Сафари. Окончание

Владимир Семенович Гоник родился в 1939 году в Киеве. Окончил Рижский медицинский институт и с красным дипломом сценарный факультет ВГИКа. Военный врач, доктор медицины. Как врач-тренер работал с олимпийскими и национальными командами СССР по разным видам спорта. Печататься начал в 1957 году. Автор десяти книг прозы, 12 кинофильмов, в том числе снятых на киностудии «Мосфильм». Прозаические произведения переведены на многие языки мира. Лауреат семи национальных и международных премий за лучший сценарий, в том числе премий на фестивалях кинодраматургии в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. Член Союза писателей России и Союза кинематографистов. Живет в Москве.
Часть 4
Война
Из промозглого тумана северо-запада они мчались на сравнительно погожий юго-восток, нанизывали на график маршрута попутные степные городки и поселки. В дороге полковник Кикоть получил сообщение, в котором местом назначения генерал указал районный центр Марьинку на трассе Донецк — Курахово, прибыть следовало в расположение 30-й армейской бригады. Экипаж и пассажиры несколько оживились, проклюнулась хоть какая-то ясность. До сих пор они испытывали смутное беспокойство по причине неопределенности: они знали, что их ждут, но где именно и когда, генерал прежде не сообщал, чтобы сохранить конспирацию. А теперь Сашко Устим внес подробности, и поездка обрела реальную окраску: пассажиры уверовали, что невероятная затея, которая казалась неправдоподобной и неосуществимой, все же состоится. Рассвет случился поздним, как и положено глубокой осенью на пороге зимы. Утро открылось прозрачным холодом, ночной морозец сковал воду в канавах за обочинами и обметал инеем высокие, голенастые стебли дикого бурьяна. Вслед за студеным рассветом стал явным степной простор, с ним и даль прорезалась внятно, подсвеченная зарей.
Вскоре пришло второе сообщение: в качестве запасного варианта под операцию предлагался город Докучаевск, расположение 93-й бригады. Названия городов пассажирам микроавтобуса ничего не говорили, но полковник Кикоть и майор Дрыгаль тотчас смекнули, о чем идет речь: в указанных населенных пунктах войска противоборствующих сторон располагались на линии соприкосновения в непосредственной близости друг от друга — ближе, чем на других участках фронта. Серая ничейная зона между передовыми позициями в Марьинке и Докучаевске оказалась самой узкой.
Впрочем, стылую тревогу они сполна ощутили раньше, еще не доехав до районного центра. Обок шоссе появились брошенные дома, безлюдные дворы, в глаза бросались тоскливое запустение и горестный разор. На шоссе временами наблюдалось движение тяжелых армейских грузовиков и военной техники, надсадно урчали моторы, гарь и чад едких выхлопных газов заволакивали окрестное пространство, ядовитые облака накрывали поникшую растительность, неухоженные сады и огороды и уплывали в степь, отравляя беззащитную, брошенную людьми землю.
Военная техника, загромоздившая обочины и прилегающую территорию, со стороны выглядела довольно внушительно, но стоило присмотреться, становилось понятно, что все танки здесь преимущественно старых моделей — Т-64 и Т-72 еще советского производства. Точно так обстояло и с артиллерией, опытный глаз мог определить, что орудия на прицепах грузовиков давно устарели, сколько выстрелов они выдержат, никто не знал.
Иногда в поле зрения попадали торопливые фигуры солдат, которые с автоматами Калашникова на плечах спешили куда-то по своим неотложным фронтовым надобностям, но быстро исчезали, словно проваливаясь куда-то. А потом вдруг наступали минуты, когда прекращалось всякое движение, шоссе неожиданно пустело, на дороге повисала неподвижная тишина, в которой таилась необъяснимая угроза и ощутимо угадывалась неведомая опасность. Главная улица Марьинки оказалась, конечно, улицей Ленина. Вдоль водохранилища на реке Осыковая, притоке реки Волчьей, которая в свою очередь впадала в Днепр, улица Ленина насквозь проходила весь город до восточной окраины, где позициям украинской армии противостояли укрепления донбасских ополченцев. Сюда под разными углами сходились три улицы: севернее главной улицы шла улица Виктора Гюго, южнее — улица Зеленый Гай. Пейзаж на восточной окраине Марьинки удручал тягостной картиной: разбитые и сгоревшие дома, черные проемы окон, копоть на стенах, обугленные деревья — печальное зрелище, руины и пепелища. Даже уцелевшие постройки выглядели как решето, иссеченные пулями, пробитые осколками мин.
С началом боевых действий все жители на восточной окраине покинули свои дома, лишь несколько одиноких стариков и старух, которым некуда было идти или которые не захотели бросать свои дома, жили на передовой, под обстрелами. Они терпеливо сносили все лишения, невзгоды, смертельную опасность, прозябали впроголодь, мучительно ютились в клунях, сараях, подвалах, но не уходили. И лишь изредка, рискуя жизнью, они выбирались в поселковый магазин за продуктами, потом с жалкой и скудной поклажей брели назад — домой, как принято говорить. Власть, однако, утверждала, будто, отстояв город, она даровала жителям свободу и европейские ценности, которые они обязаны уважать и которыми следует дорожить. Схожим образом существовали одинокие старики и старухи на противоположной стороне фронта, за позициями ополченцев. Тамошним жителям, по всей видимости, приходилось еще хуже. Обстрелы с украинской стороны велись чаще и дольше, да и гораздо жестче, пожалуй.
Власть и украинские патриоты высокомерно считали местных жителей людьми второго сорта, рабочим быдлом, тягловым скотом, презрительно именовали ватниками. Приверженцы национальной идеи относились к обитателям юго-востока с надменной спесью, называли зрадныками, то есть предателями, еще и колорадами. Гражданские войны, как правило, всегда самые жестокие и непримиримые. Взять хотя бы Марьинку, которая неоднократно переходила из рук в руки. То сюда с боем входила из Донецка интернациональная бригада с необычным и странным названием «Пятнашка», а державшие оборону территориальный добровольческий батальон «Киев» и 28-я армейская бригада оставляли позиции и уходили в западном направлении, то подтянутые из города Курахово украинские резервы занимали районный центр вновь. Те и другие дрались с редким ожесточением и, захватив десяток-другой пленных, прежде чем отправить их в тыл, избивали до полусмерти и наверняка убили бы, не опасайся за будущее для себя...
Прибыв в Марьинку, экипаж оставил микроавтобус в глубине поселка, за жилыми домами, чтобы не привлекать внимания, не мозолить глаза. Пассажиры заблаговременно из гражданской одежды переоделись в камуфляж, обули берцы, приладили бронежилеты и надели титановые шлемы в кевларовых чехлах. В тишине вдоль улицы тянуло гарью, неподалеку после ночного обстрела догорала усадьба, беззвучно тлели садовые деревья, поваленные заборы и хозяйственные постройки, дым стлался над землей, медленно и дремотно сочился вверх и растекался по соседним улицам и переулкам. Лишь один звук временами нарушал сонливую тишину: разбитая калитка, косо висящая на одной петле, раскачивалась слегка и жалобно поскрипывала, уныло сетуя на незавидную участь.
Командный пункт «Альфы» располагался в уцелевшем доме, хозяева которого то ли вовсе уехали, то ли перекочевали в безопасное место. Часовые, охранявшие дом, изготовили укороченные автоматы Калашникова и выдвинулись навстречу приезжим, но узнали начальство, каким был для них полковник Кикоть, не раз посещавший командный пункт раньше, и стволы опустили. В доме горела печь, было жарко натоплено, плаксиво слезились запотевшие окна, и дрова радушно и живо постреливали в печи, рождая иллюзии домашнего уюта и безмятежного покоя — словно в детстве, подсказывала усердная память. Ложное ощущение мирной жизни возникало с холода на пороге, тотчас приходила обманчивая мысль, будто не все так плохо, обойдется, войны нет, есть игра, щекочущая нервы. Стоило осмотреться, прислушаться — иллюзия быстро исчезала: в козлах стояло боевое оружие, угол заполняли мохнатые снайперские маскировочные костюмы, и голоса офицеров, переговаривающихся по рациям, звучали довольно озабоченно. Было понятно, что те, кто на другом конце связи, в данную минуту пребывают в опасности и всерьез рискуют.
По правилам Центра специальных операций все офицеры «Альфы» из всех областей страны в обязательном порядке время от времени направлялись в Донбасс для участия в боевых действиях, то есть реальную боевую подготовку на фронте проходил весь без исключения личный состав управления «А». Офицеры проводили разведывательные и диверсионные операции, проникали в тыл противника, охотились на командный состав ополченцев, пытались отыскать присутствие войск из России, корректировали огонь артиллерии, занимались одиночным, парным и групповым снайпингом, как в последние годы на английский манер именуют работу снайперов. И сейчас командиры направлений, сидя в наушниках, переговаривались с подопечными группами, еще с вечера или день-два назад ушедшими на задания.
— Ландыш, Ландыш, я Тюльпан... — упрямо твердил один из них и замирал в надежде, что кто-то отзовется. — Ландыш, отвечайте Тюльпану! — повторял он снова и снова, но эфир в ответ лишь безучастно шуршал и равнодушно потрескивал, тягостное ожидание томило присутствующих, сердца наполнялись тревогой, на ум приходили беспокойные мысли, и постепенно, постепенно зрело осознание беды. — Ландыш, я Тюльпан, отвечайте, — с горечью в голосе настаивал офицер, но не отзывался никто, время заранее назначенного сеанса связи неуклонно текло и таяло, эфир глухо молчал.
От тяжелых предчувствий стыла грудь, накатывалось и разбирало волнение, надежда на благополучный исход умалялась с каждой минутой, и росло смятение.
— Ландыш, Ландыш, я Тюльпан... — талдычил встревоженный голос и не умолкал — не было сил умолкнуть, потому что замолчать означало признать чью-то гибель, провал, тяжелое ранение или плен.
Приезжие, зайдя в дом, сразу уразумели, насколько неуместным оказалось их появление. В помещении царило мрачное настроение, все выглядели подавленными, гнетущая обстановка угадывалась с порога и тесно, от стены к стене, заполняла большую комнату. Атмосфера уныния плотным невидимым облаком висела над столами, над картами местности, над рациями, и что говорить, развеять его мог только далекий голос, вдруг прорезавшийся среди шорохов и треска радиоэфира. Однако голос не прорезался, эфир на заданной частоте оставался безмолвным — ни малейшего признака жизни, и облако копилось, густело, уплотнялось, наполняя помещение горечью и отчаянием. Только и оставалось всем на командном пункте, что надеяться и ждать, ждать и надеяться.
Нет резона возражать и спорить, личный состав отряда «Альфа» на фронте, конечно, постепенно убывал. Было заведомо известно, что не все офицеры, командированные в зону боевых действий, вернутся в места постоянной дислокации: одни гибли, другие безвестно пропадали, иные оказывались в госпиталях, а некоторые попадали в плен. Им, можно сказать, еще повезло, остались живы, впереди брезжила вероятность обмена.
Схожим, а точнее, зеркальным образом складывались обстоятельства на противоположной стороне фронта. Участь ополченцев была ничуть не легче, им сполна доставались те же тяготы и потери — война есть война. Но ополченцы воевали на своей земле, отстаивали свои убеждения и не хотели, чтобы пришлые чужаки, которые оказывались выходцами из Галиции и Волыни, а также блудливые политики и рьяные патриоты, озабоченные национальной идеей, диктовали им свои правила, порядки и волю. И конечно, никто не смел им указывать, на каком языке говорить. Впрочем, в отличие от большинства войн, особая странность заключалась в том, что на этой войне противники с той и другой стороны говорили на общем для них языке — неотъемлемое свойство гражданской войны.
Кто бы сомневался, Центр специальных операций набирал постоянно новых рекрутов, готовил их, обучал, натаскивал, со временем необстрелянных новичков отправляли в зону боевых действий, чтобы набрались военного опыта — понюхали пороха, как принято говорить. Иногда, однако, вместо опыта они получали увечья, попадали в плен или погибали. С неизбежной предопределенностью неумолимая машина войны по прихоти лживых политиков изо дня в день жестоко истребляла, беспощадно перемалывала живую силу двух враждующих армий одного народа, как ненасытный хищный дракон, который кормится людьми, пожирающий их без счета. С какой стороны ни взгляни, жертвами становились исключительно мужчины призывного возраста, то есть в расцвете лет, на пике ума и физических сил — молодые, здоровые, достояние нации, безупречный, бесценный стержень генофонда. Нет нужды доказывать, это была наиболее созидательная и полноценная часть мужского населения, способная вершить великие дела и дать чудесное потомство. И кто знает, сколько детей осиротело, сколько прекрасных младенцев в стране не родилось, сколько женщин по той же причине не нашли себе пары и остались на украинском пространстве обездоленными, — даст ли кто-нибудь разумный ответ?
После нескольких минут ожидания к приезжим вышел подполковник Коктыш, командир подразделения «Альфа» на данном участке фронта. Вид у него был угрюмый: недельная щетина, красные, воспаленные от хронического недосыпа глаза, сжатые в недовольстве губы, мятое спросонья лицо — спать, должно быть, приходилось урывками, и прикорнул на ходу, но внезапно его разбудили по причине гостей. Суть их приезда он в общих чертах знал и не скрывал досады.
— Будь моя воля, я бы вас, паны туристы, погнал отсюда поганой метлой. Вам забава, а у меня хорошие офицеры гибнут, — раздраженно сказал подполковник.
— Ладно, ладно, Коктыш, не разоряйся, — успокоил его полковник Кикоть. — Эти люди многое для фронта сделали. И еще сделают. Большие средства вкладывают.
— Откупаются, — убежденно заявил подполковник. — Нет чтобы самим воевать. За чужими спинами банкуют.
— Ты зря, каждому свое. Они для нас стараются. Фронту помощь оказывают, пользу приносят. Ты бы, Коктыш, лучше гостеприимство проявил.
— Обстановка тяжелая, чтобы гостей принимать, — вздохнул подполковник и обратился к офицеру, который сидел на связи и с позывным Тюльпан вызывал пропавший Ландыш: — Ничего?
Тот качнул головой — нет, мол, и подполковник, хмуро понурясь, размышлял, не обращая внимания на приезжих, — видно, обдумывал, что произошло и что следует предпринять.
— Коктыш, отойдем на минуту, — предложил ему полковник Кикоть.
Они вышли в соседнюю комнату, но были видны сквозь дверной проем.
