Коза

Руслан Сергеевич Воробьев родился в 1999 году в Клину Московской области. Студент 5-го курса Тверского государственного университета по специальности «Литературное творчество». Публиковался в сетевом журнале «Топос», в сборниках «Слово», «Академия критики. XXI век», «Фонарь-2023» и «Прозрение». Финалист II Всероссийского конкурса молодых литературных критиков имени Л.Аннинского (2022), V Международной поэтической премии «Фонарь-2023». В этом же году прошел в финал российско-итальянской литературной премии для молодых писателей и переводчиков «Радуга». Живет в Клину.
В ее глазах была серая аметистовая хмурь, отображающая осознание непристойной ясности происходящего. Чувствуя запах куриной крови, она сопротивлялась, но пока несмело, будто кокетничала с ведшими ее в гараж отцом и дедом Сёмы.
За все эти шестнадцать лет козу как только не звали: Улька, Ульяна, Ульяша, Юлька, Улитка, Ляля, Лёля, Люлю, Улюлю... Сёма, будучи совсем маленьким, звал ее Люлей, а приезжающий к ним иногда дядя — Эсмеральдой.
— Ну вылитая Эсмеральда, поглядите же! Прынцесса прям...
И на все-то клички она прибегала. Хоть Сковородкой ее назови.
Когда у мамы Сёмы закончилось молоко, бабушка кормила младенца молоком Ули. Чуть теплое, пахнущее подгоревшим сеном и сарайной затхлостью, оно взрастило родившегося хилым и болезненным ребенка, вдоволь напитало его слабенький желудок в сладко-жгучие минуты послешкольного забвения и навсегда осталось в памяти рядом со словами «домашний» и «уют».
Сёма давно заметил: чем старше он становится, тем быстрее течет мимо него река времени, причем неясно, в каком направлении. Он часто вспоминал дни, когда мать вела его в детский сад. Тогда со всех участков доносились кукареканье, мычание, хрюканье, судорожное блеяние и клохтанье, тогда прямо на дороге можно было встретить ничуть не опасного бычка с бело-выпученными глазами. Тогда машины ездили медленнее, чтобы не сбить выскочившую на дорогу животину, а верхушки деревьев, казалось, упирались в небосклон. Теперь же все было иначе: деревья и кустарники скрючились, сгорбились, чем-то уязвленные под рассерженным краснощеким солнцем, животных у соседей осталось мало, а машины гоняли так, что и выходить из дома-то было страшно. Вдалеке над верхушками редких деревьев по ночам мерцали софиты кинотеатра и супермаркетов — разноцветные колкие звезды обновленного человечества.
Воздух был проникнут робким запахом сырой земли. Несколько часов назад дождь кончился, и теперь солнце вновь яростно обжигало затылок и шею Сёмы, но издали — над лесом — из разжеванных непогодой облаков на их дом уже глядело сине-серое око.
Готовились к переезду в тесную квартирку. Когда-то дед, будучи военнослужащим, получил этот участок от государства — «на время», без оформления прав. А теперь их мягко попросили покинуть его: построят здесь очередной супермаркет. И на этот жарко-дождливый июльский денек отец с дедом условились зарезать двух кур, петуха и козу Ульяшу: не брать ведь животных с собой. Мама и бабушка отказались в этом участвовать.
Сёма еще утром слышал, как бабушка плачет в своей комнате, бормоча что-то его маме. А дед сидел в кухне, причмокивал и, словно успокаивая самого себя, говорил:
— Ну, оттарабанили свое. Хватит. Чего уж...
И отец соглашался с ним.
А Сёма нет — хотя и про себя. Особенно насчет Ули. С напряженным детским вниманием он разглядывал запечатленные в памяти мгновения прошлого и думал, как же похожи бабушка и коза. Обе старые, умудренные жизнью, заставшие те времена, когда деревья были большими. Обеих связывало нечто куда значительнее, чем шестнадцатилетняя совместная жизнь на одном участке. Наверное, чувствовал Сёма, то была много раз перенесенная ими боль утраты, заменяемая иногда ощущением близости таковой. Весеннее половодье. Голод. И частая гостья — смерть. Одни тени страдания Сёма со смущением наблюдал когда-то в выплаканных глазах бабушки, другие — в мутно-серых глазах Ульяши.
