Воспоминания о Любови Калюжной. Геннадий Красников. «Нас было... мало на челне...». — Михаил Попов. Наш друг Люба. — Владимир Тепляков. Люба Калюжная

 «Нас было... мало на челне...»

Памяти Любови Калюжной
(2 июня 1947 — 2 августа 2019)

Присутствие Любови Спиридоновны Калюжной в жизни тех немногих, кто дружил с ней (вернее, кто удостаивался этой дружбы с ней), было очень важным, эмоциональным, щедрым, но далеко не простым взаимоотношением. Она умела дружить, ценить друзей, часто, в силу своего южного темперамента, сильно завышая оценку их таланта (а с неталантами, кажется, не дружила!).

Блестящий знаток Ахматовой, Блока, Гумилёва, Иванова, Гиппиус, всего Серебряного века, она и сама была в чем-то похожа на Тэффи, на Гиппиус, вечный книгочей, до последнего тратившая свои скромные трудовые гроши на книги на бесконечных книжных ярмарках... Красивая, яркая, талантливая творческая женщина, настоящий трудоголик, смелая, верная в дружбе, готовая защищать друзей от клеветников и глупцов... Хлебосольная по-украински, собирающая за общим столом в небольшом своем редакторском рабочем кабинете издательства «Молодая гвардия» в дни праздников и юбилеев тех, кто составлял сложившийся с годами дружеский круг людей. Она ничуть не претендовала на роль быть центром этого круга, но была его объединителем, душой, если хотите, Психеей, той мифологической девушкой с крыльями бабочки. Но объединителем настолько, что вот сейчас, по прошествии пяти лет, как ее не стало, мы, ее друзья, коллеги, готовя свои воспоминания о ней, впервые с особой печалью заметили, что без нее за все эти годы ни разу не собирались вместе!.. Может быть, еще и потому, что только в ее кругу мы были немного умнее, талантливее, остроумней, моложе, обаятельнее, чем есть на самом деле, а значит, интересней друг другу, как были бескорыстно интересны ей, как в дружеских тостах и в поздравлениях в ее честь, в честь прекрасной дамы, верной боевой подруги, вольно или невольно отчасти соревновались перед ней в красноречии, пытаясь блеснуть словцом, шуткой, оригинальной мыслью...

При этом было в ней то, что подспудно, может быть, даже неосознанно влияло на нас (во всяком случае, на меня) как некий индикатор в творчестве, в жизни, в дружбе, в отношении к Родине, к религии, к Богу, предупреждающий, говоря строчками Николая Карпова: «От легковесного стиха, / Как от бесчестного поступка», вообще от всего, за что могло быть неловко, стыдно, как от предательства чего-то главного. Несопоставимая вещь конечно же, но все-таки так же Блоку, по его признанию, мешал писать Толстой, в том смысле, что, пока тот был жив, держал в напряжении от мысли, что «при нем» нельзя писать безответственно, жить безответственно... Так и с Любовью Спиридоновной. И сегодня, уже в ее отсутствие, приходится порой как бы оглядываться на нее, хотя не хватает по-настоящему ее молчаливого строгого взгляда. Она бы не осудила, она знала, что все мы ошибаемся, особенно творческий народ, она сама могла ошибаться и ошибалась, особенно из своей горячности могла обидеться, перестать звонить, писать, но потом отходила, понимая, что нас все-таки «было... мало на челне» и старую дружбу не должны смывать житейские волны...

Польская кровь по отцу — причина проявлявшейся иногда горячности характера Любови Спиридоновны (девичья фамилия Злачевская). Спиридон Злачевский, красавец, похожий на мхатовского актера Алексея Покровского, был участником Великой Отечественной войны, отважным боевым офицером, что всегда помнила и чем гордилась его дочь, для которой День Победы 9 мая был самым светлым и святым днем. Это событие для нее являлось стержнем и мерилом отношения к поколению фронтовиков, к нашему послевоенному поколению. Потому с такой нежностью и с благодарной любовью она относилась к замечательному поэту-фронтовику Николаю Константиновичу Старшинову, с которым мы вместе работали в издательстве «Молодая гвардия», и книгу Сергея Щербакова о Старшинове в серии «ЖЗЛ» она редактировала и во многом организовывала после ухода поэта из жизни. Я, пожалуй, не знал более убежденного, глубокого и неколебимого патриота России и по культурному и духовному коду более укорененного русского человека, чем польско-украинская по происхождению Любовь Спиридоновна, родом из Новомосковска Днепропетровской области, где похоронены ее родители и брат. Поэтому настоящей трагедией для нее стали события на Украине, начавшиеся в 2014 году, с уничтожением русского языка, русской культуры, русских людей, когда уже и она не могла даже приехать на могилу предков...