Приезжие молча наблюдали, как полковник Кикоть, тряся рукой, что-то энергично втолковывает командиру подразделения. Понятно было, что проводится воспитательная работа. Вскоре они вернулись, подполковник Коктыш обратился к приезжим:
— В общем, так... Устим сказал — я исполняю. Насколько я понял, вы здесь на три дня?
— Так точно, — подтвердил Николай Борзенко, а Тертень, Шкуряк и Парасюк кивнули, соглашаясь.
— Сутки проведете на снайперских позициях. Дам вам толкового инструктора: капитан Бондарь, отличный снайпер. Вторые сутки — боестолкновение. Там вас опекает майор Дрыгаль, от нас будет команда прикрытия: офицеры «Альфы» и армейский стрелковый взвод, поведу я. Перед Устимом я за вас головой отвечаю. Домой вы должны вернуться целыми и невредимыми. Не подведите нас. Если что не так, Устим с меня шкуру спустит.
— С меня тоже, — вставил майор Дрыгаль.
— А с Устима Грицак. Если узнает, — добавил полковник Кикоть.
— Мы постараемся, — пообещал Богдан Парасюк.
— На фронте обострение. Значит, не расслабляться, никакой самодеятельности. Полная концентрация внимания, из укрытий не высовываться, самим никуда не лезть. И конечно, абсолютное послушание. Все приказы выполнять с полуслова. Это понятно? — Подполковник обвел приезжих придирчивым взглядом.
— Так точно, — как военнослужащий ответил Борзенко.
Остальные вразнобой покивали:
— Понятно, понятно...
На втором этаже находились хозяйские спальни, но сами хозяева с началом войны покинули дом. Теперь там стояли казарменные двухъярусные металлические кровати, на которых офицеры «Альфы» отсыпались после ночных операций. Сначала для релакса они обычно парились в сауне, которую оборудовали в подвале, потом завтракали и шли спать. Капитан Бондарь еще с вечера, когда стемнело, ползком выбрался в серую ничейную зону, незаметно крадучись и вполне бесшумно он приблизился к позициям ополченцев и всю ночь наблюдал за ними в прибор ночного видения. Накрывшись плащ-палаткой, он при свете ручного фонаря делал в блокноте записи и отмечал на карте посты, дозоры, огневые точки, засекал, откуда в темноте исходят цветные пунктиры трассеров, чтобы днем в свободной охоте дальним выстрелом поразить нужную цель. По скрипучей, рассохшейся лестнице, в которой каждая ступенька играла свою музыкальную фразу, подполковник Коктыш поднялся наверх и потряс спящего капитана за татуированное плечо:
— Проснись, Бондарь, дело есть.
Еще не проснувшись, капитан испуганно вздрогнул, отпрянул, лицо его исказила гримаса, и судорожно дернулась голова. Опытным фронтовикам война давно вошла в привычку, чувства их притупились, внешне, по крайней мере, они не выказывали страха, словно и не испытывали его. Однако страх постоянно и неизбывно присутствовал в каждом из них. Днем и наяву, под контролем сознания, он слабел, сникал, растворялся в повседневных заботах, в служебной толчее и как бы отсутствовал. В соответствии с теорией нейрогуморальной регуляции очаг возбуждения из коры головного мозга перемещался ниже, в базальные отделы, уходил в подкорковые центры, страх гнездился в подсознании, отчетливо не проявлялся, на ум не приходил. Между тем, когда человек засыпал, картина разительно менялась. Во сне подкорка высвобождалась из-под гнёта и контроля сознания, действовал преимущественно нерв вагус из парасимпатической нервной системы, таящийся подспудно страх пробуждался, взбухал, всплывал и влиял на сон, принося кошмары и жуткие образы. Понятно, что, стоило человека внезапно разбудить, страх мгновенно и полновластно овладевал душой и телом, стискивал на мгновение сердце и с невероятной острой, пугающей силой пронзал насквозь.
— А-а?! Шо?! — заполошливо вскинулся капитан с неподдельным ужасом в голосе.
— Успокойся, это я, я, — остудил его подполковник. — У меня до тебя разговор есть.
Бондарь с усилием разлепил глаза и пялился очумело, не мог взять в толк, где он, что происходит и кто перед ним, таращился с оторопью, но взгляд постепенно яснел, стал осмысленным, капитан пришел в себя, страх с лица улетучился.
— Шо, командир? — спросил он и морщился, с трудом глотал слюну, преодолевая спазм горла.
Когда подполковник изложил суть вопроса, капитан проявил злобную строптивость:
— Командир, да их пострелять мало! Развлекуху себе нашли! — запальчиво возвысил он голос. — Я их сам...
— Погоди, — остановил его Коктыш. — Тебе гроши нужны?
Бондарь осекся, умолк и внимательно глянул на командира.
— А шо? — осторожно спросил он после некоторого молчания.
— Ты не шокай, ты толком скажи: нужны тебе гроши или не нужны?! — рассердился Коктыш.
— Кому ж они не нужны, командир? Гроши усим нужны. А шо, маемо пропозицию?[1]
— Я намек получил. В открытую тебе никто не скажет. Но как я понял, Устим отстегнет.
— Интересно, сколько он себе отстегнет, — задумчиво произнес Бондарь. — Усё прикарманит, глазом не моргнет.
— Этого мы никогда не узнаем, — ответил Коктыш. — Да и не нашего ума дело. Сюда их полковник Кикоть привез, зам Устима.
— Тоже, мабуть[2], в доле, — обронил капитан. — Я думаю, они себе усё заберуть, а с нами чуток поделятся.
— Слушай, я в этом деле приказать не могу! — раздраженно заметил подполковник. — Хочешь — соглашайся. Нет — я других найду.
Капитан на глазах как-то сдулся, обмяк, строптивость его испарилась, злость угасла, возбуждение улеглось, он сонно зевал и лениво потягивался.
— А когда приступать? — вяло поинтересовался Бондарь.
— Сейчас! — строго отрезал подполковник.
Вскоре уже, второпях умывшись и натянув форму, капитан проводил с приезжими инструктаж. Они сидели перед ним на пустых зарядных ящиках под навесом, где обычно посиживали курцы[3], за домом, среди кустарника, в конце двора.
— Я людына мырна, алэ працюю снайпером. Шо, паны туристы, головнэ у нашом у деле?[4] — спросил капитан и смотрел на приезжих, дожидаясь ответа.
— Метко стрелять, — предположил Парасюк.
— Ну да, прицельная стрельба, — добавил Шкуряк, который, как журналист, умел формулировать.
— Це важно, алэ не головнэ. А головнэ — це маскировка та вминня чекаты. Тобто ждать. Я положил багато колорадив, сам цел, як бачите. А чому? Тому що добре маскируюсь та можу ждать[5]. Я для ворога снайпер-невидимка.
Капитан Бондарь на самом деле был умелым и удачливым снайпером, которому пока везло. Снайперы, по обыкновению, на позициях работали парами — один наблюдатель, другой стрелок. Каждые двадцать–тридцать минут они менялись ролями, поскольку за указанный отрезок времени острота зрения и концентрация внимания притуплялись, требовалась смена действий. Правда, при обилии целей стрельбу на поражение вели оба — беглый огонь из двух стволов. Иногда Бондарь работал в паре, но чаще предпочитал дневную засаду и свободную охоту в одиночку, когда удача и успех зависят только от самого себя. Гораздо реже он участвовал в разведывательно-снайперских патрулях из четырех–восьми человек с двумя наблюдателями. Патруль обычно собирал последние сведения об организации переднего края противника, а при надобности сковывал его действия в своей зоне ответственности. Тактика снайперов менялась в зависимости от конкретной обстановки. Иногда, когда на каком-то участке наблюдалось скопление целей, три пары снайперов располагались на разнесенных вдоль фронта позициях и стреляли одновременно под разными углами, команду на залп командир группы отдавал по рации. Для противника в таких случаях определить направление выстрелов и места снайперских позиций было затруднительно, почти невозможно.
Наблюдатель в снайперской паре, как правило, искал цель, корректировал выстрелы, готовил оптику, выбирал маршрут движения, помогал изготовить лёжку, обозревал местность, поддерживал радиосвязь с базой, намечал пути отхода и охранял снайпера, а в случае надобности прикрывал огнем из автомата или пулемета. Он устанавливал дальность цели, регистрировал погодные условия, влажность, температуру и плотность воздуха, силу и направление ветра, освещенность, барометрическое давление — факторы, которые влияют на траекторию пули. Стрелок при движении цели определял ее скорость и необходимое упреждение. Расчеты велись по имеющимся таблицам с помощью калькулятора. Вдобавок наблюдателю вменялось записывать результаты стрельбы в журнал.
На охоту в длительную одиночную дневную засаду капитан уходил с вечера, когда темнело. Ночью он скрытно готовил на позиции лёжку, за час до рассвета прекращал всякое движение и день-деньской напролет лежал неподвижно, почти не шевелясь, лишь время от времени напрягал мышцы, перекладывая вес с боку на бок. Час за часом капитан пристально наблюдал в оптический прицел, привычно сносил боль и ломоту в затекшем теле. Особенно донимали шея и спина, ныли устало, спустя время нестерпимо тянуло сменить позу, боль крепла, мучительно терзала, поза жестоко изводила и допекала, и казалось, уже невмоготу лежать, не двигаться и терпеть. Но он терпел, осиливая боль, преодолевал усталость, взнуздывал себя на концентрацию внимания, упорно боролся со сном, ждал и с адской выдержкой подстерегал цель, чтобы за весь день произвести один выстрел...
Что говорить, как прирожденный мастер, капитан умел поражать цель с первого и единственного выстрела. Но особенно среди снайперов ценился дальний меткий выстрел из глубины своих позиций за передний край вражеской обороны, в тыловую и прифронтовую зону, — выстрел из ниоткуда, который невозможно отследить, как и обнаружить позицию снайпера. Такой выстрел неизменно вызывал в стане неприятеля панические настроения, ощущение уязвимости и, как следствие, неподдельный страх. О да, капитан умел маскироваться. На лугу он становился травой, в болоте — кочкой или камышом, на склоне холма — камнем. Иногда он устраивал гнездо в густой кроне дерева или среди веток подвешивал себя в гамаке. Случалось, капитан выбирал позицию буквально на дороге, ложился в бурьян на обочине, клал перед собой старую автомобильную покрышку, вроде бы брошенную каким-то нерадивым водилой на дороге; в покрышке снайпер заранее прорезал амбразуру наподобие естественной дыры, прикрытую изнутри броневым щитком.
Но бывало, позицией становилась отвратительная мусорная свалка, грязная, зловонная помойка, капитан заваливал себя мусором и замирал надолго, как неодушевленный предмет. Выбор позиции объяснялся точным и тонким расчетом: людям претит смотреть на отходы, взгляд невольно избегает помоек и мусорных свалок, скользит мимо, спешит прочь, что способствует работе снайпера. Оставалось только совладать с природной брезгливостью и притерпеться, приноровиться, приспособиться к несносному, невыносимо тошнотворному смраду. Лохматый маскировочный снайперский костюм, смахивающий на облачение лешего, был незаменимым для стрелка при охоте на природе. Бесформенная, просторная, вся в складках мохнатая ткань скрадывала очертания человеческой фигуры, костюм сливался с окружающей средой. В зарослях и высокой траве снайпер в маскировочном костюме становился и вовсе незаметным, практически невидимым, заподозрить в нем человека было трудно, почти невозможно. Даже когда снайпер не таясь, открыто передвигался в полный рост на свободном пространстве, казалось, будто движется куст, раздерганная копна сена или неопределенное, неведомое существо, плод фантазии и мороки. Хотя можно было возомнить появление жутковатого монстра, призрачного урода, сгусток мрака, причудливое испарение земли или болота... В холод костюм, надетый шерстью внутрь, хорошо согревал, да и для сна он вполне годился, превращаясь в спальный мешок.
Однако в последнее время действия украинских снайперов заметно усложнились, риск и опасность значительно возросли. На позициях ополченцев появились хитроумные ультразвуковые, инфракрасные и электромагнитные приборы, которые фиксировали направление выстрела и определяли расположение снайпера. Дорогую сложную технику, понятное дело, поставляла Россия, ее инструкторы обучали местных бойцов снайперскому мастерству. Оружие капитан выбирал в зависимости от задачи. На коротких дистанциях он пользовался своей штатной СВД (снайперская винтовка Драгунова), полувековой, еще советских времен давности, слегка модернизированной на украинских заводах. Некоторые снайперы предпочитали автоматический «Винторез», прицельная дальность его была невелика, но винтовку оснастили глушителем, и можно было стрелять очередями. Капитан, однако, предпочитал немецко-швейцарскую винтовку «Зиг Зауэр» или американский карабин «Ремингтон», которые по причине дороговизны в обычные воинские части не поступали, но «Альфу» ими щедро снабдили. В последние годы, правда, украинские снайперы все чаще применяли карабин ЮАР-10, изготовленный киевским заводом «Зброяр» («Оружейник») на платформе американской базовой модели. Делать стволы завод не научился и закупал их в Америке, но со своей стороны предусмотрел на карабине глушитель и складные опорные сошки для устойчивости при стрельбе; прицельная дальность карабина составила 700–800 метров. В то же время ополченцы пользовались российскими крупнокалиберными дальнобойными винтовками «Корд» и «Выхлоп», прицельная дальность которых оказалась в три раза выше. Понятно, что в снайперских дуэлях они пользовались заведомым преимуществом, умелый снайпер мог поразить цель с расстояния два с половиной километра...
Стоит оговориться, что, кроме профессии снайпера, капитан Бондарь другой профессии не имел, какой-либо специальности не получил. Вообще, говоря откровенно, он в жизни только и умел, что стрелять. Еще в средней школе Бондарь пристрастился к стрельбе — сначала из воздушки, как называли пневматическое ружье, позже из мелкокалиберной винтовки. Он посещал секцию, после армии всерьез увлекся стрелковым спортом и специализировался на пулевой стрельбе. Выступал он в разных упражнениях, но азарт разжигало упражнение «бегущий олень», когда с расстояния сто метров надо было за четыре секунды одним или двумя выстрелами поразить движущуюся мишень с изображением оленя в натуральную величину. На соревнованиях Бондарь выполнил норму мастера спорта, звание открыло дорогу в институт физкультуры, где он получил высшее образование и стал тренером по стрельбе. Умение стрелять привело его в группу «Альфа».
