Прошлым летом (в старину сказали бы летось) состоялось мое посещение загородного ресторана то ли «Московия», то ли «Прасковья», сейчас уже и не вспомнить. Внешний вид его и постройки рядом напоминали богатый городской посад эпохи Древней Руси. Опоздав к началу застолья и едва вошед в ресторацию, я кинулся искать гардероб, поскольку нужно было сдать легкий обкапанный плащик (в позапрошлом веке он звался крылаткой). Но найти его было не просто, так как он был замаскирован под бревенчатый терем с резными наличниками и ласточкиными гнездами под застрехами, а с краю вытесанного охлупня, на высоком коньке гордо восседал сказочный петушок. Возможно, что внутри гардеробной избенки стояла русская печка, рядышком с нею голбец и спуск в подпольные клети, но это уже мои домыслы, навеянные первыми впечатлениями.

А и самого гардеробщика не так-то просто было узнать: в расшитой косоворотке, опоясанный плетеным кушаком да с шелковыми кистями, а на ногах, наверное, были яркие шаровары и сафьяновые сапоги с узорами на голенищах (по-устаревшему лексикону прозывались халявами). Прянично-лубочный видок его усугублялся затейливым чубчиком, сдвинутым набекрень картузом и прожилочным румянцем на дряблых щеках. Немного, правда, портила впечатление крупная мочалистая бородавка у самого закрылка носа, но он ее слегка прикрывал ладошкой, опираясь локтем на оконный косяк, либо, как птица, поворачивал лицо боком и так смотрел на подошедших. О ту пору я еще не был «тертый калач» в делах гардеробных и не сразу распознал расписные хоромы как место для хранения одежд. Но меня поразило другое. Сложив заскорузлые руки, похожие на корневища старого дерева, давно немолодой тряпчий стоял в проеме оконца и, блудливо улыбаясь, безотрывно глядел на дивчину с русою вдоль спины косою. Она была в цветном сарафане, в изящных черевиках, с сильно подведенными очами и яркими румянами на пухлых ланитах. На голове красовался блестящий кокошник, чело перехватывал лобный венчик, а выя охвачена шейной гривною. Покатые мягкие плечи покрывал узорный плат. По старым временам ее б назвали доброзрачною. Эта дева с неясными функциями буквально притягивала взгляды всех входящих и выходящих, а гардеробщик, в далеком прошлом добрый молодец, с нескрываемым обожанием неотрывно за нею следил. Вероятно, он особенно ей благоволил и услаждал себя тем, что все свое свободное время вожделенно ее созерцал, при этом сухо облизывался. По мере удаления красной девицы он высовывался все более, так что вскорости мог бы и вывалиться наружу. Когда же она приближалась, этот чудак, словно улитка, обратно втягивался в свой домик и даже слегка приседал на корточки. Особенно он задерживал взгляд на кончике косы, который почти горизонтально располагался на ее филейной части. (Полагаю, что в ресторане вполне уместно и оправданно употребление такого гастрономического термина.) Никакого дисбаланса формы у пышной красатули не было, так как спереди ее фигура уравновешивалась такой же массой и объемом, что, как мне тогда показалось, особенно нравилось гардеробщику, снедаемому плотолюбивыми помыслами.

Я уже стоял рядом, шевелился, шуршал, откашливался, но обратить хозяина избушки к своим обязанностям так и не мог. «Да-а, — подумалось мне, — такого кобеля не отмоешь добела. Гардеробщик-похотливец, гардеробщик-блудодей... Седина в бороду, а бес в ребро!» Но возможно, что мои выводы были поспешны и я неправильно все расценил. Интересовался он не сочной особой как таковой, а прекрасно сшитым, слегка обтягивающим, с цветочным орнаментом историческим костюмом, черевиками с опушкой, красивым плато с вышивкой и оторочкой, а также искусно заплетенною цветными лентами русою косой. А коса, как известно, русская краса! Но, как бы там ни было, учитывая склонность гардеробщика к такому виду развлечений, союз этого деятеля и уборщицы в данном ресторане никак не мог быть ни тесным, ни надежным, ни душевным. Но что об том рассуждать, у всякой избушки свои поскрипушки!

В череде гардеробных событий в пунктах общественного питания имеется еще одна история. Две давно не видевшиеся подруги (дамы не первой молодости) направились отмечать свою встречу в «Джем-клуб», что у Сретенских ворот. Как раз где-то здесь 310 лет назад князь Пожарский с ополчением отбивал вошедшие в Москву польские легионы, был ранен в ногу, долго хромал, поэтому на Красной площади он сидя внимает призыву Минина-Сухорука. Но в тот момент подруженьки об том не вспомнили и экскурсировать по историческим местам не стали. Достигнув цели и шумно ввалившись в элитное заведение, подали гардеробщику свои красивые вязаные «польта». Однако реакция застоечного работника их крайне удивила. Он держался отстраненно и от клиенток, и от поданной одежды и, не вынимая рук из карманов, сообщил, что через час в кафе придут артисты и право занятия столиков имеют только те, кто заранее купил билеты, а они все давно уже проданы. Начались уговоры. Взяв с посетительниц слово, что те не задержатся дольше положенного, принял у них одеяния. Когда обилеченная публика стала собираться, наши девы покинули зал. Будучи слегка навеселе, подали гардеробщику номерочки. Тот, интуитивно поняв, что с них ничего не получишь, хмуро выдал им пальто-кардиганы. И тут одна из них вдруг стала нахваливать гардеробщика за строгость правил, порядочность, хорошие манеры и неувядшую мужскую привлекательность. Недоверчиво он слушал только первые полминуты, затем стал таять, мякнуть, добреть, улыбаться, задушевно поблагодарил, ничего не опровергнув, и предложил через барьер обняться. Певшая ему дифирамбы (выпила два коктейля) телесно и щекою прижалась к соблазненному гардеробщику и даже двусторонне его чмокнула. Другая же (выпила кофе с ликером) уклонилась от объятий и лобызаний, но выразила полную солидарность с подругою. Разгоряченный, обольстившийся кафейный раздевальщик вырвался из-за стойки и, несмотря на прибывающую публику, отправился их подручно провожать. По пути до выхода он выражал им ответные чувства и настойчиво стал приглашать явиться в его дежурство, сулил бесплатный кофе-чай и сидячие места на любой концерт. Обменявшись обещаниями новых встреч, они расстались. Уже изрядно отдалившись, почти у берега скрытой Неглинки, подружки оглянулись и увидели, что гардеробный кавалер зашел за угол и, растрепанный, раззадоренный, обнадеженный, машет им вослед рукою.

В профессиональных кругах гардероб-сообщества встречаются и такие индивидуумы, которым свойственна некоторая манерность, явная или скрытая претенциозность с расчетом на внешний эффект. Это становится заметным, как только они начинают действовать. Само собой, это не те гардероб-манипуляторы, которые годами, словно роботы, исполняют однообразные операции и физиономия у них — застывшая маска. Нет, персоны, о которых идет речь, работают с огоньком, с неувядающим энтузиазмом и всякое свое мановение и финт наполняют практическим смыслом. Вполне даже возможно, что в свободное время такой гардеробец не пролеживает бока у телевизора, а дома перед зеркалом оттачивает мастерство, шлифует движения, стараясь придать своим действиям элегантность, красоту и значительность. Выражение лица должно быть соответствующим, на их языке — активным фоном. И это никогда не проходит впустую, ведь красивым, осмысленным жестом можно порадовать и даже поразить ценителя, вызвать у него желание сердечно отблагодарить. А оброк, сбираемый за искусство, завсегда ненавязчив и выглядит очень естественно и вполне оправдан.

Если же какой гардеробщик театра на досуге или во время обмена вещей на жетоны пробует себя в артистическом жанре (маленько играет глазами, показательно жестикулирует, замерев, произносит монолог из пьесы), то коллеги про такого насмешливо и мнимоуважительно гуторят: «Эвона наш актеришка опять кобенится!» А по бытословию прежних времен, в устах старожилых гардеробцев это словечко как раз и означало «играть в театре свою роль». А кто его упрекнет в том, что на раздаче-выдаче гардеробщик играет роль чужую?!

Но в гардеробном деле способностей нужно проявить гораздо больше, чем на сцене театра, с отрепетированной ролью и затверженным текстом, поддержкой коллег и подсказами суфлера. Помогает артистам собраться и волосатый кулак режиссера, показанный им из-за кулис. Но наши рафинированные гардеробщики ощущают себя наособицу, не мешаются в общую среду посредственных работников, не заискивают перед клиентом и никогда, как сказали бы в простом народе, не мечут бисер перед свиньями. Они не просто подают и принимают одежду, а, находясь в исключительном круге функций, лицедействуют в своем амплуа и ждут в ответ чуть ли не аплодисментов. Хотя от чаевых не очень-то и отказываются, но поднести им нужно с почтительностью и не мелочась, чтоб не увидеть отравленное выражение лица как результат оскорбленного самолюбия. Всем, кто обслуживается в гардеробе, эти субъекты дают почувствовать, кто здесь главный исполнитель и постановщик, а статисты пусть проходят чередою. И прежде чем таковые начнут действовать, их можно распознать по внешним признакам. Они, как правило, но не обязательно отменной корпуленции, выглядят солидней и представительней многих своих клиентов и тем более коллег. Каждое движение у них выражает значительность. Как бы сошедшие с оперной сцены, имеют высокий рост и, как говаривали в старину, «самоварный» корпус. В особых ситуациях, когда хочется еще и поважничать, выставляют грудь колесом и шумно дышат, раздувая ноздри. Никогда не носят трико, переменяя их с зада на перед, чтоб скрыть пузыри на коленях, которые, даже ушитые, не заглаживаются. Служебный халат не приемлют (в царское время это была одежда арестантов), шаркающие тапочки не признают. Хотели бы носить костюм с отливом, пристяжную манишку (по-старинному гаврилку) и бабочку под воротник, но опасаются подтрунивания и обидных насмешек. Вообще, даже нижняя, маловидимая часть у таковых персон может быть вполне традиционной и непритязательной, но верхняя часть туловища всегда образцовая и часто выше всяческих похвал (если похвалы достаточно скромные).

Встречались и в старомодных, в лучшие года носимых, дорогих костюмах. Многие из таких персон перед выходом на публику пульверизатором с резиновой грушею опрыскиваются одеколоном «Шипр», запасы которого, сделанные лет 30 назад, еще не иссякли. В частности, видел такого гардеробщика, который, обслужив, уходил за занавеску, словно артист за кулису. По приглашению из зала вновь появлялся, раздвигая шторки двумя руками, замирал на месте и прежде смотрел, кто призывает и зачем. Показав себя таким образом и оценив ситуацию в зале, он первым широким шагом с наклоном корпуса вперед делал энергичное движение к рампе сцены, но сразу же сбавлял темп, переходил на мелкие шажочки и косоходом семенил в сторону клиента. Как бы собирая аплодисменты, он делал ритуальный полукруг и наконец вставал вполоборота напротив. Одними только бровями он вопрошал своего визави, выражая одновременно и готовность («Чем могу служить?»), и недоумение («Чем обязан?»). Когда выяснялось, что визитеру требовалось сдать или получить нечто прямо относящееся к его функциональным обязанностям, гардеробщик-артистище, гардеробщик-лицедей с небрежным шиком откидывал полу двубортного пиджака, бывшего модным лет 40 назад, и принимал к исполнению вещь. В зависимости от внешних обстоятельств и вдохновения, а также от публики, реагирующей на его действия, он разыгрывал микросцену, добавляя в свою игру элементы пантомимы. Не исключаю, что у таковых гардеробщиков имеются и свои верные клакеры, преимущественно устаревшего женского пола. От изящно исполненной подачи и других его ужимок они приходят в восторг и дарят забарьерному шпильману свои беззубые улыбки. Он же, зная, когда, как и перед кем проявить свой талант, снимает сливки всеобщего обожания в виде регулярных подношений и считает это в порядке вещей. Чаевые за каждый исполненный номер он принимает как бы нехотя, но вполне благосклонно и на устной благодарности за услугу не настаивает. Для справедливости нужно отметить, что меркантилизм эдакого «перчика» носит налет благородства, и придраться здесь очень трудно. Ко всему этому может открыться, что таковой гардеробщик, используя свой шарм и обаяние, давно заручился пищевой поддержкой на местной кухне и в жаркой среде поварих и кухарок активно использует хорошее к себе отношение, что, разумеется, идет в ущерб его взаимоотношениям с учрежденческой уборщицей. Она же вседневно и каждый час ждет его возвращения к чистоте и простоте их первоначальных отношений.

Пространство гардероба — это камера со шлюзом, периодически заполняемая и спускаемая, а он, как поплавок, всегда на одном уровне, вне зависимости от прилива и отлива, наполнения и опустошения. Хотя про себя он всегда говорит, что «сидит на мели». Мне же лично, когда он, пыхтя и отдуваясь, движется с одеждой больше собственного веса, напоминает упорный пароходик, который толкает впереди себя перегруженную баржу. Это сходство особенно заметно, когда гардеробщик собирает сразу несколько номерков, с тем чтобы набрать побольше одежд и разом вывалить их на стойку. Такой тактический прием применяется некоторыми работниками, когда на разбор очень много народу и обстановка требует мер особенных и срочных. Чрезсильно исполняя свой долг, истощая свои ресурсы, он быстрее других обслуживает людей и измученный, изнемогший валится в кресло и до-олго не может собраться с духом, чтобы встать, навести порядок и отправиться восвояси. В такие моменты ему не до уборщицы, которая, чуть задержавшись у стойки, не получает должного внимания, добропожелания или напутствия и, слегка обиженная, фыркнув в его сторону, уходит прочь.

