Часть вторая

Шардаков-старший и Шардаков-младший сидели в комнате общежития Литературного института и ели сало с хлебом. Вошел сосед Романа по комнате, длинный, худой, прыщавый парень с пышной шевелюрой, по имени Краснов, и сел на свою кровать, возясь с какой-то тетрадкой. От предложенного угощения отказался. Шардаковы продолжили разговор, начавшийся до появления Краснова.

— Ну и кто у вас сейчас, — старший покрутил кистью руки в воздухе, — во главе, так сказать, списка?

— Чего?

— Кто владеет общественным мнением? Лебедев. Евгений Николаевич?

— Умер, — вступил в разговор Краснов.

— А я не слыхал.

— Недавно, — объяснил Краснов. — Только он до этого еще и уволился.

— Уволили, — сказал младший Шардаков.

— Кто? Лебедева? За что?

— «Кто, кто»? Есинг, Николай Францевич, — ухмыльнулся Роман.

Общими силами объяснили ветерану института, что студенческий любимец Евгений Николаевич попался на глаза злому ректору подшофе и схлопотал замечание. Будучи человеком с большим чувством самоуважения, тут же написал рапорт об уходе. Бестрепетный Есинг шустро наложил визу, вместо того чтобы отправить заявление в долгий ящик.

— Правда, Евгений Николаевич тут же нашел себе место замдиректора ИМЛИ, так что ничуть не прогадал.

— Зато мы прогадали, — сказал Роман.

— А от чего умер-то?

— Ну... — пожал плечами Краснов.

— От того самого, — мрачно сказал Роман.

Шардаков-старший еще некоторое время по инерции жевал челюстями.

— Похороны были роскошные, — сказал Краснов.

— А остальные, уж боюсь даже спрашивать? Джимбинов?

— Бемыч? — Краснов кивнул. — Любят его. Дядька славный.

— А Смирнов?

— Ну-у, это... — Краснов даже развел руками, будто пытаясь обхватить маленькое облако.

— А старый мхатовец?

— Это кто?

— Михаил Палыч.

— Почему мхатовец? — искоса посмотрел Краснов.

Шардаков-старший виновато улыбнулся:

— Как бы это... любил паузы закатывать. Войдет, стулом грюкнет в пол и стоит пять минут.

— И сейчас закатывает, — сказал Роман.

— Его любят, — подтвердил Краснов.

— Ну а Гусев?

— Владимир Иванович? — спросил Роман.

— Иванович, Иванович.

— Ну, тоже, можно считать, пользуется.

— То есть любят?

— Кое-кто.

— Так значит, у вас все по-прежнему. Общественно-историческая модель изменилась, а за годы моего отсутствия экипаж понес минимальные потери.

— Нет. ДП пришел.

— Кто?

— Димитрий Александрович Панин.

Роман, до этого момента не проявлявший особого интереса к беседе, тут явно оживился.

* * *

Димитрий Александрович ходил всегда в костюме и галстуке. Костюмов у него было два: темный и светлый. Темный носил зимой, светлый — весной и ранней осенью. Ростом он был высок, немного грузноват, но рост скрывал эту особенность. Голос — бархатный баритон, в котором чувствовались три поколения высшего образования, внешность характерная — чуть раздобревший Николай II. Портрет последнего русского царя можно было увидеть в любом учебнике истории, и студенты сразу распознали его игру. Усы, борода, предчувствие участи во взоре. Очень хотелось его спросить: «А вы не тайный потомок его величества?» Но так никто и не спросил.

Роман попал в семинар Димирия Александровича по текущей литературе. Был в богоспасаемом вузе такой предмет, где рассматривались произведения, только что прогремевшие на страницах журналов и в книгах наших многочисленных издательств. Молодые писатели должны были обучаться не только на образцах своего собственного творчества, но и на произведениях наиболее талантливых из своих современников.

В семинаре было человек пятнадцать. Помимо Романа и Жени Садофьевой, Краснов, эстонская, как потом выяснилось, националистка Катрин Вяли, латышская националистка Лелде Стумбре, подружки Ася Немировская и Наташа Пчелкина, начавшие с первого занятия осторожно заигрывать с Димитрием Александровичем, и другие, менее выразительные ребята. Работа строилась следующим образом. Руководитель семинара, в данном случае Димитрий Александрович, выбирал из потока литературы, называемой текущей, какое-то конкретное произведение, ставшее предметом всеобщего внимания, и предлагал студентам высказаться о нем. Назначались два официальных оппонента, но высказать должны были все.

На первом занятии руководитель удивил своих учеников дважды. Сначала он поправил Краснова, сказавшего «Дмитрий Александрович», настаивая, что он именно Димитрий. Все это запомнили, но были немало удивлены. А потом он начал говорить удивительные вещи о современной отечественной литературе. Такого никому еще слышать не приходилось.

Как-то он дал нам понять, не манифестируя откровенно, что вся эта система советских премий — Ленинские, Государственные — нисколько не гарантирует высокого литературного качества премированных произведений. Да, на дворе стояло уже начало 90-х годов, и многие ниспровергательские ветры уже вырвались наружу, так что уже вот так, на официальном занятии, причем походя, можно было сказать, что брежневская «Целина» есть продукт труда кремлевских журналистов, и это уже не заставляло поёжиться. По крайней мере, Романа Шардакова не заставляло. Но значительно сильнее на него подействовал другой выпад преподавателя — залп по двум фамилиям, олицетворявшим в его домашнем окружении образ великой русской литературы. Андрей Дементьев и Борис Васильев.

Из поэта Дементьева была процитирована строчка «Я ненавижу в людях ложь» с комментарием: тоже мне, мол, открытие, все люди ложь обожают, и только поэт Андрей ненавидит и разоблачает.

Сзади кто-то прыснул.

Роман почувствовал, что ему тоже охота. Но было некогда. Речь Димитрия Александровича летела дальше, и он уже вел разговор о «невыносимой пошлости этой прозы» — речь о тексте «А зори здесь тихие». Если про Дементьева он уже что-то неприятное и сам думал, то тут ДП коснулся пока скрытых тайников его души, только еще всплывающих из-под наслоений привычного, смирного отношения к заслуженным образцам отечественного прозаического художества.

— Прошу понять меня правильно, северный подвиг отечественных девушек эпичен, как «Илиада». Гитлеровцам нельзя было дать прорваться. Но в замысле этой прозы скрыт неявный яд.