Между прочим, на фронте капитан Бондарь снайпером оказался вполне успешным. Он в полной мере сочетал в себе главные свойства умелого снайпера — смелость и осторожность. Не зря среди снайперов принято говорить, что каждый из них наполовину волк, наполовину заяц. У капитана были свои приемы, свои привычки, свои приметы и свои причуды. На позицию он всегда брал мешочек с рисом, это была удобная опора для ствола винтовки, но стоило промокнуть, и рис, обладавший повышенной гигроскопичностью, быстро сушил одежду и обувь. Помимо столь ценных качеств, рис был легкой и сытной пищей, хорошо утолял на позиции голод.
Надо отдать ему должное, будучи профессиональным стрелком, капитан не курил, чтобы не снижать обоняние, и не пил, чтобы сохранить остроту восприятия и скорость реакции и чтобы тремор пальцев и рук не мешал стрельбе. Следует упомянуть, что семью, жену и двух детей капитан отправил в маленький городок на Волыни, где в своем доме жили родители, он выписал на них аттестат, по которому они получали его офицерское жалованье, фронтовые доплаты и причитающуюся ему как снайперу прибавку за опасность и риск. И он, как многие фронтовики, для того, можно сказать, и воевал, чтобы семья жила в достатке. А иначе что ж, иначе только и останется, что податься за рубеж — в ту же Россию или в Польшу и за неимением профессии взяться за простую и тяжелую работу грузчиком, чернорабочим или землекопом. Хотя кому теперь нужны землекопы? В противном случае и он сам положил бы зубы на полку, и семья прозябала бы впроголодь, в нищете.
Впрочем, оставалась еще возможность определиться в криминальном мире, где его профессия высоко ценилась, умелый киллер среди бандитов всегда был востребован и хорошо оплачивался. Выходя на позицию, капитан никогда не задумывался о своей профессии и ее сути. Назови его кто-нибудь убийцей, он не согласился бы. Его не заботили и не занимали смысл и содержание профессии, как и чужие мнения на этот счет. Хотя он был бы целиком и полностью согласен с иностранным коллегой, который высказался в том смысле, что снайпер — отчаянный искуситель судьбы, но он должен быть мудрым провидцем: тот, кто стреляет сегодня и отходит, живет, чтобы стрелять на следующий день. Конечно, Бондарь согласился бы с подобным суждением, знай он о нем.
Когда Бондарь ловил в оптический прицел ополченца, он не задумывался, кто перед ним там, вдали, куда достигал взгляд. Углядев цель, он не видел в ней живого человека, неповторимую личность, венец мироздания, у которого была своя единственная жизнь, семья, дети, родители, — нет, то была цель, всего лишь цель, подобие мишени, которую следовало поразить. Беря человеческую фигуру на мушку, капитан вовсе не чувствовал себя божеством, в чьей неограниченной власти пребывал человек — хочу, казню, хочу, милую — и от воли которого безоговорочно зависела чужая жизнь. Нет, он думал о погоде, о влажности и плотности воздуха, о силе и направлении ветра, рассчитывал упреждение по движению цели и, главное, как поточнее совместить метки оптики с далекой целью. Еще, как опытный снайпер, он вспоминал профессиональные навыки, чтобы задержать дыхание и плавно спустить курок между ударами сердца. Не секрет, такое умение дано не каждому, и далеко не каждый способен им овладеть. Капитан овладел.
Поразив цель, он не знал сожалений, его не одолевали горькие мысли, и он не задумывался, кем был убитый, но испытывал удовлетворение, как любой человек, который исправно и усердно исполнил свою работу и которому с улыбкой подмигнула удача.
Нет смысла настаивать, спорить и опровергать, но одна мысль бьется в мозговой извилине, как птица в силках. Скажи кто-нибудь капитану, что он уподобляется мирному, почтенному, добродушному и безобидному жителю киевской окраины Лукьяновки, садоводу и любителю цветов, заботливому отцу и радушному, гостеприимному хлебосолу, который по определенным дням служил на Лысой горе исполнителем высшей меры наказания, Бондарь решительно возразил бы.
Во-первых, он поражает не безоружного и беспомощного человека, но врага, который вооружен не хуже, может быть, даже лучше, чем он сам. А значит, и он, капитан Бондарь, рискует головой не меньше.
Во-вторых, наслушавшись пропагандосов, он в суть не вникал и был уверен, что бьется с ватниками и колорадами, которые мечтают, жаждут, спят и видят, как отнять, отторгнуть, отрезать, оторвать, отобрать землю Украины.
Мнений на противоположной стороне фронта капитан не знал, в подробности не вдавался, выяснять не хотел, интереса не проявлял.
Между прочим, любой снайпер здесь и на другой стороне фронта, уходя на позицию, непременно, непреложно и неукоснительно исполнял только ему присущий ритуал, суеверно держался сокровенных примет. В свою очередь капитан Бондарь перед выходом никогда не брился, на каждом патроне фломастером писал одно слово — «выбачай», что на русском означает «извини» или «прости», и, как все снайперы по обе стороны фронта, не фотографировался, а на позицию обязательно брал ключ от дома — чтобы вернуться.
Сегодня, однако, капитан приметами и ритуалом пренебрег. После рискованной ночной разведки одиночную дневную охоту он не планировал и, если бы не приезжие — черт бы их побрал! — отсыпался бы до обеда. Бондарь с его опытом и квалификацией находился в подразделении на особом положении. Он вообще существовал на фронте довольно независимо, по своему режиму и распорядку, который он сам себе устанавливал. Капитан, как фронтовая знаменитость и звезда снайпинга, пользовался известными привилегиями, подполковник Коктыш знал ему цену и лишний раз солиста не трогал, не тревожил, к общим боевым действиям по возможности не привлекал. Лишь иногда, как упоминалось, капитан работал с кем-то в паре. Напарника он выбирал себе сам, поскольку в паре снайперы должны понимать друг друга не то что с полуслова, но с полувзгляда, не случайно, видимо, лучшие снайперские пары образуются из братьев — давно замечено и установлено твердо.
Так или иначе, посвящать заезжих из столицы в секреты профессии, откровенничать, раскрывать тонкости мастерства Бондарь, конечно, не собирался, как и метать перед туристами бисер. Закончив инструктаж, он забросил за спину укороченный складной автомат Калашникова (АКС-74У) и, хотя охоту сегодня не намечал, повесил на плечо снайперскую винтовку. На фронте действовало незыблемое правило: без оружия — никуда! Бондарь повел гостей на улицу, по дороге его перехватил и дождался, пока гости отойдут на приличное расстояние, полковник Кикоть.
— Капитан, погоняй их как следует, — предложил вполголоса полковник, в интонации угадывались и дружеская просьба, и начальственный приказ.
— Слухаю, — внимательно глянул на него Бондарь.
— Не жалей их. Пусть побегают, в грязи поваляются. Найди канаву с водой, а лучше болото, пусть извозятся и до нитки промокнут. Мордой в грязь уложи и ползком, ползком. Измотай, чтоб ноги не держали, измордуй на хрен. Чем больше, тем лучше.
— Зроблю. Спробують фунт лыха,[6] — согласился капитан.
— Ну и пострелять дай. Попадут, не попадут — значения не имеет, им азарт нужен. Хлопцы по адреналину скучают.
— Зрозумив, выконаю найкраще, — пообещал капитан, что означало «понял, исполню в лучшем виде».
Полковник одобрительно хлопнул его по плечу, пожал руку и направился в дом, на полпути его остановил голос капитана.
— Панэ полковныку, воны ще прыйидуть?[7] — Бондарь смотрел пытливо, ждал ответа, и было ясно, что секретов для него нет, смысл явлений и событий ему понятен без слов.
Полковник развел руками — кто знает, мол, и капитан добавил спокойно, но с твердым значением:
— У мэнэ родына та диты[8]...
— У меня тоже семья и дети. Ты к чему?
— Сподиваюсь, у загальному розкладу и мэнэ врахують[9].
— А як же! — понимающе усмехнулся Кикоть.
Выйдя на улицу, капитан обнаружил, что к ним присоединился майор Дрыгаль, вооруженный таким же укороченным складным автоматом и мощным автоматическим 20-зарядным пистолетом Стечкина в кобуре с прикладом, на плече висел подсумок с гранатами. Другой подсумок содержал запасные рожки для автомата и пистолетные магазины.
— Бачу, на вийну зибрався[10], — отметил Бондарь.
— На войне как на войне, — подтвердил майор. — Запас карман не тянет. Я дома в душ или в туалет иду — в голове одна мысль: надо оружие взять, мало ли что... Мы от этой привычки долго еще отвыкать будем.
Они гуськом шли вдоль разбитых и брошенных домов, обгорелых садов, безлюдных дворов и пустынных черных пепелищ. Удручающая картина запустения и разора на безжизненной улице вызывала смятение. Понятно, что вид улицы гнобил и угнетал любого нормального человека.
До сих пор приезжие, кроме Борзенко, не знали подробностей этой войны, ее признаков и проявлений. Они не представляли ее размера в натуральную величину, не видели и не понимали сокрушительных последствий в их естественном горестном виде. Здесь и сейчас приезжие вдруг осознали, куда они попали и что их ждет. По всей улице из пожарищ торчали голые, покрытые копотью печные трубы — единственное, что уцелело от домов на обрушенных пепелищах.
Впрочем, после повальных разрушительных пожаров сохраниться могут только печные трубы. Из них на улице образовался частокол каменных столбов, увенчанных жестяными дымниками, — стройные колонны, торчком вознесенные вверх. Среди завалов и руин земля была усеяна обломками и грудами кирпича, россыпью битого стекла, обугленными головнями, древесной трухой, обрывками проводов, повсюду валялись разодранные книги, изломанная мебель, детские игрушки, мятые чайники и кастрюли, расколотые унитазы, пестрая искалеченная утварь и разодранное тряпье, прежде служившее одеждой и постельным бельем.
Но и здесь, между прочим, среди разрушенных домов и пепелищ, ютились несчастные люди, истерзанные войной. Потеряв веру, они впроголодь коротали дни и ночи, зябли-прозябали, кутаясь в обноски, страдали от болезней, мучительно переносили холод, перебивались с хлеба на квас, из кулька в рогожку, в клунях, подвалах, сараях, в летних дворовых кухнях. И что делать, куда податься, как уцелеть? Человек, чтобы выжить, приспосабливается к немыслимому, неправдоподобному, невероятному существованию, которое в другое время не вынести, не оправдать, не стерпеть. Горестная картина порушенной человеческой жизни едко травила сердце, удручала, ввергала в угнетенное состояние, в подавленное настроение, в уныние и тоску. Жители смиренно и покорно сносили гибельную разруху, голод, неисчислимые беды, тягостное ожидание конца. Когда не было обстрелов, они вяло копошились во дворах, собирая уцелевший скарб, и на огородах, где искали остатки урожая. Без воды, электричества, газа они на кострах готовили скудную еду, нищенское пропитание, чтобы выжить и уцелеть. Да, им только и оставалось, что терпеть изо дня в день, сносить все тяготы, выбора они не имели. Между тем на запятках сознания вдруг приходит спасительная мысль: как много способен выдержать, вынести, вытерпеть человек и не потерять, не исчерпать надежду. Иногда из степи налетал порыв ветра, живо ворошил и резво листал книжные страницы, нес вдоль улиц клочья черной копоти, вздувал и разносил в мерзлом воздухе пух и перья растерзанных подушек и перин. Когда ветер стихал, пух и перья невесомо плавали в неподвижном пространстве, медленно и сонливо опадали, устилая сырую землю, словно ранний снег.
Для безопасности, как было велено, приезжие двигались с редкими интервалами в затылок друг другу, и чем дальше шли, тем чаще обок улицы попадались обгорелые руины, выжженные дотла сады, ограды, гаражи, амбары и бани на задворках, где, по обыкновению, уединенно обитает умеренная и благоразумная нечистая сила — банники, не приносящие вреда.
На одном из перекрестков капитан Бондарь остановил движение, строго и назидательно объяснил, что дальше улица простреливается, участок следует преодолеть как можно быстрее и обязательно бегом. Задыхаясь, они бежали с полной выкладкой спецназа, изнуренные напрочь, до помрачения ума. На редкость увесистые английские бронежилеты, относимые по международному стандарту к пятому классу надежности, снайперские винтовки, подсумки с оснащенными магазинами и рюкзаки с поклажей мнились приезжим неподъемным грузом, обременяли, как несусветная тяжесть, которую и на шаг, казалось, не унести. Так и подмывало бросить казенное имущество посреди дороги и бежать налегке, как привыкли всласть по субботам на Лысой горе.
Впрочем, они и сейчас продолжали бежать из последних сил. Амуниция и снаряжение на приезжих разболтанно тряслись, расхлябанно погромыхивали, поскрипывали, позвякивали, постукивали, ёрзая и откликаясь на каждое движение множеством звуков. Лишь Николай Борзенко, прошедший в молодости школу «Альфы», употребил давнюю выучку и по старому навыку умело приладил все ремни, приспособил стяжки, перед выходом усердно попрыгал на месте, чтобы при движении звука лишнего не издать. Просторные не по размеру австрийские титановые шлемы в кевларовых чехлах назойливо, настырно и неотвязно сползали на лоб и на глаза, закрывая обзор и застя свет. Каждому из гостей приходилось то и дело вздергивать и задирать голову или отбрасывать шлем на затылок. Большое неудобство, надо признать. Воздух на бегу постепенно уплотнился и потяжелел, стал тугим и тягучим, как жидкая резина, с трудом проникал в легкие. В теле шаг за шагом копилась усталость, и, как уже сказано, это было совсем не то, что с игрушечным ружьем, стреляющим пищевой смываемой краской, легко, свободно, весело и непринужденно бежать в свое удовольствие по Лысой горе.
Сейчас все было иначе. Ноги постепенно налились свинцом, неподъемная тяжесть давила на хребет, скручивала его винтом, тряска вколачивала позвонки один в другой — ни охнуть, ни вздохнуть. По мере движения приезжие все чаще обессиленно спотыкались, падали, оступившись, а иногда с разбега валились с ног, угодив в глубокую воронку, как степной суслик в ловушку. Некоторое время они неподвижно валялись на дне ямы, не в силах подняться, неловко барахтались, неуклюже ворочались с боку на бок, раскачивались без надежды встать, но все же с неимоверным трудом поднимались и, преодолев оцепенение, двигались дальше. Мелкой рысью, едва дыша, они бежали мимо обгорелых садов, обугленных заборов, мимо руин и мусорных завалов, и казалось, уже невмоготу двигаться — идти, шевелиться, перемещаться, головы не поднять, шеи не повернуть.