* * *
Медно-пресный запах становился сильнее. Коза, с покрытой грязью шерстью, цеплялась копытцами за пышноголовые одуванчики, пришамкивала и блеяла. Выглядела она странно — как никогда. Пока дед держал козу, отец привязывал ее к стволу худосочной яблони.
— Так, сейчас воду подключу: отмыть ее надо, — сказал отец, немногословный, скрытный человек, и ушел.
— Ну, чего ты, родимая? — обратился к козе дед. — Ведь смирненько шла. Не надо страдать. Скоро все закончится.
«Ме», — лишь ответила коза и наклонила голову.
— Ты уж свое отжила. И неплохо так отжила, скажу я тебе.
«Ме-е». — Уля топнула ножкой.
— Ну, как знаешь.
Сёма с задумчивой скорбью смотрел на козу. Он чувствовал, что Уля сама скоро умрет — может, уже завтра. И думал: «А взрослые знают об этом, чувствуют?» Но не находил ответа ни в их движениях, ни в их словах.
— А что с водой?! — послышался голос отца с другой стороны участка, из-за сарая.
— А что с водой?! — с удивлением выкрикнул дед.
— Да не знаю... что-то... не идет.
И — молчание.
Возбужденный такой неожиданностью, Сёма почувствовал, что пора спасать Улю. Спася Улю, он спасет и бабушку. Мама говорила, что бабушке нельзя нервничать: старенькая совсем, может и помереть. А Сёма не хотел, чтобы бабушка умирала, — вон она все утро проплакала, — равно как и не хотел, чтобы козу резали.
— Дед, дедушка, — произнес мальчик с трогательной застенчивостью, высматривая, не идет ли к ним из дома бабушка или мама.
— Да? — Дед повернулся к Сёме.
— Ты иди помоги папе, а я за Улей послежу.
— Последишь?
— Конечно, послежу. Иди.
Дед пожевал губами и сказал:
— Ладно. Только есть ничего ей не давай.
Крякнув, он слепо глянул на Ульку и пошел к сараю. Не успел дед еще и за деревьями скрыться, как Сёма начал отвязывать козу. Ее растерянно-суетливое состояние раздражало его.
Взяв козу за ошейник, он повел ее к калитке, называемой отцом черным ходом. Через калитку можно было выйти на улицу, проходящую вдоль заросшего оврага. Этот вариант всегда был лучшим, когда Сёма хотел покинуть участок незаметно.
Не ощущающая более запаха крови, пребывающая в блаженной истоме, Улька медлила. А Сёма, спотыкаясь о камешки гравия и ругая неторопливость животинки, все думал: «А вдруг они догадаются, куда я ее уведу? А вдруг?.. А вдруг?..» Он уводил козу в свое любимое место — туда, где нет ни гравия, ни асфальта, где только дышащая земля, беспокойная река и утомленные жаром и дождями тополя. Все его родные знали об этом месте. Вот-вот кто-нибудь из них мог обнаружить пропажу козы и догнать Сёму. Так что вся надежда была на проблемы с водой. Свернув на повороте один раз, другой, третий и выйдя наконец на грунтовую дорогу, он отдышался, повернулся к Уле:
— Всё, иди.
Издалека послышался голос отца:
— Сёма-а-а!
Уля шевельнула ушами. Ее ли зовут? Ее еще никогда не звали с такого расстояния.
Мальчик, на мгновение замерев, тоже прислушался, отер со лба пот.
— Беги! Ну же, беги! — сказал Сёма, пытаясь сдержать дрожь. — Сейчас он здесь будет.
Но Уля стояла, тупо вперившись в пространство. Облизнула шероховатым языком черные губы, фыркнула.
— Беги же!
Сёма пихнул козу, застыл. Она пару раз переступила, цокнув копытцами по случайным камешкам, но с места не сдвинулась.