Но есть свидетельства и другого рода — когда они, несмотря ни на что, друзья-товарищи не разлей вода. Его всегдашняя бонна, скоропомощница в уборочных делах, углядев, что ее служебный приятель не очень занят, торжественно, со звоном железного ведра выходит в зал как на сцену и начинает свое действо в вестибюле. Интенсивно работая руками и двигая телом, перебирая ногами и шваброю, вздувая вырывающийся из-под косынки локон, косоглядом следя за реакцией вокруг, она исполняет своеобразный танец без музыки или моноспектакль без слов, чем возбуждает особенный интерес у своего забарьерного дружка, а кроме того и вместе с тем любопытство публики и ехидство сослуживцев: чего она, дескать, так старается? Гардеробщик в этот момент, не обращая внимания на скалозубство и иронию окружающих, как записной театрал и ценитель прекрасного, с удовольствием созерцает пантомимику на влажном полу, исполненную своеобразной грации и только ему понятного смысла, а в душе надеется еще и увидеть какой-нибудь новый пируэт. Но кроме прочего, шевеля губами и двигая по панели пальцем, он пытается воспроизвести и прочесть текст послания, который уборщица-затейница, уборщица-кокетка выписывает шваброй на паркете, досках или кафеле. При этом нередко полученный номерок он, помусоливши в руках, вновь вручает подателю, забыв, что его давно бы нужно отоварить.

Известен случай гардеробщика-правоведа, любившего читать и цитировать знаменитых русских адвокатов старого времени — Плевако, Кони, Спасовича. Свою защиту они строили не на процессуальных коллизиях и мелочных процедурных зацепках, а на глубоком проникновении в суть дела и в душу подзащитного, непременно взывая при этом к милосердию присяжных заседателей и мировых судей. Этот гардеробщик из элитарного клуба миллионеров, куда обслуживающий персонал брали только с высшим образованием, на своей подполке завсегда держал внушительный том «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» царских времен. На память знал многие из статей, а громкие дела того времени в интересных подробностях. Речами помянутых адвокатов, читаемых иногда вслух, прямо-таки упивался, увлекая при этом и слушателей. Говорил, что «их глаголы буквально жгли сердца людей». То ли с кондачка, то ли с каким потаенным смыслом чаще других историй собравшимся зевакам он любил рассказывать про одно судебное дело — когда священник уездного прихода был уличен в краже медного чайника у кого-то из своей паствы. Адвокат на процессе не стал искать оправданий, не ссылался он и на несовершенство предварительного следствия. Гардеробщик, в точности копируя речь защитника, воздев очи горе, патетически произносил: «Этот поп 30 лет отпускал нам грехи, и неужели вы — судья, прокурор и присяжные — не сможете простить ему этот единственный?!»

Но это еще что! Не вдруг, конечно, а с подходом помянутый гардеробщик спрашивал любого из клиентов о том, что он думает о наказании за убийство чудовища, предусмотренном статьей 1469 Уложения? Посетители были в недоумении, но и в сомнительном восторге, когда узнавали, что «чудовищем» в уголовном праве ХIХ века именовался появившийся на свет младенец, «не имеющий человеческого образа», то есть совсем невозможный уродец. И в таком духе наш гардеробщик действовал, выдавая раз за разом новые перлы и блеща уголовным остроумием. Но однажды он принялся затрагивать статьи более чувствительные для нашего элитарного общества: стал любопытствовать, что думают гости о лихоимстве и мздоимстве. Как-то въедливо, слегка кривляясь, испрашивал их мнение по поводу дачи и получения взяток (мзды по-тогдашнему). И все это ему сходило с рук, пока он не напоролся на важного государственного мужа, которому очень не понравилась затронутая тема. По-видимому, тот усмотрел какой-то подозрительный намек, подвох, сомнительность в своей собственной безупречности, а может, убоялся чего-то другого и полноценно отдохнуть в этот вечер так и не смог. Владельцу клуба, с которым он, по слухам, был на паях, высказал свое мнение насчет просвещенного гардеробщика. И того немедленно поперли с должности, перевели на подсобные работы на заднем дворе. Горе от ума, да и только!

Это все дела производственные, а что касаемо его досуга, то здесь еще не все ясно, достоверных сведений очень немного. Как и на свое служебное подворье, так и в свою личную жизнь гардеробщики посторонних не допускают. Но я вполне представляю себе, как гардеробщик-книгочей, да вот хоть наш любитель чтения Циркач, у себя в дому на вечерних посиделках в бабушкиных очках (круглые окуляры, проволочные оглобельки, треснутое стеклышко) вслух читает Домострой — житейский кодекс русского Средневековья. Текст ХVI века разбирает с трудом, читает с запинками и передышками, водя пальцем по строчкам, интуитивно доумевая незнакомые словечки: «А плате и рубашки и убрусы (платки) на себе носити брежно по вся дни, не изваляти, не изсуслати (не испачкать), не измяти, не излитии, и на мокре не сести и не положити, все то снимаючи съ себя класти брежно, и бречи (беречь) того накрепко. А въ праздники въ ведро (в хорошую погоду) и при людехъ, или къ церкви ити, и въ гости, ино лутчее плате надеть изъ утра (с утра), да брежно ходити, отъ грязи и отъ дожжа и отъ снега бречи, и питиемъ не улити (не залить) и ествою (едой) и саломъ не иссуслати, на руде (на кровь) и на мокре не сести. Отъ праздника, и отъ церкви, или изъ гостеи пришедъ, лутчее плате съ себя снемъ (сняв), пересмотрети, и высушити, и вымяти (потереть), и выпахати (вытрясти), и вычистити, и хорошо укласти где живетъ. А повседневное всякое плате и верхнее и нижнее, и сапоги всегда бы было измыто, а ветшаное иззаплачено и изшито, ино и людемъ пригоже посмотрети, и себе мило и прибылно, и сиротине дати, ино спасение (во спасение души)».

«Одежда — покров человека, а пояс — оберег его», — поднявши перст, объявит он свою сентенцию собравшимся подле него домочадцам и друзьям (по стариннословью — ближникам и ужикам).

Но все-таки кое-что из личной жизни в его резервации к нам просочилось. Некто за неизвестные заслуги пожаловал гардеробщику объемную бутылочку вина. Наш фигурант, не будучи сквалыгою, стяжателем и тайноядцем, тут же приглашает к себе друзей из ближнего круга, и среди них, естественно, уборщицу и ее подругу кастеляншу, чтоб в теплой компании «раздавить» подаренный пузырь. Ох уж эти гардеробные вечерки! Дождавшись, когда служебные помещения очистятся, они, укулуарившись поглубже и занавесившись своими одеждами, тесно усаживаются у задней стенки гардеробной. Раскладывают остатки дневного пропитания, расставляют крышки от термосов и чайные стаканчики, общими усилиями откупоривают бутыль, едва ее не кокнув, и начинают вечерять. А пред тем, довольный спорою работой, гардеробщик говорит товарищам и товаркам: «Садитесь, други милые, снедайте!» И вот, являя тихую скромность, предлагая друг дружке лучшие кусочки, они заседают. Маленько покуражатся, распотешутся, погуливанятся, вспомнят былое и годы, послушают пластинки на старом патефоне — словом, душевно отдохнут и не очень твердо разойдутся по домам. И если поздно вечером вам попадутся на глаза квёлые старички в кепочках-шестиклинках и пиджачках, похожих на халаты, а с ними вподручьи потертые дамы в полинялых салопах, то, может, как раз это и есть группа завечерявшихся гардеробщиков и гардеробщиц.

Но все это обыденное и житейское, а мне вседневно где-то на краю сознания рисуется другая картина — где гардеробный отче, раздевательный авва бесспешно и с достоинством, сидя в вольтеровском кресле, дает уроки мастерства, делится своими соображениями перед внимающей публикой. А нетвердых последователей своего поучения, исправляя стези их, раз за разом наставляет на правильный путь. Имея в виду нестяжание излишних благ, доброприимство и высший долг свой, глаголет порою как оракул: «Что даром досталось, то даром и отдавайте!» А как служитель истины и вещественной музы, подразумевая качества сердечные, может сказать насмешнику и скряге, сутяге и сквалыжнику: «Кто имеет, тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что есть». Недоброчестному и алчному, любодею и лентяю выкажет подчас угрозу: «Уже и секира при корени дерева лежит, и всякое древо, не приносящее плода, срубается и вметается в огнь». В конце же каждой речи может патетически провозгласить: «Не возносись высоко, чтоб не пасть глубоко!»

Однако всего мне кажется мало. С тех пор как жизнь и судьба гардеробщиков приковали мое внимание и вошли в мой творческий кругозор, я стал заинтересованным и сочувствующим обозревателем гардеробной жизни. Не только осветить темноту неведения, но и не дать угаснуть свече гардеробной службы — вот мой добровольно взваленный крест! А взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Как и гардеробщик, с которым за столько лет сроднился, я работаю только руками. А головой, как и ему, мне работать особо не надо. Все, что ложится текстом на экран или бумагу, доставлено мне сторонними источниками или, что часто случается, ниспосылается свыше, с тех самых сфер, где вся полнота информации пребывает извечно и лишь каплями летнего дождя орошает поля тех, кто вспахал, посеял и желает что-то полезное вырастить. Зерно же, павшее на добрую землю, а не на камень или в песок и не заглушенное со временем тернием, должно произрасти и дать хорошие всходы.

Но! Пребывая в состоянии тревожного покоя, меня преследует острое чувство недостаточности и недосказанности, а глубокая неудовлетворенность временами обуревает меня и не дает никакого роздыха. Что-то очень близкое и вроде бы вполне доступное, но в то же время неуловимое, неухватное ускользает от меня прочь. И вновь приходится идти, спотыкаясь, по нехоженым тропам, блуждать и щупать наугад, как в потемках. Вот картина далекого детства. Ребенок на мысочках, осторожненько, крадучись ступает по полянке, высматривая интересное насекомое. Сложивши домиком ладошки, он вдруг падает на коленки и прихлопывает не успевшего отскочить кузнечика, или отлететь стрекозу, либо воспорхнуть бабочку. А затем, держа за ножку, подробно рассматривает пойманную живность, делая какие-то важные для себя выводы.

Так и я в каждом отдельном случае, выловленном из событий гардеробной жизни, пытаюсь разглядеть черты общего, объединить разрозненные факты воедино, составить, может быть, даже систему, нарисовать перед заинтересованными созерцателями шедевральную картину. Но где там! При устном изложении слушатели быстро соскучиваются, ценности труда не признают, и все мои потуги доказать обратное вызывают только посмех. Но желание пройти весь путь до конца неистребимо. Хотелось, очень бы хотелось создать суровый портрет матерого, закоренелого, кондового русака-гардеробщика, пожившего жизнь, испытавшего многое, прошедшего через бури, наломавшего дров, хлебнувшего обильно лиха, падшего и возрожденного, пившего и завязавшего, неуёмного и смиренного, отбедовавшего и наконец нашедшего себе предпоследний приют в заключительной фазе жизненного цикла, в замкнутой, устаканившейся обстановке. Но дивное дело! Только я подхожу к этому месту, к своему главному намерению, как срабатывает какой-то тормоз, возникает преграда или местный паралич. В точности как у бедового дедка из «Заколдованного места» Гоголя, когда он, герой рассказа, собираясь выкинуть коленце, вдруг застрял на полдвижении. Бзык, трык — и ничего более. Отошел подале, с разгончиком пустился в пляс, дошел до прежнего места, собрался только сделать выкрутас — и вновь ничего не вышло. Так и у меня: разбег, толчок, полет — и фортель опять не удался. Заместо красивого финта получается корявая фигура или вообще ничего. «Опять скопытился», — скажут сочувственные зрители. Приходится отступать и все начинать сначала, как говорится, от печки.

