Алексей Варламов. Одсун

Последняя выпущенная Алексеем Варламовым книга «Одсун», к сожалению, остается незамеченной многими читателями и критиками. Возможно, дело в минималистичной обложке, теряющейся на фоне других красочных изданий. А может, что более вероятно, в необычном названии. Оно не дает представления о сюжете романа, но наполняет внутренней неуверенностью: неужели я одна не знаю, что такое одсун?

Вместе с тем это с порога отсеивает тех, кто ожидает легкой, незатейливой истории. (Несмотря на то что аннотация — чистый детектив с элементами мистики.) Роман действительно тяжелый, а моментами — беспощадно жестокий в своей неприкрытой исторической правде. Это значимо и с той точки зрения, что дом священника, в котором происходят события романа, действительно существует. Более того, Варламов и сам в нем останавливался. Почему это важно? Потому что рожденное от искреннего авторского интереса, от неподдельного изумления не может оставить читателя равнодушным.

Несмотря на свой объем и содержание, книга достаточно быстро прочитывается. Секрет во многом кроется в композиционном решении.

Во-первых, роман поделен на две части: «Купавна» и «Судетский судья». Так, еще до чтения становится интересно, что станет условным «водоразделом», переломным моментом, сместившим акценты в истории. А в процессе чтения назревает все большее желание узнать, кто этот судетский судья и что с ним случилось.

Во-вторых, произведение состоит из множества небольших глав (в среднем по 5–6 страниц), что облегчает чтение и позволяет автору смело перемещаться из одного хронотопа в другой. Поначалу это может путать, сбивать с толку, но со временем становится неотъемлемой частью не только темпоритма, но и идейной наполненности книги.

Сюжет романа не менее любопытен. Главный герой — сорокадевятилетний филолог Вячеслав. По непонятным (практически до окончания романа) обстоятельствам он оказывается в небольшом чешском городке Есеник. Не имея ни средств к существованию, ни возможности продолжить путь, он вынужден поселиться у местного священника Иржи. Свое пребывание в чужом доме герой «отрабатывает» рассказами из своей жизни, постепенно открывая незнакомцу самые потаенные мысли и переживания. Однако его обращения к попу выглядят риторически, «монологически», тогда как истинным собеседником героя становится дом, хранящий память о страшном прошлом города и его жителей.

Классифицировать этот роман — значит заведомо его ограничить и навязать авторскую позицию. На мой взгляд, вопрос «что хотел сказать автор?» неуместен. Что хотел — уже сказал произведением. Далее — исключительно читательские интерпретация и понимание. Ведь как всякое масштабное произведение, «Одсун» затрагивает множество тем. Его в равной степени можно отнести как к «историческим/политическим романам», так и к «любовным романам», и даже к «романам воспитания». Правда, ко всему по отдельности — с большой натяжкой. К тому же роман написан от первого лица и, по замечаниям автора, представляет собой нечто околоисповедальное.

Несмотря на выраженный контекст, произведение политически неангажированно, потому не стоит опасаться, что эта книга наполнена радикальными манифестами или дидактикой. «Большая история сломала маленькие, но на самом деле великие судьбы» (цитата из интервью Алексея Варламова) — вот что значимо.

Но что это за маленькие судьбы? Герои романа противоречивые, с изменчивыми принципами и мировоззрением. Проще говоря, «живые», вызывающие самые разные эмоции — от раздражения до сочувствия. При этом здесь нет деления на однозначно «хороших» и «плохих». Варламов отказывается судить как отдельных людей, так и целые нации. Он лишь наглядно показывает, что все в мире — относительно, а истина всегда где-то посередине. (Символично, что слово «одсун» созвучно со словом «суд» и далее — «судьба».)

Язык повествования простой, но не лишенный поэтичности (как удачно, что наш герой оказался филологом!). Просторечия смешиваются с изящными описаниями природы, аллитерациями и тонкой игрой слов. Пожалуй, одно из моих любимых: «Не забудь умереть» — вольный перевод «Memento mori». Или же: «Пепито ест огурцы» — в качестве тайного кода.Также в романе хорошо показана смена эпох. Автор мастерски погружает читателя в нужную атмосферу через узнаваемые детали быта. Это выступает некой рефлексией и попыткой героя ответить самому себе на вопросы «что меня сюда привело?», «как и куда дальше жить?».

И конечно, необходимо упомянуть о тематическом разнообразии романа — на любой вкус. Лично для меня чуть холоднее — о детстве (оно здесь, как часто бывает, вершина идиллии), чуть горячее — о любви, чуть тревожнее — обо всем остальном. Я ли такая сентиментальная или любовная линия неизбежно захватывает читательское внимание — не знаю. Но если уж говорить об отношениях между героями, то они скрупулезно выстроены, за них хочется «болеть», хочется верить в happy end.

Конечно, важна здесь не только романтическая любовь, но и любовь в широком смысле слова, как антипод человеческой ненависти. На протяжении всего повествования главный герой пытается осмыслить жестокость людей по отношению друг к другу и найти для нее вескую причину. Как ни странно, все упирается в различие языков — легкий способ отделить «своих» от «чужих». И возникает потребность в умении разговаривать, договариваться, своевременно озвучивать свои претензии. А в идеале перейти на эсперанто — единый для всех язык. (Запомнился трогательный момент с собакой судьи: «Зельда смотрела на него очень серьезно, вертела хвостом и все понимала, ведь у собак давно уже был общий язык, и пользовались они им независимо от породы и места проживания и оттого никогда друг с другом коллективно не воевали».)

Однако остаются вещи, которые герою необходимо познать/понять самостоятельно. Роман наполнен «геометричностью» мира и жизни в нем. Так, «горизонталь» становится воплощением истории, линейного времени, странствий, вообще проживания. «Вертикаль» встречается как страсть к астрономии или приверженность религии. И если первое всегда было доступно герою («...я с детства чувствую время, словно бежит в груди по кругу секундная стрелка»), то второе он долго отрицает.

Но и ощущение времени связано с пространством. Потому что: сегодня я — здесь, вчера — там, двадцать лет назад — сям, а еще «всего один школьный урок на электричке с Курского вокзала» — и вот Купавна. Так рождается тот самый «одсун», вынесенный в заглавие романа. Что означает «депортация», «изгнание». В книге одсун, в том или ином виде, настигает всех, ведь практически каждый герой романа мигрант или беженец. (Сейчас эта тема кажется особенно актуальной и волнующей.) И все же автор напоминает, что главный одсун в жизни находится за ее пределами. Эта мысль одновременно отрезвляет и успокаивает. Парадоксально, но после прочтения этого тяжелого романа на душе остается легкость.

«Я не родил сына, не построил дом и не написал книгу», — сокрушается герой «Одсуна». За дом не ручаюсь, в личную жизнь не лезу, но как минимум одну достойную книгу Алексей Варламов написал.

Евгений Водолазкин. Чагин

Сегодня фамилия Евгения Водолазкина известна даже тем, кто не любит современную прозу и не имеет отношения к литературе. И это неудивительно, ведь писатель является трижды лауреатом премии «Большая книга» — за «Лавра», «Авиатора» и «Чагина». При этом темы, затрагиваемые в произведениях, очень схожи. Если упрощать, то «Лавр» — роман об истории, «Авиатор» — о времени, а «Чагин» — о памяти и мифе (иначе: иллюзии, выдумке).