Роман как будто слышал, как рушатся в его сознании замки Мордора и разбегаются разоблаченные орки.

— «Не стреляйте в белых лебедей»... Не чувствуете пошловатой коннотации, тошнотворной красивости?

Почувствовав, что, кажется, слегка перегнул, Димитрий Александрович развернулся в центре аудитории и пошел обратно к доске.

— Есть такая профессия — родину защищать, — раздался сзади голос Краснова. Неуверенный.

— Да, да.

Аудитория смущенно молчала. Только Катрин Вяли и Лелде Стумбре веселились.

Уже после первого занятия чувствовалось, что у их преподавателя, этого самого Димитрия Александровича, готова своя табель о рангах, очень мало совпадающая с официозной, которую они могли почерпнуть в своих районных библиотеках перед поступлением в уникальный вуз.

В общежитии этого вуза творилось черт-те что, продвигались и более радикальные идеи, вплоть до штурма Зимнего или Кремля, но весь смысл был в том, чтобы сказать что-то очевидно антисоветское именно на официальном занятии. Уже напечатаны были «Дети Арбата», и показано по телевидению «Собачье сердце», и Сталина никак не называли в разговорах, кроме как упырем, усатым вампиром, но что-то мешало вздохнуть совсем свободно. Димитрий Александрович показал, как это делается: не надо раздувать щеки, пытаясь втянуть в легкие как можно больше воздуха свободы, достаточно просто продолжать естественный дыхательный процесс, и демоны сами собой рассеются.

Полтора часа пролетели незаметно. Роман Шардаков шел с занятий, слегка покачиваясь, не замечая, что его дергают за рукав и обращаются с вопросом. Это было даже сильнее, чем в тот раз, когда он взял в библиотеке томик Пастернака и отправился вдоль по Тверскому бульвару, срочно погружаясь в глубины отечественной культуры. Провинциальная жизнь была обидна тем, что совершенно негде было взять приличных стихов — ни в районной библиотеке, ни в книжном магазине. По телевизору же сплошной Рождественский вперемешку с Расулом Гамзатовым. Литинститут давал возможность ликвидировать многолетнее отставание, но скармливал ценные эстетические продукты громадными кусками. Юношеские желудки весьма объемисты, но все равно что-то там недопереваривалось, что-то цвело, но что-то и гнило, и физиологические ветры буквально сотрясали хрупкую юношескую фигуру.

Как же так, спросят меня, Роман столь был продвинут в части культуры фэнтези и ничего не слышал о том, что творится на соседних письменных материках? Не слышал и не интересовался. Увлечение фэнтези сродни сектантству и накладывает на глаза тяжелые шоры. Пока не явился пророк от реальной культуры, душа Романа дремала, вернее, трудилась в глухом забое.

На следующее занятие был заявлен Николай Рубцов.

У Романа было свое представление об этом поэте, и оно мало чем отличалось от его представления об Андрее Дементьеве: Рубцов для него был почти таким же представителем официозного литературного генералитета. Верно и то, что он плохо его знал, для того чтобы сделать более верный вывод.

Да и поэзию не слишком-то любил. Сказать по правде, его поэтический золотой запас был наполнен главным образом киноцитатами фильмов Эльдара Рязанова. Хорошее стихотворение Ахмадулиной, хорошее стихотворение Цветаевой. Вообще, для него было важно, чтобы за какой-то текст кто-то «вступился» своим голосом. Так, во время абитуры ему страшно понравилось и очень запомнилось стихотворение Заболоцкого, прочитанное кем-то из парней: «Целый день стирает прачка, муж пошел за водкой». Он его насмерть запомнил, и Николай Заболоцкий очень долго оставался в его сознании автором одного этого текста.

И вот ему достается «доклад» о творчестве Николая Рубцова на предстоящем семинаре.

Взял в библиотеке том, изданный в «Советской России», переписал оттуда, максимально исказив оригинальные предложения, предисловие и, трясясь от волнения, вошел через неделю в аудиторию.

Началось.

Потея и покашливая, прочитал свое не свое сочинение.

Сел на место.

И тут началось.

Представительница эстонского народа — пышнотелая, приятно косноязычная Катрин смело, без всякого стеснения заявила, что совершенно не понимает, в чем такой уж «высоченный и ужасный» уровень поэта Рубцова. Она прекрасно понимает все его слова, простые совсем, но не видит среди них никакой поэзии.

В горнице моей светло,

Это от ночной звезды,

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды.

Обычная картина в доме. «В горнице», одно слово, которое ей пришлось спросить у Лелде (латышка, соседка по комнате), остальные простые совсем. «От звезды мало совсем света — это, я понимаю, такой троп, но не сильный. Мама героя идет за водой с одним ведром, у нас на хуторе ходят два ведра. — Она показала коромысло на плечах. — И песни никто не поет, потому что ночь. Где поэзия? Я подвигница, я столько искала, но поэзии нет».

Роман с ужасом понял, что он не в состоянии объяснить представительнице другого народа прелесть этих стихов, хотя и понимает, что должен чувствовать за них ответственность.

И тут вступил Димитрий Александрович. Он словно ждал момента, держал на сворах свои ретивые, даже яростные фразы. Попав под вал блестящих, точных, сильных и всяких других аргументов, Катрин просто плюхнулась на место и обиженно прищурилась за стеклами очков.

Говорил Панин минут семь или десять, ничего невозможно воспроизвести дословно — слишком все это было неожиданно, слишком неслось, слишком сверкало. Запомнились только последние слова, представлявшие собой простую риторическую фигуру в конце выступления: «Волга впадает в Каспийское море, а Пушкин это наше все!»

Повисла пауза.

Краснов крякнул.

Садофьева послала учителю воздушный поцелуй.

Лелде и Катрин переглянулись, но смолчали.

Роман дал себе слово, что перечитает Рубцова. И полюбит.

Сколько ему было лет? Когда Роман его впервые увидел — наверное, под пятьдесят. Или за пятьдесят. Сколько именно, не имеет значения. Димитрий Александрович принадлежал к тому классу людей, что оставались как бы законсервированными и лишь к концу жизни внезапно резко сдавали и уходили на покой, как английские чиновники из Индии: считалось неправильным, если туземцы увидят господина немощным и неспособным.

