И это еще не конец....

* * *

Густо играя, причем совершенно всерьез, разойдется кругами образности — плотной, но и лучами легкости пронизанный предметный мир в поэзии Наташи Кинугавы:

Мурлыкает аквариум, рождая
                                                         пузыри.

В окно сочится зарево
                                        неутренней зари.

И выметает улицу без устали таджик,

И улица-красавица под окнами
                                                       дрожит...

Раз дрожит, два дрожит, три дро-жит!

День прожит, год прожит,
                                              век про-жит...

Все одушевлено, и аквариум, точно торжественная, ставшая вдруг фантастически прозрачной кошка (привет исчезающему чеширцу!), рождает не только пузыри, но и множественные ассоциации, как и интересный ритмический сбив, делающий механизм стихотворения более ярким.

Именно подборкой Наташи Кинугавы открывается февральский номер «Москвы» — месяц метелей и пухлого зачехления пространства, сияющих совершенно, переливающихся алмазными и рубиновыми крошками сугробов...

«Книга перемен», дающая — своеобразным камертоном — настрой мысли, вдруг причудливо в интеллектуальном орнаменте пересекается с Шахерезадой, и стих вьется, рассыпая зерна мудрости, распространяя гармонию печали, зыбко вибрируя усложненным ритмическим рисунком:

Соль — в зерне. А зерно — это то,

             что у нас в ладони

с начала самого: неприметная мышка

              в большом-большом доме.

Первый шаг на дороге, значит, важнее

Тысяч ли, что последуют дальше,

            если не пятиться задом.

Ладно, мама! Хоть ты
                                       и не Шахерезада,

Ты пропой-расскажи мне ту сказку,

             Где тот молодец,

Кто уселся послушать сначала,

У причала

               со шляпкой соломенной,

                                         лапка на лапку...

а в конце ты объявишь:

         и это еще не конец!

* * *

Перекликаются, ликуют, шепчутся, гранят воздух звуки, организованные Евгением Эрастовым:

У стрекоз, крупнотелых, безбашенных,

Глаз направо, налево косит.

Сколько их, тишиной ошарашенных,

Над травою высокой висит!

Все глядят на шершавое крошево

Желтой ряски, следят за игрой

Удальцов-плавунцов, огорошенных

Аномальной июльской жарой.

Великолепие мира, словно рассмотренное сквозь детски-прекрасные, не омраченные взрослым опытом окуляры.

И, исследуя, анализируя пристрастно собственную судьбу, поэт выводит своеобычную формулу везения:

Повезло мне — тюремных обид

Я не знал и гулял без конвоя.

Синий плат над моей головою

На квадратики не был разбит.

Ты меня миновала, беда,

Злополучный удел доходяги.

Как светла облаков череда!

Как безвылазны наши овраги!

* * *

Резко взметнется «Парус» (так названа подборка) Сергея Сущего; однако брейгелевские охотники, вечный свой, застывше-великолепный путь свершая, будут пронизаны современностью:

Смеркается. Сыпет снежок, и мороз
                                               все крепчает.

Сейчас бы в свой дом, к огоньку
                                          и горячему чаю.

А впрочем, поселок все ближе,
                                       и машут плечами

     дубки и березы. Сороки по веткам
                                                            снуют.

     Из леса охотники склоном
                                             покатым идут.

     Собаки, добыча, густая усталость
                                                          в ногах.

     Из впадины неба все пуще
                                       серебряный прах.

Сергей Сущий создает стих, завораживающий конкретикой панорам, словно мерцающих из-под янтарной пленки тайны — пленки, организованной разлитой в пространстве гармонией созвучий, и поэт, как сейсмограф, улавливает оные.

Насколько человек алхимическая смесь, вмещенная в самое сердце сердца, в ту бездну, где обитает душа, хорошо показывает противоречиво-парадоксальное стихотворение:

В один и тот же миг, в одной
                                              и той же мере

ты юноша-старик
                                 и Моцарто-Сальери.

Порочный и святой, флегматик
                                                    и холерик,

горяче-ледяной, как
                                    Моцарто-Сальери.

* * *

Авторы АСПИР представляют — традиционная рубрика...

Сергей Гоникберг погружается в дебри и лабиринты самых потаенных глубин — мифа и мысли:

Законы прави, законы хтони —

Кто их нащупает, кто откроет?

Какими стали, какими будем?

Сокрылись дали арийских судеб.

Юлия Логвиненко открывает чудо бытия в самых, казалось бы, обыденных моментах:

У солнца села батарейка,

И наступили холода.

В саду заледенела лейка,

Застыла в озере вода.

Елена Сальникова запускает разноцветные словесные фейерверки, пронизанные музыкой бодрости и своеобразной мудрости:

Хорошо жить на свете в одном
                                                       башмаке:

лужи, деревья, гром —

голуби врозь, песок в кулаке.