За околицей разбитая и сгоревшая улица продолжалась непроезжим проселком, утыкавшимся в минные поля. Еще несколько лет назад армейские саперы предусмотрительно, загодя почти наглухо и сплошь заложили мины, чтобы предупредить наступление ополченцев и обезопасить территорию от захвата с опасных направлений, где неприятель проявлял активность.
Капитан Бондарь направил приезжих в переулок, и теперь, изнуренные до крайности, изможденные до неузнаваемости, невероятно измотанные, вконец измочаленные, они, потеряв все мысли и все желания, короткими перебежками двигались по огородам и задворкам, путаясь на бегу в картофельной ботве и высоких некосях на межах. Надо ли говорить, с каким трудом гости преодолевали тыны, плетни, заборы и разновидность местных оград из длинных, кривых жердей? Время от времени тот или другой, окончательно потеряв способность двигаться, утыкался в очередную преграду, как в стену. Окостенев, приезжий неподвижно, почти без признаков жизни висел на ней или топтался рядом, пережидая, с трудом приходил в себя, переводил дыхание в надежде отдышаться, отстояться, оклематься.
Каждый пытался распознать и обнаружить в себе остатки сил из последнего, неприкосновенного, еще не растраченного, не исчерпанного запаса, чтобы одолеть непреодолимое на первый взгляд препятствие. Пока длилась заминка, капитан Бондарь терпеливо, но с очевидной досадой и недовольством выжидал, сетуя на задержку, взыскующе поглядывал и, если пауза, по его мнению, затягивалась, неуступчиво и строго понукал гостя — пора, мол, жестко и требовательно гнал дальше. Кто бы сомневался, на бегу в мозговой извилине каждого из приезжих, как птица в силках, неизбежно билась одна-единственная неистребимая, неукротимая и непереносимая мысль: «Неужто уцелят?!»[11]
Означенная мысль невольно рождала страх как перед внезапным прицельным выстрелом умелого стрелка, так и перед шальной пулей, наугад пущенной издали неведомо кем. Именно одна пуля неисповедимо «уцелила» насмерть несчастного короля шведов Карла. По прихоти и велению судьбы пуля заведомо предназначалась только ему, он был на нее обречен свыше. И он ее получил, на мгновение поднявшись над окопным бруствером. Одинокий выстрел фальконета, бастионной пищали, в тишине прозвучал вдруг с крепостной стены — в сумерках, под вечер, когда минувший день клонился к исходу и кротко мерк, смиренно тускнел и мирно угасал. Кто бы спорил, какие сомнения, а и то правда, судьбой правит случай. Нынче каждому из приезжих собственное тело реально мнилось предельно уязвимым, исключительно ранимым, болезненное, неподвластное уму ощущение проникающей раны с явной и неоспоримой физической определенностью саднило внутри, не давало покоя. Другими словами, на бегу каждый испытывал страх, что его сейчас непременно «уцелят», вот-вот обязательно ранят, на следующем шаге, конечно, сразят и убьют. Каждый заранее как бы чувствовал адскую боль от будущей пули, которая, угодив, пробьет отверстие, проникнет в тело, в родной организм, круша внутренние органы и ткани, разрушая их и дробя.
За околицей с последним уцелевшим домом внезапно распахнулось открытое пространство — низинная местность, поросшая редким кустарником и высокой травой. Позиции ополченцев располагались здесь на возвышенности, которая присутствовала напротив как господствующая высота. Низину рассекала узкая лощина, шедшая под уклон, внизу она заканчивалась топью, покрытой тростником, осокой и камышом. Дно лощины укрывал мокрый снег, из которого торчал высокий голенастый бурьян. С позиций ополченцев вся низина просматривалась насквозь — выгодная позиция, надо признаться, для прицельной стрельбы. Ничего не поделаешь, всем пришлось лечь и ползти.
— Двигаемся по-пластунски, — велел майор Дрыгаль.
Кстати сказать, двигаться по-пластунски надо уметь. Это особый способ, требующий обучения и тщательной подготовки. Из всех приезжих только Борзенко умел передвигаться по-пластунски — сказывалась школа «Альфы», где его обучили и привили устойчивый навык. Капитан Бондарь и майор Дрыгаль сразу приметили, насколько правильно и умело двигается один из приезжих в положении лежа. Услышав команду, Николай тотчас снял винтовку с плеча, споро лег в мокрый снег, ствол приладил на правое запястье, цевьё уложил на предплечье, ремень сквозь пальцы продел в ладонь, тело прижал к земле и, опираясь на локти, стал ползти. Без суеты и лишних движений, ловко и экономно, он одновременно подтягивал правую руку с винтовкой и левую ногу, потом левую руку и правую ногу, голову опустил лицом вниз, но смотрел исподлобья вперед, чтобы сохранить направление.
Остальные ползли весьма неумело. Они то неуклюже отклячивали зад, то излишне задирали голову, что было довольно рискованно и даже чревато, вздумай противник открыть прицельный огонь. Пока, к счастью, неприятель активности не проявлял, что, разумеется, было приезжим на руку. Помимо всего, не умея правильно двигаться, приезжие в избытке тратили силы, и без того уже изрядно опустошенные, почти утраченные. Как ни оценивай, с какой стороны ни взгляни, неприветливый пейзаж, ненастная погода, изнурительная усталость, неподдельное и непритворное изнеможение и намека не оставляли на перемены к лучшему. Понятно было, все останется как есть: промозглый холод, вечное прозябание, хмурое и тягостное ожидание — и ни просвета, ни облегчения поблизости и вдали, ни проблеска надежды. И что в итоге? Чем утешится бессмертная трепетная душа? Но ни ответа ни привета, черная печаль гнетет мысли и точит сердце: где скрыться, куда податься, как себя уберечь? Особенно тяжело далось приезжим болото. Здесь росли, как упоминалось, тростник, осока и камыш. Болотные травы аир, дягиль, лабазник, сабельник и рогоз, называемый еще кугой или чалканом, покрывали вязкую жижу сплошным ковром. Поверх ковра лежали кое-где грязные комья снега, под ковром неподвижно покоилась зыбкая торфяная гуща, похожая на липкое варево, плотно загустевшее, которое устоялось и которое забыли размешать...
Как и лощина, болото с позиций ополченцев вполне просматривалось, хотя складки местности скрадывали обзор, вдобавок и болотные заросли укрывали человека, если он умело таился и сподоблялся неприметно передвигаться. Вопрос состоял в другом: как лечь в болото? Здесь было слишком мелко, чтобы плыть, и слишком опасно, чтобы двигаться в полный рост. Приезжие, как водится, не могли, конечно, возражать, спорить, ослушаться и даже выразить мнение, тогда как капитан Бондарь и майор Дрыгаль изначально не могли рисковать клиентами. Все медленно то ли шли, то ли плыли, то ли ползли, раздвигая заросли руками, каждый чувствовал, как упруго пружинит под ногами топь, как колышется и зыбко дышит трясина. Едва они погрузились, липкая грязь проникла под камуфляж, обволокла тело, и мнилось, будто пропитала каждого насквозь.
Приезжие, ясное дело, не знали, какой разговор состоялся перед выходом на позицию между полковником Кикотем и капитаном Бондарем, разговор мог и вовсе не состояться, дорога к снайперской позиции обрушилась на гостей как небесная кара, посланная за грехи. Приезжие хлебнули ее досыта и сполна, она измотала всех и каждого, истерзала, изнурила и практически извела. К тому времени усталость сковала тело, уже и шага, казалось, лишнего не ступить.
Однако это был еще не конец пути. Выбравшись из болота, они шли открыто, в полный рост и уже не таясь. Здешний участок фронта считался относительно спокойным, обстрелы велись от случая к случаю, разрушенные и сгоревшие дома попадались гораздо реже, чем раньше, — все наперечет, по пальцам можно пересчитать. Окраинную застройку здесь составлял преимущественно частный сектор, многие жители не рискнули покинуть жилье, опасаясь мародеров, не захотели бросить свои дома на произвол судьбы, но чаще кто-то из семьи увозил детей в безопасное место, другие оставались на хозяйстве. Среди улицы в жилой застройке ночевали на постое боевые машины пехоты и танки старых моделей Т-64 и Т-72, свежая краска указывала на недавний ремонт. Понятно было, что с поставками техники дело в армии обстоит не лучшим образом, некоторые машины и вовсе выглядели латаными-перелатаными, как ветхая одежда или изношенная обувь, то есть обноски и оттопки, грубо говоря.
Вскоре навстречу каравану вышел армейский снайпер, один из тех, кого капитан Бондарь обучал снайперскому навыку. Капитан вообще пользовался на фронте популярностью, среди снайперов слыл звездой, а те, кому он преподал уроки снайпинга, полагали его непревзойденным мастером, в знак признательности за учебу старались чем-то ему угодить, оказать содействие и заслужить похвалу или хотя бы одобрительный взгляд. О вылазке гостей капитан Бондарь сообщил по рации в ультракоротком диапазоне, и сейчас армейский снайпер появился, чтобы отвести гостей на снайперскую позицию — одну из пяти, оборудованных в жилом секторе по приказу командира 92-й механизированной бригады подполковника Кокарева. Край улицы, похоже, обстрелам не подвергался, дом, в который снайпер бригады привел гостей, уцелел, как и соседние дома, сохранившие мирный вид. На пороге их встретил коренастый старик, чернота, въевшаяся в кожу рук и лица, выдавала в нем шахтера.
— Принимай гостей, старик! — с улыбчивой живостью обратился к нему снайпер бригады.
— Я никого не звал, — мрачно ответил хозяин.
— А мы незваные, — ухмыльнулся снайпер. — Не вижу радости на твоем лице.
— На кой черт вы мне сдались!
— Ты, дед, видно, сепар, — предположил снайпер, заподозрив в хозяине, как повсеместно водится на Украине, сепаратиста.
— А ты свои кликухи на меня не вешай, мал еще! Я всю жизнь в шахте уголь рубил. — Хозяин показал черные, заскорузлые и корявые ладони с трещинами на коже.
Уж так велось, что прозвище «сепар» оказалось брезгливой насмешкой, едкой издевкой, тяжким обвинением, которое патриоты употребляли ко всем, кто думал иначе и рвался отделиться, отстраниться, отделаться и отпасть.
— Понятно, уголь рубил. Что с того? Ты, дед, зря на нас тянешь. Хлопцы жизнью рискуют, — попытался опровергнуть и убедить хозяина армейский снайпер.
— И я в шахте рисковал. Там безопасно, что ли? Если посчитать, сколько шахтеров здесь похоронили... В шахте опаснее, чем на фронте. А до вашей жизни мне дела нет. Сами заварили — сами расхлебывайте. У вас своя жизнь — у меня своя.
— Пропоную однэ пытання: Украину, дидок, повожаешь?[12] — неожиданно поинтересовался капитан Бондарь.
— За что мне ее уважать? Нам от нее одни слезы.
— Точно сепар! — убежденно провозгласил майор Дрыгаль.
— А еще скажи, ватник и колорад, — с усмешкой предложил старик.
— Дед, мы у тебя на день арендуем второй этаж, — известил хозяина снайпер бригады. — Пока на один день.
— Не пущу! — Хозяин решительно занял порог, телом закрыл дверной проем.
— Военная необходимость. Имеем право без согласия, — объявил майор Дрыгаль.
— Плевал я на вашу необходимость! Вы мне не указ!
— Мы ж тэбэ захыщаемо[13], — возразил капитан Бондарь в надежде, что хозяин уразумеет события и образумится.
— А не надо меня защищать! Есть кому! — запальчиво отрезал старик и отмахнулся в сердцах широким жестом.
— Есть? — бдительно прищурился майор Дрыгаль, взяв слова в толк. — И кто же это?
Старик понял, что ненароком сболтнул лишнего, и не ответил, сопел молча, хмуро набычась, было понятно, что, жги его каленым железом, ответа они не дождутся.
— Может, у тебя родня против нас воюет? — Кивком головы майор Дрыгаль указал направление к линии фронта.
— У нас везде родня, — пробормотал старик с некоторым смущением в голосе. — Кого хошь возьми.
Что лукавить, пришельцы, конечно, не могли знать, а хозяин уж точно не распространялся, что два его сына воюют в ополчении — один командует ротой, другой служит в разведке, — внуки сражаются на передовой и дежурят на блокпостах. Старик остался за линией фронта, чтобы не бросать дом без присмотра, а будь его воля, и он пошел бы воевать, хотя проку от него нынче кот наплакал: часто душит кашель, поскольку страдает хозяин силикозом легких, профессиональным заболеванием шахтеров.
— Дед, ты, по-моему, с огнем играешь, — предположил снайпер бригады.
— В игры ваши не играю! Сказал — не пущу, значит, не пущу. Шли бы вы отсюда.
— Не нарывайся, старый. По законам военного времени знаешь что бывает? — спросил майор Дрыгаль.
— Ну шо? К стенке меня поставишь? — усмехнулся хозяин вызывающе, с некоторым высокомерием и даже спесью.
— Можно и к стенке, — спокойно, по-деловому, словно речь шла о мелком одолжении, о пустячной услуге, пообещал капитан Бондарь, неожиданно и, видимо, для убедительности перейдя на русский язык.
Старик пристально уставился на него, смотрел не отрываясь, словно пытливо вникал в тайные мысли, без слов сосредоточенно разглядывал, будто впервые увидел с неожиданной стороны. Он внимательно изучал лицо капитана, молча и старательно пытался разгадать подлинную суть — разгадать, распознать, рассмотреть, разузнать и удостовериться в своей догадке; тяжелый взгляд оставался плотным и ощутимым, как прикосновение руки. Старик, видно, что-то понял, додумался и уразумел. Он задумчиво покивал своей догадке и выводу, к которому пришел.
— Я знаю, ты сможешь, — согласился он с капитаном. — Но я не боюсь. Убить меня, сучий потрох, у тебя, конечно, получится, напугать — нет.
Про себя гости поразились редкой проницательности старика: тот вполне точно определил или скорее острым внутренним чутьем угадал спокойную и постоянную готовность капитана лишать человека жизни. Приезжие безмолвно и растерянно присутствовали, помалкивали, готовые в любую минуту уйти, чтобы не ввергать события в бесконтрольное и неуправляемое состояние. От них, правда, ничего сейчас не зависело, не они принимали решения, им только и оставалось, что дождаться конца. Говоря откровенно, они не часто встречали людей, без притворства и оглядки живущих своей коренной, естественной жизнью, с цельным, не подверженным сомнениям и колебаниям характером в его натуральном виде. Такие люди всегда идут до конца, непоколебимо убежденные в своей природной неотъемлемой правоте.