Набор манер у него был примерно таков, как и у всех прочих преподавателей института. Держался он запросто, дружелюбно, немного иронично по отношению к вечно опаздывающим студентам и вечно говорящим глупости на экзаменах. Помимо текучки, читал он что-то из русской литературы девятнадцатого века. И вот стоило ему только взойти на кафедру, как он преображался и вещал поверх голов потрясенных студентов. Как будто духа некая серебряная метель, в которой мелькали фигуры знакомых писателей.

Они (студенты) не всегда понимали его, особенно поначалу, и не все любили, но постепенно втягивались и привыкали к завораживающей манере.

Даже иностранки.

Уже известная Катрин спросила его однажды со свойственной ей бестактностью, почему он не пишет стихов.

Он длинно посмотрел на нее, чуть исказил линию царских усов и, оставив без ответа, пошел своей дорогой. Даже Катрин догадалась, что сказала что-то не то.

О таких вещах, как личная порядочность и моральная чистоплотность, и говорить нечего.

Рассказывали, что в последние годы советской власти сгустились гэбэшные тучи над одним преподавателем. Собственно, и непонятно, почему сгустились. Читал он фольклор, ну, как свойственно почти всем преподавателям Лита, допускал порядочные и даже длительные отступления от программы, но, кажется, на него поступил в инстанции некий донос. Преподаватель этот шел по пятой графе, а Димитрий Александрович был слегка... как бы это сказать... в высшем, никак не в бытовом смысле антисемит. Ровно настолько, как его любимый Александр Блок. Так вот, когда нашего фольклориста стали выгонять с должности, Димитрий Александрович — правда, не один, а в компании еще нескольких порядочных людей — пошел к Николаю Францевичу вступаться за несчастного.

Случай этот остался в анналах института, надо понимать, оброс шерстью дополнительного содержания, но что было, то было.

Не помогло, фольклориста выгнали.

Студенты тоже возмущались, правда, никуда не ходили.

Так и хочется сказать: такова студенческая любовь, с глаз долой — из сердца вон. Но так ли это?

Димитрий Александрович был удачно и, можно даже сказать, красиво женат, имел двух успешных и совершенно не литературных детей, они даже не учились в нашем институте. Дом вела его супруга Инна Ивановна, дом был хлебосольный, а если в гости приходил Михаил Павлович Ерёмин, то и музыкальный. Брался он там за свою редкую московскую семиструнную гитару, и закатывались вечера. Впрочем, такие же, как у самого Михаила Павловича, когда там собиралась вся поющая кафедра.

Сразу вслед за первым занятием Димитрий Александрович занемог — почечная колика, — и его на пару пар заменил, как бы в целях осознания нами, семинаристами, трагического контраста, господин Власенко. Он на нас свалился с повестью Алеся Адамовича «Каратели», она тогда только проявилась, и сверху потребовали соответствующей на нее реакции.

Власенко дал реакцию.

Выработал во всех слушателях семинара стойкое отвращение к повести белорусского классика, в данном случае ни в чем не виноватого. Повесть была очень даже себе ничего. Только нас этими сожженными деревнями было не пронять. Нами все это — ужасы нацистского кровавого хамства на землях многострадального отечества — воспринималось не впрямую, не как бывшее на самом деле, а как некий театр кабуки. Наши преподаватели как будто играли с нами в некую игру, в условия ее входили разговоры о жутких немецких зверствах, но мы-то про себя тихо помнили, что нация, которая делает такие шикарные машины, как «мерседес», не может быть в чем-то виновата.

Кроме того, если учесть, что сам Александр Владимирович Власенко имел репутацию отсидевшего чуть ли не за то, что был полицаем во время войны, попытка с его стороны получить искреннюю злость в адрес немцев выглядела комически.

Мы и веселились.

Шестидесятипятилетний толстяк Александр Владимирович делал вид, что на нас сердится, угрожал привести свирепого ректора, но пронять нас не мог.

И тут вышел Димитрий Александрович. Он застал еще теплящиеся очажки нашего веселья и обдал нас таким холодом...

Да, Алесь Адамович не самый большой стилист советской послевоенной литературы, но то, о чем он пишет...

Мы сидели как распятые. И прибалтийки, и влюбленные в него дурнушки с первой парты, и выпученный, краснощекий Краснов, и Роман Шардаков, и хитрющая Садофьева.

Димитрий Александрович утверждал, что, скажем, в Западной Белоруссии погиб не каждый пятый, а каждый второй житель, что... в общем, много что утверждал, и так это говорил, что ни у кого не возникало ни малейшего желания возразить. Только у Краснова.

— А правда, что Власенко был полицай?

— Отставить инсинуации, — сухо сказал Димитрий Александрович.

Было не очень понятно, но вместе с тем ясно, что на эту тему базарить хватит.

Было в нем что-то офицерское: выправка, четкость, мужественная готовность любую проблему встретить лицом к лицу, даже выйти ей навстречу. Хотя впоследствии выяснилось, что он не только офицером не был, но даже срочную службу не служил. Освобожден по зрению. А как же очки? Очков он не носил. Оказалось, — это Шардаков узнал почти случайно, когда ему удалось сблизиться с Димитрием Александровичем, — линзы. Всегда не выносил очков и всегда носил линзы. Именно поэтому у него был такой необычный взгляд, решил Роман, хотя вряд ли был прав.

Но при всем своем внешнем офицерстве Димитрий Александрович не был рабом военной и армейской темы. Это обнаружилось довольно рано. Садофьева читала на семинаре машинопись — видимо, получила ее на время — и, зная, что ДП не любит, когда его семинаристы отвлекаются на не им санкционированное чтение, все же решилась...

— Что это?

В ее планы не входило огорчать Димитрия Александровича, и она с извиняющимися ужимками продемонстрировала рукопись.

— Георгий Иванов.

— Эмигрант.

— Можно и так сказать.

— А как еще?

Тут что-то Садофьеву переклинило, и она выпалила:

— Великий русский поэт.

— Дайте. — ДП протянул руку.

— Мне всего на одну пару дали.

— Я не порву и не присвою.

Взял машинопись, состоявшую из двадцати примерно страничек, вернулся к своему столу, сел, прочитал.

— Это ребята с семинара Владимира Павловича...

Непонятно, зачем это сказала Садофьева, никто ее об этом не просил, просто не удержалась, но все же вышло, будто кого-то подставила. Хотя стояли уже совсем уж либеральные времена, конструкция ситуации была все же с крохотной дрянцой.

— Мне все равно, — сказал ДП, как бы показывая, что он не собирается ничего помнить о рукописи, которую сейчас возвращает Садофьевой.