В этой ли связи или нет вспоминается и такой случай, бывший со мною в дальних годах. Пожилая, сухонькая гардеробщица, деловая и подвижная, с грустными глазами и тоненькими пальчиками, без устали работающая всю смену, да еще одна за высокой переборкою. Принимает и таскает, таскает и выдает посетительские вещи. В самом начале рабочего цикла она берет одежды и сгруживает их в дальнем конце, оставляя ближние крючки свободными, чтобы в пик наибольшего наплыва увешивать именно их. А все для того, чтобы побыстрей обслуживать ожидающих у стойки людей. Эта женщина была и тоненькой, и маленькой, и хрупкой. Со спины она казалась девочкой-подростком, отроковицей в синем халате или, лучше сказать, муравьем, которого во времена ее молодости на селе ласково называли мурашом или мурашкой. По четкости и безошибочности обслуживания ей, наверное, не было равных в своей категории. Наблюдать было исключительно интересно. Количество энергии, прилагаемой ею в каждом приеме, точно соответствовало весу и размеру вещи, а также и тому, как эта вещь была подана. Некоторые заботливо перекидывали через барьер и протягивали в самые руки. Другие укладывали или сажали на панель. Третьи, чуть отделив носимое от себя, едва подавали навстречу, и гардеробщице приходилось как бы отнимать вещицу у хозяина и с усилием затаскивать ее в свои чертоги. Но никогда, слышите, никогда эта сухожилистая старушонка не роптала на несоразмерность нагрузок, неудобство подач, непрерывное движение у стойки, на тяжесть в карманах или отсутствие петель. Частенько попадались одеяния длиннее ее роста и тяжелее самой работницы, но она всегда профессионально точно определяла центр тяжести и точку приложения сил, в нужном месте ловко его подхватывала, на ходу, если требовалось, складывала, но так, чтоб из карманов ничего не выпало, и с только кажущейся легкостью несла к месту назначения. Юрко, словно ящерица, проскакивала меж повешенных одежд, на самое малое время скрывалась от взоров и почти сразу выпархивала с номерком. Когда же она выносила обширную шубу, массивное пальто или длиннющий плащ, всем казалось, что вещи сами парят в воздухе, а миниатюрная гардеробщица, едва успевая, лишь семенит за ними следом. И всегда она была спокойна и благожелательна. За строгим и деловым видом скрывалось хорошее отношение и к вещам, и к людям. Казалось, что жребием своим она была довольна и о повышении зарплаты (по-старому выхода) начальству не заикалась. Глядя на ее работу, можно было только умиляться и удивляться, как эта хрупкая, маленькая женщина справляется с такой трудной работой. Ее энергия не иссякала с годами, а на лице всегда присутствовало выражение ответственности, добросовестности и рачения. Коллеги по цеху и сослуживцы других этажей ласково называли ее наше Перышко.

Г-н Меркулов, общественный российский патриот с уклоном в русский шовинизм, рассказал-поведал о том, как давеча, приехавши в родной город Саранск, свою первую учительницу спустя 40 лет он увидел в раздевалке центральной библиотеки. Она первая его узнала и назвала по имени! Ее гардеробная служба не была первооткрытием, многие ее ученики знали об этом, приходили-посещали заведение и всячески выражали ей свое уважение. Нарушая статус гардеробной, как когда-то дисциплину в школе, облегчали ей труды тем, что вешали и брали свои пожитки самостоятельно. Препятствовать попранию гардеробных порядков у нее не получалось, как не удавалось во времена оные унять озорников на переменах. На прощание бывшие ученики целовали ей ручки, иногда дарили цветы, говорили хорошие слова, не выражая при этом горького сожаления о ее нынешнем устроении. Удивительная память учительницы начальных классов сохранила многое из далеких лет о своих малолетних питомцах, и если любой из них помнил лишь немногое, то она хранила в сердце своем почти всех и могла рассказать про каждого из них, бывших для нее как бы детьми родными. Душа добрая и теплая, сердце большое и ёмкое, несмотря на года, пережитое трудное время, вмещали в себя полвека служения школе! В подтверждение этого феномена — для самых недоверчивых и скептичных, для корневых материалистов — слова святителя Луки, врачевателя, священника и страстотерпца: «В духе человеческом не забывается ни-че-го».

Гардеробщик! Гардеробщица!

Отвлекаясь от текста, я произносил эти слова по-всякому: высокопарно и с ехидцей, трагически и шутя, торжественно и просто. Стоя перед зеркалом, пытался найти нужный жест, подходящую мимику, соответственную позу. С виртуозностью записного чтеца я менял интонации и добавлял смысловые оттенки, говорил шепотком и громогласно. А затем вслушивался в рокот и раскат звуковых волн, исходящих от этих затверженных слов. И чудился мне тихий стон закрываемой калитки, дребезжание уроненной железной бирки, натужный скрип продавленного кресла, кряхтение работника при чрезсильной натуге, а как фон всего этого — шарканье тапочек по пыльному полу. Удивительны и переменчивые состояния в каждом слоге: от радостного восклицания в начале до раздражительного шипения в конце. Кажется, что в одном и другом этом слове заключена целая октава, в первом уменьшенная, во втором увеличенная. Одно словечко по ощущениям как бы минорное, другое определенно мажорное. При растянутом произношении непроизвольно возникает мелодия, но у всякого она своя. Такая музыкальность присуща только русскому и французскому языкам, а в их объединении и родилось это высокопарное или приземленное (кому как по ощущениям) словцо. Gard — это «охранять», а robe — это «одежда», суффиксом же подчеркивается полная обруселость. Словно якорь, он удерживает слово от дрейфа в сторону диалектной изменчивости. В украинском — гардеробник, в белорусском — гардэробшчык. Так что здесь полное слияние стиля, звуков и значения. Не то что в словах «мерчендайзер» и «омбудсмен».

О русском же языке попечение наше особое. Родное наречие с молоком матери входит в нашу плоть и кровь, и долг каждого соотечественника, от верховного правителя до гардеробщика сельского клуба, охранить его от коверканья, сквернословия и сплошного заимствования. А то ведь как у нас поступают медийные господа? Стараются внести в эфир новое словечко, несмотря на его корявость, непонятность и чуждую фонетику. Но как! Как смеют торопливые комментаторы российского радио и телевидения в мелькании цифровых заставок называть свое Отечество «Эрэф»! Главное для этих вещателей — блеснуть новизной и чтобы слово было тамошнего происхождения, вот и сеют что и как попало. Образно выражаясь, васильки и ромашки русских полей повсюдно затесняются теперь сорной травою. И так ее стало много, что здесь тоже требуются усилия по импортозамещению. Надежда на это, разумеется, есть, Патриарший совет понемногу работает, но как-то отрывисто и слабосильно, посему и перспектива столь же далека, как последние отражения в стоящих напротив зеркалах. Дважды в нашей истории с Нижегородской земли приходило спасение России: православное и военное ополчение в ХVI и ХVII веках перебарывало и еретиков-отступников, и захватчиков-иноземцев. Требуется теперь и третье.

А в троичности судьба России!

Одевальщики общественных раздевалок и их верные соратники из смежных сфер вполне осознают все это, сопротивляются как могут, но их самих с каждым годом становится меньше, ряды их тают, силы слабеют, должности сокращаются, а напор и натиск со всех сторон возрастает. Примеры самоотверженной борьбы и непреклонной решимости мы можем видеть в библиотеках и других культурных центрах. Гардеробщики, стоящие рядом с вывеской «Букроссинг» или «Кроссбукинг», по-прежнему, несмотря на указ директора, называют это книгообменом. Вседневный атрибут скучающих вешальщиков не колода просаленных карт, а газетный кроссворд, который они по-забыторусски называют крестословицей. И каждый из таковых непреклонных и твердых в отношении родного наречия может называться хранителем, затворником, подвижником и даже столпником, поскольку самостояние на собственных принципах стоят им больших усилий и даже здоровья. Англицизмы теснят и искажают русскую речь, огорчают и вызывают у них расстройства. Школьные учителя родной речи, составители академических словарей, батюшки небольших приходов и гардеробщики-языковеды страдают от этого более всех.

Любая гардеробная личность из убываемого множества есть маленький мазок в картине всенародной жизни. Да и само слово «гардеробщик» вроднилось в наш язык и настолько стало русским, что в обширном словаре иностранных слов 1954 года оно не упомянуто! Хотя во всех прежних оно всегда присутствовало и рядом с собою имело пояснительную статью. Но сами гардеробщики (из просвещенных) и их адепты (из сочувствующих) не оставляли филологической борьбы за полноту и справедливость, и в позднейших изданиях оно вновь появилось.

Русский язык — сложный и стихийный, обширный и густой, разнообразный и многозвучный. Это пашенная земля, на которую издревле падали семена других словес и прорастали прекрасными всходами. Да вот пример прям из-под носа: то, что мы сейчас называем пазлами (точная калька с английского), раньше звучало и писалось пузеля. И весело, и игриво, и очень по-детски. Такая же народная обработка в словечках трушлаг, спинжак, кивот, гумага и конфекты, но в языке это не закрепилось, а сейчас выглядит смешливо. Русский, украинский и белорусский языки, как сыновья одной матери, идут по жизни в обнимку и приплясывают под общую дудку истории то гопака, то крыжачок, то камаринскую.

Древний наш язык и каждое его старинное слово звучат на нынешний слух высокопарно и торжественно, загадочно и проникновенно. Ведь это код, который прописан в генетической памяти у каждого по духу русского. «На всякий же часъ ударяетъ молотомъ въ колоколъ, размеряя и разсчитая часы нощныя и дневныя. Не бо человекъ ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено». Сие вписано Карамзиным в «Историю государства Российского» со ссылкой на привременный источник. А пояснение дадим такое: в лето 1404-е (6912 год от сотворения мира) сербин Лазарь с русскими мастерами поставил на Спасскую башню часы-куранты. А прослужили они без капремонта 217 лет!

Светоч мировой науки, первый русский академик Михайло, сын Васильев, по роду Ломоносов прошел пешком и на телеге не только с Севера на Москву, но прошагал и пол-Европы, из Саксонии до дома, с единственной целью служить и быть полезным своему Отечеству. Среди германцев, пруссаков, франков и швейцарцев он был первым русским ученым, принятым в Российскую академию наук. Разрабатывая научную терминологию, он держался им самим составленных принципов:

а) чужестранные слова надо переводить на русский язык,

б) оставлять непереведенными слова лишь в случае невозможности подыскать вполне равнозначное русское слово или когда иностранное слово получило всеобщее распространение,

в) в этом случае придавать иностранному слову форму, наиболее сродную русскому языку.

Заветы его частично забыты, во многом потому, что первые лица телевизоров то и дело вводят в оборот новые, ухваченные в западной прессе словечки, даже какое-то соревнование в этом. Никто из них не употребляет полновесных русских слов, сохраняющих в себе гибкость, яркость и богатое движение, не почитывает на досуге или в рекламных паузах словари Даля, Ожегова и Солженицына. Так что русскость наша понемногу отдавливается и забывается. Англо-китайский мир с их товарами и понятиями заволакивает нас со всех сторон. Профессора антирусской направленности подняли просвещенные головы и на фоне общего критицизма взялись теперь обхаивать родную речь. Сопротивляются только военные силы, ну и, разумеется, российская глубинка — основной народный пласт. Измаил Иванович Срезневский, выдающийся филолог и славист, писал в ХIХ веке так: «Народ выражает себя всего полнее и вернее в языке своем. Народ и язык один без другого представлен быть не может. Язык есть собственность нераздельная целого народа. Переходя от человека к человеку, от поколения к поколению, из века в век, он хранится народом как его драгоценное сокровище». И поэтому, когда наше сокровище разбазаривается, золото меняется на ширпотреб, нам надобно бить в набат! А от чистых, освященных звонов, как замечено с древности, гибнет и гинет болезнетворная мошкара (по-староговоренью — мшица).

Воспомним, усвоим глубинную сущность и уже не позабудем, что Бог-Слово есть второе лицо Пресвятой Троицы.

Но есть и полезное влияние. В разнотравье и в разноцветье поля русской словесности именно французский язык добавил изящности, ажурности и нежной красоты. Французы никогда не говорят о нашей Родине «Раша», а тем более «Рашка», напротив того — уважительно, ласково и музыкально: «Ля Рюс» или «Руссия». Сама же Франция, своими сторонами уперевшаяся в море, горы, океан и материк, словно сочная виноградная гроздь, впитала в себя все самое лучшее и красивое с окружающих мест, выразила это в своем языке и без изменений передала русской речи. Да в нашем гардеробе и около почти всё с французского! Если угодно, то пожалуйста: жетон, панель, паркет, барьер, балюстрада, баррикада, аксессуар, канапе, бинокль, портье, консоль, буфет, туалет; жилет, пальто, костюм, капюшон, шляпа, кепи, берет, панталоны, галоши, вуаль, сюртук, шапокляк, ридикюль, трико, манто, горжетка, салоп, пеньюар, тужурка, жакет. В искусстве: репетиция, пьеса, антракт, актер, режиссер, балет, сеанс, репертуар, афиша, трюк, ложа, партер, кулуары, будуар; плюмаж, антураж, эпатаж, эрмитаж (жилище отшельника), этикет; визави, рандеву, тет-а-тет, реноме, флёр. В делах государственных: префект, мэр, губернатор, премьер-министр, президент, департамент, федерация, бюджет — афера — протокол. В обыденной жизни вообще не счесть: котлета, гараж, банкет, экран, карамель, трюмо, дебош, жалюзи, диван и десятки других, а также слова обращения и благодарности. Самая распространенная фраза в устной речи — «се ля ви» («такова жизнь»). Оказав услугу, за которую получают профитроль (мелкое денежное вознаграждение), изрекают «мерси» («спасибо») или, шутя, «мерсибо», а что-то предложив — «силь ву пле» («пожалуйста»). Глубокие знатоки, говоря о трудностях или сожалея о потерях, важно заявляют: «А ля гер ком а ля гер» («на войне как на войне»). Но уж если кто хочет сказать о стиле, то прибавляют «а ля» рюс (например). О себе гардеробщики из благородных любят говорить не «набрался», «наклюкался» или «нализался», а с натянутым прононсом: был-де «подшофэ». И все это без исключений органично вплетено во внутреннюю и загардеробную жизнь, красиво выражается, замечательно звучит. А хорошее слово и кошке приятно!

Русский говор и слог среди многоязычия России ручьями чистейшего родника издревле и неостановимо растекается по обширной территории, уходит за окраинные земли, тоненькими струйками просачивается в другие государства. Проходя через века и пространства, словно полноводная река, язык наш орошает всю землю вокруг, несет в себе природную красоту и напев с родных мест, достигает всякого рожденного на нашей земле и унесенного волею судеб в далекие пределы. Капельками росы на запотевшем стекле напоминает он всем, кто покинул навсегда и находится от родины вдалеке. Не хлебом единым ведь жив человек!