В «Чагине» меня заинтересовала как направленность авторской мысли, так и необычный взгляд на заданные вопросы. А именно: память не как полотно текста о счастливом (или несчастном) детстве и о последствиях детских травм, а как феномен, свойство человеческой психики. Возникший интерес подогрела и аннотация, представляющая главного героя: «Исидор Чагин может запомнить текст любой сложности и хранить его в памяти как угодно долго». Однако, как выяснится дальше, не только текст.

Но начнем с композиции. Роман делится на четыре части, написанные от лица разных героев. Часть первая — «Дневник Чагина», — несмотря на название, ведется от лица Павла Мещерского, коллеги Чагина (правда, куски из дневника Чагина тоже присутствуют); часть вторая — «Операция “Биг-Бен”» — от лица Николая Ивановича, куратора Чагина; часть третья — «Незабываемое» — от лица Эдварда Грига, близкого друга Чагина; часть четвертая — «Лета и Эвноя» — в виде переписки Павла и его возлюбленной Ники.

По объему все части разные, вернее, идут на убыль. На мой взгляд, самыми интересными являются вторая и третья части, за счет сюжетной динамики и харизматичных повествователей. Первая часть знакомит читателей с основными героями, но выглядит затянутой, напичканной лишними подробностями. Последняя же — по моим ожиданиям кульминационная, — наоборот, довольно сумбурная, как будто написанная наспех. Вместо катарсиса — незатейливое завершение всех (или почти всех) сюжетных линий, «в лоб», зачастую нелогично. А выбранная форма — переписка героев по электронной почте — выглядит неубедительно, даже карикатурно. Конечно, стоит отдать должное автору за его попытку внести «дух современности» в свое произведение, но дух получился устаревшим со всеми «твой мейл» и «твой П.» (да и почта давно стала местом для деловых, а не любовных переписок).

Главной победой финальной главы романа я считаю «Одиссею» Чагина — автобиографию, написанную гекзаметром. Не только потому, что это закольцовывает сюжет и рифмуется с эпиграфом романа — строками из стихотворения И.Бродского «Одиссей Телемаку». И точно не потому, что этот древний сюжет стал расхожим штампом и приравнялся к понятию жизненного пути. Но потому, что написано это действительно хорошо, в рамках таланта и в духе характера Исидора.

Если говорить о главных героях романа, то Чагин главный весьма условно. Хотя бы потому, что действия книги начинаются с конца, то есть с его похорон. По большей части он — плод воспоминаний и восприятия других персонажей, то есть тот самый «миф». Поначалу Исидор представляется как типичный «маленький человек»: серая одежда, «бесцветный голос», «маленькая и невыразительная» комната. И, судя по всему, по ходу романа он должен «дорасти» до большего, причем через реверсивное движение — от скучной старости к цветущей, наполненной событиями молодости. Но мне кажется, что его изображение всегда схематично: архивист, мнемонист, философ, синестет, интроверт, однолюб, предатель и т.д. По этой причине его сложно до конца понять, а как следствие — ему сложно сочувствовать. Причем с этим сталкивается не только читатель, но и окружающие героя люди, для которых он со своим даром либо обезличенное «чудо», либо средство для достижения целей — будь то «живой диктофон» или «подопытный кролик».

Но если Чагина хочется узнать, раскрыть, «распробовать», то Паша и Ника, ведущие себя как трудные подростки, отталкивают своими бессмысленными и беспощадными поступками. Он — мужчина «под тридцать», живет в родительском доме, постоянно скандалит с младшей сестрой, язвит незнакомцам, манипулирует любимой девушкой. Она — бездомная художница, подворовывающая чужие вещи и исчезающая «по-английски». Вместе — прекрасная пара, которая буквально создана для методички по нездоровым отношениям. Поэтому их «любовь», введенная как рифма истории Чагина и Веры, вызывает не сопереживание, а недоумение.

Конечно, в романе есть и яркие, запоминающиеся персонажи, за которыми приятно наблюдать. Например, Николай Иванович. Его язык довольно необычный — одушевленный сборник цитат и поговорок. Но выглядит это живо и органично, тем более учитывая обстоятельства жизни героя. А сюжетный поворот в конце второй, «николаевской» части настолько же неожиданный, насколько до смешного очевидный.

Да, Водолазкин мастерски совмещает комическое и трагическое. В стиле Гоголя (неслучайно в романе упоминаются и «Старосветские помещики», и «Записки сумасшедшего»). В духе современных ситкомов. Смотришь — план ограбления, вышедший из-под контроля и превратившийся в фарс. А по факту — обман, зачатки предательства, еще и травма головы. Другой эпизод — комично-романтичное свидание с одной из близняшек — завершается бесповоротным осознанием Чагина своей «ненормальности», невозможности жить и быть счастливым, «как все».

Помимо пары «комическое — трагическое», в романе фигурирует «комическое — мистическое». Яркий пример — мотив двойничества. По два Николая, Генриха, Прокопия Пономарева. Две близняшки — Тина и Дина, с успехом выдающие себя за одного человека. Есть и несколько «Чагиных»: реальная версия, Чагин-2 с выдуманной биографией, Чагин-3 из фантазий Николая Ивановича... В дополнение к перечисленному род деятельности и судьбы некоторых персонажей удивительно часто перекликаются.

Все это не только заставляет читателя выстраивать в голове связи, разгадывать головоломку. Что важнее, это раскрывает ведущую тему произведения — специфику памяти. Я бы обозначила это такой формулой: время — динамика, память — статика. Чагин не может прожить один и тот же опыт по-разному, потому что постоянно застревает в прошлом. И вся его жизнь в итоге оказывается сплошным «удвоением», включая людей и пространство, с которыми он соприкасается.

Невозможно не отметить, как интересно описаны способы Чагина запоминать ту или иную информацию: через локации, через ассоциации, через числа. Однако через судьбу своего героя Водолазкин подчеркивает, что феноменальная память не чудо, а патология, нарушение гармонии: «Памяти необходимо забвение, слову — молчание, а вымыслу — реальность». Таким образом, эта история — об обратной стороне дара, любого дара. Когда гениальность неразрывно связана с одиночеством.

Устами одного из героев автор замечает: «Счастье — это когда тебя понимают». Я «Чагина» поняла, но не до конца им прониклась. И все же считаю, что книги Евгения Водолазкина не заслуживают забвения.

Вероника Гоголева

Ольга Белянова. Педагогический автограф

В последнюю четверть века возникло порядочное количество книг об истории школы царского и советского времени. Откуда же, однако, это желание восстановить в памяти образы лучших школ страны, портреты выдающихся учителей и преподавателей, их готовивших? За этими вопросами есть ощущение тревоги. Похожа ли сегодняшняя школа на те уникальные, удивительные островки, где совершались таинство воспитующей (от слова питать) любви и труд подготовки человека к жизни?.. А какой нам видится завтрашняя школа?..