Садофьева сделалась пунцовой, пытаясь понять, как же она так обмишулилась.

И вдруг сам завел речь о Георгии Иванове. Роман оглянулся на Садофьеву, она сидела с каменным лицом. Речь шла о том, что мы каждому поэтическому художнику должны быть благодарны за его вершины, и роль его в большой русской поэзии определяется именно ими, достигнутыми им вершинами. Даже у Блока не более пятнадцати процентов сильных стихов.

— А остальные? — ужаснулся Краснов.

— Проходные.

Садофьева склонила голову. Она была понятливой девочкой. Глухо сказала:

— Владимир Павлович тоже так считает.

ДП ничего на это не ответил, но продолжил некую речь, не для всех понятную:

— У Александра Блока ЕГО проходные стихи, а не Одарченко какой-нибудь захудалый.

— Одарченко? — непонимающе вскинулась Садофьева.

— Самый обыкновенный Одарченко.

Все непонимающе вертели головами от нее к ДП. Потом, конечно, выяснили, кто это, но смысл случившейся пикировки не всем и не до конца остался ясен. Неужели ДП наезжает на самого Жоржа Иванова, суперсвященную корову Литинститута?!

Однажды, уже в двадцать первом веке, Роман, роясь в своих бумагах, нашел некий список. Судя по имевшейся на нем дате, относился список к тому времени, когда он, Роман Шардаков, был студентом третьего курса института. В списке были имена, очень хорошо известные, но уже потихоньку уходящие во мглу истории литературы:

«Анат. Ким “Луковое поле”, “Соловьиное эхо”, “Нефритовый пояс”

Ан. Афанасьев “В Москве в 70-х”

Коваль “Самая легкая лодка в мире”

Георг. Семенов “Фригийские васильки”

Проханов. Романы. “Место действия”

Семин “Плотина”

“Территория” Куваев

Влад. Соколов

Иосиф Бродский “Обстановка (так) в пустыне”.

Анчар. “Самшитовый лес”.

Бондарев, Бакланов.

КУРОЧКИН, ВОРОБЬЕВ

Эппель Асар.

Чабуа Амир.

Набоков. Стихи.

Грант Матевос. “Буйволица”

Ю.Кузнецов.

Рубцов.

Пригов?

Виктор Астафьев. “Рыба”

Анатолий Курчаткин. “Очки”

Метаметафористы.

Влад. Бондаренко “Сорокалетние”

Дедков “Анти”»

Не очень отчетливо, но все же помнил Роман, что список этот был надиктован ДП. На одном из семинаров. Правда, не вспоминалось, с чем было связано это надиктовывание. Очевидно, Димитрия Александровича попросили предъявить что-то вроде своего преподавательского кредо. Он и разразился. Причем это было один раз, вообще-то он не был любителем подобных аттракционов.

Исследование этого списка неизбежно приводило к выводу, что его автор являлся несомненным женоненавистником.

Ни одного дамского имени, хотя в последней трети двадцатого века творило немало весьма одаренных женщин. А тут ни Ахмадулиной, ни Петрушевской, ни Татьяны Толстой. И не скажешь ведь, что среди упомянутых писателей в штанах отмечены были только несомненные таланты. Роман прекрасно помнил почти пренебрежительное отношение к творчеству Георгия Семенова, называемого любимым писателем библиотекарш. Анатолий Курчаткин вообще был помечен не названием книги, а назван на одном из семинаров «суперсорокалетним». И не очень-то было понятно, что это значило. Вообще, генерации сорокалетних было, на взгляд того, стареющего Романа, уделено слишком много внимания. Пропиарен был главный идеолог поколения Володя Бондаренко, его лидер Александр Проханов, по мнению ДП, вообще не состоялся как романист, оставив потомкам лишь один скромный по объему шедевр «Мусульманская свадьба». Да и обозначение Игоря Дедкова говорило отнюдь не об Античности.

Личное сближение Романа и ДП состоялось неожиданно. На одном из последних занятий, совсем последних, когда заканчивались семинары по текущей литературе, предусмотренные расписанием, на четвертом, кажется, курсе, Димитрий Александрович выставил зачеты всем, и выставил благодушно, автоматом. Роман сидел в пустой аудитории, возясь с замком своего портфеля, любимый преподаватель вдруг окликнул его. Они были в помещении вдвоем. Димитрий Александрович тоже был занят своим портфелем.

— Рома, у вас все на сегодня?

— Да.

— Пойдемте пообедаем куда-нибудь.

Предложение было оглушительным по неожиданности, так что Роман не сразу совладал со своими связками и просто кивнул головой.

* * *

— Женя!

— Я, Евгений Винокурыч.

— Вы как-то очень, я бы сказал, по-армейски отвечаете.

Евгений Винокуров старательно приспосабливал правую ногу у себя под животом. Он любил цитировать Ходасевича, забросив ногу на ногу. Живот маленького человека достигал колен, для ноги не было места, но привычка требовала своего.

— Знаете, Женя...

— Не знаю, Евгений Винокурыч.

— Я вообще не люблю эти разговоры про дисциплину и материальный порядок.

— И я не люблю, — отвечала Садофьева, изображая, как все студентки в подобной ситуации, оскорбленную невинность.

— Но учебная часть выкручивает мне руки.

— И мне тоже.

Винокуров надул немаленькие брыла, сморгнул глазками. Ему не нравилось, как отвечает студентка Садофьева, но он как-то не мог понять, на чем ему ее прищучить. И потом, он дорожил званием самого либерального и высоколобого семинара, где не бушуют эти низменные организационные связи.

— Второй курс, Женя.

— Кризис, Евгений Винокурыч.

— Насколько я помню, кризис вам действительно положен к третьему. — Умный и талантливый руководитель семинара поймал наконец нужную волну.

— Я ранний ребенок, — отвечала Женя Садофьева.

— Как говорил Сталин Фадееву, постарайтесь в порядке партийной дисциплины уложить это мероприятие в два года.

Женя Садофьева кивнула и вздохнула, потому что почувствовала — семинар в основном перестал ей сочувствовать и хотел бы поговорить с «золотым рогом» эмигрантской поэзии.

Евгений Винокуров переустроил на место правой ноги левую, это значило, что он начинает читать, а студентке Садофьевой пора бы заткнуться. Она увидела выпученные на нее глаза студентов Иманова и Чехонадского и вдавилась в глубь стула. Там она пребывала в состоянии угрюмой растерянности. Она понимала, о чем ведет речь Евгений Винокурыч, там умело и позволительно комкалось его отчество.