«О Русская земля! Уже за шеломенем еси!» — воскликнул древний былинник, исторгая из души свое «Слово».

Наш известный философ и филолог А.Ф. Лосев считал, что значение слова и его звуковая оболочка взаимосвязаны и являют собой энергию смысла. Слово — это отношение мысли к сознанию. В глубине каждого, без исключений, спрятана его сущность. А Имя, выраженное словом, есть изначальная сущность мира! Апофеозом и гимном слову звучит лосевское: «Выше слова нет на земле вещи более осмысленной. Слово — индивидуальное выражение личности. Слово магично». Красиво сказано! И в музее ученого, что на старом Арбате, главные его цитаты написаны на стенах, ходи и бесплатно прочитывай. Здесь его рабочий стол и письменные приборы, большая фотография на стене и бюст во дворике. И все другое там благообразно, значительно и подлинно. Ощущение будто зашел, когда хозяин кабинета на минуту отлучился. Вот только гардеробное обслуживание не на самом высоком уровне. Когда я подошел к узкому проему в стене, что и было гардеробной, служитель сидел обездвиженно, преклонив голову на грудь, и не реагировал на людей в коридоре. Музейная раздевалка была без двери, без решетки и без главного своего атрибута — барьера с калиткой. По сути, это был не гардероб, а какой-то, может быть, технологический проход к коммуникациям. Если бы на вешалках висели одежды, то в глубину он должен был двигаться боком, ширкая спиной по стенке и колыхая чужие тужурки. Но вещей на крючках не было, гардеробщик сидел как будто смежив очи, и, чтоб его не беспокоить, я потянулся повесить свое пальтецо на ближайший крючочек, но он вдруг оживился, привстал, снял жетончик и, позволив мне довершить движение повешивания, вручил мне его в руки. Осмотрев экспозицию, я вышел из зала, пообещав смотрительнице прийти снова (языком Пушкина и Даля — вдругорядь), с тем чтобы послушать экскурсовода. Мне же хотелось спросить, почему это гардеробщик, чем-то похожий на Лосева, сидит открыто, тесно, на сквозняке и чуть не вываливается в коридор, а смотрительница восседает за тем самым барьером, место которому в раздевалке. Алексей Федорович, прожив здесь после лагерной ссылки почти 50 лет, вряд ли бы такое одобрил.

Через неделю я вновь зашел в музей-библиотеку Лосева и увидел, как тот же самый гардеробщик (для полного сходства с хозяином ему не хватало только скуфьи) сидит и вкушает яства прямо с колен. Целлофановый пакет полупровалился между ног, тяжелые куски кушаньев были в опасности свалиться на пол, а руками без приборов он подкладывал себе в рот. Я хотел было снова самостоятельно повеситься, но не решился сделать это через голову вкушающего гардеробщика. Он понял мое затруднение и, отложив в сторону свой корм, жирными пальцами потянулся к моей одежонке. Я не решился сделать ему замечание, рассчитывая, что он возьмется только за петельку, но это не оправдалось, и гардеробщик, отдалившись от первообраза, уже чистыми руками выдал мне жетончик. Продолжая свои лингвистические экзерсисы (тоже французское слово), могу, расстроенный последним фактом, сказать здесь и такое. Есть у русского народа выраженьице, которое в резкой и грубой форме требует от собеседника тотчас прекратить высказываться, или попросту заткнуться. Фигурально это выражается тем, что основной орган речи непостижимым и постыдным образом должен плотно закрыть далекое отверстие за спиной. При этом у того, кому это рекомендовано, возникает состояние покорного и унизительного молчания. В гораздо более смягченном варианте это звучит как «закрой варежку» или «молчи себе в тряпочку». Пеняя на свою нерешительность, я вышел из Музея мысли и слова.

Иногда можно видеть, как гардеробщик шершавой своей ладонью любовно оглаживает узкое и длинное рабочее поле, предлежащую перед ним панель, ласково и загадочно называя ее tabula rasa. Именно они, гардеробщики по духу и призванию, очень ценят чистоту и гладкость полированной поверхности, на которой проистекает главное действо каждого дня. И никакая уборщица не допускается ее протереть. Сами вытирают только им видимую пыль, удаляют заусенцы, отколупывают нашлепки, щелчком сбивают оторванные пуговицы, подручными средствами затирают царапины, старательно замазывают трещины и сколы. В соответствии с латинским выражением его доска должна быть всегда чистой и свободной от посторонних предметов. Изо всех сил такой гардеробщик старается ее беречь и в отсутствие чистой тряпочки, обычно бархатной или мухояровой, протирает ее полой халата, в крайнем случае рукавом. Очень не любит наваливания одежд, сумок, портфелей, ключей, зонтов, телефонов и при всяком удобном моменте, но чтоб не очень явно, старается их спихнуть. Такими и другими способами он добивается (в дореволюционной России сказали бы радеет и тщится) ее отменно привлекательного вида.

Настоящий гардеробщик, Гардеробщик с большой буквы, гардеробщик по призванию, работоустраиваясь на новом месте, первым делом осматривает балюстраду, оценивая общую архитектонику и стиль исполнения, материал и наличие на ней декора. Как бы невзначай проверяет парапет на шаткость, калитку на скрипучесть, а щеколду на запираемость. Но главное внимание — на панель. Здесь у него важно всё: ее длина и ширина, высота над уровнем пола, степень скольжения и чистота у стенки, а прильнув щекою к поверхности и зажмуривши верхний глаз, оценивает ровность или волнистость покрытия. Многоопытный гардеробщик не удовлетворится визуальным осмотром и тактильными пробами, а, тестируя горизонтальность поверхности, осторожно кладет шарик на разные точки панели. По тому, куда он катится, а также по потертостям внешних элементов делает вывод о том, как преимущественно располагается в предгардеробном пространстве очередь. И только затем он осматривает интерьер самой гардеробной, а внутри нее — правильность расположения секторов и нумерацию в них, удобство подхода к каждому крючку, его примерная грузоподъемность и возможная травмоопасность. Если конструкция вешалок исполнена в металле, то справляется насчет надежного заземления. Затем берет два-три жетончика и по очереди подбрасывает их на ладони, при этом что-то про себя смекает. Прикидывает, можно ли использовать номерок как открывашку. Более очевидно пробует их на ухватистость и скользкость. Роняет один из них от пояса на пол и оценивает его прыгучесть и откатистость. Принагнувшись, осматривает забарьерные щели и, как правило, недовольно щелкает языком. Но панель, как сказано, всегда и повсеместно его главный интерес и забота. Во время работы гардеробщик, ценитель гладкого и прекрасного, в тактику принятия и подач непременно вносит элемент протаскивания клиентской одежды вдоль панели с тайной целью ее дополнительного очищения и полировки. Особенно это касается кашемировых пальто и шуб из натурального меха, употребляются также и пушистые шарфики.

Любой обозреватель внутренней гардеробной жизни и сам вполне мог бы узреть все, что здесь во всех подробностях изложено, попутно убедившись, что это не выдумки автора. Но прозреть более существенный момент не может никто. Тут возможны только предположения. Матрица! Что, если его забота о чистоте доски, панели, консоли, плакетки вызвана исключительно тем, что используется она в неочевидных для посторонних целях? Окончив службу и затаившись в углу, он остается на ночь и в сумерках дежурного освещения начинает священнодействовать. Запускает допотопные часы с сонным боем, надевает облезлый шелковый халат с широкими рукавами, прикрепляет всклокоченную философскую бороду, напяливает остроконечный колпак со звездами, зажигает свечи в бронзовом канделябре. Из потайного местечка достает старинные книги, сдувает с них пыль и аккуратнейше, с благоговением раскладывает пред собою сии манускрипты. А одна из них — хрестоматия по космософии на старой латыни, книга о познании всего сущего через внутреннее созерцание личности. Затем, макая в чернильницу клинышек или перо (а письменные приборы влияют на наше мыслечувствие!), тайнописью на панель переборки, сверяясь с древними текстами и с картой небесных светил, укладывает необычные знаки. И это не что иное, как символы инобытия, посредством которых он описывает другую реальность, составляет и решает формулы, выводит новейшее знание или подходит к нему и таким образом старается постигнуть тайну Миро-Зданья. Осердеченная мысль его движется по замкнутому кругу, пока не находит точки опоры для очередного старта и не выходит за свои пределы, из мира дольнего в мир горний. И здесь он подвергается риску чрезвычайному, ведь после исследований запредельных пространств нужно вернуться обратно, а для этого необходимо безошибочно точно попасть в место исхода. И всякий раз, приступая к своим занятиям, он делает так, чтоб никто раньше времени не узнал о его потугах, а посему действует всегда в одиночестве, тайком и применяет криптографию. Размеренное тиканье настенных часов в оглушительной тишине, сонный бой каждого часа в раздвинутых рамках пространства, а также погружение в другую реальность способствуют тому, что в этот момент он ощущает тихий пульс времени открывшейся ему Вселенной, и каждая песчинка часов песочных, падая вниз, отмеривает целую эпоху. Всякий звук вдруг меняет свою природу, становится выразителем новой, загадочной сущности, превращается в необычное ёмкое Слово, осиянное светом, оживленное духом. Движение, пространство, время уже неразличимы, а тело становится невесомо. Изболелое сердечко мудродействующего гардеробщика бьется натужнее и сильнее, когда он прикасается к невозможнопостигаемому смыслу бытия. Но даже длинная зимняя ночь для таких упражнений слишком коротка, и в преддверии утра, крушась, что мало преуспел («Эх, время — наше бремя!»), он, гардеробщик-чернокнижник, гардеробщик-звездочет, стирает незаконченные письмена свои и тщательно удаляет все руконаписанное им. Утомленный, обессиленный, едва держась на ногах, он отправляется опочить в дальний угол гардеробной, в какое-нибудь зашкафное пространство. Смежив тяжелые вежды, по временам вздрагивая, а то и корчась, он с трудом засыпает, пока первый хлопок двери его не пробудит. Таким образом, становится понятной его вседневная забота о незамаранности и идеальной гладкости панели, поскольку неверно записанные формулы бытия из-за соринки, царапины или сального пятна могут исказить исходные данные и пустить его промысл по ложному пути. А это, по мнению сведущих людей, может вызвать вселенскую катастрофу в дальних мирах. А все худое, намеренное или невольное, соделанное нами здесь, уносится в космос, слагается там в единую силу и в урочный час болезненным импульсом рикошета возвращается обратно в нашу юдоль! И для того чтобы этого не было, как раз и трудится в ночных своих бдениях наш гардеробщик-космополит.

Многим кажется, что процесс обмена одежд и жетонов чрезвычайно однообразен и в силу этого крайне скучен. Но это не совсем так. Если к делу подойти внимательно и творчески, то можно по-настоящему испытать вдохновение, воспарить душевно и радовать людей своим отношением. Причем аккуратность, расторопность, четкость исполнения и другие формальные признаки качественного обслуживания сами собой отойдут на второй план и станут лишь прекрасным дополнением. В этом случае стоящие через барьер напротив будут не в оппозиции друг к другу, не в супротивности, а в ладном, хоть и мимолетном триединстве: гардеробщик, его партнер и какой-нибудь, неважно, лапсердак.

Возвращаясь же к раздевалочным делам, к месту приемки и выдачи, заметим, что в самый первый момент разделения человека и его одеяния (раздвоение единой сущности, так назовем) нарушается интимное единство сфер, возникает разрыв общего энергетического поля. В этом разломе, как над пропастью, повисает некая субстанция, сгусток, что ли, энергии, бесформенная плазма, и она, электромагнитно растянутая, старается удержаться сразу в обоих рассоединяемых объектах, но обретаться должна в каком-то одном. Момент не очевиден, но искрение иногда можно видеть или ощущать. Задача сохранения единства трудна, и раздираемая энергетическая масса может ухнуть, что иногда и бывает, в образовавшийся провал. И пока владелец копошится, отсоединяясь и отталкивая от себя одежду, а гардеробщик ее еще не принял, это нечто, цепляясь за одно и хватаясь за другое, висит, колышется и реет, не в силах воссоединить разъятые сферы бытия, с неслышным хрустом отрывается, освобождаясь от одного или сразу от обоих носителей. Затем оно, отделенное от первоисточника и не закрепившееся в отъятой материи, потерянное и неприкаянное, в виде фантома, беспокоящего одёжного служителя, мечется по гардеробной, разыскивая свое гнездовье, и мешает его спокойствию. А если их несколько, таких потерянных и неугомонных, то гардеробщик уже не отдохнет. Иногда можно видеть, как он энергично отмахивается от невидимых мух, и, по всему вероятию, это как раз поэтому.

