* * *
Я сама из нас. (Так выстой
да припрячь убогий скарб.)
Отдаю всех символистов
за некрасовский раскат.

Акмеистов — нет. И Блока
не отдам. (Никто и не
претендует. Одинока
и смешна ты в том кине,

где как будто что-то значит
твой виш-лист,
где над книжицей заплачет
гимназист.)


* * *
Суло чемо, усни. Одна
над Сиони и здесь луна.

На Мкинвари лежат снега,
Мктвари щупает берега.

Море дышит, лоза растет.
Все проходит, но счастлив тот,

кто на грядке уснул щекой,
как на облаке. Вот покой

незаёмный. К земле зерно
тянет. Пей до дна. Ляг на дно.


* * *
Сидеть бы тебе пониже,
глядеть бы тебе поближе,

расти бы тебе вполсилы,
вполсилы да некрасиву,

да дурню быть, да увечну,
весь век бы лежать запечно,

смеяться б тебе вполсмеха.
Куда ж ты, зачем поехал?

Другие пускай на рожон бы.
А ты-то ж куда, рожонный

да пестованный? Да что ты!
Все ходят они пехотой,

куда не достать крапивой
(поймала бы — отлупила),

де, сладок (не все пожгли ли?),
отечества дым дымится.

Где камушком положили,
там перышком подымися.


* * *
Вот уехал ты на страну далече,
а у нас здесь утро, у нас тут вечер,
самолет летит, как звезда, моргает,
и отец стареет и не смогает.
Вот уехал ты, а у нас не очень.
Он лежать лежит, да не спит полночи.
А кому ходить за ним? Все при деле.
То покос, то жатва. Не из-за денег
это он, а так. Ты же знаешь папку.
А вчера все слышал, как кто-то плакал.
Мы и так, и эдак — мол, никого там.
Он возьми да встань, да пойди к воротам.
В чем душа, а крюк так и выдрал с корнем.
Говорит, что плохо тебя там кормят.
Что еще? Тот месяц купили телку.
Из тебя, как видно, не выйдет толку.
Как ты был гулёна, меньшой, надсада.
А писать ему не пиши, не надо.


* * *
Где к нам податься зимой.
Скроемся за Костромой.

Вместо дороги леса.
Леса поверх — небеса.

Неба внизу — поросло
лесом. В болотах весной

птицам раздолье. Река
топит луга-берега.

Писано (летом грибы)
в азбуке: мы не рабы.

Вот и не. Осень, зима.
Чухлома-Кострома.


* * *
Ты-то — живешь под крышей,
с садом и огородом.
Терпит тебя Всевышний,
терпит тебя природа.

Тешит тебя рассветом,
зноем, июлем, ливнем,
липовым цветом, сметы
не предъявляя. Пыльно

во поле — да и это
не по твою особу.
Господи, вот и лето.
Пусть бы ему быть сонным,

долгим, черничным, долгим,
всем по плечу, по росту.
На именины Ольги
денег пошли ей просто.

Всё же — не занимая,
сыты, и слава Богу.
Носит нас твердь земная,
хоть и дрожит немного.


* * *
Дети придут с войны,
скажут: а что мы знали?
Скажут: а что нам вы?
Выпьем. (Накроем в зале.)

Стол раскладной, ломись.
Дети у нас вернулись.
Да не у всех. Уймись,
мать. Да не все. Вам улиц

ими поназовут
да стадионов. Есть где.
Что ж ты, сынок, разут
куришь стоишь в подъезде?


* * *
В тот год я еще не бралась за перо.
Читала Гайдара и Декамерон.
Китайские яблоки грызла
и вымахала. А Лиза-

соседка смотрела, сказала, кино,
где взрослые женщины пили вино,
в нарядной одежде, на юге.
Я не возразила подруге.

Она была старше, в восьмой перешла
(теперь эта разница, ясно, смешна),
курила, пока на работе
родители, красила ногти.

Пред ней из девятого Вовчик был нем,
а я и подавно смирялась. Но мне
о женщинах взрослых в тот август
другое кино показалось.

В том фильме делили они мужика
и пели, и плакали Бог знает как.
И, помнится, зимним был вечер.
И пили они что покрепче.


* * *
Вот устанешь (с чего бы? или
с жиру бесишься, или врешь;
и другие работали, жили),
выйдешь прочь и пойдешь, пойдешь

и войдешь, будто кем-то позван,
в подгулявший осенний лес.
Дорожи им, пока не поздно.
Ни к кому со своим не лезь.

Разве только кто сам замолвит
за тебя. А так не проси.
День к закату. Земля — к зимовью.
Скупо дождичек моросит.


* * *
Не заглядись до рвотного «ура»,
как плещет площадь маем цвета крови,
как детвора вопит «но пасаран!»
и девушки с характерами ловят

шпионов, словно жадных окуней
на удочку с простецкою приманкой,
как свет горит в единственном окне,
и достает тот свет до Якиманки,

а то и до — любой топоним гож, —
когда все спят, и мышки, и ежата,
и бродит лишь без зонта и галош
один влюбленный пионервожатый.


* * *
Не дура ли ты старая, а всё,
а всё твердишь, что мама мыла раму,
что прилетел в скворечник новосёл.
На все потребы, на любую драму

букварь дает ответ, что твой Ицзин.
Ты знай толкуй, не предавайся лени.
Ребята принесли эн плюс корзин
грибов. Потом о ледоколе «Ленин».

Усидчив был Володя-гимназист,
мыл руки с мылом, тыкал пальчик в книжку —
и вот. А ты? Где твой похвальный лист?
И вот лежишь с термометром под мышкой.

Растет. Стряхни. Веселый детский смех.
Наш Рома мал. На верхней книжной полке
такая пыль. У мамы сом, а всех
народных средств — уловки и обмолвки.

О, жженый сахар потаённой лжи —
о будто бы одних и тех же птицах.
О доме том, куда нам надлежит
усталым, но довольным возвратиться.


* * *
У прабабки — из меня какой Гомер —
старший сын был двадцать третьего г.р.
Красноармеец такой-то.
Ранен и умер от ран
на лазаретной койке
в сорок четвертом, с утра (?)
(умирают часто с утра)
января тридцатого, исполнив долг.
Не подвел ни мать, ни родину, ни полк.
О чем по ныне не существующему адресу
своевременно было направлено извещение,
в просторечии именуемое похоронкой.
От младших факт ее получения мать утаила.
Не выла. Наутро пошла, вероятно, на смену.
А может, и ночью. Тогда так работали. Медный
круглый портрет вождя и учителя
«За доблестный труд»
потомки найдут
заткнутым непочтительно
в шифоньере между пустых флаконов
таких расхожих одеколонов,
как «Саша», «Наташа» и проч.
О прабабке известно: хотела дочь,
а рождались всё сыновья.
«К войне», — говорила семья.
(Это весьма распространенное суеверие,
пока, увы, не опровергнутое наукой.)


* * *
Вот городок — на «-ов»
или на «-ев». Не нов.
Будем с тобой честны:
сиры его черты,
кривы его бока.
Там еще есть река.
Речка. «Магнит», солдат
гипсовый. Рад не рад —
все же идешь в «Магнит»,
после — на бережок.
А за рекой огни,
а от воды свежо.