После довольно заметного успеха ее первого обсуждения в начале первого курса (речь идет о цикле «Люди, звери и герои») она до поздней зимы второго курса все отговаривалась околичностными причинами и не даровала семинару текстов для нового обсуждения.

Уже было пора.

Ничего за душой не было.

Следовало признать, что ее план просидеть на этой похищенной (будем прямо говорить) у неизвестного автора подборке не удастся. Тем более что Евгений Винокуров дьявольски умен и видит лажу на четыре фута под килем. И вообще было слегка подозрительно, что шеф опустился до обсуждения таких низменных материй. Раньше, как сумела разобраться Женя, он отдавал всю эту сторону работы семинара на откуп старосте.

Неужели что-то чует, начинает медленно выводить студентку Садофьеву на чистую воду?

Надо раскинуть мозгами. Время, кажется, еще есть. Литинститутский семинар — машина с очень медленным ходом.

Ну вот, раскинула этими самыми мозгами. Что ж получается? Из чего можно слепить подборку на обсуждение?

Вариант первый: написать самой. Нет, это не вариант. Получится что-то до такой степени мерзопакостное, что сразу же обнаружится вся ее игра. Придется отвечать на вопрос «а откуда взялась первая подборка?» — ведь разучиться писать стихи еще труднее, чем разучиться ездить на велосипеде.

Вариант второй: откуда-нибудь добыть тексты. Вариант добыть сам собой распадается еще на два варианта: украсть и купить. И тот и другой чреваты скандальными последствиями.

Женя впала в мрачное состояние духа.

Можно попроситься в академический отпуск. По состоянию здоровья личной музы. Но академ это тоже всего лишь отсрочка.

Надо сделать так, чтобы ей пожертвовали какие-то тексты на добровольной основе. Надолго, если не навсегда. По крайней мере, на три с половиной года.

В груди потеплело.

* * *

Они выскользнули из широко распахнутых ворот института на Тверской бульвар и отправились вверх, к Пушкинской площади. Там они пересекли бульвар и пошли по Тверской улице в сторону Красной площади, то есть маршрут пролегал по самым центральным территориям мировой столицы.

Роман не решался спросить, куда они, собственно, идут. Оставили за спиной кафе «Лира», одно из любимых мест прогуливания студентами института законных пар. Миновали кафе-мороженое «Север», но тут особенно и не пообедаешь.

Димитрий Александрович вел какую-то речь. Как потом помнилось Роману, о Венгерском восстании 1956 года. Преподаватель показывал на росшие вдоль улицы деревья и говорил о том, как венгерские фашисты вывешивали на таких же деревьях в Будапеште работников местной госбезопасности, вывешивали за ноги и били качающиеся тела ботинками по голове. Роман, конечно, кое-что слыхал о венгерских событиях, о наших танках на улицах тамошней столицы, но ничего не знал о повешенных телах и о том, что с ними делали. По мнению Димитрия Александровича, это было чудовищно.

— И все разговоры о том, что люди Ракоши были евреями, я считаю мерзостью!

Роман кивал, показывая, что согласен — фашизм отвратителен.

Спустились под Тверскую улицу и перешли на другую сторону.

Очевидно, ресторан «Столичный», решил Роман, интересно, как они туда попадут? Наверно, у такого стильного человека, как Димитрий Александрович, есть свой подход к метрдотелю.

Но, выйдя из перехода, они двинулись не к ресторану, а к книжному магазину «Москва». «Неужели там теперь наливают и шницель подают?» — без всякого юмора подумал Роман.

Книжный магазин остался позади.

«Ну, тогда только “Арагви” по курсу». Романа такой выбор ДП тоже бы не удивил, он продолжал пребывать в состоянии великолепного удивления, помноженного на полнейшее доверие к учителю.

Все оказалось проще. Димитрий Александрович подошел к входной двери дома, смотрящего окнами на конную статую Юрия Долгорукого, и порылся пальцами в кодовом замке.

— Пришли, — сообщил он. И сразу же прекратил рассказ о кровавых событиях 56-го года, словно не хотел вносить этот разговор на территорию своего жилища.

Поднялись в лифте на четвертый этаж.

«Это кем же надо быть, чтобы так поселиться?» — почти испуганно думал Роман.

Дверь открыла высокая, как показалось студенту Шардакову, красивая женщина в домашнем халате.

— Моя супруга Инна Ивановна, мой коллега Роман Шардаков, — представил гостя и хозяйку Димитрий Александрович.

Хозяйка предложила обувь не снимать и добавила, что обед подаст через несколько минут. После чего удалилась.

Таких квартир Роман еще не видел. Коридор — хоть на пролетке катайся; мебель, очевидно, вся красного дерева или карельской березы. Повсюду застекленные шкафы с книгами — в общем, какой-то книжный музей.

ДП показал, где помыть руки.

Ванная комната потрясла гостя еще больше, чем погруженная в приятный полумрак библиотека. Когда он вышел, был сопровожден хозяином квартиры в столовую. В этом доме обедают в столовой, а не на кухне. Еще на что обратил внимание Роман — это картины и фотографии с изображением различных самолетов, а также модели летательных аппаратов на подставках в самых различных местах.

В столовой во главе стола стояла красивая хозяйка, уже сменившая халат на шикарное платье.

Роман даже затосковал от всего этого блеска. Есть ему очень хотелось, но он не был уверен, что будет способен проглотить хотя бы ложку супа из этой роскошной старинной супницы, что стояла в центре стола на белоснежной скатерти.

Сели.

За окном маячил Юрий Долгорукий, что-то ощупывавший вытянутой очень длинной и властной рукой.

— Так, у нас сегодня окрошка соответственно майскому времени. Вы не против, Роман?

— Я за, за, — кивнул студент.

— Но для пищеварения... — Димитрий Александрович взял в руку пузатенький, холодный на вид графинчик, очевидно с водкой, и наполнил рюмки.

От мысли, что ему придется не только есть с любимым преподавателем, но и пить, Романа прошиб пот.

— Товарищу Шардакову уже исполнилось восемнадцать, — перехватил ДП строгий взгляд жены.

Выпили. Закусили селедочкой под зеленым лучком и разварной картошечкой. Инна Ивановна начала разливать окрошку из огромной старинной супницы.