— Дед, отойди, не доводи до греха! — с пылкой горячностью попытался убедить хозяина армейский снайпер.
Хозяин не ответил, но отрицательно качнул головой — нет, дескать, и было понятно, что события зашли в тупик: хозяин не уступит, а они не могут повернуться и уйти ни с чем, или, как говорится, с пустыми руками.
— Хватит, надоел! Края, старый, не знаешь! — злобно взорвался майор Дрыгаль и обхватил, оплёл хозяина жилистыми руками, прижал к дверному косяку и обездвижил, сковал по рукам и ногам, будто железом, освободив проем. — Заходьте, панове.
Приезжие один за другим прошли в дом и по скрипучей лестнице поднялись на второй этаж.
— Стрелять будете? — поникнув, с горечью спросил хозяин, ни к кому не обращаясь.
— Может, и будем, — ответил снайпер бригады. — Гражданским знать не положено, военная тайна.
— Вы постреляете, они ответят, дом мой спалят или порушат, — объяснил старик, в голосе его прорезалась трещина, голос ослаб и дребезжал как-то переменчиво, с выраженной хрипотой.
Два окна мансарды выходили на задний двор, на огород, на хозяйственные постройки и на голый по осени сад с облетевшими листьями. За садовой оградой в сторону ополченцев тянулось давно не паханное и не сеянное кукурузное поле, заросшее бурьяном и сорной травой. Дальний край поля на перекрестке дорог занимал блокпост ополченцев, тянулись ходы сообщений и траншеи с выдвинутыми вперед стрелковыми ячейками. Капитан Бондарь отнюдь не хотел, чтобы гости охотились в местах, где он сам с ночи устраивал дневные засады, потому и повел гостей на чужую, дальнюю позицию, чтобы, не дай бог, не засветить, не раскрыть, не обнаружить лёжки, которые он собственноручно оборудовал на своем участке фронта.
— Дам тебе, старик, бесплатный, но ценный совет: человека с оружием нельзя раздражать, — сказал майор Дрыгаль. — Нельзя! Мало ли что может случиться...
Нет нужды спорить и опровергать, хозяин, как и раньше капитану, не ответил майору, лишь молча всматривался служивому в лицо, точно что-то ему в нем открылось, немая тайная явь, присущая человеку, которую непостижимым образом старик заметил и распознал.
— Я бы послал тебя подальше, — сказал хозяин, — но не пошлю, потому как с тобой скоро что-то случится.
— Что? — заинтересовался майор внешне бесстрастно.
— Что-то плохое. Беда.
— Откуда ты знаешь?
— Вижу.
— Уверен?
— Когда не уверен, я молчу.
— А сейчас?
— Случится. Как пить дать.
— И когда?..
— Скоро. День-два...
— Капитану ты тоже что-то углядел?
— Это который к стенке меня ставил?
— Он не ставил, только сказал. Всего лишь слова.
— Кто он, я видел. Ему человека убить — раз плюнуть.
— Тут ты прав. Он снайпер. И что с ним?
— Он вообще не жилец. Убьют сегодня-завтра.
— Не может быть! — вскинулся, взвелся, встрепенулся майор Дрыгаль. — Он здесь с начала войны, ни разу даже не ранили. Знаешь, какой он снайпер?
— Какой?
— Милостью Божьей!
— Убивцы не бывают милостью Божьей.
— У каждого своя профессия. Ты — шахтер, он — снайпер.
— Дьявольское отродье! Можешь мне не верить, но ему осталось всего ничего. О себе подумай...
— Отменить можешь?
— От меня не зависит.
— А отложить? Хотя бы на время.
— Я же сказал: не могу. Что суждено, то и сбудется. Как написано на роду.
— Несговорчивый ты человек, дед. Упрямый, — мрачно усмехнулся майор Дрыгаль. — Видишь, из-за твоего упрямства пришлось руки к тебе приложить. Извини, если что не так.
— Бог простит, — сдержанно, но неуступчиво ответил хозяин.
Майор, конечно, не поверил старику — откуда у шахтера способности ясновидца? Для предвидения и пророчества требуются чуткая интуиция, острая наблюдательность, повышенная чувствительность, тонкая психика и особый природный дар, наподобие врожденного таланта к музыке или живописи. Обладай хозяин такими способностями, он не рубил бы всю жизнь уголь в шахте. Нет, не мог старый шахтер знать будущее, не мог его предвидеть и предсказывать. Для рабочего человека с его тяжким и грубым трудом будущее — тайна за семью печатями, странно, что старик вздумал его предсказать. Однако тревожная мысль о том, что его ждет, отныне неотступно преследовала майора, саднила подспудно в глубине сознания, он гнал ее прочь, но она настойчиво и упорно возвращалась, бередила душу, не давала покоя.
По скрипучей лестнице вслед за приезжими майор поднялся на второй этаж, где капитан Бондарь парами расположил гостей с винтовками против двух окон, выходящих на позиции ополченцев. Майор сел в сторонке, чтобы никому не мешать, застыл неподвижно, озабоченный, рассеянный и оцепенелый, погруженный в беспокойные раздумья, весь во власти тревожной новости, которая ошеломила его и контузила. Разумеется, он не хотел верить предсказанию, на ум шли доводы и возражения, он даже подумал, будто старик изуверским образом придумал, сочинил, назначил цену за вторжение и таким образом изощренно мстит за обиду и унижение. Ёжику понятно, предсказание не сбудется, потому что безумная выдумка, чушь собачья, бред зажившегося на белом свете и выжившего из ума долгожителя.
Часто рискуя, майор никогда не задумывался о грозящей ему опасности, работа ему нравилась, интерес и риск существовали как бы порознь за пределами сознания. Но вот произнесены вслух сакраментальные слова, грудь наполнилась пустотой, ледяной холод тронул сердце, колкий страх иглой пронзил насквозь — как иначе, если реченное слово есть материальный факт, подобие реального предмета? Поразмыслив, майор решил не говорить капитану о предсказании старика. По здравому смыслу, если прогноз не сбудется — какой резон понапрасну тревожить человека; если сбудется — предопределенность судьбы не подвержена и не поддается влиянию, ничего нельзя изменить. Однако не стоит наводить тень на плетень, искать глубину на мелководье. Проследи сейчас майор за хозяином, изрядно удивился бы неожиданным действиям.
Сойдя с крыльца, старик пересек двор, наведался в сарай, где осмотрел сквозь щели окрестное пространство и, не заметив ничего подозрительного, выудил из укромного места трубку мобильного телефона. Хозяин сделал два безответных звонка, выждал определенное количество сигналов и дал отбой. Пропущенные звонки и количество сигналов являлись условным знаком для кого-то, кого старик известил, что в дом явились посторонние, намеревающиеся стрелять. К тому времени снайпер 93-й бригады счел, что необходимую помощь он уже оказал, что от него требовалось исполнил, нужды в нем нет, и дом покинул, ушел в расположение бригады.
Капитан Бондарь объяснил приезжим задачу. Прикорнув возле распахнутого окна, следовало устроиться поудобнее и наблюдать в оптический прицел снайперской винтовки за позициями сепаров. Заметив кого-то, надо быстро, но без суеты и спешки как можно точнее совместить перекрестье в окуляре с видимой целью, задержать дыхание, мягко и плавно спустить курок. Чтобы не получить ответный выстрел, следовало тотчас отойти от окна и наблюдать из глубины комнаты в бинокль. Капитан подчеркнул, что ни в коем случае нельзя маячить в окне, и надо помнить, что стекла бинокля и прицела отражают свет, могут сверкнуть ярко, выдав стрелка. Изложив советы, капитан присел в стороне рядом с майором, оба следили за действиями клиентов, словно тренеры, наблюдающие за игрой своей команды. Время монотонно текло, ожидание утомительно тянулось, гости хоть и проявляли выдержку, но внимание их постепенно слабело, терпение убавлялось, концентрация таяла, все изнывали от скуки и неподвижности, что понятно и объяснимо: не каждому дано быть снайпером... Первый выстрел раздался спустя час с лишним.
Мирослав Тертень заметил вдруг в неприятельской траншее человеческую фигуру в каске и так был напряжен и заточен на выстрел, так устал ждать, что и выстрелил тотчас, без раздумий, почти незамедлительно, едва фигура появилась в прицеле. Тертень не знал, попал он или нет, но в следующее мгновение выстрелили Богдан Парасюк и Тарас Шкуряк, а значит, цель и впрямь существовала, померещиться, привидеться, почудиться в одночасье всем троим она, естественно, не могла. Только Николай Борзенко расчетливо повременил, всматриваясь в окуляр прицела, и стрелять не спешил. Вскоре снова раздались выстрелы, все трое стреляли вперебой.
На позициях сепаратистов происходило непонятное движение: то в одном, то в другом месте появлялись человеческие фигуры, исчезали, перемещались вдоль линии фронта по траншеям и ходам сообщений — только успевай стрелять и заряжать. Снайперские винтовки гостей заранее оснастили глушителями, в помещении звучали хлопки, похожие на выстрелы пневматических ружьишек в тире городского парка культуры и отдыха.
Внимания заслуживает немаловажное обстоятельство. С каждым выстрелом приезжих разбирал азарт, они, что называется, загорались, входили в раж, всех захлестнула необузданная страсть охоты — взволновала, распалила, опьянила, завела. Возбуждение охватило каждого, проникло в кровь, и удосужься кто-нибудь произвести исследование, взять кровь на анализ, показатель адреналина достиг бы высокого уровня или просто зашкалил бы, как принято говорить. По сути дела, клиенты просто отрывались, если для доходчивости и доступности употребить жаргон.
В отличие от друзей, Николай Борзенко оставался в уравновешенном состоянии и пока не стрелял. Что-то ему померещилось ненатуральное в поведении ополченцев: слишком нарочитое оживление, неестественная суета на позициях, как будто хотели привлечь внимание. Он даже издали усмотрел в явлении и в событиях некую фальшь, явные театральность и притворство, но, возможно, то была непонятная пока уловка или даже подвох. И хотя он не был снайпером, некоторый боевой опыт у него был со времен «Альфы», делать выводы он не торопился. Друзей Николай в свои сомнения не посвящал, чтобы не разочаровать, не портить песню. Стреляют, ловят кайф, ну и ладно, пусть до поры до времени потешатся, не стоит разоблачать, разубеждать, разуверять.
Капитан Бондарь присутствовал молча, посиживал в сторонке, сдержанно наблюдал, в действия подопечной клиентуры не вмешивался, участия не принимал. Его устраивала ситуация, при которой клиенты сполна получили что хотели, результат не имел значения и его не касался. Обязательства, на которые он подрядился, капитан выполнил в лучшем виде, упрекнуть его было не в чем, предъявить претензии, выразить недовольство никто не мог. И теперь он рассчитывал на приличное вознаграждение, услуги инструктора по снайпингу стоят дорого, обвести себя вокруг пальца он никому не позволит и, конечно, не даст. И лишь иногда, изредка, время от времени капитан будто бы просыпался и, очнувшись от дрёмы, вяло интересовался:
— Ну як, влучив?[14]
Клиенты, изрядно возбужденные и даже взбудораженные до крайности, увлеченные и поглощенные охотой до самозабвения, отстранялись замороченно на миг от прицела и отзывались неохотно, нетерпеливо и второпях, что да, похоже, влучив, но чаще отвечали как привыкли, по-русски:
— Попал! Попал!
Иногда на поле боя наступало временное затишье. Разгоряченные безудержной пальбой и азартом охоты, стрелки испытывали недовольство, передышку воспринимали как досадную помеху, как лишнее препятствие, которое прервало увлекательную игру. В такие минуты внезапно повисала тишина, движение на позициях сепаратистов прекращалось, стрелки очумело, заполошливо и обессиленно, будто после тяжкой работы, почти бездыханные, отдувались, с нетерпением ждали продолжения. Никто из них не подумал и не осознал, что убивает людей...
Нельзя сказать, что капитан Бондарь ничего не заметил. Опытный и умелый, знающий все тонкости профессии, он еще в начале стрельбы обнаружил непривычную странность: огонь велся только с одной стороны, в одном направлении, противник не отвечал. Сепаратисты не использовали ни артиллерию, ни минометы, даже стрелковое оружие не применяли. Отсиживались, отмалчивались, но не отстреливались, даже не помышляли. Могло показаться, они щадят дом, хозяйство, соседние дома и всю улицу и не стреляют, чтобы не повредить. Кроме того, противник и вел себя как-то на редкость необъяснимо, можно было решить, будто он намеренно подставляется, нарочито вызывает огонь на себя. Объяснений, впрочем, капитан не искал, в детали не вникал, в размышления не вдавался, в поиски не пускался. Похоже, странности в поведении сепаратистов его, видимо, не интересовали вовсе и никоим образом не занимали. Хотя не исключено, что они его вполне устраивали. О причудах снайперской операции приезжих капитан даже задумываться не хотел.
А собственно говоря, о чем речь? Свое дело он сделал, роль исполнил от и до, услугу клиентам предоставил. Хотели пострелять? Извольте, стреляйте вволю, на здоровье, благо есть возможность, никто не мешает, не возражает, не препятствует. Словом, что заказывали, то и получили, ему, как он полагал, только и оставалось, что уложить в кишенючи и в гаманец[15] крупные купюры — любая валюта сгодится и сойдет.
В одну из затянувшихся пауз стрелкам даже удалось поесть. Среди поклажи в рюкзаках нашлись продуктовые пайки, предназначенные для европейских армий из состава НАТО. Ладная пластиковая упаковка содержала салаты, бутерброды с ветчиной, сваренные вкрутую яйца, паёк смахивал на качественную еду в пассажирском самолете хорошей авиакомпании, оказался вкусным, обильным и сытным. Для горячего питания предусматривалась упаковка с тепловым элементом; стоило потянуть за кольцо, она тотчас сама себя разогревала — натуральное мясо в специях и картофельное пюре, порцию рассчитали на полноценного солдата, крупного мужчину с большой физической нагрузкой. Чай они заварили хозяйский, пошарили на кухне, нашли сахар и заварку. Хозяин отсутствовал, и все время, пока непрошеные гости обретались в доме, старик не появлялся даже на крыльце. Никто из пришлых не задавался вопросом, где он, что с ним, куда подался, чем занят, почему скрылся, в чужом доме они чувствовали себя вполне удобно и уверенно, каких-либо угрызений не испытывали — знать не знали и, как говорят в Одессе, даже в голову не брали. В общей сложности на снайперской охоте, с ожиданием и стрельбой, с едой, с паузами и передышками, гости провели в доме шахтера часа четыре — около того.
