* * *
Мысли мои без обиды и зла,
Паводок сердца, разливы печали.
Было тепло — и не стало тепла,
Все получается так, как не ждали.

Нам по проселкам мотаться весь год,
Претерпевая неявные муки.
Я говорю себе: это пройдет,
Все перемелется, кроме разлуки.

Вот и выходит — терпеть холода,
К ночи выруливать к дальнему дому.
Что нам проруха и что нам беда,
Если судьба не срослась по-другому.

Горькое горе, оплачен твой счет,
И повторяю все тише и чаще:
Отвоевали. Окончен поход.
Отговорили нам рощи и чащи.

Отбушевала глухая тоска —
Под языком моим ягода волчья...
Жилочку бы целовать у виска
Тихо и молча.


* * *
...Расскажут всё: как было и должно быть,
Мол, здесь у нас хоть горе — да свое.
Гори-свети, мой маленький Чернобыль,
Поэзии высокое вранье.

Мы многому учились понемногу,
А выучились только умирать.
Я выхожу — представьте — на дорогу,
Где до меня перебывала рать.

От звездного крепчающего гула
Дурная кровь пульсирует в висках,
Но как бы жизнь меня ни обманула,
Не финка — карандаш в моих руках.

И в сотый раз я опускаю руки
И перья обираю с тихих плеч,
И вновь влечет дорогами разлуки
Все то, чем невозможно пренебречь.


* * *
Напой пустое голосом фальшивым,
Соседка из тринадцатой квартиры,
У вас семь пятниц, у меня одна,
У вас гулянье, у меня война,

Ты все поёшь, а я вот молчалива,
И в ткани бытия такие дыры,
И перекрещенный провал окна,
И острым камнем — на сердце вина.


* * *
На одной из тех неприметных улиц,
Спартака, Таежной, Бахчиванджи,
Мы однажды юностью захлебнулись —
Королевы дворовые и пажи.

Грохотали заводы, земля гудела,
Провожали двоечника на войну,
И стояла подруга белее мела
И, рыдая, прикладывалась к вину.

Девяносто проклятый, ты слышишь, Ксаня,
Твои косы короной, глаза пусты...
О погибших урёвывались по пьяни —
До икоты, до хрипа и немоты.

А еще сколько сгинуло — в перестрелках,
От забористых доз и тоски без мер.
И съезжались к карьеру они на стрелки —
И тела их сваливали в карьер.

Над рекой Исетью, рекой Сысертью,
Над Уктуской, катящейся с гор лесных,
Мы сражались — девчонки! — с судьбой и смертью,
Одного за другим уступая их...

Закрываясь от памяти ядовитой
И беду залатывая быльем,
Мы не ранены, Ксаня, мы все убиты,
Но не можем поверить, что не живем.


* * *
Дернешь подальше от этой дурной любви —
Рук этих, губ и взглядов исподтишка,
Мысленно загадаешь: «Останови!»
Будет сосать под ложечкой: в дураках
Только б не оказаться в десятый раз,
Ибо вся жизнь твоя глупость и чепуха.
Что тебе надо от этих прозрачных глаз?
Кутайся в зиму, в сугробы ее, меха,
Меньше и больше все это того, что ты
Вынести можешь, не изменясь в лице.
Тихо качнешься на краешке пустоты:
Только б, сорвавшись, не умереть в конце,
Заново крылья вырастить из спины,
Вместо сожженных выстроить корабли...
Только бы те, кого все-таки ждешь с войны,
Хоть бы к кому, но живыми с нее пришли.


Математика

Вычесть лишнее — жизнь наладится,
Присчитать себе медный грош,
Минус горечь, тоска, нескладица,
Плюс — вон тот, до чего хорош!

Слово сказано, дело сделано,
Прорастает июнь в дожде.
Усмехаться ухмылкой деланой,
Как виновные на суде,

На тетрадных уплыть корабликах...
Да гори оно все огнем!
Некто взял у тебя два яблока —
И грехи теперь все на нем.


* * *
Лишь только эту землю целовать,
Ступая вслед воинственному предку,
Ложась в ночи на дачную кровать,
Приманивая горлицу на ветку.

Другой судьбы не надо, не дано:
Врастай ступнями в Крымское нагорье,
В сухую степь, и превратись в вино,
Лозой взрасти на жарком крутогоре,

Стань берегом, изрезанным волной,
Застынь, как вечный страж, над Херсонесом...
Пусть отлетит все то, что было мной,
Истает в дальнем мареве белесом.

Пусть будет вечен потаенный сад,
Рожденный в сердце памятью и тенью,
И старый дом, и темный виноград,
В ночи дрожащий, словно привиденье.