— Заметьте, коллега, окрошка выполнена по благородному московскому рецепту. Знаете, в чем его, как говорят современные молодые литераторы, фишка?

Шардаков виновато развел руками.

— Сметана, овощи, квас, колбаска — тут как в любой пензенской или нижегородской окрошке. Но на дно супницы кладется три-четыре кусочка соленой рыбки, отчего мы имеем едва уловимый, но совершенно неотразимый привкус.

Выпили еще.

Говорили о многом. Димитрий Александрович дал разъяснение на не поступивший от Шардакова вопрос обо всех этих «картинах и моделях». Оказалось, что авиационный уклон не случаен. Инна Ивановна была внучкой одного из летчиков, спасших в свое время челюскинцев с арктической льдины. Становилось понятно, откуда квартира в центре Москвы и эстампы на стенах. Шардаков так и не понял, чья именно из героев арктической авиации внучка Инна Ивановна — Громова или Байдукова, а переспрашивать было неудобно. Димитрий Александрович говорил так, словно высекал надпись на мемориальной плите, не хотелось попадаться ему под руку.

— Два сына, Ослябя и Пересвет, шучу, Димитрий и Александр. Уже выпорхнули из гнезда. Пошли, можно сказать, по пути, проложенному прадедом. Один, который Димитрий, командир авиационного полка на Дальнем Востоке, второй диспетчер в Шереметьеве.

На второе была свиная отбивная с молодой картошкой. Предшествовала ей третья рюмка водки, от которой у Романа в голове приятно зашумело.

— А что пишет Роман? — раздался голос Инны Ивановны.

— Прозу, — сухо сказал гость, чтобы не сказать глупость.

— Роман на переходе от одной манеры к другой. Влияние англоязычной сказочной литературы снижается, а русской реалистической растет.

Инна Ивановна сделала вид, что все поняла.

Роман, несмотря на опьянение, а может, благодаря ему понял: Димитрий Александрович предъявляет своего семинариста как пример своей педагогической успешности. Как если бы стилягу удалось переодеть в военную форму. Сказать, что ему это понимание было неприятно, нельзя, но все же...

Можно сказать, что Роман был принят в доме у Димитрия Александровича, но бывал там не слишком часто. Инна Ивановна осталась для него неразгаданной загадкой. Всегда приветлива, свежа, неназойливо остроумна, во главе хлебосольного дома — всякое посещение квартиры под рукой Долгорукого обставлялось богатым русским обедом. Иногда одновременно с Романом являлись и другие представители кафедры, Михаил Павлович Ерёмин например, но почему-то Роман ни разу не видел в гостях у Димитрия Александровича Смирнова — наверно, не приходилось.

Один раз Роман был в доме ДП в тот момент, когда туда явился Михаил Павлович, и ему показалось, что при всей сердечности и хлебосольности Панина у старика все же было ощущение, что он чуть-чуть на официальном приеме. Он, так сказать, «не снял пиджака», не открылся полностью.

Инна Ивановна любила поболтать с наиболее приближенным учеником ДП, и все восхищалась, как он «при такой семье» сумел выбиться в «нормальные, светлые люди». Роман предпочитал не приоткрывать перед Инной Ивановной глубины своей души, полные «гниющих чудовищ» (так ему казалось), и не бороться с образом «светлой личности», складывающимся в голове супруги своего любимого учителя.

Однажды он застал в доме у Долгорукого старшего сына Димитрия Александровича, полковника с Камчатки. Он залетел на полтора часа, чтобы повидаться с родителями. Бросилась в глаза одна странная вещь. Он долго не мог поверить в то, что ему показалось. Старший сын, естественно Димитрий, относился к матери значительно серьезнее, чем к отцу. Как будто она была в своем человеческом звании значительно выше, чем ДП. Это проскальзывало в отдельных фразах, в иронических вопросах, в испрашиваемых советах. И самое смешное — Димитрий Александрович этого как бы не чувствовал или чувствовал и позволял ввиду каких-то ему одному известных причин. Или известных в их узком, панинском кругу.

Одним словом, Роман испытал облегчение, когда полковник Димитрий ускакал на свой аэродром и в мире восстановился ничем не замутненный, вертикальный порядок. Есть один старший и самый умный, а остальные только пытаются до него подняться.

Еще об одном качестве Димитрия Александровича совершенно необходимо сказать. О его обращении с алкоголем.

Пил только водку.

Дома — только приготовленные Инной Ивановной настойки, особенно налегал на знаменитый спотыкач, также весьма ценимый Ерёминым.

В закуске был умерен и все больше старался припасть к квашеной капустке. Любил повторять пошловатое присловье про капусту: «И подашь — не стыдно, и съедят — не жалко». Впрочем, это было чуть ли не единственным таким фактом. На самом деле не терпел фраз массового производства типа: «Хуже нет, чем ждать да догонять» или «Хорошего человека должно быть много». Прибегал по большей части к речениям индивидуальной выделки и был неистощим по этой части. И конечно, никогда не терял в пьянстве головы, не переходил на торопливый алкогольный язык, не растекался задумчивым пьяным словом по секундам драгоценного общения. Не забывал цитат и не коверкал их. И именно в этом состоянии вдохновляющего подпития совершал перед Романом неожиданные повороты ума, доказывающие, что чердак его вселенной бездонен.

Роман, пользуясь наметившейся близостью, иногда задавал ему провокационные вопросы, холодея, надо сказать, от ужаса: а вдруг обидится? Но в полемическом споре Димитрий Александрович позволял собеседнику многое, даже переход на личность.

Помнится, когда ДП уж и не упомнишь, к какому месту в разговоре, процитировал своего насмерть любимого Блока, а тот высказался на известие о гибели «Титаника», и высказывание было такое: «Есть еще океан!»

— Да гуманист ли вы вообще, Димитрий Александрович?! — воскликнул ученик.

— Оставьте, Рома. Гуманизм бесчеловечен.

И дальше выяснилось, что ДП и теорию, и практику российского гуманизма не считает чем-то окончательно скомпрометированным.

— А семьдесят миллионов? — стараясь не потерять моральную устойчивость за пеленой спотыкача, возмутился ученик.

— Да какой олух вам это...

— Солженицын, — гордо вынул Рома свой последний аргумент, надеясь, что в его присутствии учитель смутится.

Оскорбительный смех был ему ответом.