Материалом для ответов на эти вопросы отчасти служит книга кандидата педагогических наук, учителя в третьем поколении Ольги Алексеевны Беляновой «Педагогический автограф», вышедшая в 2023 году в петербургском издательстве «НИЦ АРТ». Это документальное повествование о ярких образцах народной школы конца XIX — начала XX века, а также в целом о педагогической школе северной столицы и ее окрестностей.

Все описанное в книге свидетельствует, что школа — это прообраз дома, это заводь, где взрастает юная жизнь, это мерило человеческих взаимоотношений и, в конце концов, это лакмусовая бумажка состояния общества и государства. И я вполне понимаю желание автора книги запечатлеть непрерывность русской школы (пусть кто-то другой напишет о своей национальной школе), уникальность ее, неповторимость, ценность.

Духовными скрепами истории называет свои заметы Ольга Алексеевна Белянова, выпускница литфака главного педагогического вуза страны — Герценовского университета, в котором она проработала четверть века, уча учителей. И вот перед читателем история вуза, которому в 2024 году исполнилось 227 лет. И в ней своя тональность, свои, характерные только для нее черты, порой даже неуловимые и необъяснимые.

В истории школы как в капле воды отражается история страны. И вот на излёте советской эпохи, когда страна могла быть ввергнута в гражданскую войну, начинается духовное преобразование школы на фоне видимых потерь — профессиональных кадров, территорий, народонаселения. В конце 80-х годов ХХ столетия в Герценовском педвузе открылся экспериментальный факультет организаторов народного образования — ФОНО. Собралась команда из лучших педагогов-мужчин, некоторые из них — фронтовики, как декан факультета доктор педагогических наук В.Г. Куценко. Учитель Ольги Алексеевны, который ввел ее в мир науки, Марк Григорьевич Качурин, — участник боев на Невском пятачке, в послевоенные годы входил в так называемую группу Юрия Лотмана, ученого-культуролога с мировым именем. Почти все преподаватели Беляновой — цвет педагогики 70-х годов.

В ее воспоминаниях — переплетения судеб, исторические и географические переклички, духовные открытия...

А время было непростое. «В Америку бесплатно летали самолетами на деньги секты Муна наши студенты... на кафедре эдукологии “творил” адепт вальдорфской педагогики, основанной на мистическом учении австрийца Рудольфа Штайнера, С.С. Киквадзе... В городских опустевших ДК под гармонь распевали мантры новоиспеченные русские кришнаиты. Протестантские миссии арендовали целые кинотеатры и этажи фешенебельных гостиниц. Рон Хабборт учил, как верными средствами обрести успех в жизни. Вовсю трудились рериховцы, члены Белого братства, спириты, целители-экстрасенсы... и этому-то духовному беспределу противостоял заброшенный и полуразрушенный наш храм!» — пишет Ольга Белянова в связи с историей возрождения университетского храма. А кто составлял общину храма? Студенты с какими-то необыкновенными судьбами. Оля и Сергей Тутолмины — потомки древнейшего русского дворянского рода, чья фамильная усыпальница находится в одном из монастырей Старицы Тверской области. И тут же Ольга Алексеевна упоминает, что со Старицей связана победоносная битва с татарами русичей, возглавляемых князем Михаилом Тверским, что состоялась на Бортеневском поле в декабре 1317 года.

Тогдашний прихожанин — студент Глеб Васильев впоследствии стал игуменом монастыря Свято-Успенской Святогорской лавры Донецкой епархии. А студент Дмитрий Симонов — настоятелем этого университетского храма, освященного в честь апостолов Петра и Павла.

Православные общины начали тогда организовываться и в других вузах, по благословению митрополита Иоанна (Снычёва) стала выходить Санкт-Петербургская газета православной молодежи и студенчества «Петр и Павел». Так и проявлялись на поверхности мирских вод очертания невидимого града Китежа — православные общины, педагогические чтения, «круглые столы» и наконец — первый Всемирный Русский Народный Собор в Москве в 1993 году.

Но повествование — о конкретных людях. Портреты, судьбы, дела... Доктор педагогических наук, профессор Липецкого государственного педагогического университета Зинаида Васильевна Видякова, автор диссертации «Современная русская школа», в которой она доказала, что «перестроечные идеи демократизации и гуманизации в нашем образовательном процессе не что иное, как мертворожденное дитя, что наша школа нуждается в одухотворении классическими традициями русской православной культуры, неотрывными от церковно-религиозной жизни».

Юлия Михайловна Ковшова — преподаватель математики и одновременно подвижница милосердия, создавшая команду молодых людей, которые занимались опекой инвалидов-колясочников: помогали посещать храм, вывозили на прогулки в город. Заглядываем в приоткрытую страницу биографии этой женщины. Отец — полковник артиллерии, мама — преподаватель Первого медицинского института, брат — профессор, преподаватель математики Санкт-Петербургского университета, прадед — генерал, руководитель строительства Таганрогского порта, преподавал математику детям великого князя К.Р.

Отдельно в книге сказано о «рыцаре живой педагогики» Ричарде Валентиновиче Соколове, организаторе детского движения. Вместе с супругой Натальей Валентиновной они занимались изучением педагогического феномена Антона Семеновича Макаренко.

Так долго задерживаю внимание читателя на этих портретах, потому что хочется возвратить этих людей к жизни, в них сегодня острая необходимость. Сами посудите. Наталья Владимировна Добрецова — преподаватель биологического факультета Герценовского педвуза, сотрудник Дворца пионеров, руководитель экспедиций юных биологов в Окский заповедник. Ее мама, сотрудница факультета биологии этого же вуза, не уехала в годы войны и в блокадном Ленинграде вела кружок юннатов в Доме пионеров, располагавшемся в Аничковом дворце, приходила туда вместе с маленькой дочкой Наташей. Летом они помогали выращивать капусту на Марсовом поле. «Откуда она черпала силы?» — задается вопросом автор книги. И отвечает: «Она была дочерью священника Михаила Соколова, долгие годы служившего в Князь-Владимирском соборе Ленинграда».

А вот страница о трудах четы педагогов Ивана Федоровича и Татьяны Ивановны Гончаровых и тут же истории создания (и закрытия) журнала «Русская национальная школа». И сколько еще славных имен, о которых не знают современные педагоги!

В этом же ряду удивительных портретов священник Василий Ермаков, служивший в Серафимовском храме. «Если с отцом Константином Тивецким — условно скажем — я вошла в духовный детский сад, с отцами Виталием Головатенко и Артемием Скрипкиным — в духовную школу, то с отцом Василием был уже как бы духовный университет», — пишет Ольга Белянова. Таким духовно одаренным был этот священник:

 «— Почему не поёшь? — вопросил он, чуть замедлив шаг и обращаясь к кому-то дальнему, стоящему у самого входа.

— Голос пропал, батюшка, — слабо выдохнули в ответ.

— Отставить немощь! — громыхнул отец Василий.

Проходит с трудом сквозь толпу далее и вдруг “застревает” возле какой-то женщины:

— О-о, ма-а-ать! Какой КРЕСТ! Ну, мать! Ну, русская женщина! — И размашисто, истово осеняет ее большим крестным знамением.

Она начинает плакать.

— Не плачи! — утешает ее батюшка. — Молись. Господь тебе во всем поможет. — И все в таком духе.

