А. «Рыжее жнивье — как книга...» // Соч.: В 2 т. [Мюнхен]: A.Neimanis Buchvertrieb und Verlag, 1969. Т. 1. С. 402–403.

Кузнецов Ю.П. Былина о строке // Крестный ход: Стихотворения и поэмы. М.: СовА, 2006. С. 218–219.

Народно-христианская поэзия // Стихи духовные. М.: Сов. Россия, 1991. С. 4–5.

Голубиная книга сорока пядень; Голубиная книга // Мироздание: его начало и судьбы // Стихи духовные. М.: Сов. Россия, 1991. С. 27–37.

Литература

Афанасьев А.Н. Древо жизни: Избранные статьи. М.: Современник, 1982. С. 35. (Сер. «Библиотека “Любителям российской словесности”».)

Откровение святого Иоанна Богослова. Гл. 5–8 // Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М.: Российское Библейское Общество, 1995. С. 1329–1332.

Борхес Х.Л. Каббала: Лекция // Даугава. 1988. № 7. С. 120.

Житие Авраамия Смоленского // Библиотека литературы Древней Руси: В 15 т. 1997. Т. 5: XIII век. С. 30–64.