И еще одна проблема, касаемая исключительно носильных вещей, — когда они становятся вещественными доказательствами в уголовном процессе. Такого рода печальные события повторяются с регулярной частотой, поскольку все наши вещи на подчиненной службе и, когда они при нас, невольно участвуют во всех деяниях и злоключениях своих хозяев. И вот случилось непоправимое: после того как подозреваемых (владельца и его вещички) взяли в оборот, их ежедневный быт круто меняется. Вместо того чтобы, расправившись, отдыхать на вешалках дома, носильные вещи подследственного упаковываются, опечатываются, снабжаются биркой, кладутся в тесный сейф и мучительно ждут своего часа. Того часа, который принесет им освобождение и возвращение к своим. Того часа, когда они смогут, мягко облегая своего владельца, согреть, защитить и успокоить его. А пока у них пребольно выщипывают волоски на экспертизу, мажут чем-то сальным в поисках отпечатков, пропитывают реактивами, чтоб обнаружить кровь или оружейное масло. Везде многократно прошарят, просмотрят, выгребут из карманов всё дочиста, иногда, правда, оставят пакетик какого-то порошка. На суде же они выставляются на общий вид и позор и испытывают жгучий стыд оттого, что употребляются в качестве молчаливого, но красноречивого обличителя своего бедового владыки. Но никто из справедливо осужденных, коротая время на нарах, никогда не скажет про своего безмолвного сообщника, что в отношении носимой вещи обманулся в лучших чувствах и пригрел на груди коварного змея.

И опять нужно совершать переход почище, чем по узким тропам через снежные Альпы с лошадьми, арсеналом и пушками. От одной темы и настроения к совершенно другим, чуть ли не противоположным, а перед этим хорошо бы трошки отдохнуть и оправиться. Как сказали бы солдатушки наших славных полководцев (а также гардеробщики — любители исторического чтения), «стать на бивак», то есть сделать передышку после долгого пути и приготовиться к предстоящему ратному делу. А в любой военной кампании и в длинном повествовании намеренные задержки и отступления завсегда имеют место быть, они дают возможность сконцентрировать силы для нового броска вперед.

А взгляните-ка на гардеробщика, который в режиме ожидания испытующе смотрит на приближающегося к его рубежу, на подступающего к его бастиону. По неистребимой годами привычке и в силу заданных обыкновений он просчитывает возможные варианты и выбирает подходящую тактику будущих действий. Для этого гардеробный архистратиг заранее прикидывает вес и фактуру клиентского арсенала, с тем чтобы с минимальными усилиями всем этим овладеть, а затем куда-нибудь пристроить. Так, оценивающе, смотрит приемщик вторсырья на любую бесхозную вещь, взвешивая в уме, на сколько кило она могла бы потянуть. Так, но с прищуром смотрит и гробовщик на посетителей кладбища, меркуя о том, кто из них мог бы стать его следующим клиентом. Во всех перечисленных случаях указанные лица строят прогнозы, просчитывают затратную часть и возможную прибыль от своих усилий. А кто свободен от профессиональных деформаций пусть первым опровергнет эти заметки!

Но все шумливое и хаотичное отходит на дальний план, когда главначальник рогулек и бирок покоен и пребывает один на один со своими «друзьями». Какие-то тонкие нити связывают гардеробщика с его костлявым имуществом — вешалками на стойках и жетончиками на крючках. Говорят, что предметы чувствуют состояние владельца и могут под него как-то подстраиваться. Что касается нашего гардеробца, то парные элементы могут звучать тише и глуше, если он в плохом настроении или нездоров. И напротив, тихонько-звонко тренькают, ежели хозяин на подъеме и источает оптимизм. Но почувствовать гармонию полей, услышать звуки иных сфер дано, конечно, не всякому. Для этого требуется проникновенная вера в единство мира и циркулирующих в нем сил.

Но обычно его состояние незавидное. Глубоко погруженный в предметно-вещественный мир, отгороженный ото всех барьером отчуждения и стеной непонимания, он мало у кого вызывает сочувствие, интерес или желание ублажить-порадовать. А уж споборствовать ему тем паче охотников нет. Более, чем кто-либо другой, он ощущает непостоянство чуждого ему внешнего мира, на краю которого живет и ежедневно действует. Отделенный от активной массы барьером-полустенком (по Далю — огорожкою, пряслом), находясь на краю гражданского общества, пребывая, словно узник, в изоляции, заключенный в фигуральный каземат, он что-то там мучительно творит, помимо функций переноса, но результаты его тайных деяний никому не ведомы. Оценивая все бывшее с ним за смену или даже за целую жизнь, а также взвешивая настоящее и недалекое будущее, с претензией на житейскую мудрость формулирует свои выводы в очень простых и понятных выражениях: «Что было, то и сплыло», «Как пришло, так и ушло», «Сегодня жив, а завтре жил».

И нету в том печали, что осуществился в этой жизни гардеробщиком. Положение в пространстве и времени, морально-нравственное состояние одеждоносца делают его внеструктурным элементом общества. Озирая всех и разглядывая каждого, он тщательно и часто под личиной равнодушия ведет мониторинг протекающих процессов. Наблюдательный за жизнью пункт, его обсерватория позволяет ему видеть то, о чем другие даже не догадываются. «Открылась бездна звезд полна, звездам числа нет, бездне дна!» Но также вместе с этим без каких бы то усилий может произвольно и легко проникать в затаенные области духа. А там, освобожденный от болестей, забот и тягот, он приобретает власть над своими страстями, получает из смежной сферы особые преференции за верность, всенадежность и крепкостоятельсто. И скудоимущество его не так в тот момент тяготит! А какие у нашего исконного, правоверного, законопослушного, полного надерганных цитат гардеробщика могут быть преференции? Стоять на часах у самого края, у прибрежной полосы, у придорожья, у граничного кордона да блюсти сохранность чужого скарба. И между всяким прочим наряду с рядовыми полицейскими, монастырским клиром и уборщицами раньше всех вылезать из теплой постели, чтоб ни свет ни заря отправляться на службу.

И все, как всегда, возвращается на круги своя. Пустая гардеробная алкает и ждет своего повелителя. Заходя вовнутрь первым и оставаясь единственным, он осуществляет тонкие настройки будущих процессов, а жетончики ответно шебуршат, откликаясь на его телодвижения. Как по мановению дирижерской палочки гардеробного маэстро перед самым началом все стихает, замирает и ждет. Процессы начинаются и идут своим чередом: подача — прием — вывешивание, получение — снятие — вручение. Один цикл взаимных усилий завершен, и тут же начинается новый. Стройное течение концерта не должно быть никак нарушаемо. Номерки, как сыгранные ноты, он выдает посетителям и с долей грусти прощается с каждым из них, ведь они свои, родные, душевномилые, а одежонка ему чуждая и не всегда приятная. Как управляющий вещественным оркестром, он дирижирует молчаливым ансамблем, но все его исполнение в основном лишь легато, глиссандо да коды.

Музыка рождается из тишины — так говорил, из этого исходил и в этом принципе работал чудодейный композитор Гия Канчели. И этот взгляд очень близок нашим гардеробщикам, закоренелым в своих мшистых привычках, предпочитающих покой и безмолвие суете и шуму. Лишь иногда на высокой ноте хорошего настроения могут поднапеть известную мелодию: «Чито-грито, чито-маргалито, да-а...» При этом имитируя грузинские барабаны, по панели будут отстукивать еще и ритм.

И каково работоусердствовать в гардеробах проходных заведений человеку интеллигентному, утонченному, с художественной жилкою в душе, с ощущением гармонии сфер и музыки взаимных отношений?.. А если он к тому же сенестетик? Отчаянно обидно и даже препротивно принимать неуважительно, небрежно, высокомерно поданную, почти брошенную, тяжеловесную шубу, к тому ж снаружи мокрую, а снутри потную. И вес, и запахи, и звуки (а звуки прежде всего, звуки особенно!) — все его волнует, веселит иль огорчает. Если, принимая одёжину, он берет только нужную в данный момент бирочку-ноту, то получает их хаотически, с переменным темпом, рваным ритмом, а иной раз даже и аккордно, поэтому и услаждаться, благодушествовать, упиваться своим псевдомузыкальным делом он полноценно не может. Чутким слухом, особым настроем, сердечным алканием уловляет оттенки приходящих звуков, а в сочетании двух-трех различает их минорное или мажорное звучание. Будучи человеком музыкальной направленности, но силой обстоятельств вынужденный годами гастролировать по местным гардеробам, каждому, с кем приходится взаимодействовать, он присваивает ноту со штилем и флажком из доступного ему на тот момент звукоряда. Приятнейшей женщине или благодавцу может добавить диез, а вышепомянутой персоне с шубою непременно бемоль. Оперирует также бекарами и ферматами, а межвешальные переходы называет лигами. Чтоб из хаоса однообразных звуков уловить и вычленить какой-то мотив, такой мелодист (гардеробщик-концертмейстер, гардеробщик-менестрель) работает отчаянно, не покладая головы и рук, поддерживая накал воображения. А что звучит в душе изысканной натуры, нам неведомо и нам не слышно, сам же он, стоя у своего длинного пюпитра, партитуры никогда не покажет.

В контексте этих дел рассмотрим еще и диспозицию. Расположение любого гардеробщика по преимуществу фронтально к залу. А в оны дни, в добаховское время, дирижер тоже стоял лицом к публике, спиною к оркестру и отчаянно размахивал трубочкой нот. Ну вот и наш гардеробщик-композитор, гардеробщик-музыкант через века пронес этот способ, это обыкновение, эту форму взаимосообщения. И какую-то мелодию он завсегда про себя исполняет. Те из них, кто одарен музыкально, делает движения, похожие на дирижерские, и иногда с повышенной экспрессией и даже вот с ударными акцентами, когда со стуком кладет на панель свою звонкую бирку. «Но ведь не тема, а ритм составляет сущность музыки сфер», — в оправдание преувеличенных стуков, ссылаясь на мнение Рериха, скажет посетителям гардеробщик. Но клиенты-простаки могут лишь понасмешничать над ним и говорить о доминошных привычках, что отчасти тоже верно. Тем не менее какая-то музыка в его душе звучит, но никому она не слышима, а на ноты он не переводит. Мелодия у каждого своя, а сочиняет он ее, как вампиловский Сарафанов, всю свою жизнь. Однако же и так: остро критически настроенный скептик заметит, что эта его «музыка» только в воображении манипулятора, который и пюпитра-то настоящего не ставит, а на поверхности его деяний лишь надоедливый принцип «и вашим, и нашим, и этим, и тем».

Многофакторность раздевально-одевательной службы не лежит на поверхности, надобно ее всегда вскрывать, обдумывать и с разной степенью убедительности описывать. Гардеробочный индикт (годовой круг обслуживания), как правило, имеет летний перерыв, но встречается и всесезонная работа в раздевалке. Гардеробщики на своих сходбищах и вечёрках пока несмело обсуждают-обдумывают, как уговорить или принудить работодателя отпускать их на каникулы с сохранением заработной платы, а воздействуя на депутатов, закрепить такое положение в Трудовом кодексе. Но это «новое слово» слишком опережает любое социально направленное государство Европы, а, по нашей исконной традиции, свежая идея сперва и поначалу обкатывается там, а потом уже в очищенном и отшлифованном виде применяется и нами. К началу летнего дежурства мастеровитый, рукастый, не любящий безделья гардеробщик приносит домашний инструмент, тиски и заготовки, с тем чтобы использовать свободное время для поделок. В конце дня он что-нибудь да вычудит и, пестро раскрасив, зазывает подругу-поломойку к себе для показа: «Приходи, кума, любоваться!» Понравившуюся ей вещичку может и подарить, а отвергнутую выбросить.

Но во все времена на его каденциях (сроки полномочий), длящихся десять месяцев кряду, как дамоклов меч висит над темечком у гардеробца неотклонимый императив обслуживания, что есть правило, которое содержит объективное принуждение к поступку. И какая бы жаркая погода ни стояла, всегда найдется кто-то, кто возьмет да и подсунет ему зонт, портфель или сверток. И попробуй не возьми, тут же нажалуются и ославят лентяем, сухарем и сибаритом.

Несбыточной мечтой оказалось мое намерение сыскать какой-нибудь гардеробный мемуар, чтоб посмотреть на мир его глазами. Не получилось и посетить пустую гардеробную, когда никого и рядом нет, с тем чтобы некоторое время побыть там одному, почувствовать ее мертвую тишину и гулкость предлежащего общего зала. А еще — чтоб вдосыть, вгусть и всыть наполниться духом его одинокого и высокого прозябания. Походить по узким проходам, цепляясь пальцами за крючки, пошебуршить неснятыми номерочками, потеребить забытый шарфик. Раздвинув несвежие гардины, сквозь мутное окно и решетку посмотреть на дольний мир, обдумать свой удел, а потом не торопясь, осторожной выступкой пройти вдоль порубежной кромки. Хотелось и представить, как утречком раненько он расчехляет крючки, натирает жетоны и под аккомпанемент номеркового ансамбля больше в нос, чем в голос, напевает протяжную, созвучную русской природе песню. А главное — постоять, раскинув руки, за панелью и понять, что видит, что понимает и что чувствует сугубый деятель общественной раздевалки, он же президент своего анклава, генерал закордонной службы, несменяемый постовой, мерчендайзер одежд и жетонов, силой жизненных обстоятельств возведенный или низвергнутый (кому как по ощущениям) на этот уникальнейший пост. Желалось бы живо представить себе рой копошащихся за бортом людей, проследить за траекторией поочередно выпадающих из общей массы к барьеру. Всеинтересно было бы понаблюдать мозаику из лиц, одежд и намерений, причудливое складывание очереди, но вместе с тем ощутить ответственность за вверенное чужое имущество, тоску и скуку покинутого и отделенного, как бы отброшенного за черту и позабытого всеми человечка. Оглаживая ладошкою полированное полотно панели, я, может быть, вдруг понял, что она — черта, лента, дорога — есть непрерывно возделываемая грядка, контрольно-следовая или взлетная полоса, его боевое предполье, на котором происходит столкновение и борьба. Но также и торговая площадка, где совершается беспошлинный бартер, ярмарка, майдан или торжище, где идет обмен вещами, словами, взглядами, перевалочный пункт как промежуточный этап логистики и вместе с тем — передовой рубеж самостояния. Но все это, к горькому моему сожалению, не что иное, как остаток скрученной ленты из размотанного почти до конца рулона прожитой жизни. На этом последнем отрезке длинного свитка, когда ощутим уже запах конечной судьбы, он, то торопясь, то замедляя, творит невидимыми символами завершающий рисунок финального цикла.