В прилагаемой к воспоминаниям главе «Гибель Третьего Рима» из неоконченной книги Любови Калюжной о Надежде Тэффи для серии «ЖЗЛ» читатель увидит не только впечатляющий фундаментальный исторический, исследовательский, текстологический, художественно-литературный труд, вложенный в создание биографии выдающейся представительницы Серебряного века, но и настоящую, если можно так выразиться, розановскую бескомпромиссную страсть, боль за Россию, за несчастную Родину, которую пустота интеллигентская бездарно, как и нынешняя либеральная испуганная гопота, обрекает на смерть, ведет на мировую Голгофу на радость врагам.

В письме от 11.07.2012 Любовь Спиридоновна писала мне: «...стала входить в работу после своего ежегодного летнего, надо сказать, болезненного после ухода Славочки, “марафона”, перечитала главу, от которой никак не “отлеплюсь” (“Гибель Третьего Рима” — уже более 100 страниц!), и засомневалась — не слишком ли я размахнулась в упреках Белому. Всю главу я, конечно, не посылаю — не хочу Вас грузить, — а только два маленьких отрывочка, по поводу которых хотела бы узнать Ваше мнение. Ну нет у меня другого авторитета! Последним отрывком я завершаю подглавку “Катастрофа в зеркале одной полемики” (где Тэффи “рубится” с Гиппиус по поводу Белого). Присоединяю». (Поясняю атмосферу письма и состояние автора: «уход Славочки» — речь о смерти сына; «марафон» — срочная работа над книгой «100 великих писателей», где половину из «100 великих» Любовь Спиридоновна писала в неимоверном напряжении, не отойдя еще после похорон, поскольку издательство требовало срочной сдачи обещанных материалов, да и в деньгах, обещанных за книгу, она остро нуждалась в те дни...

Но даже и по одной этой главе (остальные остаются затерянными где-то в дебрях ее компьютера, оставшегося у вдовы сына) мы можем ощутить масштаб таланта и личности Любови Калюжной и с уверенностью предположить, что книга о Надежде Тэффи, написанная во многом конгениально самой героине, могла бы вообще стать одной из лучших в серии «ЖЗЛ».

Вот где полифония историческая, звуковая, эстетическая! Только так — свободно, легко, с полетом, в полете («Мне сверху видно всё!»), а не на брюхе, аки аспид, как ныне пишут многие, «рожденные ползать»! То самое свободное дыхание, та самая свобода, полет, из которых рождается не просто книга о Тэффи, но поэма, симфония, историософская и культурософская поэма о России, о ее страданиях и грешных детях, детях «страшных лет России», которые сами готовили разрушение, крушение «Третьего Рима»! Свою собственную погибель готовили — что явно показал Господь на их судьбе, ибо немедленно одни были наказаны изгнанием из рая, из своей собственной земли обетованной, из России, а ведь «У птицы есть гнездо...» и т.д., по Бунину, а другие, оставшиеся, — «полной гибелью всерьез».

«Так что будущее у такой книги, — писал я Любови Калюжной в ответ на ее письмо, — должно быть замечательное. Это своего рода (по широте, полноте замысла, по свободе дыхания) поднимается до уровня “Некрополя” Ходасевича, до “Одиночества и свободы” Адамовича... Если только не сдерживать себя, не держать себя за руку! Пошли они все куда подальше, жизнь — одна, и такая книга, с такой темой, тоже может быть одна, единственная! Потом будут другие, но вот так — полно, без страха иудейского, во весь размах души, ума, таланта — дается один раз в жизни!.. И при этом — легкость, динамичность, читается легко, увлекает, захватывает, затягивает в исторические и философские драки из-за наших вечных русских вопросов. Поэтому книга рождается как очень русская — не тенденциозно, не политически, конъюнктурно-русская, а по сути, по характеру, по темпераменту, когда уже автор начинает после долгого запрягания “быстро ехать»”! Так что — Бог в помощь, Любовь Спиридоновна, вперед, иного нет у нас пути, в руках у нас — не винтовка, а вся русская культура, история, без которых не будет будущего... Вот твоя книга — это и есть борьба за будущее, за то, что после нас будет, что мы оставим будущему!..

Кстати, все лучшее, что было у тебя в прекрасных “100 великих писателях”, здесь преумножилось и поднялось на новую высоту!» — так закончил я тогда ответ на письмо Любови Спиридоновны.