Но лучше жить босиком.

Таков состав нынешнего, второго номера журнала, и он, сияя разноцветными огнями и переливаясь разноплановыми красками мысли и чувств, полновесно предлагает богатство современного поэтического слова.

«Месяц пробуждения — апрель...»

Поэтическое обозрение номера 4
журнала «Москва»

* * *

Сильно воссоздан образ бытия, представленный... портретом старухи, «месившей век руками», — и сила строки вибрирует в читательском сознании, словно показывая все несправедливые тяготы жизни:

Среди окраин и разрухи,

где шифер мхом оброс на крышах,

живет иконная старуха —

молись на лик, и Бог услышит...

Она месила век руками.

Все было: голод, униженье,

почет — ведь вровень с мужиками

пахала до изнеможенья.

Подборкой Сагидаш Зулкарнаевой открывается апрельский номер «Москвы», и подборка эта, густо организованная, как соты медом, наполненная питательной мерой слова, вспыхивает множеством разнообразных, ассоциативных огней:

Будто раздвинули времени занавес —

ночью приснился аул.

Степь серебристая, юрта с казанами,

посвист камчи, саксаул.

Великолепно воссозданный пейзаж перекипает опалово-жемчужными красками жизни...

* * *

Нежностью потаенной силы разносится молитва, своеобычно исполненная Илиной Гумеровой:

Господи, продли дни смиренной
                                 дочери Твоей Нины,

сохрани подольше мерцающий
                            во тьме жизни ее атом!

Как сухой цветок меж хрупких
                      страниц книги старинной,

источает она почти неземные,
                                      забытые ароматы:

доброты бескорыстной (о, преданное
                                        анафеме слово!),

речи головокружительно правильной
                                                      русской...

Вот стоит у резного стола в залитой
                                 солнцем столовой —

волосы золотою короной,
                        под муслиновой блузкой

светится нежно алебастровая
                                           кожа молодая...

Шорохи и шепоты слов, их живая и такая горячая плоть — и тугое млеко надежды бьет в сознание читающего, отменяя бездны безнадежности.

* * *

Одушевленность природы зажигается своеобразием ритмов, и плавно исполненный рисунок стихотворения-сопоставления словно переливается полнотой бытия:

Тоскует дождь над белым
                                          майским садом,

и яблони в слезах его чисты.

Деревьям дождь — желанная отрада,

хоть с ним теряют лепестки цветы.

Вот так и мы теряем дни и жажду

прожить светло. Стал чужд
                                         наивный взгляд.

Но в сердце тайно верим, что однажды

нам распахнутся двери в райский сад.

Марина Щенятская использует мир сада как сон высоты, как сияние образа, нет которого щедрее.

 Счастье перевивается лентами горечи, какая в свою очередь оттеняет сложно миры счастья, столь необходимого всем на земле:

Все быстротечно. И все отцветает.

Что же останется мне?

Отблески звезд и земля золотая

в солнечном раннем огне...

* * *

Играя разнообразно вибрирующим звуком, Эдуард Побужанский трактует альфу чувств — любовь с той мерой подлинности, которая не оставляет сомнений в доле дара:

В моей реальности все подлинно,

Пока она тобой дополнена!

В ней все — от близости до дальности —

Мне дорого без срока давности.

И беспричинные условности,

И благочинные формальности —

Все это милые подробности

Тобой дополненной реальности!

* * *

Тьма со светом, счастье с горестью сходятся, насыщая образный строй борьбой, где победа не бывает однозначной; но тонкость фиксации ощущений, демонстрируемая Федором Масловым, подкупает:

Радуется снежный вечер.

Шелковая тишина.

Душу мне впервые лечит

Чувства легкого весна.

Прошлой ночью ты смиреньем

Дьявола прогнал во тьму,

В сердце поборол презренье,

Веря счастью своему.

* * *

Характер, проявляемый через разговор, да и разговоры внутри поэтических текстов интересно разносятся на онтологическом ветру бытия:

— А что такое земляника?

— Ягода.

— А вкус у ней какой? Похож на что?

— Не знаю.

Я всегда любила яблоки.

Боялась штилей. Обожала шторм.

— А снег тогда — к чему?

Зачем он падает?

— Играет в рай. И тает там, вдали...

Ты эту полночь вычеркни из памяти!

Оставь пустым тетрадный
                                                чистый лист.

Так компонует стихотворения, вбирая в них множество житейских подробностей, медленной цепочкой и организующих быструю жизнь, Светлана Зайцева, и интересно постигать чужие миры, раскрываемые поэтессой...

* * *

Месяц пробуждения апрель, месяц звонов и новости зелени, месяц, в большей мере связанный с надеждой, чем какой-либо другой: и поэтический мир, представленный номером журнала, как нельзя лучше отвечает оной световой силе.