Чтобы это видеть, люди вставали в пять утра и с первой электричкой метро устремлялись в Старую Деревню».

Такая вот педагогика! Век живи — век учись.

Любопытен и приведенный в книге экскурс в историю межвузовской ассоциации духовно-нравственного просвещения «Покров» — преемницы Международного русского студенческого христианского движения, во главе которого отец Сергий Булгаков, В.В. Зеньковский (о котором отдельная главка в книге), И.А. Лаговский. И это тоже страница русской летописи, русской жизни, выплеснувшейся в революционное лихолетье за пределы страны. Да, там, в Чехословакии, Югославии, Польше, Франции, Прибалтике, с 1924 года проходили съезды РСХД. Часть русской молодежи искала чистой веры, пребывания со Христом, а часть русской молодежи через свою пассионарность устремилась к некой русской мечте о социальной справедливости, служила своему народу здесь, в России. Съезды угасли к 70-м годам ХХ века, как и русская жизнь в эмиграции, невозможная без родной почвы. А вечная Россия осталась здесь. И тот ручеек молодежного движения, возможно, подпитал советское общество в годы гонений на Церковь и помог возрождению Православия в нашей стране.

И тут автор книги напоминает нам о судьбе ныне известного писателя Леонида Бородина, который в 1965 году оставил учительство и директорство в одной из школ Бурятии и создал в Ленинграде подпольную антибольшевистскую организацию «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа», задачей которого была христианизация политики, культуры, экономики страны. Так и хочется включиться в диалог с автором и вспомнить еще Владимира Осипова, также создавшего христианское движение в 70-е годы и, как и Бородин, получившего тюремный срок. Владимира Николаевича мне довелось знать и участвовать, вместе с известным славистом Ильей Числовым, в патриотических собраниях, которые он проводил в 10-е годы XXI столетия. А в 2020 году мы с сыновьями И.М. Числова, почившего годом ранее, провожали Владимира Осипова в последний путь.

Минувшую советскую эпоху нам еще предстоит осмыслить, понять, продумать, чтобы извлечь полезное к сегодняшнему дню и отказаться от пагубного — навсегда.

Целая плеяда представительниц аристократии духа представлена Ольгой Беляновой в разделах книги о «духоносных женах Герценовского университета». И первое имя в этом сонме — Елена Ивановна Казимирчак-Полонская (монахиня Елена), трижды профессор: философии, математики, астрономии — редчайший случай в мировой науке, как отмечает автор книги. Будучи родом из дворян Волынской губернии Полонских (отец — юрист, мать — выпускница Московского института благородных девиц), сама она окончила Львовский университет и стала доктором философии Варшавского университета. (Ох, как нелегко сегодня, в 2024 году, представить, что все это было единой империей.) Молодой девушкой выступала на съездах Русского студенческого христианского движения в Польше, читала лекции в учебных заведениях Польши и Прибалтики.

В 1945 году ей удалось добиться возвращения домой — в Советский Союз, где она работала в институтах Херсона, Одессы, Ленинграда. Здесь можно было заниматься наукой, но вести духовную проповедь — нет. И все же ей удалось создать христианскую общину, основная деятельность которой заключалась в просветительской работе и помощи немощным людям. По ложному обвинению в 1952 году она была заключена в Бутырскую тюрьму, провела там восемь месяцев.

В 1987 году она приняла тайный постриг, который совершил митрополит Ленинградский и Ладожский Алексий (Редигер). Любимым словом матушки Елены было слово «ответственность». И действительно, поднять такие труды можно было, только имея духовный стержень и колоссальное чувство ответственности. Ее именем — Polonskaya — названа звезда. А в 2010 году в Петербурге было создано Православное педагогическое общество имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Осуществилось то, к чему так трудно шла эта мужественная женщина.

Книга полнится примерами удивительной педагогической преемственности. Научным руководителем проректора Герценовского вуза Владимира Алексеевича Козырева была профессор В.И. Чагишева — лучшая ученица Надежды Павловны Гринковой, выпускницы Императорского женского педагогического института. В состав руководства этого института входил великий князь Константин Константинович Романов.

Тут же и судьбы петербургских зданий — как судьбы людей, со своей преемственностью. К примеру, здание школы № 209, разместившейся в бывшем Павловском институте благородных девиц.

Узнает внимательный читатель книги и то, какими корневыми соками питается сама автор этого педагогического калейдоскопа. Откуда у нее это желание собрать воедино педагогические судьбы и выстроить канву истории петербургской русской школы? Об этом сказано в главах, посвященных родителям О.Беляновой. Читаешь о них и диву даешься, как все мы связаны с природой, с русским ландшафтом, с тяжелым крестьянским трудом, которым только и держалась так крепко русская жизнь.

«Бабушка, Степанида Илларионовна, урожденная Кашлева, происходила из набожной казачьей семьи, — пишет Ольга Алексеевна. — Молитвенница и необыкновенная труженица! Пятеро детей, огород с тяжелой илистой землей (пойма реки Ануй, низина), стирка, пошив грубой одежды из полотна, изготовленного вручную из конопли...» Удивительно, ведь и дети росли в кругу этих трудов в алтайской деревне. И тем не менее находили время учиться, постигать мир науки и искусства. Когда отец Ольги Алексеевны уже со своей молодой семьей жил в Чугуеве, под Харьковом, и работал на заводе топливной аппаратуры, бывало, у его бригады случался простой, и он артистично пересказывал собравшимся слушателям содержание романа А.Н. Толстого «Петр Первый».

Мама — из семьи школьных учителей, полвека преподавала в школах страны химию и биологию. По материнской линии в ее жилах немецко-эстонская кровь рода Гроссов, по отцу она — из вологодского дворянского рода Белкиных. Ее отец окончил Бийскую покровскую начальную школу и Бийское высшее начальное училище с учительскими курсами при нем. Погиб в 1943 году в боях за Одессу.

В воспоминании о маме Ольга Алексеевна рассказывает эпизод, как та преподавала химию в чугуевском ПТУ и к ним приехала комиссия из Москвы. В книге приводятся записки мамы:

«Заходят трое проверяющих — все мужчины. Душа уходит в пятки. Но мои студенты не подвели. Все работали. Бойко отвечали на вопросы. Кто впопад, кто невпопад. Я к ним обращалась исключительно по именам: Миша, Саша, Коля. А эти Саши — косая сажень в плечах и руки в мазуте. Потом мне рассказали, как в разговоре с ними проверяющий из Харькова спросил:

— Кто из преподавателей более ценим вами?

— Химичка.

— Молодая? (Была также и молодая химик Лиля Константиновна).

— Та ни. Та, шо стара.

— Она, наверное, вам поблажки делает?

— Куда? Их у ней и не получишь ни в жисть!»

Проверяющие тогда сказали, что такого высокого мастерства они не встречали в профтехучилищах ни в Москве, ни в Ленинграде.

Так просто любовь преображает все окружающее. Просты и в то же время удивительны эти примеры любви к своему делу. И весьма к месту приведены в книге слова священника Иоанна Дмитриевского, сказанные им в начале XX века: «Труд есть станок, на котором ткётся человеческая душа... Точность, аккуратность, сознательность, честность, верность, терпение — эти качества души вплетаются в душу во время труда. И этого нельзя достичь ничем, помимо труда».