Стоит отметить, за упомянутое время сепаратисты на стрельбу приезжих ни разу не ответили, что, конечно, не случайно и неспроста. Гости над странным обстоятельством не задумывались, причину не искали, но капитан Бондарь, который поначалу решил в события не вмешиваться, не участвовать, ничего не выяснять, в конце концов не выдержал и раздосадованно, как человек, которого надули, обмишурили, водили за нос, точно последнего простака, взял снайперскую винтовку, уткнулся глазом в окуляр прицела и старательно, с усердным пристрастием, внимательно обозрел вражескую линию обороны. Досконально, как привык, изучив обстановку, капитан матерно выругался.
— Мля! Воны нас дурять! — признался он сокрушенно, с явной обидой и возмущением.
Как обнаружил и приметил капитан, сепары, чтобы ввести неопытных снайперов в заблуждение, подло и, должно быть, смеясь и дурачась, использовали старый, затасканный трюк с куклой. Они набили камуфляжную униформу тряпьем, сверху, где якобы голова, напялили шлем, человеческие фигуры появлялись на позициях то в одном, то в другом месте, перемещались, мелькали в траншеях и ходах сообщений, выныривали из укрытий и блиндажей, сновали там и сям, доступные взгляду. Кто бы сомневался, капитан сразу распознал куклу — старого воробья на мякине не проведешь. И он, естественно, испытывал досаду и раздражение, что и его, матерого снайпера, который насквозь и глубже постиг свою профессию, сепары обвели вокруг пальца. Капитан сожалел, что не заглянул в прицел раньше.
В свою очередь приезжие могли испытать двойные чувства. С одной стороны, реально состоялось умопомрачительное сафари, с охотой и стрельбой по живым мишеням, стрелки получили лошадиную дозу адреналина, но с другой — каждый, знай они подробности, мог порадоваться, что никого не убил и пусть невзначай, пусть ненароком, но чужой крови на них, к счастью, нет. Как говорят в деревнях, без греха и вдосталь...
Час за часом неприятель морочил незадачливых снайперов и пускал пыль в глаза. При желании сепаратисты всех приезжих легко могли перебить — окна, из которых велся огонь, они быстро засекли, — но по непонятной причине сами не стреляли, воздержались, предпочли не отвечать — видно, и впрямь не хотели, как уже сказано, причинять жителям вред.
Вообще, если призадуматься, где-то произошла, по всей видимости, утечка. Возможно, кто-то известил противника еще раньше, когда операция только замышлялась, или позже, когда шла подготовка. Все признаки указывали на одну причину: в системе обязательно присутствует тайный сговор, а значит, несомненно, и зрада. В любом случае капитан Бондарь отчетливо понял, что противник затею раскрыл, раскусил и уразумел, держит события под контролем, на приманку не клюнет, и, следовательно, продолжать операцию бессмысленно, пора сматывать удочки.
На обратном пути минометный обстрел начался сразу, едва они вышли за околицу поселка. Мины ложились вокруг довольно близко и кучно, кто-то, вероятно, отслеживал каждый их шаг и не исключено, что корректировал огонь. Вдобавок ударил еще пулемет крупного калибра, попеременно бил короткими и длинными очередями, пули веером сбивали над головами ветки и перешибали стволы тонких деревьев, крошили в пыль кору и древесину, обломки, сучья, древесная труха беспрерывно сыпались вниз, как дождь, называемый ливнем.
Пулемет изрешетил рощу и перелесок по соседству с болотом и лощиной, всем пришлось лечь, часть обратной дороги они проделали ползком. И пока караван не покинул зону обстрела, все ползли, старательно прижимались к земле. О том, чтобы встать, подняться, выпрямить спину, даже думать было нельзя — плотный огонь яростно резал пространство низко над землей, головы, казалось, не поднять. Огонь наверняка срезал бы и человека, вздумай кто-нибудь подняться в полный рост — мгновения не прошло бы, срубил бы на корню. Среди бешеной пальбы майор Дрыгаль даже подумал, что вот оно, сбывается предсказание шахтера; в сумятице боя невольно закралась крамольная мысль: им уж точно не выбраться живыми.
В отличие от служивых, которые пережили несметное количество огневых налетов, приезжие раньше обстрелам не подвергались. И сейчас они обмирали от страха, отчаянно прижимались к земле, оглушенные и ошеломленные, едва ли не в обморочном состоянии. Чуть живые, почти без сознания, потерявшие голову, они тупо ползли, ничего вокруг не замечали и не могли понять. Никто из них уже не думал о приключениях и адреналине, тут уцелеть бы — душа уходила в пятки.
Надо отдать ему должное, из приезжих лишь Николай Борзенко голову не терял, хладнокровно ориентировался, умело полз по-пластунски и, приблизившись, ободряюще похлопал каждого из друзей по спине, приводя в чувство. Как бы то ни было, подняться удалось, лишь когда они выбрались из зоны обстрела. Впрочем, неожиданно прекратился и сам обстрел. Приезжие с облегчением перевели дух, еще не веря, что остались живы. К счастью, ни пули, ни осколки мин, ни разрывы никого не задели, все уцелели, майор Дрыгаль даже подумал, как ошибся старый шахтер в своих прогнозах.
Между прочим, вздумай кто-нибудь из них задрать голову, глянуть вверх, то углядел бы в поднебесье маленький беспилотник. Легкий, резвый и проворный, почти бесшумный дрон о четырех винтах и с чувствительной передающей камерой на борту неприметно висел над местностью. С полетного расстояния, по крайней мере, слабый стрекот до земли не долетал, тем более что танки на задворках именно об эту пору стали прогревать моторы: дрон беспрепятственно и непрерывно передавал четкое изображение в один из блиндажей на позициях ополчения.
Вшестером они уже приблизились к обгорелой и разрушенной улице на другой окраине поселка, откуда утром отправились на дальнюю снайперскую позицию. Неожиданно для всех, даже для майора, капитан Бондарь вздумал задержаться. Так его жгла обида, так разбирала досада, так травило недовольство тем, как сепары его провели, так донимала злость... Не мог он смириться, проглотить обиду и забыть. Неуёмная и неукротимая гордыня понукала к ответу, настаивала на расплате, требовала удовлетворения и настырно гнала его на снайперскую позицию. Не мешкая, не откладывая и не медля, капитан решил подловить кого-то из сепаров, уцелить, скажем, минометный расчет или, допустим, пулеметчика и поквитаться, если удастся, хотя бы одним точным выстрелом, а если повезет, то двумя. Клиентов он отправил с майором Дрыгалем в расположение «Альфы», опасность им не грозила, и капитан отпустил их с легкой душой.
Дрон они по-прежнему не замечали. Аппарат наблюдал за ними, висел осторонь, высоко, поодаль, болтался вперед и назад, как бы сомневаясь, куда податься, как бы колеблясь, за кем пуститься следом. Потом аппарат заложил вираж и, уже не раздумывая, отправился вдогонку за капитаном.
Подполковник Коктыш, командир подразделения, встретил гостей приветливо, как старых знакомых, и поинтересовался, словно радушный хозяин:
— Ну что, панове, как прошла охота? Довольны?
— Конечно, довольны, — ответил майор Дрыгаль за приезжих, которые еще не вполне пришли в себя после огневого налета. — Еще бы! И постреляли, и сами под обстрел попали — тоже приключение. Но все живы, все здоровы.
— А где Бондарь? — спросил подполковник, озираясь с беспокойством.
— На позиции, решил еще поохотиться. У него с местными сепарами какие-то счеты-расчеты. То ли он им должен, то ли они ему, — объяснил майор.
— Обычное дело, у снайперов всегда так, — успокоился Коктыш. — Бондарь иногда сутки в засаде сидит. Все ему мало...
— Точно! Очень он на сепаров лютует, — подтвердил майор.
— Вы сейчас в баню идите, в подвале у нас парная, — обратился Коктыш к приезжим. — Потом скромный холостяцкий ужин. Ночью боевая вылазка на позицию сепаратистов.
— Ох, горячо будет! — тревожно покачал головой майор Дрыгаль, который отвечал перед генералом за безопасность гостей.
Приезжие и майор направились в дом, но Борзенко замедлил шаг.
— Мы, по-моему, знакомы, — сказал он подполковнику. — Евгений Коктыш, кажется?
— То-то, я смотрю, лицо знакомое! Голову сломал: откуда знаю? — живо отозвался подполковник. — Служили вместе. Из одного набора. Учебный центр «Альфы» в Конча-Заспе.
— Погоди, погоди!.. — жестом остановил его Коктыш, сосредоточенно задумался и неуверенно спросил: — Николай?
— Так точно!
— А фамилия, дай Бог память... Борисенко...
— Никак нет! Борзенко.
— Да, да, да! Вспомнил! Ну как же... Николай Борзенко. Коля! — Подполковник двумя руками хлопнул Николая по плечам и объяснил приезжим и майору: — В «Альфе» начинали вместе...
— Так вы почти родственники, — сказал Мирослав Тертень.
— Одноклассники, — уточнил Богдан Парасюк.
— Такая встреча! Что за разговор всухую? — придирчиво спросил майор.
— У нас есть, мы привезли, — предложил Тарас Шкуряк.
— Это потом. Вы идите, я сейчас, — сказал Борзенко друзьям, и те вместе с майором направились в дом.
— Я слышал, ты уволился, вроде бы в бизнес подался, — сказал Коктыш. — Слух ходил.
— Верно, так и есть.
— Ну и как?
— На хлеб хватает.
— С маслом?
— Пожалуй, да, с маслом.
— Молодец! Вовремя слинял. И чем занимаешься?
— Охрана.
— Да, это единственное, что мы умеем. А здесь ты как оказался?
— Друзей привез.
— Зачем?! — удивился подполковник, даже слегка оторопел.
— Пусть узнают, что такое война.
— Лучше не знать, — мрачно вздохнул Коктыш. — Политики затеяли — мы расхлебываем.
— Тяжело? — спросил Борзенко.
— Воюем, — неопределенно ответил подполковник.
— Не надоело?
— Еще как надоело! А что делать, Коля? Надо семью кормить.
— Большая семья?
— Жена, дочь. Родителям еще помогаю.
— Сколько дочери?
— Четырнадцать.
— Как моей. Ровесницы.
— Так и мы с тобой одногодки. Вчера получил от дочки письмо.
— Что пишет?
— Скучает. Пишет, как ей меня не хватает. Ждет. Строит планы, как хорошо мы будем жить, когда я вернусь. Я бы сейчас уволился, если б не выслуга. Приходится здесь торчать. Обрыдла мне эта война, сыт по горло.
— Долго тебе еще?
— Месяц всего. Дни считаю. Получу выслугу, сразу подам рапорт на увольнение. Такие пироги, Коля...
— Ты потерпи, Женя, недолго уже. Месяц не срок.
— Конечно, я дотерплю, — пообещал Коктыш, задумчиво помолчал и спросил нерешительно: — Послушай, Коля... а ты мог бы, когда уволюсь, взять меня к себе? Найдется место?
— Возьму с радостью. Мы расширяемся, мне хорошие кадры позарез нужны.
— Обещаешь? Я дочери напишу.
— Обещаю. Замётано! Меня легко найти, оставлю тебе все мои телефоны, электронную почту — звони, пиши...
— Иди попарься. У нас на самом деле хорошая парная. Не хуже городской. Для себя делали.
Сауна в подвале действительно оказалась вполне приличной, майор Дрыгаль и приезжие смыли грязь многострадального дня и парились от души в свое удовольствие. Мысли, однако, настойчиво и почти неотвязно возвращались к ночному бою, который им предстоял. Атака на позицию врага это даже не прицельная стрельба из засады, где цель далеко. Здесь плотный огневой контакт непосредственно с противником, встреча лицом к лицу, и неизвестно, что кого ждет и чем все кончится.
Капитан Бондарь тем временем присмотрел разрушенный дом, откуда позиции сепаратистов удобно открывались, были вполне доступны и досягаемы, метров пятьсот всего. Правда, и руины дома с позиций неприятеля свободно просматривались, но по богатому опыту и острому своему чутью капитан знал твердо: постоянного наблюдения за руинами сепары не ведут... Капитан надеялся, что забраться внутрь ему удалось незаметно. Он оказался прав, с позиций неприятеля его действительно никто не видел, но маленький дрон висел неотлучно, как раньше — осторонь, высоко и поодаль. И когда капитан скрылся в доме, беспилотник взмыл еще выше, откуда открылся широкий обзор, и наблюдатели на чужих позициях смогли без труда разбитый и брошенный дом привязать к соседним домам, к улице и окружающей местности. Понятно, что как объект и цель дом тотчас нанесли на карту. Некоторое время дрон висел над улицей — видимо, чтобы удостовериться и убедиться, что капитан на месте, никуда не делся, не исчез, потом аппарат непринужденно, словно играючи, вспорхнул и улетел восвояси.
По разбитой вщент[16] лестнице капитан с трудом вскарабкался на второй этаж, часть перекрытия сохранилась, на ней стояла белая ванна, рядом зиял пролом в наружной стене, обращенной к линии фронта. Никогда еще снайперу не приходилось устраивать лёжку в домашней ванне, и сейчас он подумал, что будет в самый раз. Он наполнил корыто тряпьем, какое нашлось в соседней спальне, натаскал шторы, одеяла, занавески, полотенца, белье и одежду, в изголовье уложил подушку, которая послужила опорой для ствола. Пролом в наружной стене как нельзя кстати случился амбразурой — тоже немаловажное удобство, которым нельзя пренебрегать. Приспособив ванну под снайперскую лёжку, капитан сквозь пролом в стене навел бинокль на позиции сепаров.
Он успел заметить над траншейным бруствером то ли стереотрубу, то ли окопный перископ, тотчас понял, вернее, угадал, а скорее почуял выстрел с той стороны. Еще мгновения ему хватило, чтобы немыслимая, невероятная, невообразимая интуиция, совершенно неповторимая, не знающая ошибок и осечек, которая спасала его все годы, подсказала, что на этот раз — нет, спастись не удастся...
Капитан, несомненно, не знал, что некоторое время назад снайперы ополчения получили жестокий и непримиримый приказ выследить его, проявить усердие и усилия, чтобы его ликвидировать. За ним охотились постоянно, изо дня в день, понятно, что при всем его умении, опыте и сноровке рано или поздно его поймали бы в прицел. Отменить приказ капитан, естественно, не мог и был обречен. По большому счету на планете стало одним снайпером меньше, но в любом случае саднит печаль, когда гибнет живой человек, а тем более тот, кого мы знали. Правда, есть надежда, что по той же причине многие, кого он впредь не уцелит, останутся живы.