— Это цифры, взятые с потолка или из какой-то дурацкой статьи. Семьдесят миллионов... Я спокойно отношусь к критику Кожинову, лучше бы он держал свое мнение о поэзии при себе, а не гипнотизировал им наивные патриотические круги, но как историку ему можно верить. Он работал с документами, или, вернее, он читал тех, кто работал с документами.

— И что?

— Разделите цифру Солженицына на двадцать или на тридцать.

* * *

Ванда вошла в свой маленький кабинет и с чувством бросила сумку на стол. Ариша сидела в ее кресле и играла в тетрис.

— Ты бы хоть пошевелилась.

Ариша вскочила по стойке смирно, продолжая глядеть в мутный экранчик.

Ванда обошла стол, открыла ключом из большой связки дверцу стенного шкафа и достала оттуда треугольную бутылку, похожую на гроздь. Сделала жест в сторону помощницы: будешь? Та активно отрицательно покачала головой.

Ариша вообще всегда обращала на себя внимание, маленькая, худенькая, с огромными черными, как у княжны Марьи, лучистыми глазами. Когда она обращала свой взгляд на человека, с которым беседовала, тот почти всегда терялся, как будто его заставили беседовать с детектором лжи.

— А я выпью.

— Ну что там? — спросила Ариша.

Ванда нервно дернула бутылкой. Ариша отставила тетрис.

Со стороны этот диалог представлялся бы абсурдистским, а на самом деле был совершенно жизненным. Пришли анализы мамы Ванды, Анны Серафимовны, и анализы эти были плохие. С учетом того, что муж Анны Серафимовны и отец Ванды был почти слеп, дело оборачивалось трагической стороной.

— И что это значит?

— Значит, я никуда не еду.

На днях МИД прислал предложение: надо выделить одного человека от организации «Волонтеры свободы» в делегацию для поездки в Америку по линии обмена под названием «Молодые лидеры». Ванда уже шесть лет возглавляла эту организацию и сумела ее продвинуть с районного на общегородской уровень.

Кому же еще ехать?

— Да ладно тебе, мы с девчонками посидим с твоей мамой.

Коллектив в «Волонтерах свободы» был замечательным, кроме того, ведь ничего не придется делать, только выступать в своем привычном качестве. Десять дней. Чепуха!

— Нет, я не прощу себе этого.

— Я отпущу тебе этот грех.

Ванда помотала головой:

— Мама догадывается, в чем дело.

— И?

— И если я в такой момент вдруг усвистну за границу, да еще в лагерь нашего врага... не простит.

— Ну какие сейчас враги, мы дружим взасос с Уолл-стрит.

— Нет, я решила, поедешь ты.

Ариша тихо гоготнула:

— Ты решила, но я-то не решила.

Но в конце концов здравый смысл возобладал. Арише быстро выправили иностранный паспорт, и она вошла в число самых привилегированных граждан страны — едущих за границу. Впрочем, на дворе стояла новая эпоха, число таких счастливчиков росло, и уже не все они были связаны с обслуживанием нужд режима.

В общем, свобода.

Прилепившиеся снизу к телу Российской Федерации республики — так выглядело на карте — брали столько суверенитета, сколько могли унести. Приближалась эпоха всеобщего освобождения. Запад с умилением глядел на этот процесс и деликатно аплодировал в ответ на заявление очередной республики о том, что она делает шаг к свободе.

Делегация, в которой Ариша заменила Ванду, состояла примерно из тридцати человек, относительно молодых людей, достигших определенных успехов в разных областях общественного устройства.

Было в группе человек пять-шесть молодых депутатов Верховного Совета. Один, однорукий танкист Павел Шетько, выходец из сороковой армии, где он, собственно, и получил увечье. Он сразу обратил на себя внимание Ариши.

Был там толстый и улыбчивый адвокат Макаров, он сделает большую карьеру в коридорах парламентской власти и сильно похудеет в свое время. Видимо, от забот. А может, и от специальных диет.

Пара провинциальных журналистов, они везли в Америку свою экологическую боль — серии жутких фотографий, где была запечатлена смерть Арала. Столичный журналист Соколов из «Собеседника», очень активный и хорошо разбирающийся не только в отечественной политике, но и в политике американской и рассчитывающий урвать оттуда какой-нибудь эксклюзив. Заместитель главного редактора литературного журнала «Московский вестник», в общем-то чудом попавший в число делегатов, в основном, наверно, потому, что у России оставалась репутация литературоцентричной страны.

Главные роли играли там бывшие секретари распущенного комсомола, переодевшегося в ССОД[1], они осуществляли общее и частное руководство, держали кассу и определяли день вылета.

На Аришу, невзрачненькую, черненькую, очкастую, никто особого внимания не обратил. Взгляд ее лучистых, литературных глаз в этом обществе не проканал. Ну, волонтерская организация, едет учиться тому, как правильно строить общественное движение у нас, в стране победившей свободы.

На первой сборной встрече, проходившей почему-то на первом этаже «Детского мира», в маленьком отдельном зальчике, звездил, конечно, Макаров, за которым тянулся шлейф известных выигранных дел. Частично покалеченные депутаты смотрели на него настороженно, Соколов подъехал с просьбой об интервью, но отъехал ни с чем.

Вылетали в день рождения Пушкина, 6 июня, из Шереметьева. Массивный, замедленный, как кит, ИЛ-86 вырулил на взлетную полосу. Ариша ютилась у окошка, она не любила летать, волновалась и для вида вертела в руках «Комсомольскую правду», как будто эта газета составляла всю ее духовную пищу.

Лайнер оторвался от земли.

Стюардессы предлагали воду.

Сидящие на курящих местах сразу же задымили, вентиляторы тащили сизый дым в потолок.

Макаров, сидевший в обрамлении двух симпатичных переводчиц, заказал бутылку виски, из его ряда раздавались взрывы хохота. Очевидно, адвокат не ждал от поездки ничего плохого.

Перекусили над Ирландией — и вот уже Гандер, аэропорт на севере Канады. Он замечателен был тем, что именно в Гандере Арише вручили командировочные. Глядя на унылую тундру за панорамным окном, девушка думала, что нечто подобное наблюдала, когда ехала на родину Ломоносова под Архангельском. Невольно в голове теснились мысли о том, что Земля наш общий дом, Канада и Русский Север похожи до неразличимости, люди наконец это осознали и теперь в мире конец всем войнам. Но эти мысли быстро схлынули, и начались на их месте подсчеты, что можно купить за триста долларов командировочных, только что полученных ею. Ариша не была вещисткой, но глупо было бы вернуться из Америки без видеомагнитофона, когда главным культурным понятием в стране стало «видеовремя».