Автор книги не просто пишет воспоминания о людях, с которыми она соприкасалась в своей профессиональной работе, — она встает на их трудный путь, идет этим труднейшим путем. Это тоже ответственность. «Я была неплохим учителем русского языка и литературы в школе (совестливым). “Что ж вам боле?” Однако моя душа больше склонялась к воспитательной работе с детьми по методу академика Игоря Петровича Иванова. Суть ее заключалась в формировании у ребят свободного выбора ответственного поведения. Это обстоятельство увело меня от “сладкой” филологии на каменистый путь постижения основ благодатной педагогики, ключевым знаком качества которой было понятие ответственности», — исповедально делится с читателем Ольга Белянова. Недаром книга названа «Педагогический автограф». Автограф — собственноручная подпись, рукопись в древнерусском понимании.

И сегодня, когда я звоню одной московской учительнице русского языка и литературы и тороплю ее доделать одну нашу совместную рукопись, она говорит, что спит по три часа в день, проверяет тетради, хотя у нее уже двое внуков и есть возможность совсем не работать. Что это? Непреодолимая жажда помогать? Пассионарность? Великая русская литературоцентричность, любомудрие?..

Невозможно не уловить, что предметом педагогической любви и глубинных исследовательских трудов автора этой книги стала школа «Красные зори», возникшая в бывшем великокняжеском имении Михайловская дача под Петергофом, принадлежавшем младшему сыну Николая I и просуществовавшем с 1919 по 1941 год. О владельце усадьбы, великом князе Михаиле Николаевиче, который завершил вслед за князем А.И. Барятинским присоединение Западного Кавказа к России — уже без единого выстрела, — отдельное слово в книге, как и о его супруге великой княгине Ольге Федоровне, благодаря которой на Кавказе в 60-х годах XIX века появились женские училища, гимназии, обучающие курсы, родовспомогательные заведения, Повивальный институт в Тифлисе... Горе нам, мы сами все это позабыли, поэтому и Грузия потеряла свое лицо, оставшись на задворках западного хозяина...

«Кто возделывает землю свою, тот будет насыщаться хлебом; а кто идет по пути празднолюбцев, тот скудоумен», — предваряет О.Белянова свое повествование об уникальной школе «Красные зори», которой посвящена добрая половина четырехсотстраничного тома. Она убеждена, что «включенность труда на земле в арсенал образовательных средств — насущная педагогическая проблема наших дней».

«Промозглым ноябрьским днем 1919 года молодой биолог, выпускник Петроградского университета, бывший военный летчик Игнатий Ионин привез в великокняжескую усадьбу Михайловка 28 обездоленных ребят в возрасте от 5 до 16 лет». Нам сейчас трудно представить, как молодой учитель добывал для школы элементарные вещи: мыло, керосин, дрова для отопления, не говоря уже о партах, одежде, тетрадях. Однако в 1925 году в школе училось уже 300 детей-сирот. В круг воспитательных занятий школьников входила забота о птицах, деревьях и цветниках парка, за самим дворцом с его зеркальными залами, узорными паркетами, лепными украшениями, хрустальными люстрами и дорогой мебелью. Можно себе представить, как эта нерукотворная и рукотворная красота облагораживала детские души, какой давала простор для мысли и творчества, опыт для будущей жизни.

Со временем в школе появились свои парники и теплицы, пасека, огороды, фруктовый сад, пруды с рыбой. Без единого рубля вложений учебное хозяйство школы, развернувшееся на ста гектарах, приносило доход шестьдесят тысяч рублей в год. Не слабо! К этому прибавьте, что при школе содержался птичник, стадо коров, табун лошадей, за которыми ухаживали сами дети и использовали их не только для хозяйственных работ, но и для занятий вольтижировкой. В 1931 году к школе присоединили агропедтехникум. Какой-то удивительный опыт негласного монастырского общинножительства в эпоху богоборчества!

И судьба великого подвижника — организатора этой школы Ионина, обвиненного в 1937 году в какой-то «антисоветской пропаганде» вместе с другими сотрудниками и сгинувшего в лагере, — это мученичество. Непреходящий евангельский сюжет, в котором подвиг, служение одного и малодушие, трусость, предательство других.

И снова о преемственности. Директор школы «Красные зори» Игнатий Вячеславович Ионин окончил ту же мужскую классическую гимназию в Петергофе, что и Семен Степанович Гейченко, возродивший музей-заповедник Михайловское в Пушкинских Горах на Псковщине. Как не подивиться вместе с автором книги этой параллели — Михайловское и Михайловка.

Ольга Белянова сообщает, что в те послереволюционные и предвоенные годы во многих дворцах Стрельны, Петергофа в дачных усадьбах Лигова располагались детские колонии — поселения на природе, но школа «Красные зори» стала единственной образцовой. Именно она, по мнению исследователя, «символизирует славу отечественного образования и его вершинное достижение».

Отсюда и такое убеждение, утверждение Ольги Алексеевны, что только трудом воспитывается человек, что труд в педагогике — архиважен. Она убеждена в том, что труды на совхозных полях во время их обучения в педагогическом вузе формировали у будущих учителей трудолюбие, умение взаимодействовать друг с другом, а главное — любовь к Родине. «Труд свят», — цитирует О.Белянова слова святого нашего времени Паисия Святогорца.

Разве не об этом же приведенная в книге мысль выдающегося педагога В.А. Сухомлинского: «Благодаря труду, через труд, через умение и мастерство человек проявляет себя как самая мудрая сила природы»?

Исследователь истории краснозорьской школы О.А. Белянова отмечает, что у выпускников формировались свои крепкие семьи, и сегодня, бывает, уже престарелых и одиноких краснозорьцев берут на попечение в семьи дети их школьных друзей. «Вы понимаете, читатель, — взывает автор книги, — какой это бесценный и поучительный педагогический результат для любого времени, а в особенности для нашего, вдруг поставленного перед фактом множащейся детской беспризорности».

Из трехсот выпускников школы начала 30-х годов ХХ столетия страна получила четырнадцать агрономов, десять учителей, семерых инженеров, пятерых ветврачей, двух медиков, трех ученых, четверых работников сферы искусств, одного астронома. С каждым годом число выпускников, ставших специалистами в разных сферах, будет расти. Лауреатом Государственной премии стал краснозорец — главный строитель ледокола «Ленин» В.И. Червяков. А выпускник этой школы И.Г. Гордиенко стал создателем комплекса звукотехнического оборудования для Кремлевского дворца съездов.

Многие преподаватели и выпускники школы ушли добровольцами на фронт, в боях на Невской Дубровке погиб последний директор школы Н.С. Лесков. А четырнадцатилетняя Люся Кузнецова, эвакуированная из «Красных зорь», рискуя умереть голодной смертью, сохранила селекционные семена пшеницы, которые были зашиты в ее матрасе, вывезла их в 1943 году на Большую землю... Нет, мы не осмыслили еще, что это была за героическая эпоха, что это были за дети — поколение моих бабушек и дедов, оставившее нам великую страну...