Именно потому совсем не удивительно, если вдруг услышите, когда, привалившись боком к стойке, он со страстью знаменитого барда, но гораздо гугнивее и тише напевает себе под нос: «Чуть помедлен-н-нее, кони, чуть помедлен-н-нее! Умол-ляю вас вскачь не лете-еть!» И в этот самый момент, на грани высокой поэзии и жизненной прозы, подошедший клиент гардеробщика (на старой Москве говорили — приходень), что-то поняв или почувствовав, вдруг замедлит свое движение встречь, опустит подающую руку и прислушается к тоскливой песне старика гардеробца, почует его смертную тоску. Но если это и случится, то продолжится очень недолго. Оба они помимо воли своей, паче всех чаяний и дум, вознесясь к занебесным вершинам, где мелодия и слово находятся в полной гармонии, неслиянно, может быть, и нераздельно, тут же и выпадут из этой совершенной сферы, ничтоже сумняшеся возвратятся к своеобычным делам и обязанностям. У столбового, статского, титулярного гардеробщика совесть и долг всегда побеждают чувство.

Занимательно и поучительно было бы рассмотреть в замедленной, покадровой съемке момент контакта рук посетителя и принимающего гардеробщика. В этом соприкосновении есть особая тайна и непроявленный смысл, а также пища для дополнительных размышлений. Энергетический обмен при касании пальцами здесь точно такой, какой мы подразумеваем и почти что видим на самой знаменитой фреске Микеланджело. На той самой, где Бог-Творец, Бог-Созидатель, Бог-Вдохновитель, пролетая в пустоте и покое, слегка отделившись от тесной группы небесных существ, протягивает благодарующую руку Своему лучшему и главному творению; кончиком указательного пальца Он совершает деяние, которое несет в себе даяние начального, животворного импульса. А с этого мгновения, как известно, зачалась история человечества! Так же точно, как и первочеловек на той картине, наш вялый гардеробщик, дотоле находившийся безвольным и расслабленным на фоне примитивного пейзажа, вдруг получает мощный стимул, восстает из неприметного своего бытия и начинает продуктивно действовать!

Но как бы там ни было, от мороки наших бренных дней нам никуда не деться. Постижение скрытых истин на зыбкой почве материализма продолжалось. Следуя своим скорбным путем («своя воля пуще неволи»), я наблюдал за ними в разных местах и из всяких положений, как то: сидя в холле перед раздевалкой (через край читаемой газеты), стоя в тесном тамбуре при входе (в щель приоткрытой двери), из темного коридорного угла (привалившись к вытертой стенке), в любую погоду с улицы (приложившись лбом и носом к стеклу и закрыв по бокам лицо ладонями). И так, и сяк, и эдак я расширял, пополнял и углублял свои знания. Эти каждодневные потуги были для меня морально мучительны, физически утомительны, иногда даже опасны, но не бесполезны. Фактов набиралось все более, но ощущение было таково, что движение шло не прямо к центру, в сердцевину самого смысла, а как бы по внешним линиям округлых сфер, по медленно сужающимся концентрическим дугам. Как патефонная игла на старой пластинке с шорохом, скачками, хрипотцой и треском добирается до последнего круга и уже не может продвинуться дальше, а только монотонно шуршит на беззвучной дорожке, так и я — верчусь как в карусели однообразных вращений, и новых звуков от меня почти не слышно. А завод пружины, поначалу упругий и тугой, постепенно слабеет, и невольно приходится сниматься с этой заезженной темы, чтоб принабраться где-то новых сил.

С некоторых пор я стал понимать, что мне, литератору средней руки, нечего и тужиться одновременно-сразу охватить все явления гардеробной жизни и каждое из них в отдельности, с тем чтоб докопаться до самой сути, прознать первоглавное и самосущее, а тем более правильно выразить в слове. Слово же — тончайшая оболочка мысли, а ежели мысли отрывистые, неясные, путаные, обиходом случайные, то оболочка (оболоконце по-старорусски) становится рваной и неприглядной, форма — искаженной, а значение не до конца осознанно. Бесценный дар, врученный человеку, — производить осмысленные звуки, понимать друг друга, красиво изъясняться, выражать многообразие окружающего мира и украшать свою жизнь хорошими словами выгодно отличает нас от животных. И ежели со мною не очень согласны, то извольте лучше спорить с Сумароковым:

Для общихъ благъ мы то передъ скотомъ имеемъ,

Что лучше, какъ они, другъ друга разумеемъ.

Движение по неясному следу продолжалось, обретение смысла было еще далеко, но новые сведения теперь приходили отовсюду и пополняли мой багаж. Некоторые гардеробщики, как замечено, мокрое стараются вешать отдельно, а особо заботливые не затрудняются расправлять таковое на плечиках. Выпавшие из рукавов шарфы и шапки подбирают и кладут на внутренние полки, но не считают их своим трофеем, никогда не скажут: «Что упало, то пропало» или «Что взято, то и свято». Напротив, по любому запросу простодушно выкладывают все, что у них там нападало. И ведь находятся такие среди нас, кто бессовестно пользуется простотой гардероб-собирателя и из предложенного выбирает понравившуюся себе вещичку. Однажды видел и такого старичка гардеробщика: сидит на стуле вплотную к барьеру, руки сложены на панель, а голова виском на них опущена. Его ноги, хотя их и не видно, были разведены вдоль барьера в шпагат. Издали он казался мне спящим, поскольку глаза были зажмурены. Но, прокравшись чуть ближе, вытянув шею и присмотревшись, я понял, что в его позе не было беспечной расслабленности, верхнее ухо торчало востро и, едва заметно поворачиваясь, улавливало вибрации в предлежащем пространстве. По другим неосознанным признакам также чувствовалась его бдительность и напряженность состояния. Как приложившийся к земле добрый молодец слышал дальние топоты копыт, так и мой созерцаемый гардеробщик тоже, наверное, ощущал любые шаги в своем сугубом дистрикте. Еще он напомнил мне свернувшегося кота, который вроде бы спит, но ушки чутко реагируют на окружающие звуки, а брюшком и лапами он воспринимает колебания поверхности. С умилением и жалостью я смотрел на закумаренного главначальника гардеробной, и вдруг припомнилась старинная приговорочка: «Не буди лихо, пока оно тихо». Пришлось повышенно осторожничать. Возобновив движение, я перешел на замедленные и плавные, почти неслышные шаги, чтоб органично и незаметно войти в его жизнесферу. Но только я тихонечко, едва дыша, крадучись вдоль стеночки со стороны его темечка стал приближаться, как он сразу же воспрял, поднял голову и с прищуром, оценивающе на меня посмотрел. В его глазах побежали вопросы: придется ль ему вот тотчас встать и поработать, дать какую-то справку, указать направление, куда идти, или что другое у посетителя на уме? Но совершенно невдомек ему, что мой приход, сдача на хранение куртки и ее получение назад имели только одну цель — еще раз коснуться жизни гардеробной, до конца мной не изведанной, прознать о нем и о его работе как можно больше. Теплилась надежда при удобном случае задать ему какое-нибудь испытание, проверить его бдительность, смекалку, реакцию, а потом доверительно с ним поговорить, хоть краем глаза заглянуть в тайник его души. Но я опять спасовал. Заостренным чутьем вдруг понял, что этот сонный деятель отнюдь не прост, в глубине его сощуренных глаз поблескивает чертовщинка, на мякине такого воробья не проведешь, и заговорить с ним я не решился. К тому же не хотелось красть у него минуты отдыха, да и сермяжной правды у эдакого хитрованца, скорее всего, не добьешься. Все эти раз за разом неиспользованные возможности не приближали меня к постижению смысла, но все же добавляли новые штрихи к портрету гардеробщика нашего времени. И первое чувство неудовлетворенности от несостоявшегося контакта постепенно сменялось радостью от крохотного открытия.

Занятно и поучительно наблюдать за взаимодействием сторон, которое возникает в точке соприкосновения двух физических тел и оканчивается с их скорым расхождением, буквально — распадом. Взаимоотношения же в аспекте юридическом отнюдь не прекращаются, а остаются до их полного исчерпания, поскольку претензии по поводу сохранности и комплектности имущества можно предъявить в любой момент, ограниченный лишь сроками давности. Для похищения, грабежа или кражи они существенно разные, и всевозможным жалобщикам и сутягам непременно это надо учитывать. И никогда никакой продувной мошенник, залыга или хват, а пуще того — гардеробщик-лихоимец, гардеробщик-супостат, ежели таковой в гардеробе завелся, не может этот тонкий момент игнорировать либо произвольно отменить. Поставленный на прием и раздачу имуществ обязывается принять, сберечь и возвернуть, а потом ждать и беспокоиться — все ли в порядке, не будет ли претензий. А обычному нашему посетителю никакого и дела нет до треволнений штатного работника. Сдатчику, визитеру, вещевладельцу достаточно только небрежно подать номерочек, а уж острейший дамоклов меч ответственности и подозрений висит над сугубым деятелем раздевалки и так.

Но еще ж мы видим и другое. Процедурная несоразмерность и явный дисбаланс органически присущи всей системе гардеробного обслуживания. Принятая, повешенная, отнумерованная клиентская вещь, даже с учетом произведенных усилий, неравноценно заменяется жетоном. А стоимость этой никчемной бирки сравнима, может быть, только с крупной пуговицей, по моде пришитой на отворот. Обратные действия, производимые гардеробщиком при выдаче, очень сходны с реституцией, а это, как известно, есть возвращение прежних прав на имущество, оказавшееся в чужом владении. И хотя не все гардеробщики любят отдавать то, что получили, однако даже и они делают это беспременно и завсегда, при этом тщательно скрывая от разинь и раззяв свои подлинные чувства. Но те, кто поначитанней и с памятью «не решето», приводят слова Фомы Аквинского, сказанные им в свою монастырскую бытность: «Реституция — это акт направленной справедливости». Ничего не имея против, гардеробщики всех времен и народов из столетие в столетие, от ранних веков и доныне продолжают доброохотливо и честно оперировать с нашей одеждой.

В отдельных современнейших гардеробных полностью устранено такое явление, как черезбарьерность, которое, по мнению экспертного сообщества и продвинутого руководства, разобщает людей, вместо того чтобы, занимаясь общим делом, их объединять и морально, и физически. Доступ к вешалкам в таких местах, где практикуется самоповес, демократически открыт, прозрачность процесса налицо, гендерное же равенство самое образцовое. Ко всему прочему здесь нет причины и к мздоимству, а все это, к вящей радости прогрессистов, в русле европейских ценностей. Бесконтактное взаимодействие и сопутствующие им отношения естественным образом там строятся на доверии и равноправстве; настукивание, окрик и принуждение устранены принципиально. Это способствует тому, что гардеробщик и посетитель действуют отстраненно, не встречаясь глазами, не обмениваясь словами, не касаясь руками, и привычный процесс в пункте сдачи-приема одежд проходит без лишних церемоний. Менталитет гардеробщика, собственная самооценка и его роль в искусстве обслуживания при этом постепенно меняются. Само собой, что трудоусилия и связанные с этим издержки у постового при вешалках минимальны и на внезарплатный доход он рассчитывать не вправе. Но некоторые, изворачиваясь и хитря, все же умудряются оказывать кое-какие услуги, прилагая свою фантазию и коммерческий талант, а перепадает ли что-нибудь им за старания и какое соотношение в цепочке «выдумка — усилия — результат», нам пока не известно. Порою, чтоб хоть что-то уловить в свои сети и как-то себя пообнаружить, гардеробщик — любитель мелких бонусов не сидит расплывшись в кресле, а, как голкипер в створе ворот, на подпружиненных ногах стоит по центру и демонстрирует свою готовность к обслуживанию. Но обычно его обходят, его обводят и заносят вещи без его участия. «Мимо носа носят чачу, мимо рота алычу», — гугниво и недовольно бурчит себе под нос наш вратарь-дырка, но поделать ничего не может. Иногда, в уныло-скучной обстановке, чтобы себя распотешить, безбарьерный служитель со сладко-ядовитой улыбочкой, немного кривляясь, глумливо предлагает женщине не ею сданную роскошную шубку с крючка. Эта акция, по мнению шутника-забавника, должна поднять настроение клиентессе, но чаще происходит все наоборот, особенно тогда, когда ее наряд выглядит значительно скромнее, чем предложенный мех фигуральной соперницы. Женщина с кислой миной уходит прочь, а гардеробщик от удовольствия потирает руки.