К сожалению, обстоятельства, бесконечные нагрузки в издательстве, где на Калюжную сваливали самые сложные, трудоемкие, срочные рукописи, иные обстоятельства, стрессы, беспощадная требовательность к своему литературному труду, сомнения (как видим из письма ко мне), гипертрофированный перфекционизм, а потом и смертельная болезнь «держали за руку» Любовь Спиридоновну, не давали остановиться, довести работу до конца. Помнится, в последний свой день рождения, который мы отмечали вместе, она произнесла удивительную пророческую фразу (хотя, как стопроцентная женщина, не любила говорить о возрасте): «Теперь мы выходим на финишную прямую...» И вот тут уж по какому-то Высшему Промыслу не пришлось долго запрягать — кони сами понеслись быстро, увы, слишком быстро...

Геннадий Красников

Май-июнь 2024

Наш друг Люба

Когда говоришь о женщине, большое значение имеет описание внешности.

Как она выглядела?

Замечательно. Почти всегда в черном, что подчеркивало пышную черную прическу. Очки, за которыми скрывался умный, трезвый взгляд. Низкий, убедительный голос. Прекрасно осознавая свои достоинства, всегда утверждала, что «мужчина — господин природы», чем смущала знакомых мужчин, так как они, несомненно, ощущали ее интеллектуальное превосходство.

Была прирожденным редактором — это такой человек, который знает рукопись лучше сочинившего ее автора и видит в ней все противоречия, невидимые ему. Была также и прирожденным критиком — это такой писатель, который находит в книге автора прекрасный материал для собственных писаний.

Говорю это с двойным основанием, так как испытал на себе воздействие и Любови Калюжной редактора (через ее руки прошел мой толстый роман из древнеегипетской жизни), и Любови Калюжной критика (она писала также и о моих стихах).

Разумеется, была великолепно и разнообразно образованна. Хотя бы тот же самый эпизод с моим египетским романом. Поразительно, как она свободно ориентировалась в эпохах и стилях.

В центре ее начитанности располагался материк Серебряного века, к нему сходились все мыслительные и образные пути, от него начинались все наши государственные и человеческие беды.

Любимой писательницей и представительницей этого самого Серебряного века была для нее Тэффи, она не только ее любила, знала, но и была в каком-то смысле на нее похожа. Недаром всю свою богатую профессиональную жизнь она собирала материалы для книги о Тэффи. Лично я очень ждал этой книги и даже по-товарищески сердился на Любу, вечно отвлекаемую важной редакционной работой и никак не заканчивавшую работу над рукописью. Вечно ей что-то мешало, вечно что-то вставало между Любой и ее любимой писательницей.

Не хочется ни на кого указывать пальцем, да к тому же сейчас уже и не на кого указывать, но главные люди «Молодой гвардии» пользовались ее редакционным патриотизмом и наваливали на Любу совершенно непомерные объемы работы. Существенная часть козырной молодогвардейской серии «ЖЗЛ» прошла через ее руки и нервы. Это уже дело прошлое, но все же жаль.

Впрочем, правда и то, что Люба Калюжная и сама тормозила работу своей непомерной тщательностью, выискивая в каждой исторической секунде жизни героини все новые и новые моменты, требующие осмысления и истолкования. Так что невыход книги о Тэффи — это симбиоз усилий двух стихий: молодогвардейского начальства и своеобразного таланта Любови Калюжной.

Иногда выступала как писатель. Очень редко, хотя всегда замечательно. Мне казалось, что она просто стеснялась собственного прозаического дара, считала нескромным привлекать внимание к своим сочинениям, притом что ее сочинения иногда были куда интереснее тех, что она редактировала и критиковала.

Она умерла рано? Конечно.

Даже смерть не может быть основанием говорить о возрасте женщины.

Здесь может быть только один критерий — живой творческий потенциал. Он сохранялся у Любы до самого последнего времени, до того момента, когда жестокая болезнь не вступила в свои права.

Напоследок она увлеклась Библией.

Все мы так или иначе читали эту Великую Книгу. Люба решила прочитать ее от начала до конца. Не хочу на этом спекулировать, но такое впечатление, что она просто надорвалась на этой работе.

Люба Калюжная

«...Как беззаконная комета / В кругу расчисленном светил». Лучше Пушкина не скажешь — это ведь не только о графине Закревской...