Поразительным Ольга Белянова называет тот факт, что педагоги-краснозорьцы не потеряли ни одного подростка из тех, что переживали блокаду на Песочной улице в Ленинграде. Увы, сама школа была уничтожена фашистами, занявшими предместья города на Неве, и возродиться в былом величии больше не смогла.

Ольга Белянова убедительно доказывает, что образовательные успехи школы «Красные зори» вполне могут встать во главе решения проблемы урбанизации современной жизни. И проблема эта, а в связи с ней и экологические проблемы касаются не только нашей страны. А что, если ключ к выходу из этого тупика лежит в руках современной школы — русской школы, русской сельской школы?..

Говоря об успешной школьной практике советского времени, автор книги нет-нет да и окинет взором чуть более раннюю историю образования: «Россия в два раза опережала расходы Франции и в 1,5 раза расходы Англии на образование. В 1908 году в России было введено бесплатное начальное образование. По количеству врачей Россия была второй в Европе». Кто-то же стоял за этими преобразованиями, без государственной воли они были невозможны. Но в книге отнюдь нет идеализации минувшей эпохи, и автор с полной ответственностью говорит о том, что запреты на проведение реформ образования, которыми занимался сам государь Николай II, лежат на совести тех, кто состоял в Третьей Думе (за 16 лет работы над реформами сменилось девять министров образования). Выдвижение идеи об отмене преподавания религии тоже принадлежит не большевикам, а комиссии при Педагогическом обществе, созданном в 1898 году при Московском университете.

Сказано в книге с профессиональной точки зрения и о негативных составляющих самого учебного процесса, о пагубности самозамкнутости научной среды, в которой рождалось революционное движение. Активист-обновленец по реформированию Русской Православной Церкви Александр Введенский — как раз пример такого человека. По воспоминаниям современника, «задумчивый и вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-то эксцентричный, сумасбродный поступок».

А в целом, говоря о школе царского времени, автор книги предоставляет слово человеку той эпохи, признанному авторитету и в советское время П.Ф. Каптереву. «В последние 60–70 лет, — писал он в своей книге «История русской педагогики» (Пг., 1915), — теоретическая и практическая педагогика сделала у нас такие огромные успехи, каких она не сделала в течение нескольких предшествовавших столетий. Причина успеха заключалась в том, что воспитание перестало быть преимущественно делом государства, но стало живым общественным делом».

Автор книги задается вопросом: кто же выйдет из современной школы — «патриот или космополит, человек семьи или индивидуалист-карьерист, человек, живущий одной судьбой с родной природой или рассеянно взглядывающий на них из окна быстро несущегося транспорта»?

А какая школа нам нужна сегодня? «Не корпоративная закрытость английских аристократических школ (Винчестер, Регби и другие), где основа — тесный круг молодежи, сплоченной спортом или дедовской родовитостью, не самолюбивый эстетско-элитный изыск немецкой Вальдорфской школы, но русская образовательная культура, основанная на чистом пламени дарения себя — миру, себя — труду, себя — детям, себя — Родине, себя — идеалу», — убеждена педагог Ольга Белянова.

И снова — к истории. Автор исследования отмечает: «Школы труда и красоты были любимым детищем русской культуры конца XIX века — первой половины XX века. Такой была школа С.А. Рачинского на Смоленщине, школа княгини М.К. Тенишевой в тех же краях, школа-колония “Бодрая жизнь” В.Н. и С.Т. Шацких в Подмосковье, детский приют “Муравейник” В.С. Ершова в селе Алтайском Алтайского края, Новочеркасский детский городок Д.И. Яковенко, конечно же легендарная школа-коммуна А.С. Макаренко и другие». А до этого — открытая в 1866 году народная школа в Тифлисе, предмет попечения великого князя Михаила Николаевича, где готовились учителя. А еще — открытая земским начальником Александром Ивановичем Новиковым на Тамбовщине Иоанно-Богословская церковно-учительская семинария и открытые им около сорока земских школ! Дом трудолюбия, созданный всенародно любимым пастырем Иоанном Кронштадтским, — тоже в эту копилку. От себя добавлю к этому списку детский приют и школу в монастыре с пятьюстами воспитанницами, основанном монахиней Екатериной Леснинской; обучение в ней велось на базе полученного ею опыта в школе С.А. Рачинского в местечке Лесна, что позже отойдет по Брестскому миру Польше.

Разве не просится все, о чем я упомянула, на страницы учебника по истории педагогики?.. Такой обновленный, одухотворенный учебник сегодня необходим.

Что же остается по прочтении, внимательном и неспешном, этой книги о школе, об учительстве как о подвиге и даже святости, о воспитательстве — во всем и на каждом шагу, о нравственном подвиге, о семейственности и традиционности? Полнота жизни, закольцованность всего происходящего в мире, цельность от прикосновения к судьбам удивительно светлых людей, гордость за наше национальное достояние — школу и надежда на то, что, пережив немалые испытания, мы преодолеем и нынешний морок обманного времени.

Ирина Ушакова

Максим Замшев. Вольнодумцы

Роман «Вольнодумцы» сдвигается с места неспешно, как бы в сакральных традициях русской прозы — от Гончарова до Гранина. Ровное, глубокое дыхание. До внезапности точные психологические наблюдения за жизнью наших современников, атмосферные метафоры, приятно мерцающие здесь и там мастерством поэта-модерниста в союзе с изяществом повествователя. «День был полон вязкого снега и внезапного горя», «Колеса застучали яростнее, будто у них кончались силы и надо было дотянуть до ближайшей станции во что бы то ни стало», «Февраль в Петербурге, хоть и смирил свой свирепый нрав, все же не мог изжить привычку остужать человеческое жилье, проходя сквозь стены с легкостью иллюзиониста»...

Удивительное свойство прозы Замшева — одновременно густота и невесомость. Вообще, проза поэта — феномен, еще ожидающий отдельного исследования. Со времен Пушкина, Лермонтова — сквозь Мариенгофа, Тарковского, Пастернака и до наших дней — поэт, берущийся за прозу, если относится к делу всерьез — предельно лаконичен, оттого и невесом, но и в самом языковом минимализме чудесным образом остается поэтом. Но мы отвлеклись. Причем на самом интересном, потому что сквозь эту густую и самоценную ткань, будто сквозь сумеречное, магическое марево, пробивается нерв детективной коллизии. Окровавленный, болючий нерв смертоубийств и иных злодеяний, подозрений, предательств, подстав... Точнее, там бьется несколько нервов, упруго закрученных вокруг главных героев романа. На первый взгляд эти линии не связаны между собой — убийство внучки генерала, заговор мятежных юнцов, гибель старшего брата героя под колесами электрички. Но мы, искушенные читатели, конечно, уже предвкушаем, что автор подарит нам в свой срок ошеломительную завязь этих линий.

И вот тогда, в венце из закольцованных интриг, перед нами явится сокрытый до поры глубинный философский смысл произведения. Ведь это тоже русская традиция. Помните — читаешь «Бесов», «Братьев Карамазовых», «Подростка» и чувствуешь ежеминутно — сквозь все идееносные психозы, монологи, свитые в змеиный клубок родственные и любовные связи, сквозь все закавыки детективные — кто убил? за что? поймают или улизнет? — исподволь доказывается какая-то величественная нравственная теорема! Какая? Сейчас дочитаем, вот только все надрывы в гостиных и избах пройдем...