Между прочим, снайпер ополчения, может быть не менее искусный, опытный и умелый, чем сам капитан, употребил электронный дальномер, лазерный прицел и произвел всего один выстрел. Стрелял он из дальнобойной, крупного калибра снайперской винтовки «Корд», изготовленной на оружейном заводе в России, и не промахнулся, капитану не осталось ни малейшей возможности избегнуть смертной участи. Тяжелая пуля угодила в глаз, прошла навылет сквозь затылок и, пробив стену, повредила в спальне лубочную картину, купленную хозяевами на местном рынке для украшения быта: замок над горным озером с парой лебедей на плаву. От картины остались только клочья... Капитан рухнул в наполненную тряпьем ванну, которую он собственноручно приготовил под удобную снайперскую лёжку, в ней он и остался. Никто не знал, где он, куда исчез, хватились его спустя день или два, искали, но не нашли и обнаружили случайно через неделю, когда солдаты обходили все дома подряд...
После бани состоялся общий ужин, стол накрыли в большой комнате на втором этаже. Хозяева — нет, они не были здесь хозяевами, но оказались принимающей стороной — выставили местный самогон, который, едва из бутылок извлекли затычки, издал невыносимо тошнотворный, сладковатый запах перебродившей свеклы, или, на украинский манер, буряка. Гости в свою очередь привезли рюкзак достойной и качественной выпивки — горилку с перцем на меду, русскую водку, коньяк, виски и хорошее вино. Бутылки с мутной жидкостью, должно быть, чувствовали себя на столе рядом с мировыми брендами довольно неуютно, застенчиво постояли и, похоже, застыдились, незаметно исчезли, чтобы не компрометировать стол.
К слову сказать, когда-то, в давние советские времена, буряковку, самогон из свеклы, повсеместно на Украине называли Марией Демченко, в честь знатной колхозной звеньевой, добившейся рекордных урожаев свеклы. Тогда же Мария получила от правительства звезду Героя Социалистического Труда...
Из еды на столе наблюдалось обильное разнообразие при полном отсутствии кулинарного стиля. Говяжья и свиная тушенка из банок соседствовала с рыбными консервами, огромные яичницы-глазуньи на жареном сале, обжигающе горячий отварной картофель и селедка мирно уживались на столе с пиццей, хорошими сырами и колбасами, которые доставляли на фронт волонтеры из разных областей страны. Не секрет, еще стол ломился от домашних солений и маринадов, хранившихся в погребах брошенных и разбитых домов. Кстати сказать, довольно вкусным оказался пышный, сдобный, ноздреватый кукурузный хлеб местной выпечки, который редко встречается в больших городах. Причина лежит на поверхности: кукурузная мука слишком дешево стоит, пекарям и продавцам нет выгоды производить изделия из нее. В маленьких же городах и поселках на дорогой хлеб у людей просто нет денег, потому-то используют кукурузную муку.
Помимо приезжих и майора Дрыгаля, подполковник Коктыш усадил за стол офицеров своего подразделения, свободных от дежурств и службы. Красочная и яркая картина стола разожгла у всех аппетит, при виде редких бутылок разгорелись глаза. Впрочем, не тут-то было, командир строго приказал ограничиться одним тостом — за знакомство, за встречу, и баста, ни грамма больше: для предстоящего ночного боестолкновения личному составу требовались ясная голова и трезвый ум. Будь здесь капитан Бондарь, и он непременно честь по чести сидел бы за столом. Причина, по которой отсутствовал капитан, оказалась вполне уважительной: среди живых на свете он уже не существовал. За столом никто не знал, где он, сослуживцы даже не подозревали, что с ним сталось, все были уверены, что неуязвимый и непревзойденный чемпион, как всегда, охотится на сепаров, сидит в засаде, кого-то подстерегает и, конечно, ему, как всегда, ничего не грозит...
После ужина подполковник Коктыш предложил всем отдых. Приезжим удалось вздремнуть, их разбудили среди ночи, подполковник заботливо проверил экипировку, амуницию, шлемы, бронежилеты, велел держаться рядом, потом отвел майора Дрыгаля в сторону и что-то сдержанно ему толковал — видно, рисовал план действий. Наклонив голову, майор внимательно слушал, понятливо кивал, соглашаясь... Ночь выдалась пасмурной и промозглой, временами моросил холодный мелкий дождь. Иногда задувал стылый северо-западный ветер, приезжие зябко ёжились после сна в тепле. Дождь то возникал, то пропадал, а то вдруг оборачивался колючим снегом, больно секущим на ветру лицо. Плотный, тяжелый мрак поздней осени был как нельзя лучше пригоден для внезапной атаки, темень с вечера образовалась, что называется, глаз выколи, другими словами — не видно ни зги. И хотя ориентироваться в потемках было трудно, подполковник, чтобы не привлекать внимания неприятельских дозоров, запретил пользоваться ручными фонарями.
Первыми в сторону неприятеля выдвинулись саперы. Бесшумно, ловко и незаметно ползая, они проделали в минном поле узкий проход. Обычно по стандарту инженерных войск ширина прохода для пехоты и танков составляет шесть метров, но подполковник Коктыш решил, что сегодня трех метров вполне достаточно. Как положено, саперы обозначили проход вешками, с двух его сторон через равные промежутки в полтора-два метра воткнули в землю тонкие металлические прутья с белыми ленточками, заметными в темноте. В сопровождение подполковник взял десяток офицеров «Альфы», к тому же подоспел армейский взвод из разведывательной роты механизированной бригады. Взвод в операции не участвовал, но привлекался для огневой поддержки на случай, если завяжется бой. В колонне по двое, быстрым шагом, стараясь не шуметь, они прошли короткий путь до передовых неприятельских позиций. Офицеры «Альфы» ушли вперед, чтобы снять дозорных и часовых — без лишнего шума, втихую, ножами.
К общему удивлению, ни дозорных, ни часовых на переднем крае офицеры не обнаружили — тишина и безлюдье, пустые траншеи, в поле зрения ни души. Фортификационные сооружения напоминали причудливую декорацию, оставленную людьми. Подполковник Коктыш счел явление странным и неблагоприятным признаком.
— Что-то здесь не так, — тихо сказал он майору Дрыгалю.
— И мне млосно[17], на сердце кошки скребут, — так же тихо ответил майор.
— Может, отменим?
— Как отменишь? Все проплачено. Устим не поймет...
Они спустились в траншею и по ходу сообщения добрались до крайнего блиндажа. По траншее все двигались гуськом, в затылок друг другу, каждого из приезжих, кроме Николая Борзенко, частыми приступами бил озноб, внутри гнездилась неподвластная уму тревога, все въяве ощущали смертельную угрозу, с которой никто не мог совладать, все чувствовали, как учащенно бьется сердце, вот-вот, казалось, выскочит из груди.
Чутко прислушиваясь и озираясь, майор Дрыгаль настороженно шел впереди, мягко и пружинисто ступал, готовый в любую секунду стрелять и кинуться врукопашную, подполковник Коктыш и офицеры «Альфы» шли позади, обеспечивая прикрытие с тыла... Часовые отсутствовали и на площадке перед блиндажом. Глинистый склон полого спускался к дверям блиндажа, внизу земляную лестницу на склоне выстилали свежеструганые доски.
Взвод огневой поддержки быстро занял соседние траншеи, выставил тотчас дозорных, которые по всем направлениям взяли под контроль окрестное пространство. В кромешной темноте все на мгновение замерли, как бы собираясь с духом. Необъятная, невероятная, неограниченная тишина висела над вражескими позициями, над минными полями, над поселками и, похоже, над всем миром. Ни один звук сюда не долетал, даже снег перестал мести, и утих ветер.
Было понятно, что тишина сейчас оборвется, рухнет, как взорванная стена, начнутся взрывы и оглушительная пальба. Но пока было тихо, и приезжих еще сильнее бил озноб, жгучее волнение проникло в кровь, никак не удавалось его унять. Среди сплошной низкой облачности неожиданно образовалась промоина, облака, истончаясь, пропустили размытый и блеклый лунный свет. В тусклом мерцании едва заметно открылась зловещая картина: люди как потусторонние тени, как выходцы из преисподней, пришедшие убивать.
— Пора, — едва слышно произнес подполковник Коктыш.
— Достали гранаты, — распорядился майор Дрыгаль.
Приезжие оцепенело, словно окоченели на морозе, и скованно, будто страшились подорваться сами, извлекли из брезентовых подсумков по одной противопехотной ручной гранате, Борзенко помог друзьям вставить запалы.
— Внимание, — обратился к приезжим майор Дрыгаль. — Я открою дверь, выдерните чеку, это кольцо, бросьте гранату внутрь. У вас есть три секунды, потом взрыв. Постарайтесь успеть. Иначе от всех нас останется мокрое место. Начали!
Резким движением майор настежь распахнул дверь. За порогом, будто черная стена, в дверном проеме, как в раме, неподвижно покоилась непроглядная темень.
— Гранаты! — напомнил за спинами подполковник Коктыш.
Трое приезжих второпях выдернули кольца и, суетно теснясь, бросили гранаты в непроглядную глубину — все, кроме Борзенко.
Майор быстро захлопнул дверь, спустя мгновение внутри раздались взрывы. Майор снова распахнул настежь дверь, гибко и сноровисто метнулся на порог, вскинул автомат и пустил длинную очередь, водя стволом из стороны в сторону и поливая беглым огнем непроницаемую темноту. В ответ они не услышали ни крика, ни стона, ни шороха — полное беззвучие, каменная тишина.
— Теперь вы, — предложил майор приезжим, уступая место в дверях.
И они с порога вслед за ним длинными очередями прошили черное нутро помещения. И опять-таки все, кроме Борзенко.
— А ты что же? — спросил майор.
— Я свое отвоевал, больше не хочу, — ответил тот.
Понятно, что если до сих пор внутри и теплилась какая-то жизнь, вряд ли она уцелела после жестокой атаки. Навострив слух, все сообща напряженно прислушивались, кромешная тьма не обнаружила ни малейших признаков обитания.
— Неужто мы всех порешили? — усомнился майор, включая ручной фонарь.
Яркий луч прорезал темноту, высветил ёмкое замкнутое помещение, смахивающее на пещеру. Подполковник Коктыш включил и свой фонарь, пошарил лучом от стены к стене, из угла в угол. Приезжим открылась неожиданная картина: людей внутри они не обнаружили — ни живых, ни мертвых. Как ни вглядывались, никого не заметили, блиндаж оказался необитаемым. Все увидели разбитые, голые деревянные нары в два этажа, разрушенные на мелкие обломки стол и табуретки и одну забытую и растерзанную в клочья подушку, перья которой медленно плавали в сумрачном воздухе среди густой древесной пыли.
— Они нас ждали, — определил подполковник Коктыш.
— Зрада? — спросил майор.
— Я не знаю, зрада или не зрада, но они нас точно ждали. Сейчас начнут. — Подполковник резко повысил голос, чтобы его все услышали, жестко скомандовал: — Уходим! Быстро!
Офицеры и приезжие отхлынули от дверей блиндажа, но, едва они оказались на открытом пятачке, с двух флангов кинжальным перекрестным огнем ударили пулеметы. Все бросились на землю, но из офицеров, прикрывавших гостей, кто-то сразу был ранен, кто-то убит. Хорошо еще, подполковник Коктыш, как опытный командир, предусмотрел огневую поддержку, что их и спасло. Армейский взвод открыл из соседней траншеи ответный огонь.
— Уводи гостей! В траншею их! Уводи! — лежа на земле и отстреливаясь из автомата частыми короткими очередями, крикнул подполковник майору.
Приезжие и майор ползком и внакат подобрались к траншее, свалились на дно и поспешили прочь — туда, откуда пришли. Офицеры «Альфы» и армейский взвод, отстреливаясь, медленно продвигались за приезжими и майором. Выйти следовало в крайнюю перед ничейной полосой траншею, другого пути к проходу в минном поле не существовало. Хочешь не хочешь, к ничейной полосе неизбежно предстояло выбраться из спасительно глубокой траншеи и преодолеть высокий земляной бруствер. Ополченцы стреляли вдогонку, но огонь редел и вдруг оборвался, стало, как раньше, темно и тихо.
Покинувшим поле боя первыми майору и приезжим сейчас только и оставалось, что по узкому проходу в минном поле осмотрительно двигаться в сторону украинских позиций. Они уже прошли часть пути, когда прикрывающие отход подполковник Коктыш и офицеры «Альфы» лишь выбирались из передовой траншеи ополченцев.
Никто не сомневался, все знали, что сепаратисты вскоре снова займут оставленные на время позиции, война разгорится с прежним ожесточением, обе армии собирались воевать до победного конца. Но пока держалась зыбкая тишина, сепаратисты нападавших не преследовали, вдогонку не стреляли. Так тихо было вокруг и так спокойно, что сторонний наблюдатель мог возомнить, будто повсюду в мире царят благоденствие и покой, нет ни войн, ни ссор, ни даже разногласий...
Еще длилась ночь, погода снова испортилась, возобновился холодный северо-западный ветер, пошел мелкий колючий снег. Выбираясь из глубокой неприятельской траншеи, подполковник Коктыш среди ночного покоя и тишины поднялся над бруствером, выпрямился чуть больше, чем следовало. Из глубины вражеской обороны, оттуда, где недавно их стерегла засада, внезапно донеслась одинокая пулеметная очередь, короткая и не исключено, что случайная. Никто не знает, была ли она прицельной, с инфракрасным прибором ночного видения, или стрелок пустил ее вслепую, как говорится, наугад. Между тем короткая очередь ручного пулемета оказалась на редкость точной — угодила подполковнику в спину. Легкие украинские бронежилеты «Корсар» на крупнокалиберный пулемет не рассчитаны, очередь изрешетила бронежилет в клочья, сразила подполковника наповал. Подполковник Евгений Коктыш погиб на месте, шанса выжить судьба ему не подарила. Едва он рухнул, офицеры подразделения с двух сторон подхватили командира, потащили к своим позициям, ноги его волочились по земле, вычерчивали извилистую борозду.
Как и предполагалось по плану операции, майор Дрыгаль вел приезжих по узкому проходу в минном поле. Зорко сверяясь с вешками, он шел впереди, приезжим велел идти следом на безопасном расстоянии. Неожиданно майор застыл, расположение вешек показалось ему сомнительным, проход странным образом изменил направление. Осмотревшись, майор подозвал Борзенко, как самого опытного из приезжих, остальным приказал не двигаться, оставаться на месте.