А вот еще недавний случай, просквозивший по всем телеканалам. В Подмосковье задержали подполковника полиции, который упёр дорогое манто из гардероба! С невозмутимостью стража порядка, начальственной походкой он вступил в раздевалку, оценивающе прошелся по рядам и скрылся в ее глубине. Затем покинул место преступления с полным рюкзаком, в который чуть прежде затолкал чужую шубку. В тот же день он был изловлен. А в утренних новостях представителем МВД было заявлено, что горе-полицейский, несмотря на стаж и заслуги, будет уволен из ведомства, а также из академии, в которой на вырост учился. И как тут не вспомнить расхожее словоречение наших гардеробщиков, наблюдающих жизнь со стороны, и изнутри, и как бы сверху: «Чужое добро ох как выпрет в ребро!» Но вот почему гардеробщик, оперирующий на выдаче (на видеосъемке это отчетливо видно), допустил постороннего человека, не запретил, не пресёк, не воспрепятствовал, а дал ему выйти с поклажею, осталось для всех непонятным. Отрицая версию соучастия, но зная некоторые хитрости линейных работников, можем предположить, что гардеробщик — возможно, сам бывший оперативник — проявил отменную выдержку, дал преступлению свершиться, с тем чтобы порочный деятель органов правопорядка, меховой мошенник, волк в овечьей шкуре, уже не смог уйти от ответственности.

Но жизнь являет нам и другие примеры — когда работников тряпичного ремесла не обкрадывают и не третируют, а поддерживают и помогают. Арчил Гомиашвили, наш незабвенный и любимейший Бендер, в трудные 90-е годы отсылал из Москвы в Тбилисский театр деньги для помощи самым нуждающимся — многодетным молодым актерам и... пожилым гардеробщицам, «нашим одевальщицам», как он писал в сопроводительных переводам письмах. И сегодня уже третье поколение театральных гардеробщиц не забывает добротолюбие своего земляка.

Вдруг вспомнил свою районную поликлинику, которую недавно укомплектовали новейшим компьютерным оборудованием, но все остальное осталось старым и облупленным — стены, полы, мебель, двери, светильники, проводка, сантехника, а также наш гардеробщик. Мне почему-то кажется, что я помню его с отроческих лет, когда только был переведен во взрослый корпус. Может ли быть такое, что больше 30 лет этот корифей одёжного дела находится на своем посту и все это время обслуживает нас — взрослеющих и стареющих, больных и выздоравливающих? Или это такой вечный тип среди многочисленной когорты гардеробщиков: добродушный, услужливый, всегда извиняющийся даже за минутное отсутствие или за оброненный не по его вине предмет. Серьезный и сосредоточенный вид его, когда он поглощен работой, скрывает сердечную доброту и приязнь ко всем и каждому. Но и также готовность откликнуться на любую просьбу, посильно помочь, улыбнуться на хорошее слово или ответить на приветствие. Этот наш ветеран-гардеробщик источает какой-то мягкий магнетизм, теплые волны, обволакивающие флюиды, и общение с ним вполне бы могло заменить кое-кому физиотерапию. Сколько раз я видел, как заведующий гардеробного угла, наш безымянный служака, наклонившись над поданной вещью, сощурившись, помогая себе языком, сосредоточенно и очень мило ковыряется под воротником, отыскивая петельку, а если она оказывается порванной, то сокрушенно сообщает об этом подателю. Но тут же, не дав ему извиниться или оправдаться, сепетит: «Ничего-ничего-ничего, я повешу за воротничок (или капюшон)», — но иногда вешает на принесенные из дома плечики. Никогда не отказывается принять другие носильные вещи и даже помогает их утрамбовывать в рукава. А за много лет и зим мы даже не сподобились узнать, как звать-величать его! Именно сейчас меня вдруг согрело воспоминание об этом человеке, много лет труждающемся на своем незаметном посту, человеке, который во всех смыслах облегчает нам нашу ношу, принимая всю ее тяжесть на себя.

В начале своей исследовательской деятельности я, действуя наобум и наугад, обратился с расспросами к его сменщику, но тот, заподозрив насмешку или издёвку, насупился, нахмурился и замкнулся, чем отвратил меня от дальнейшего общения с поликлиническими гардеробщиками. А если бы я тогда поговорил именно с тем одёжником, о котором речь, то все наверняка было бы другим, не столь переживательным и драматичным. Именно он, доверенный нашего имущества, диспетчер наших одеяний, а также чаяний и дум, имеет то терпение и смирение, которое умягчает сердца ожесточенные и умы гневливые, в силу своего положения благорасположен ко всем и к каждому, в таких местах всегда сочувствует страждущим и болящим. Кроме того, безмятежность и спокойствие, доброусидчивость и вседушевность, размышления о прожитом, оценка долгого пути... Иногда можно видеть, как он в минуту отдыха и раздумий закручинился, повесил некогда буйную головушку и что-то про себя бормочет. Но только опытный психолог-физиогномист смог бы понять, что именно. А поскольку такой глубины изучения личности гардеробщика еще не достигнуто и таких специалистов днем с огнем не сыщешь, то сообщу то, что единожды самолично видел и, перенагнувшись через барьер, смог краем уха расслышать. «Эх, если бы не наше безздоровье!» — сокрушаясь, причитал горестный гардеробщик. Говорил он это своему коту, который сидел на полу, подергивал хвостом и широко открытыми глазами старался понять хозяина. Но что бы ни случилось в его гардеробе или за его пределами, он всегда уравновешен, собран и невозмутим. Мягкосерден и тихоуветлив, как сказали бы наши добропамятные предки. Да сами эти слова настраивают на хорошее.

Но никак не могу избавиться от наваждения, от какой-то навязчивой и болезненной мысли, неотступно преследующей меня после сокровенно высказанного: что вдруг гардеробные раздевалки отныне будут усиленно посещаться всякого рода гуляками, зеваками, лоботрясами всех мастей, даже и загрантуристами — любителями туземной экзотики. Праздный люд для саморазвлечения будет теперь толкаться у барьера, особенно по выходным, смотреть, обсуждать и придирчиво оценивать его работу. Станут приходить и семейно, глазопялиться на него в упор. Строгий отец, тыкая пальцем, наставительно скажет отроку: «Вот, сынок, не будешь хорошо учиться, отдам тебя в гардеробщики». Не привыкший к такому вниманию, наш фигурант будет чувствовать себя не в своей тарелке, взволнуется и совершит ошибку — например, уронит чье-нибудь пальто. И тогда рассердившийся владелец, невзирая на присутствие детей и женщин, ему непременно скажет, откуда на самом деле у того растут руки.

Типажи гардеробных деятелей на редкость разнообразны, и проявляют они себя на своем посту неодинаково, а порой очень даже оригинально. В частности, можно встретить и такое явление. Представьте себе роскошный вечерний клуб. Для соответствия настрою гостей, приходящих беззаботно отдохнуть и от души повеселиться, бодрый гардеробщик, принимая вещи, широко улыбается, ритмично двигает корпусом и тазом, будто пританцовывает. Хотя и не видно, но хорошо слышно, как под музыку в холле за своим барьером он слегка притоптывает, носком и пяткой бьет чечетку. Иногда, на особом подъеме, чувствуя настроение публики и хороший барыш, от стойки к вешалкам делает проход с проворотом вокруг себя. При этом полы его фирменного халата, кружась, поднимаются, и становятся видны засиженные брюки с пузырями на коленках, что добавляет всем веселья. Для забавы молодежи может выкинуть еще какой-нибудь фортель: коряво отчебучить балетное па, нагнувшись, издать неожиданный звук или применить соленую шуточку по отношению к пришедшим дамам, за что частенько получает по заслугам.

Если же подходит клиент почтенный и на вид значительный, то гардеробщик меняется на глазах. Еще не начав обслуживать, он становится серьезным и сосредоточенным, всеми возможными способами выказывает ему свой респект. К особо важным и щедрым персонам выбегает встречь, на лету ловит небрежно брошенное пальтецо и подает номерок с хорошей цифрою. Но бывает и обратное. Гордый собой, высокомерный визитер поспесивился принять услугу, не удостоил подбежавшего гардеробщика даже взглядом, бесцеремонно отобрал у него свою одежду, не позволив обслужить, а самого отодвинул в сторону, чтоб не мельтешил перед глазами. И до того все это обидно, досадно, что добрая гардеробная душа уязвляется таким отношением, но и на этот раз все прощает и не сильно оскорбляется, а в утешение себе припоминает слова мудреца, однажды зашедшего в раздевальню: «Аще кто восхочет быти над всеми вами болшим, да буде вам слугою!»

Сказавши это, мудрец исчез, а слова его остались. И хорошо бы их написать славянской вязью в развёрстой книге и поставить на гардеробную панель вместо табличек, ограничивающих, предупреждающих и пугающих.

Сейчас уже нет, а в старину, сопровождая свои услуги, каждый внутренний работник заведения непременно добавлял: «Не оставьте нас, сирых, своими милостями!»

Многолетний опыт привещественной службы и тесных взаимодействий с барами, панами и вельможами, а также историческая наблюдательность выковала золотое правило обращений: не проси богатого, а проси тороватого, то есть такого, который не скареден, не жаден, а великодушен и щедр. Результат же непременнейше будет. И надобно, предуведев, как и что, сделать в нужной обстановке правильный подход. А безблагодарственность в те времена называлась неуподарение. И в нынешнем времени некоторые мастера гардеробных услуг на удивление проницательны, не только в отношении того, с кого и сколько можно взять, а еще и потому, что под гражданским платьем посетителя могут угадать военного человека. Те гардеробщики, у кого было служилое прошлое, вольно или невольно подтягиваются, приобретают вид лихой и молодцеватый, с удовольствием прищелкивают каблуками в момент передачи жетона или получения чаевых. И если посетитель из этого разряда дает гардеробщику поручение (например, до прихода дамы держать у себя букет), то благоговейно принимает его и по-старовоенному отвечает: «Слушаюсь!» Но взять под козырек может только в исключительных случаях, да и то если на голове не беретка, не ермолка или феска, а картуз.

Время от времени, когда того требуют обстоятельства, профессионал-гардеробщик демонстрирует отменное знание этикета, а также устойчивые навыки его применения. Своему ученику или стажёру он рассказывает, что если солидный мужчина приходит с женщиной, то нужно брать верхнюю одежду сперва у дамы, а затем у джентльмена. Как можно более натуральней надобно выказывать:

а) почтительность к ним самим и

б) подчеркнуто аккуратное отношение к их вещам и одеждам.

Отдавать надо так. Сначала дамское, но — мужчине, чтобы он одел спутницу, а затем подавать мужское. Когда дама приходит одна, то правила приличия лучших домов требуют ей помочь, если, конечно, позволяют время и место. Заслуг у гардеробщика будет существенно больше, если в сочетании с охаживающими действиями ему удастся полностью облечь посетителя. При этом нередки случаи, когда со стороны облекаемого господина возникает сопротивление, но в присутствии дамы упорным гардеробщиком оно чаще всего легко преодолевается. Короткая силовая борьба за право одеться самому или быть одетым гардеробщиком проходит в определенных рамках и никогда не переходит границы политеса, более того, для других людей она может быть вообще незаметна. Со стороны это выглядит так, будто два учтивых джентльмена с натянутыми улыбками стараются облегчить друг другу заботы. Но побеждает отнюдь не сила, а ловкость и вежливая настойчивость одного из единоборцев. Виртуоз одёжного дела не должен допустить, чтоб попытку принудительного одевания посетитель превратил в жест развернутой подачи, перехватив свое пальто на лету. Если противники достойны друг друга, то можно видеть, как ас-гардеробщик, словно истребитель, кружит вокруг клиента, пытаясь зайти ему в хвост. Атакованный же, стараясь переловчить гардеробщика, вертится и пытается ухватиться хоть за краешек своей одежонки, тем самым перевести воздушную борьбу в соревнование по перетягиванию каната, где у него будет больше преимуществ. Проницательная и опытная женщина, конечно, заметит эту возню, но не подаст виду, а в душе будет болеть за гардеробщика, поскольку всегда и во всех ситуациях она рассчитывает на щедрость своего кавалера. Но как бы поединок ни закончился, не следует сразу же уходить с места обслуживания. По неписаному гардеробному этикету, проверенному столетиями прежде, со стороны противоборца должен воспоследовать благодарственный жест. Ритуал как раз и считается завершенным, когда добровольно-принудительно обслуженный господин по сумме всех услуг выдает гардеробщику плату. Принятие же заработанной мзды должно быть всегда спокойным, быстрым и незаметным. Подсчитывать купюры или монеты в месте их получения, а также мимикой выражать свое недовольство считается в гардеробных кругах в высшей степени неприличным. Твердое правило не роптать на очень маленький взнос поддерживается поговорочкой, что, мол, курочка по зернышку клюет, да сыта бывает.

«Ближняя копеечка дороже дальнего рубля», — скажет бережливый, укладистый гардеробщик в ответ на обвинение в излишней суете и крохоборстве. А осердясь на насмешника, осадит его поговоркою: не тычь, мол, носа в чужое просо!

Кое-кто из особо алчущих старается продемонстрировать клиенту свое показное усердие, но эта сугубая заботливость всегда предусматривает некоторую компенсацию. А здесь трудности другого плана. Положительное и плодотворное взаимодействие у гардеробной стойки не позволяет особо конфузливым и робким посетителям перевести прекраснодушные отношения в сферу чистой прагматики, то есть восполнить затраченный гардеробщиком физический и душевный потенциал простыми, тривиальными денежными средствами. Некоторые из получивших услугу бессовестно думают так: маленькую купюру дать — обидится, большую он не заслужил, а средней при себе не имею. И по этим, и по другим причинам вознаграждаемость его трудов на исполняемой должности обыкновенно очень низкая, и ее уровень постоянно падает из-за всеобщей картаризации. Иметь в кармане мелкие дензнаки для поощрения таксиста, банщика, заправщика и нашего бедолаги-одевальца не считается теперь непреложным правилом, и, таким образом, благотворить подателя личных услуг не могут в том числе и из-за этого.