Раздумывая над прочитанным, ловишь себя на том, что невольно — по закону обратной перспективы — хочется окинуть взглядом всю историю «вольнодумства» на Руси, от князя Курбского до декабристов и далее — от петрашевцев, Герцена, «Народной воли» до первых марксистских кружков... И запинаешься на петрашевцах, потому что вместе с ними прикручен к позорному столбу перед расстрелом (слава богу, отмененным) будущий великий Достоевский, в слезах покаяния пришедший к Христу и давший инфернальные портреты первых революционеров в «Бесах».

Роман «Вольнодумцы» и начинается с «проклятых вопросов», одолевающих «русских мальчиков»: «...он рано начал негодовать на бездействие Бога. Если Он есть и Он всемогущ, почему чудесные люди страдают, а мерзавцам выпадают длинные, сытые и веселые судьбы?» Это достоевское выражено почти по-булгаковски. («Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело» («Жизнь господина де Мольера»). Но озорной отстраненности Булгакова здесь нет. В каждом портрете и психологическом этюде, сопутствующем очередному повороту сюжета, физически ощущаешь боль писателя за своего героя, доброго, распутного, нескладного, но не оставляющего тщетные попытки «быть вполне хорошим».

Артем, главный герой повествования, не вольнодумец. Просто его возлюбленная с ними, и Артем за нее страшно боится, предостерегает... Скрепя сердце позволяет собираться у себя в библиотеке заговорщикам, изучать опыт переворотов, вырабатывать программу... Ну и, понятное дело, бухать! Артем призывает одуматься («в России исчерпан лимит революций», «кровь порождает кровь!») и убеждает вольнодумцев использовать легальные площадки, не провоцируя насилия... В сущности, Артем — типичный меньшевик (если кто помнит историю ВКП(б)).

Кстати, аллюзия «Вольнодумцев» с «Бесами» отнюдь не мое измышление. Она не скрывается автором, напротив — декларируется. Один из героев, подсказывая следователю, в каком направлении вести поиск убийц, советует перечитать Достоевского. И именно роман «Бесы»...

При этом Максим Замшев далек от повторения перипетий бессмертного «памфлета», как сам классик именовал свое произведение. История порочных революционеров не проецируется на современность, а в корне переосмысляется.

В среде «охранителей» (и тем вольнодумное дело весьма осложняется) встречается много хороших людей. Мужественных, прямодушных, честных. Генералы Крючков и Елисеев. Сын последнего Иван, полковник полиции, доискавшийся до тайных пружин двух убийств, совершенных на расстоянии сорока лет одно от другого. Его неподкупные помощники Туманов и Шульман. Благодаря именно таким людям евангельская сентенция «нет ничего тайного, что не стало бы явным», стала народной пословицей! Благодаря именно этим службистам, спокойным, бесстрашным, да еще... врожденному у нас феномену совести, которая готова и полвека кровоточить в нас, не умирая, страшные причины трагедии сорокалетней давности были вскрыты. «Земля прозрачнее стекла, и видно в ней, кого убили и кто убил, на мертвой пыли горит печать добра и зла» (Арсений Тарковский).

Практически все заговорщики, включая девушек, эгоцентричны, сексуально распущенны и в целом равнодушны к участи товарищей... Дикая самовлюбленность, пожалуй, самый извинительный дефект кружковцев. Так революционность Виктора Небратских, будущего «министра обороны в революционном правительстве», на поверку выходит лишь сублимацией комплексов, страстным желанием, на грани психоза, оглушительно заявить миру о себе. Он мстителен, бесчеловечен и, судя по отсутствию элементарного инстинкта самосохранения, болен психически...

Поражает, как убога и жалка их критика «несправедливого мира», преимущественно в РФ. В Париже остановки метро чаще, а у нас вся журналистика продажная и никакой четвертой власти нет!..

Автор тонко прорисовывает «поток сознания» современной вольнодумской тусы — скачкообразный, обрывчатый, как ТикТок, перелетающий и в личную жизнь. Когда осколками калейдоскопа (ой, прочь старпёрское сравнение!), как на клиповой прокрутке сетевой игры, меняются половые партнеры, мелькают собственные чувства, не оставляя в сердце и уме следа. Просвистывают наслаждения, «печальки» и «обидки», надменные оценки, гневные реакции, желания и удивления, злорадства... Жизнь становится легкой рефлексией — на воздействие тех или иных обстоятельств, видов за окном автомобиля, самолета, на экранчиках айфона, ноута... «Майе Кривицкой снились телеграм-каналы... Они сперва перемешались, а потом начали горячиться, спорить друг с другом, отплевываться кувыркающимися буквами...» Воистину история трагедий повторяется порой в виде фарса, и вольнодумцы ХХI века, по Замшеву, — по сути, жалкая пародия на своих предшественников.

Артем вдумчивее многих. Хотя и его пока несут волны жизни — но он человек сознающий. В лидеры Артему уже не успеть, а вот в настоящие, думающие теоретики вполне возможно! Настоящие и думающие, то есть для людей. А если ближе познакомится, Бог даст, с такими совестливыми, мужественными защитниками Родины, как полковник Елисеев, генерал Крючков, Артем только окрепнет духовно и копнет жизнь глубже.

А одержимый писательством талантливый Вольф, чудом оставшийся вне схватки, напишет мудрое и честное произведение.

И еще на одну мысль роман наводит. Как при Достоевском, детективная канва снова становится частью большой литературы, дружески протягивает руку художественно-философскому высказыванию.

При этом роман «Вольнодумцы» равно чужд и морализаторству, и революционности. Он обрисовывает жизнь и людей, какими автор их застал сегодня. Так что в известной степени это еще и роман-документ. Нашей сложной, порой парадоксальной эпохи. Хотя не сухой документ, не бесстрастный. За его документальностью улыбка чудится, горькая и нежная. Ведь теперь только читателю решать, что с этой жизнью, с этими людьми сегодня делать. А может быть, оставить все как есть? Можно даже попытаться пройти мимо. Правда, едва ли получится. И решать это людям, прочтут они роман или нет. Но лучше бы прочесть. «Печать добра и зла» горит в романе — это главное.

Михаил Крупин

Амир Сабиров. Рай осиновый

Биение сердца задает ритм тексту. У пишущих солдат именно так. Читаешь и понимаешь, какие строки пришли во время марш-броска, когда дыхание учащается, а сердце колотится с такой скоростью, что барабанная дробь кажется детским лепетом, а какие во время привала или в расположении, после сытного ужина. Стихи у солдат получаются особенные. С внутренним нервом, без истеричных выхлопов, коими грешат поэты из мирняка.

Слова произвольны, как сваленные в ящик патроны. Берешь во время замеса, чтобы заполнить опустевший магазин. Особо не разглядывая. Нет времени.

Сердце задает ритм. Слова кладутся в строки, где рифма, как тяжелый выдох или глубокий вдох, и вот они — стихи, те самые, которые сливают в одно целое солдата с эпохой и затягивают в это целое читателя, умеющего принимать чужую боль, родниться с ней, спасаясь от обездушивания и обезличивания, выныривая из пустоты жизни на солнечный свет, чтобы наполниться воздухом.