— Глянь-ка внимательно. Что-нибудь замечаешь? — спросил майор.
Борзенко присмотрелся к вешкам, чуть продвинулся вперед, вернулся назад, дотошно изучил обочины.
— Кто-нибудь мог переставить вешки? — спросил он майора.
— Могли, конечно. У сепаров толковые саперы, их в России обучают. Здесь опытные инструкторы натаскивают, тоже оттуда.
Они посветили ручными фонарями, и повезло, удачно обнаружили прежние следы отряда, протоптанную тропу, которая вывела их с минного поля. Майор по рации вызвал дежурного базы, тот выслал навстречу дозорных.
— Вы идите, ребята, вас там ждут, — сказал майор. — Я вернусь, надо наших предупредить, а то заплутают, не дай бог, могут подорваться. Позже увидимся.
Майор исчез в белой мгле из косо летящего под ветром снега, больше они своего ангела-хранителя не видели.
Приезжие уже приближались к украинским позициям, когда за спиной поодаль, там, откуда они только-только пришли, раздался взрыв. Все четверо не знали, что и думать, но у них и в мыслях не было, что пострадал майор Дрыгаль, такой опытный, искушенный, умелый. Увидеть его им уже не пришлось — ни вскоре, ни позже, больше, как уже сказано, они его не встречали... Если откровенно, никто пока не знал, что майор Дрыгаль после взрыва потерял сознание и лежал на снегу, истекая кровью. Спустя время он очнулся и едва снова не потерял сознание от нестерпимо мучительной боли. Преодолевая боль и слабость, он все же вызвал по рации базу, дежурный незамедлительно отправил к нему саперов и санитаров с носилками. Чтобы остановить кровотечение, санитары перетянули ногу майора резиновым жгутом и наложили давящую повязку, кроме того, шприцем ему ввели обезболивающее средство. И пока санитары несли его на носилках, майор вспомнил старого шахтера. «Неужели и с капитаном сбылось?» — обессиленно думал майор сквозь наркотическую дрёму.
Его отправили в госпиталь, он выжил, но навсегда остался инвалидом.
Едва приезжие вернулись на базу, к ним кинулся полковник Кикоть.
— Живы?! Целы?! — второпях спросил он и, не дожидаясь ответа, строго приказал: — Быстро грузитесь в машину! Уезжаем! И запомните: вас здесь не было!
Микроавтобус уже стоял при входе на базу, оба водителя таскали снаряжение и оружие, грузили в салон. Ночь была на исходе, хоть и запоздало, но близился рассвет. С его приближением угомонился ветер, снежная мгла рассеялась, пришла ясная стынь поздней осени, и открылась даль, прозрачная на все стороны. Облака заметно таяли и редели, за ними обнаружилось звездное небо, широко распахнулось и предстало во всей красе. Незамутненный окоём внушал надежду на благополучный исход, на удачу впредь, на перемены к лучшему, на благоприятную участь всех и каждого из людей. Было понятно, что вот-вот, со дня на день наступит зима, с ней придут устойчивое равновесие и твердая определенность.
— Переодеться хоть можно? — спросил Мирослав Тертень.
— Некогда! В дороге переоденетесь! — отрезал полковник и поторапливал, понукал, если не сказать, гнал в шею, сборы и отъезд напоминали бегство.
Приезжие опрометью побросали вещи в автомобиль и, ни с кем не прощаясь, спешно заняли места. Микроавтобус круто развернулся, мимо темных домов выехал из спящего поселка на шоссе и, набрав скорость, помчался на северо-запад...
Часть 5
Львовская площадь и улица Рейтарская
Под вечер все четверо встретились на Львовской площади, поблизости от Рейтарской улицы. Когда-то на площади располагался Сенной рынок, славившийся своей дешевизной, но с постройкой большого крытого рынка на соседней улице Воровского, которую переименовали в Бульварно-Кудрявскую улицу, Сенной рынок ликвидировали за ненадобностью. Местные старожилы до сих пор грустят, вспоминая старый рынок и его цены...
Как всегда, к исходу дня на древней Рейтарской улице клубилась разноликая толпа. В питейных заведениях, художественных галереях, салонах, живописных лавках и магазинчиках, где торгуют картинами, народными поделками, модной, в том числе авторской, обувью и одеждой, кипели разгульные вечеринки, дым, как говорится, стоял коромыслом, царило шумное веселье, жизнь, что называется, била ключом. Среди гостей Рейтарской улицы в значительном количестве присутствовали охочие до экзотики иностранцы, чья покупательная способность уверенно держалась на высоком уровне.
Нет смысла отрицать, с некоторых пор зажигательные вечеринки, полные фантазии и на редкость изобретательные, что ни день воспламеняли Рейтарскую улицу. Там, казалось, вечно и неизменно царит желанный праздник — с утра до ночи, с ночи до утра. Ах, о празднике тоскует непритязательная душа, человек в любом возрасте томится ожиданием чуда, несравненного и неповторимого праздника, знамения свыше, тайного знака, мечтает о необыкновенном событии, ждет, надеется, уповает. Что поделаешь, мало у нас праздников, чудес и ярких событий в нашем скудном обыденном существовании, в будничной рутине, не хватает сверхъестественных явлений, недостает другой жизни, яркой, искрометной, содержательной и осмысленной.
Словом, манила Рейтарская улица и неодолимо влекла пестрым разнообразием веселых причуд, богатым вымыслом, симпатичным и притягательным уютом старинных зданий и дворов. В теплое время года — с весны и до осени — под вечеринку отводилась вся Рейтарская улица, все семь сотен метров от Львовской площади до Владимирской улицы. Иногда свободного пространства не хватало, уличная вечеринка щедро выплескивалась на соседние Стрелецкую и Золотоворотскую улицы, с которыми Рейтарская пересекалась, и даже на улицу Ярославов Вал, шедшую рядом с Рейтарской и параллельно с ней. Действо происходило на обширной территории, повсюду играли маленькие, но разного состава оркестры, актерский молодняк изображал сцены из придуманной и реальной жизни, а кроме того, всем присутствующим на выбор предлагалось еще много чего посмотреть, послушать, выпить и закусить.
Все четверо, вспоминая сафари, вслух и про себя отметили разительный контраст — здесь и там. Трудно было поверить, что в стране идет гражданская война. Как сказано, разнообразные сцены, мудреные философские инсталляции, причудливый художественный перформанс, импровизации и хэппенинги, смешные короткие скетчи, диковинные представления разыгрывались в самых неожиданных местах: под крышами залов и случайных помещений, на улице, во дворах, в подъездах, на чердаках и в подвалах, даже в заброшенном складе и в сараях на задворках со стороны Большой Житомирской улицы. Повсюду, буквально на каждом шагу звучала музыка на любой вкус: концерты солистов, инструментальные и оркестровые пьесы, симфоническая, джазовая, концептуальная и авангардная. Главная забота состояла в том, что выбрать, куда податься, где приткнуться и где остаться. Потому-то толпа прихотливо кружила и текла вдоль и поперек Рейтарской улицы, словно река в половодье. Многие предпочитали сначала осмотреться, обозреть сколько удастся, прошвырнуться из конца в конец, где-то задержаться и где-нибудь осесть.
Встретившись на Львовской площади, друзья вчетвером обсудили программу вечера. Каждый высказал мнение, сообща решили, что начать следует, как водится, с аперитива, позже видно будет. Известный в городе «Бар/13» оказался как нельзя кстати, славу заведению принесли затейливые коктейли. В глубокий подвал вела крутая лестница под кованым железным сводом, вывеска отсутствовала, но над лестницей горел приметный зеленый фонарь. Внизу гость сразу погружался в полумрак, на столах горели свечи, широкую стойку заливал яркий свет, отражавшийся в несметных нарядных бутылках за спиной бармена...
Всех четверых в заведении хорошо знали. Они пользовались вниманием как завсегдатаи и желанные денежные клиенты, надменный бармен, понимающий себя как городскую знаменитость и достопримечательность Рейтарской улицы, заметив четверых, сразу потерял спесь и приветливо улыбнулся. Они не стали листать пухлое меню с бесчисленными рецептами, но Мирослав Тертень, следуя к столу на четверых, задержался у стойки:
— Сочини-ка нам что-нибудь поинтересней. Сегодня у нас большая программа. Угости как следует, — сказал он бармену.
— Что-нибудь покрепче. Никаких сидров, возьми бурбон, — предложил Тарас Шкуряк. — Мне надо покрепче.
— Всем надо, — уточнил Богдан Парасюк. — Не стесняйся, дружок, прояви фантазию. Нам не то что надо — нам необходимо...
— Давай, солдат, покажи, на что способен. Мы с войны вернулись, душа изнывает и горит, — почти в поэтической манере обратился к бармену Николай Борзенко.
— Будет сделано. Исполню в лучшем виде, — услужливо наклонил голову и пообещал бармен.
Прежде чем сесть за стол, друзья для затравки выпили на ходу у стойки шотландский виски и уже потом, расположившись оседло, принялись осваивать местную коллекцию. Часа два спустя, изрядно промочив горло, они были уже вполне счастливы, на седьмом небе буквально. Какие сомнения? Конечно, они были в приподнятом настроении. Еще бы! Их можно понять: и войны хлебнули, и головой всерьез рисковали, и подверглись смертельной опасности, и страх пережили — натерпелись и настрадались сполна. В общем и целом адреналина в кровь заполучили вдоволь и больше, прочувствовали насквозь и глубже. И пусть оказия случилась немыслимая, неимоверная, непостижимая, пусть едва не погибли, пусть сыграли с озорной судьбой в русскую рулетку, но обошлось, все уцелели, никто не пострадал. Да, оказались на волосок от смерти, но все вернулись в свою жизнь, в привычное существование. И сейчас, конечно, они испытывали неподдельные радость и умиротворение — исполнили что задумали, и все позади.
Попивая крепкие коктейли, все четверо вспоминали сафари и обсуждали текущие мысли, возникшие за столом.
— Я подумал, хорошо бы прицепить мои аптеки к поставкам медикаментов на фронт, — высказал заветное желание Мирослав Тертень.
— А я придумал новый туристический маршрут, — сказал Богдан Парасюк. — Так и назову: тур на войну. Желающие, думаю, найдутся.
— В большом количестве, — отозвался Тарас Шкуряк. — С моей помощью. Хочу открыть на фронте постоянный корпункт. Ежедневные репортажи...
— А я решил организовать страховую компанию, — в свою очередь поделился планами Николай Борзенко. — Тут тебе охрана, тут и страхование. Надо бы страховать военнослужащих на фронте.
К тому моменту они уже основательно набрались и, посудачив, сообща решили, что на сегодня «Бар/13» себя исчерпал. Придирчиво и дотошно они обсудили знакомые места на Рейтарской улице, известное в городе своей кухней кафе «Зигзаг», пиццерию «Везувио», кофейни «Хайден-рум» и «Каштан» из знаменитого двора с воронами, да и другие симпатичные и привлекательные заведения, освоенные прежде.
Все четверо находились уже в изрядном подпитии, когда на ум пришла здравая мысль: не стоит пренебрегать и прочими заведениями на Рейтарской улице, следует просто обойти и посетить все подряд. При желании они могли добавить еще и десятка полтора достойных заведений на соседней Львовской площади, однако, несмотря на количество потребленного алкоголя, все сочли, что будет слишком, или занадто, если изъясняться на мове.
Шаткой походкой, нетвердо и не вполне уверенно они вчетвером побрели в кафе «Зигзаг». Уже помпезная, темного дерева дверь производила внушительное впечатление, само собой разумелось, что за порогом располагается солидное заведение. Вывеска при входе, как и в «Баре/13», отсутствовала, но за стеклом над дверью горел красноречивый неоновый зигзаг — любой прохожий мог смекнуть, что кроется за дверью. Стоило зайти внутрь, в интерьере сразу усматривался авангардный стиль в сочетании с кирпичной кладкой голых стен, увешанных зеркалами. Мебель в двух залах стояла довольно сдержанная, даже лаконичная, широкую и массивную стойку бара освещали шарообразные фонари. Маленькие столы и продуманное мягкое освещение создавали уютную атмосферу, ее дополняло старое пианино, на котором по вечерам кто-нибудь играл. Кроме того, довольно часто небольшой оркестр исполнял джазовые мелодии. Горожане и приезжие, среди которых в значительном количестве присутствовали иностранцы, ценили кафе за европейскую, средиземноморскую и вегетарианскую кухню, которая здесь носила авторский характер.
Расположившись, все четверо сделали заказ. Из закусок каждый выбрал салат с телятиной, авокадо и тунцом, брускетту с анчоусами, скрэмбл с лососем и зеленью, а кроме того, на четверых заказали большую сырную доску с запеченным виноградом. Изучив меню, Мирослав Тертень заказал куриные митболы с зеленым песто и шпинатом, Тарас Шкуряк остановил выбор на жареном лососе с пармезаном, Богдан Парасюк выбрал запеченную поленту с крем-сыром, Николай Борзенко довольствовался стейком на подушке из лука-порея с трюфельной сальсой. К мясу, естественно, подали красное вино, к рыбе — белое, на десерт они заказали фирменную коллекцию пирогов: яблочный с соленой карамелью, финиковый под кофейным соусом, вишневый с усердно взбитыми сливками и в довершение панкейк с шоколадом и свежими ягодами. Наслаждаясь покоем, музыкой, вином и едой, все четверо сидели до полуночи, напоследок сообща решили в следующую субботу обязательно и всенепременно наведаться на Лысую гору для привычной и увлекательной игры на природе...
2021
[1] А что, есть предложение?
[2] Пожалуй.
[3] Курильщики.
[4] Я человек мирный, но работаю снайпером. Что, господа туристы, главное в нашем деле?
[5] Это важно, но не главное. А главное — это маскировка и умение выжидать. То есть ждать. Я положил много колорадов, сам цел, как видите. А почему? Потому что хорошо маскируюсь и могу ждать.
[6] Сделаю. Попробуют, почем фунт лиха.
[7] Господин полковник, они еще придут?
[8] У меня семья и дети...
[9] Надеюсь, в общем раскладе и меня учтут.
[10] Вижу, на войну собрался.
[11] Неужели попадут?!
[12] Предлагаю один вопрос: Украину, дед, уважаешь?
[13] Мы же тебя защищаем.
[14] Ну как, попал?
[15] В карман и в кошелек.
[16] Вдребезги.
[17] Тошно.