В небе прогрохотало. Взглянув вверх, Сёма увидел пораженное катарактой око, готовое пролиться холодным дождем.
— Да что с тобой? Иди давай отсюда!
— Сёма-а!
Коза повернулась на голос.
— Они тебя зарежут. Уходи.
Уля глянула на Сёму, лизнула ему руку и уставилась на противоположный берег реки. Там резвились соседские ребятишки. Они кричали и толкали друг друга то в воду, то в кусты, бегая по прело-желтой глине. Уля всегда любила детей.
— Вот иди туда! — сказал Сёма, оскалив зубы. — К ним! Вали давай! Пошла отсюда!
И Сёма заплакал. Ему не хотелось, чтобы Уля уходила. Но и отвести ее обратно во двор он не мог: козу пустят на мясо. Папа сказал, что Уля уже старая, что если перевести возраст козы на человеческий, то окажется, будто бы Уля старше бабушки, что Уля и так скоро умрет. И пусть лучше умрет, чем ее зарежут.
— Ну, иди же, иди!
Закрыв заплаканные глаза, он начал мягко колотить козу по туловищу. Уля в ответ щелкала языком — словно что-то говорила. Она казалась уставшей, умученной.
— Сём! — Голос был совсем близко.
Коза чуть сдвинулась с места.
Мальчик решил отвести ее подальше, но Уля упрямо стояла и прислушивалась к шелесту ветра: может, он снова донесет до нее знакомый голос?
Утомленный, разочарованный, Сёма вытянул руки и обхватил тонкую шею Ули, прижался к козе. Он ощутил обжигающую теплоту ее тела и стук бьющегося в этом теле сердца.
— Ульяна! Сёма! — послышалось из-за поворота.
Коза вырвалась, побежала на голос — сначала быстро, потом почти пешком.
— Стой, стой, — произнес слабо, тоскливо мальчик, утирая вновь накипевшие слезы.
Но Уля была уже у поворота.
— Ах вот ты где, — сказал подошедший отец и небрежно потрепал ее по голове. — Та-а-ак, значит, увел тебя Сёма, да?
Коза кивнула.
Отец посмотрел на Сёму. Тот потупился.
Теперь Улю было не спасти.
* * *
На двор они возвращались под прохладными струями дождя. Сёма не смотрел ни на отстающую козу, ни на отца. Бездумно уставившись в расплывчато-зеленый овраг, он утирал сопли.
— Понимаешь, — сказал отец, — она уже старенькая.
— И чего? Обязательно ее убивать?
На это отец ничего не ответил.
— Коза какая-то не такая. Медленная, — сказал он.
«Дурная», — подумал мальчик.
Когда они вернулись, Сёма убежал в свою комнату, заперся в ней.
— Дура! Дура! — всхлипывал он. — Старая дура!
«Она бы убежала, — говорил себе Сёма, — играла с детьми, мылась под дождем, рожала козлят, но она не захотела, не захотела...»
Как его ни упрашивали бабушка, мама, дед, а после отец, он так и не вышел из комнаты до самого ужина.
За столом все угрюмо молчали. Бабушка собирала платком слезы.
Было мясо — точно не курятина.
— Это из Ули? — спросил Сёма.
— Это из магазина, — ответил дед.
— Улю мы не резали, — добавил отец.
Просияв, мальчишка тут же выскочил из-за стола и побежал на улицу.
— Сёма, стой! — выкрикнула мама.
— Пусть, — остановила ее бабушка.
Сёма не слышал их. Выбежав под дождь, мальчик помчался к сараю. Света в окне не было, но он всегда горел в такое время. Это чуть смутило Сёму. Он распахнул дверь, включил лампочку. Пролился жирно-рыжий свет.
Уля лежала...
— Уля?
Она не двигалась. Даже ушком не дернула.
Сёма присел, положил на ее туловище руку.
— Эй, ты чего? Уля!
Уля лежала — бездыханная, с безнадежным оскалом на морде.
Потом папа сказал, что у нее остановилось сердце.