Из «шахты» рука заберет магазин,

огонь автомата сквозь дебри осин,

дрожат «Солнцепёки», межуя посадку,

и гильзы танцуют у бревен вприсядку,

рыхлят минометы, как плуг, огород,

за группой отряд, за отрядом мой взвод.

Книга «Осиновый рай», по признанию автора — Амира Сабирова, написана в блиндажах, в перерывах «между». Оттого речь густая, размеренная. Дыхание ровное. При всем при этом сохраняется чувство близости неминуемого.

Спаси, Господь, от завтрашнего дня...

Стихи будто отодвигают его, держат дистанцию, дают время на мысли, слова, поступки. Патроны подбираются по другому принципу. Солдат пристально разглядывает каждый. Протирает. Заботливо вставляет в магазин. Есть время на умиротворенное созерцание. Небо становится точкой притяжения. Оно здесь и сейчас, но оно такое же, как вчера, и пока еще нет шансов на то, что под утро изменится.

Мелко утро, горько утро

разливается в окне,

выкорчеванная школа

на безлюдной пятерне.

Земля и небо — две основные точки авторского внимания. Если небо у Амира Сабирова «березовое», то земля «осиновая». Сабировский рай на земле не противопоставляется есенинскому («Страна березового ситца»), но дополняет его, делает взаимосвязанными, но далекими друг от друга. Так военные не мыслят себя без гражданских, но стараются отделять, оберегая.

К земле можно припасть. Она пропитана бушлатами. Покрыта листвой. Окаменевшая. Высушенная или сырая. Ледяная. Горбистая и алмазная (стало быть, многогранная, разная). Небо: затянутое солнечной копотью, распоротое, отражающееся в протоптанных лужах. Оно здесь, под ногами, там же, где и земля, и все же где-то далеко.

Над лесом звезды фосфорные

растают вдалеке.

Инструментарий «почвенников» (от Аполлона Григорьева до Станислава Куняева) — образный ряд, лексика, построение стиха, сюжет либо намеренное его отсутствие — используется для выстраивания своего мира, фундамент которого вроде бы состоит из тяжелого сплава разума и материи / души и тела и в то же время находится между ними. С этой стороны поэтика Сабирова близка к раннему Заболоцкому. Трагедия обретает форму нелепицы за счет размытых или вычурных эпитетов: перевернутый блиндаж — перевернутая вверх дном квартира, беспорядок в доме — в значении «разбитый, разрушенный». Или, допустим, из вычурного: «листва убогим утром принакрыла на пойме мирового передела потертый корень». Сравните у Заболоцкого: «тут природа вся валялась в страшном диком беспорядке». Нечеткий, размытый образ. Слово «беспорядок» в значении «неухоженная». Там же — многоногий ком, куча огня и т.д. Здесь даже не еле уловимая, а вполне ощутимая схожесть. Или, из вычурного, опять Заболоцкий: «Как изукрашенные стяги, // лопаты ходят тяжело, // и теста ровные корчаги // плывут в квадратное жерло...» Дальше, как последний штрих к вышесказанному: у Сабирова небо — в луже, у Заболоцкого в бокале — окно.

К поэтике Сабирова подходит фраза, которой клеймили Заболоцкого: «Неустоявшийся слог русской поэзии XVIII века». Вспоминается Ирина Роднянская, которая писала, что недостроенное здание можно принять за разрушенное (или наоборот). Но здесь иной случай. Оба автора — ранний Заболоцкий и Сабиров настоящий — не разрушают, но и не строят с точки зрения устоявшейся традиции. Скорее надстраивают на месте разрушений что-то другое — свое — из того материала, которым владеют, который находится под рукой (целое из составных частей).

Там, где мы воевали,

вскроются залежи нефтяные,

вновь откроются шахты угольные;

по костям соберут новострои...

Война теряет свою силу, власть над солдатом и воспринимается читателем, в данном случае мной, человеком, находящимся в настоящий момент вдалеке от линии боевого соприкосновения, как нечто фантасмагоричное, оторванное от реальности, неестественное. Она перестает существовать здесь и сейчас, переходит в иное измерение, отдаляется — оттого становится привлекательной, как любой запретный плод, как тот локоток, который близок, да не укусишь. Не можешь прикоснуться к ней в полной мере, но чувствуешь ее всем своим существованием.

По пустой посадке

эхом отдаленным —

в слякоти и крови

живите, пацаны,

только подскажите,

при каком затоне

города чужого

похоронены.

Интересно, что и книга заведомо или по каким-то неведомым причинам составлена по принципу столбцов — склеенных свитков XVI–XVII веков, когда документы не сшивали, а приклеивали друг к другу, скручивали и хранили столбиком. Составитель и автор предисловия Захар Прилепин. «Столбцы» — первая книга стихотворений Николая Заболоцкого. Книга Амира Сабирова «Осиновый рай» составлена похожим образом. Каждый последующий текст будто приклеен к предыдущему. Может иметь иную интонацию, информацию, порой противоречащую уже имеющейся, но относящейся к одному и тому же, как одно целое, одна единица хранения — столбец.

Блиндаж, словно Божия милость,

скажи, брат, мне это приснилось

и я уже больше не там.

_____

Где блиндаж мой,

                где жил,

                где разрывы;

режет звон по ушам.

мы мертвы, мы неживы,

мы разорваны напополам.

____

Каждый выход как будто последний,

и блиндаж мне становится домом,

и свистит, когда не пригибаюсь.

____

В чужой блиндаж нырнем...

Здесь я вступаю в полемику с автором предисловия. Захар Прилепин роднит Сабирова с Гавриилом Державиным через Осипа Мандельштама. Но спор может касаться только приемов, инструментария, внешних признаков.

У Сабирова за спиной хотя и неоконченный, а только начатый, но все-таки филологический вуз. Начитанность немалая. Она чувствуется с первых строк. Просто так, без любви к языку, к литературе, на филологический не пойдешь, а если пойдешь, то вряд ли поступишь. Но время такое. Любить мало. Надо еще и защитить. А кому-то и с оружием в руках. Потому выбор был невелик. Амир Сабиров, отслужив срочку, ушел добровольцем на войну. Книга составлена из стихов, написанных там, где должен быть любой уважающий себя мужчина. На войне.

Не уехал бы — совесть замучила.

По внешним признакам, да, есть некоторая схожесть с Гавриилом Романовичем через Мандельштама, повторюсь; как отмечает в предисловии Захар Прилепин, «размашистость, когда слова берутся не по одному, а как бы пригоршней». И есть некоторая схожесть в приемах с ранним Заболоцким, как я отмечал выше. Только все это внешние признаки. Самородность стоит на личном — авторском отношении к тому, о чем пишется. Мандельштам, допустим, оценивает какую-либо трагедию через общекультурный контекст — мифологию. Заболоцкий доводит забавные житейские ситуации до уровня фантасмагории и потом возвращает в реальность в виде трагедии. Сабиров — и в этом есть сущность солдата, поэта и воина — общекультурную трагедию делает личной, принимает ее как свою собственную и становится разграничительной линией — стеной — между войной, с которой борется, и миром, который защищает. Проще говоря, защитником. Таков русский солдат.

Дмитрий Артис