Неутомимые и предприимчивые гардеробщики, к тому же тонко чувствующие клиента, действуют решительно и инициативно, балансируя на грани корректности и настырности. Желая удоволить нерешительного гостя, хорошенечко его пообслужить, порадовать обхождением, оказать необходимую честь, ну и, конечно, получить заслуженную награду, гардеробщик выходит в холл, рассыпается в любезностях и, переходя на старый манер, говорит кандидату на обслуживание: «Вы только нам подвергнитесь, а уж мы-то вас, милостивый государь, откатаем по высшему разряду! Отдохнете хорошенечко, тута у нас и музыка, и дамы. Не прикажете ли принять одеяние?» И после таких слов любой ценитель этикета и старинного стиля непременно отдаст себя в руки заботливого гардеробщика. А тот, как следует обработав, попутно слущив с него малую толику, передаст его дальше по цепочке обслуживания.

Гардеробный анклав, живя своими законами, прочнейшими нитями (не то что пуговица и пальто) связан с территорией, в которую включен. Если применить аналогию из теории международного права к общественным раздевалкам, то, имея в виду их барьерную отделенность, своеобразный пограничный и таможенный контроль, а также некоторую самоуправляемость, точнее их будет назвать полуанклавами или же полуэксклавами. Эксклавность у любой раздевалки двухуровневая, и все внешние обстоятельства отражаются в ее внутреннем быту. Усиление в обществе борьбы со взятками может дать начало новому процессу в вялотекущей гардеробной службе. Какой-нибудь ретивый прокуратор с институтской скамьи, чтоб поупражняться в правопорядке, возьмет да и признает даяние гардеробщику «в лапу» элементом коррупционной схемы, первым звеном порочной цепочки. Начнет расследование с этих самых низких позиций, чтоб потом по головам карабкаться вверх. А кто на высоких должностях непорочен и без грешка, у кого рыльце не в пушку и коготок нигде не увяз, тот пусть первым бросит в работника следствия гардеробным жетоном.

Продолжая свои повести, могу заметить, что бывшие гардеробщики, ставшие обеспеченными и знаменитыми, выгодно отличаются от представителей других профессий тем, что никогда не забывают свое прежнее виталище. Редко про кого из них можно сказать: залез в богатство, забыл и братство. И когда им, вознесшимся до небес, приходится писать мемуары или интервьюироваться, они охотно пишут и рассказывают о своем далеком прошлом, когда работали дворниками, разнорабочими, посыльными, а особенно гардеробщиками. Во многом гардероб — это кузница кадров для искусства, бизнеса и творческой деятельности вообще. Из всех случаев восхождения бывших гардеробщиков мне лично неизвестно полного забвения своих начал, ложной стыдливости, укрывательства фактов или третирования бывших сослуживцев, когда они при исполнении. Возможны лишь нечастые исключения. Все, кому приходилось работать гардеробными смотрителями, а потом сменить профессию, не стыдятся этого, более того, ученые считают гардероб точкой отсчета, бизнесмены — низким стартом, артисты и писатели — своим университетом, крупные чиновники — школой выживания, а поэты говорят о станции отправления в далекий неведомый путь. Подтверждений тому предостаточно, и некоторые из них будут приведены в свое время.

Но есть и другая сторона гардеробной службы, настолько значимая, что переоценить ее очень трудно. Общественный гардероб — это творческая мастерская тлеющих талантов, поскольку после затухания карьеры люди, некогда славные своими достижениями, но растерявшие свой капитал, частенько приходят именно сюда. Здесь они стяжают дух обновления, получают второе дыхание и начинают творить что-то внове. И это потому, что их энергия уже не растрачивается на гонку за деньгами, успехом и славой, на малополезную суету и досужие разговоры. Только результаты их усилий не всегда заметны, они сотворены подспудно и ждут удобности для своего проявления. А пока в свое утешение и другодружную поддержку некоторые пассионарии гардеробного дела туманно высказываются, переходя на старый слог, что тот, кто имеет (номерок), тому дано будет (его пожитки), а кто не имеет, может всегда получить. Но оборванность и искаженность известной сентенции лишь подтверждает то, что не все еще наполнились нужными смыслами.

По общему мнению гардеробных смотрителей, духовные силы у всякого человека достаточно мощные, но уходят они, как вода в песок, на обслуживание своих страстей, на привязанности к популярным порокам, или же в дремотной лености и расслабленности эти силы почти себя не проявляют. Жизненный цикл приводит к тому, что широкая публичная активность сменяется тихой созерцательностью из отгороженного пространства и разговорами на дворовых скамейках. Здесь зло побеждают добром, поспешность терпением, а суету и празднословие душевным покоем и молчанием. Потому-то в этом новом для себя статусе многие самостоятельно приходят к мысли о бренности земного бытия и черезбарьерно, с ухмылочкой, многомудренно и златоустно возвещают, что человек не доживает и до ста лет, а суетится на тысячу.

Так, стоя у обрыва жизненных лет, может говорить, писать и думать действительный член гардеробного клана, заправила одевательных дел, настоящий человече твердейшего духа. В каждом серьезном недуге пред гардеробщиком почтенных лет отворяются врата вечности, он видит разверстую бездну и мысленно как бы валится туда с грузом накопленных проблем. А падая, теряя страх и ношу, постепенно обретает легкость и покой, парит, уже ничем не отягченный. Но из этого благостного, освобожденного, полурастворенного состояния его выводит ежеминутный долг, призывающий к работе, когда подошедший дробным стуком или откашлянным голосом зовет принять иль получить его обноски. Совершая акт приема-передачи, первое лицо гардероба знает больше, видит дальше и чувствует всю глубину процесса, и это не примитивный обмен, видимый зеваками со стороны.

Тряпичный покров человека, так же как магнитная оболочка Земли и озоновый слой атмосферы, обеспечивает нам приемлемое существование при любом климате и погоде. Худая же, ветхопрашная одёжа пропускает через прорехи, дыры и не стянутые нитками швы лучи посторонних влияний. И через них же, в обратном направлении утекает энергия владельца, его накопленный потенциал сквозит и рассеивается напрасно. Одежда в этом случае не является полноценной защитой. Об этом знали патриархальные русичи и трепетно относились к тому, чтоб всегда иметь на голове картуз или плато, на ногах — облегающую обувку, а посередь всего тела непременно надобно быть подпоясанным. А кушак, гашник, поясной снурок или стягловица имели в деле одевания и ношения еще и сакральный смысл.

Посетители, беспрерывно притекающие в гардероб с разных сторон, делятся у него на разряды: «входящие» и «исходящие». Всем сдающим одежду он присваивает номера. Запоминать их не очень старается, но для саморазвлечения иной раз пытается угадать, с каким номерком посетитель к нему припожаловал. И если за стойкой окажется заядлый дворовый картежник, то можно наблюдать такую сцену: он не глядя берет у клиента жетон и, закрыв цифру ладошкой, с нарастающим азартом постепенно ее открывает. По конечной реакции гардеробщика можно судить, насколько близко цифра оказалась угаданной. Опытный преферансист из посетителей сразу же узнает «своего» и не прочь бы составить ему партию, но обстановка обычно это сделать не позволяет. Несостоявшиеся партнеры, обменявшись сочувственными взглядами, расходятся неудовлетворенными.

На телеканале «Культура» в телепередаче о Николаевской эпохе случайно был усмотрен такой эпизод. Чуть укрепившись на троне после подавления бунта на Сенатской площади, царь заказал за границей столовый мебельный гарнитур, а получив его, некоторое время им пользовался, но в ХХ веке он, как и многие шедевральные вещи, оказался рассеян. Петербургские искусствоведы, повторив деяния легендарного Бендера, разыскали почти весь комплект, но остался ненайденным один стул из двенадцати известных. И вот, довольный этим неполным успехом, главный искусствовед и антикварий Петербурга вдруг обнаруживает недостающий стул в гардеробной гражданского учреждения. Не веря своему счастию, он упросил гардеробщика осмотреть его и, убедившись в подлинности, умчался составлять прошение о передаче или покупки в Эрмитаж. Но случилось непредвиденное. Пришед на следующий день в учреждение с делегацией, а предварительно договорившись с руководством, наш изыскатель не обнаружил свой уникум. По инвентаризации этот стул не числился, и его пропажа никак не могла быть вменена гардеробщику в вину. Никакими уговорами тот не соглашался его возвернуть. Надо же! 190 лет этот стул перемещался вместе с гарнитуром, а в какой-то момент и отдельно, не был разломан в мятежные дни, продан за бесценок за границу, сожжен во время блокады, а был, вероятно, выброшен или за ненадобностью кому-то подарен. Гардеробщик же, ценитель дубовой готики и надежного сиденья (неизвестно, чего больше), принял его в свой апартамент, использовал по назначению, дорожил им, как реликвией, готовился передать по наследству, а в момент опасности удалил его от общих взоров и частных притязаний. Но все-таки его кое-как уговорили, пообещав пожизненную должность, денежную премию и почетную грамоту на предъявителя. И этот дубовый столовый гарнитур в английском готическом стиле был дополнен последним экспонатом. Такая вот история, лично виденная мной в своем домашнем телевизоре.

Там же, но спустя длинное время я посмотрел передачу на смерть Леонида Броневого, о его артистическом и бытожизненном пути. В конце авторы взяли интервью у родных и друзей усопшего, ведущих артистов Ленкома, режиссера Захарова, его помощника по хозяйственной части, а также у... старшего гардеробщика театра! Вот этот последний и высказал сочувствие покойному как к доброму человеку, а не как к выдающемуся актеру современности, и пожалел о его неприкаянной душе.

Одна из театральных легенд, затухая во времени, гласит. На одном выступлении Райкина, где он изображал Чаплина, кто-то умыкнул его трость, без которой образ бродяжки был бы, конечно, не полон. И администратор, и реквизитёр, и весь закулисный персонал оказались растерянны и беспомощны. Тогда Аркадий Исаакович ринулся в раздевалку, и гардеробщица выдала ему палку, похожую на украденный реквизит. Но самому артисту изобразить петельно-крючкового работника во всей его красе и парадоксальности не довелось — возможно, потому, что этот образ до конца жизни не вполне им осмыслился.

Однажды как ветер по всем постам просквозило сообщение, подкрепленное фотографией, о том, что в гардеробной одного заведения появилось объявление о найденной золотой цепочке с предложением владельцу обратиться к гардеробщику. Отклики в блогосфере были незамедлительные и единодушно положительные. Все хвалили гардеробного служителя за честность. Но, как говорится, одна паршивая овца все стадо портит. И в этот раз не обошлось без ложки дегтя в бочку душистого меда. По мнению одного прожженного колумниста, «честный» гардеробщик имел единственную цель — взять с владельца вознаграждение больше стоимости найденной вещи! Ни больше ни меньше. Затем этот горе-писака продолжил свою мысль, предположив, что наверняка найдутся желающие поживиться чужим добром и хитрюга вешальщик, собрав «лоты» вместе, устроит аукцион забытых вещей. И если этот опыт окажется удачным, то время от времени таким вот образом по ломбардной цене гардеробщик-делец, гардеробщик-коммерсант сможет сбывать кое-какие вещички: и забытые посетителями, и свои собственные. Тут же настроение комментаторов переменилось и началось выкладывание и других случаев, якобы бывших с авторами в гардеробных. Но все это были либо явные выдумки с единственной целью бросить тень на плетень, либо переиначенные анекдоты. Более или менее правдоподобно выглядел рассказ о том, как гардеробщик одной солидной конторы носил под халатом за поясом грелку, которая при движении обнаруживала себя тем, что некстати булькала. Сотрудников и начальство он уверял, что ее теплом лечит себе печень. Особо проницательные и заботливые, уходя вечером с работы, говорили пожилому одевальщику, что как бы излишнее самолечение «подобное подобным» не пошло ему во вред. Но все было тщетно, он моргал красными глазами, тёр свой рыхлый, с пупырками нос и рассеянно улыбался. Да вот однажды, пригревшись у батареи, гардеробщик-гомеопат сильно надавил на грелку, и старая резина дала течь. Когда несчастный это заметил, аромат, похожий на винный, уже распространился в холле заведения. Чувствительный завхоз издалека учуял запах, с карандашом за ухом прибежал, быстро обнаружил источник и публично сделал бедолаге выволочку.

Все эти случаи лишь эпизоды разнообразной и многокрасочной жизни российских гардеробщиков, чей клан является самым большим на планете, да может, и во всей обозримой галактике. Полное отсутствие честолюбия каждого из них и аморфность незарегистрированной организации не дает возможности специалистам Гиннесса учесть их в Книге рекордов. Гардеробщики, бывшие в 60-х годах бардами, а в 70-х каэспэшниками, и теперь могут под гитару сбрякать песенку русского классика, выражающую их нынешнюю жизненную философию, отношение к популярности, превратностям судьбы и друг к другу «Что нам слава, что нам Клава, медсестра и белый свет! Помер мой сосед, что справа, тот, что слева еще нет!»