* * *
Поцелуешь летние холода.
Все дожди на твоем крыле!
Так полынная вымучила звезда,
Что не ходится по земле,
Что летается только и вкривь, и вкось
В синеве простой.
А беда твоя — оторви да брось
В огород пустой.


* * *
В существовании бездарном,
Где каждый день наперекос,
Позором площади базарной
Порой надышишься до слез:
Чужим измученным уродством
И балаганной дурнотой,
И воровством, и сумасбродством,
Беды бессмыслицей простой.


* * *

Сергею Королеву

Это мы, светозарны и молоды,
Остаемся на мертвом снегу,
Это друг мой сгорает от холода —
Я ничем ему не помогу.

Дети золота, дети развеянья,
Что дороги нам, что города?
Пей до одури, до вдохновения,
Шапку в снег урони навсегда!

Кто поет нам из неба высокого,
Лижет кровь твою, вмерзшую в лед,
То вокруг нас пройдется, то около,
Подъязычную лепту берет?

Все, что было, то сплыло и брошено
И не будет уже никогда.
Над судьбой — металлическим крошевом —
Безрассудная всходит звезда,

Голубым разгорается заревом
Безразличный и хладный комок...
Над бедой — опьяняющим варевом —
Сероглазый и страшный дымок.


* * *
А в Белом-то озере вода живая.
А в Черном-то озере — тоже живая, но по-другому.
И рыбы ходят у берега, возле самого края,
Говорят на своем, на рыбьем, подплывают к парому —
Таймени, лещи, юркие окуньки,
Караси, красноперки, большие и вовсе мальки
Выглядывают из воды,
Разевают серебристые рты.
Из белой воды, из черной воды.
А белая-то вода живая,
Всякую рану на раз омывает,
Заглаживает, забаюкивает, залечивает,
Так что свет на душе как ясным-преясным вечером,
Самый сладкий свет, теплый, сумеречный, летний,
Ах ты ж Белое озеро, песчаный берег последний!

А черная-то вода — другая вода,
В ней и рыбы, гляди, то плещутся, то пропадут без следа,
В ней зеленая по ночам стынет на дне звезда.
Ах ты ж Черное озеро,
В Белом-то сплошь не вода — молозиво,
А здесь-то, здесь-то, где тени рыбьи скользят,
Куда без спросу нельзя,
Здесь-то осколки склеивает вода,
Соединяет раз навсегда,
Сращивает разбитую душу по шву,
И пришел ты мертвый, а окунулся — и дышишь: «Живу!»
Только трещина, только скол в груди
Так и ноют ночами, что не трогай, не береди,
Только тень черной рыбы поселяется в сердце, темнеют глаза,
Утекает золотом беспамятная слеза.

И к Белому озеру идут, чтоб навек забыть,
А к Черному — чтоб умереть, а потом — заново быть.


* * *
Какое лето выдается,
Уже понятно, как ни кинь.
Душа глубокого колодца
Подземную скрывает стынь.
Сырая полночь ветру внемлет,
И тих сквозь шелест дождевой
Стук яблок, бьющихся о землю
Своей садовой головой.


* * *
Что нас постигнет, какая беда?
Нет, ничего, ничего, никогда!
Отговорить бы и заговорить
Цепкую эту, певучую нить, —
Так сигарету мусолят впотьмах:
Стылость балконная, сумрак и страх,
Ветер, декабрьские злые дожди...
Сердце трепещет — попробуй найди,
Где в нем заноза, откуда, к чему.
Что вам, нырнувшие в холод и тьму,
Шепчет Полынь или Волчья звезда,
Вам, кто привык уходить в никуда,
Перемогаться с тюрьмой и сумой,
Боже ты мой, с пустотой, с кутерьмой,
С жизнью как есть, ее криком дурным,
С этим в груди трепыханьем ночным...


* * *
Истекающий светом обрубок
Остается от вечной души.
В колыханье гороховых юбок
Гибни, мир, Серафина, пляши!

Что там было и больше не будет,
Что навеки рассыпано в прах,
Чьи там головы стынут на блюде,
Танец твой отражая в глазах?

Сухо, дробно стучат кастаньеты,
И гитара гремит и гремит.
Но за муку летящую эту
Пожалеет Господь и простит.


* * *
Да, вы белы, как рафинад,
Вы тоньше, выше и умнее.
А я люблю с рассвета в сад
Уйти и ждать, как посветлеет.

А я — к стареющей листве,
К летящему вниз головою
Седому яблоку в траве —
Как к павшему на поле боя,

К моим победным василькам,
В росе и радости дрожащим,
А я — к натруженным рукам,
К усталости спины болящей.

И что мне лира и свирель —
Я миру своему хозяйка,
Где боровинка и каштель,
Ранет, антоновка, китайка...