С яркой, талантливой, артистичной кометой по имени Люба Калюжная я познакомился во время своих нечастых выездов из одной столицы в другую (я жил тогда в Риге). Тогда же в моей жизни появились и замечательный поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов, и нынешние мои друзья Геннадий Красников и Михаил Попов. Люба легко и быстро сходилась с людьми, которые ей были интересны. А тут — в поле ее зрения оказался русский прибалт, который изо всех сил пытался убедить всех в том, что никакой черный рижский бальзам не заменит ему родной белоголовой. И наверное, поэтому был обречен попасть в круг избранных...

Один недружественный англичанин проницательно заметил, что, если у мужчины много недостатков, женщина может простить ему все, даже ум. И действительно, ради ума Люба прощала своим друзьям и небезупречный слог, и рифму не первой свежести. Она любила умных мужчин, потому что не боялась конкуренции. Еще бы! На фоне ее искрометного ума мы были всего лишь «расчисленными светилами». Что касается богатых, но глупых мажоров, то у них не было ни единого шанса не только разбить, но и хотя бы слегка потревожить ее взыскательное сердце.

Люба была насмешливой, но не смешливой; гордой, но не надменной; беспощадной, но и доброжелательной. Был в ней какой-то врожденный аристократизм, тяга к высокому стилю и в литературном, и в бытовом смысле («Не будьте плебеем», — резанула как-то при мне позвонившему ей абоненту). Давно уже сформулировано, что стиль — это человек. И никого не удивляет, что, к примеру, Блок и Ахматова обращались друг к другу не иначе как Александр Александрович и Анна Андреевна. Вот и Люба на протяжении нашей 30-летней дружбы так и не перешла со мной на ты. Это, что называется, в ее стиле.

У нее были безупречный литературный вкус и умение ясно и, я бы сказал, упруго выражать свои мысли, будь то рассказ, статья или биографический очерк. В журнале «Бежин луг» (1995, № 2) не без ее содействия было опубликовано мое продолжение «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» А.К. Толстого с подзаголовком «Музыка Толстого, слова мои». Люба написала блестящее предисловие к этой публикации, за что я ей бесконечно благодарен.

Надо сказать, что она была еще и превосходным редактором, так как по умению отделять литзёрна от литплевел ей практически не было равных по месту основной работы. К сожалению, бесконечное редактирование чужих текстов не позволило ей в итоге написать собственный — книгу о Тэффи, которую обожала. Думаю, книга не залежалась бы на прилавках...

Люба умела удивлять, потому что степенное следование только одному, пусть и высокому, канону было ей несвойственно. Высокий штиль она могла сочетать с самой живой непосредственностью и даже с каким-то простодушием, которое так и хочется назвать милым.

Запомнился бытовой эпизод, рассказанный ею после очередного долгого разговора о поэзии Георгия Иванова (его она тоже обожала): «Иду на рынке к палатке за сигаретами, а оттуда в это время выходят два таких солидных гарных хлопца, модно одетых, и пьют на ходу импортное пиво в таких красивых бутылках, что и мне захотелось. Захожу, спрашиваю: “Скажите, у вас есть еще пиво в таких же бутылках, как у этих двух мужчин, которых я встретила на выходе?” — “Есть” (смеются). — “Тогда дайте и мне бутылочку такого же”. Поболтали еще с ними, пошутили. Хорошие ребята».

А я представил, как Люба идет по рынку с высоко поднятой головой (в своей манере) и пьет красивое импортное пиво, всем своим видом как бы показывая, что и она не последняя на этом празднике жизни.

Как же рано этот праздник закончился и для нее, и для нас, ее верных попутчиков...

Геннадий Шпаликов незадолго до смерти обронил (в записной книжке): «Велика Россия, а позвонить некому». Когда уходят такие люди, как Люба Калюжная, то позвонить, допустим, еще есть кому, а вот поговорить по большому счету не с кем. Никто уже не начнет беседу с Фридриха Ницше, не вспомнит затем почему-то Бориса Рыжего, перемежая это чтением наизусть его стихов, и не поделится, наконец, своим прочтением мудрых и мудреных страниц Вечной Книги...

Остается только благодарить судьбу за то, что это общение периодически случалось и заметно прибавляло яркости моим будням. Незаурядная и неповторимая Люба Калюжная ушла из жизни, но не из моей памяти — такую женщину забыть невозможно.

Заходит, наверное, сейчас в какую-нибудь заоблачную палатку и спрашивает: «А у вас есть нектар в такой же красивой упаковке, какую я видела вчера у Тэффи?» И представитель небесного воинства внимает ей с понимающей улыбкой...

Владимир Тепляков





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0