Обычно в турпоездке довольно быстро находишь человека, с которым тебе проще общаться, чем с другими, короче говоря, образовывается компания. Ариша пыталась высматривать себе такого компаньона, хотелось с кем-то поделиться впечатлениями, вон их сколько. Но никто не подходил на эту роль. Представители разных совместных с американцами фирм держались плотной похохатывающей кучкой, там нередко слышалась английская речь, явно ей было не туда.

Макаров бродил в сопровождении двух переводчиц и был по-прежнему абсолютно недоступен, да и не тянуло к нему. Ссодовские вожди тоже держались вместе, скрепляемые сходным чувством юмора и тайными финансовыми планами.

Представители республиканского комсомола — узбеки, таджики и т.д. — тоже никого особо к себе не подпускали, чувствовалось, что они вместе со всеми лишь временно и республики их уже на грани отделения. Депутаты группировались вокруг однорукого как морального авторитета. Соколов, заместитель главного редактора «Московского вестника» и горестный фотограф тоже не стремились принять Аришу в свой кружок.

«Ладно, — решила она, — и один в поле воин».

По прибытии в Вашингтон Аришу поселили в одном номере с одной из переводчиц, но та делала вид, что живет одна. Сначала первой заняла туалет, потом душ, а после, использовав на прикроватном столике какую-то плоскую коробочку, врубила ей одной интересный фильм — естественно, на английском языке, — даже для вида не спросив Аришу о ее предпочтениях.

«Сука, — решила Ариша, — еще не вечер», — хотя стоял как раз поздний вечер и оставалось только лечь спать.

Утром, как инструктировали, спустилась в ресторан на первом, то есть на земляном, этаже. Соседки уже и след простыл. Ресторан был закрыт на спецобслуживание, и там были все свои.

«Шведский стол», — поняла Ариша. Взяла большую тарелку и вилку и встала в короткую очередь к яичнице. Есть не хотелось. Тем более что большинство продуктов вызывало не столько аппетит, сколько вопросы. Вот что это в круглой баночке, белое такое с чем-то красным на дне? Взяла в руки, повертела. Оказавшийся рядом Павел Шетько ловко обходился одной рукой, наполняя тарелку. Чуть скосив взгляд в сторону Аришиного выбора, бросил:

— Чечевичная похлебка.

— Что? — не поняла Ариша, но Шетько уже отошел.

В общем, одинокая гостья Америки в этот ранний час ничего почти не съела.

* * *

Женя занималась делом.

Произведена была подробная рекогносцировка на московской местности, из пяти-шести более или менее подходящих вариантов она выбрала один. Во-первых, потому, что там предполагалось сборище поэтов, не имеющих никакого отношения к Литературному институту, а во-вторых, выбранное сборище предполагалось не в загородном клубе и не на турбазе, а в Музее Маяковского. В случае даже полнейшей неудачи легко можно было добраться до дома на метро. Весна политической свободы цвела в стране, и на огромной клумбе проявили себя бесчисленные театры и поэтические объединения. Так вот одна из таких групп вступила в сношение с директором Музея Маяковского, бесшабашным Макаровым, и он открыл для них не только свое сердце, но и уютный модерновый зал неподалеку от роскошного книжного магазина «Библио-Глобус». Впрочем, кажется, в начале 90-х он назывался как-то иначе. А может, и нет.

Вывешена была в окнах музея даже афишка, на которой красовалась не очень вразумительная надпись: «Кайнозойская лира». Обещалось на ней чтение стихов и «открытое общение».

Никому из своих знакомых не сообщая о своих планах, Женя приехала к зданию музея без пятнадцати шесть.

Конной милиции не было.

Толпы фанатов тоже.

Это в «оттепель» выступления молодых поэтов собирали в расположенном неподалеку Политехническом музее огромные количества жаждущих поклонников.

Теперь все было скромнее.

На входе стояла девица с бумажной лентой через плечо с корявой надписью «Кайнозойская», «лира» забралась ей на ягодицу и была не видна.

— Вы к кому? — поинтересовалась она.

Женя была подготовлена, она знала фамилию одного из лидеров именно этого направления. Но в ответственный момент фамилия вылетела у нее из головы, и Женя замотала этой головой, надеясь, что нужное слово вылетит на язык.

— Гри... — начало что-то вспоминаться.

— Григо... — стала помогать девица.

— Григорьев! — выпалила Женя.

— Григорович, — укоризненно поправила носительница надписи и кивнула: — Проходи.

Внутри стоял полумрак, но было оживленно и в общем-то многолюдно. Мимо Жени высокий парень протащил коробку с винными бутылками, что обещало некое продолжение после вечера. «Значит, я правильно зашла», — поздравила себя Женя. Собиравшиеся перекликались, как давно и хорошо знающие друг друга.

— О, Наука!

— Это ты, Застава!

В глубине холла имелась полуоткрытая освещенная дверь, за ней угадывался зал. Женя знала, что ей туда. Но сначала нужно «попудрить носик», туалет вон там. Добравшись до зала, она обнаружила, что там тесно и жарко. Воздух грели осветительные приборы. На сцене стоял стол и к нему три стула. Освещение было направлено на предметы мебели. Народ клубился у сцены, решая, очевидно, какие-то творческие проблемы.

На сцену, улыбаясь и размахивая огромными мощными руками, вышел директор, очень похожий на джинна из фильма об Аладдине. Говорил он с упоением, но в основном какие-то банальности: что Маяковский был поэтом, что он любил молодых поэтов и теперь здорово, что здесь, в этом гнезде, так и сказал — «гнезде», собрались молодые гении, которые сейчас порвут всю старую литературу и как, Владимир Владимирович, сбросят обрывки с корабля современности.

На сцене появились трое, из числа тех, что претендовали на роль сбрасывателей. Одинаково длинноволосые, один в пиджаке, двое в свитерах, все морщились от яркого света.

Зал уселся.

Женя нашла место и тоже уселась, пытаясь определить, кто из этих троих Григорович.

Решила, что вот он, в центре, который в пиджаке. Он достал из внутреннего кармана сложенную вдвое рукопись — видимо, будет читать первым. Так оно и оказалось, только это был не Григорович и читал он не стихи. Читал он манифест. Читал он отвратительно и только потому, что сам его сочинил и никому не мог передоверить чтение. По ходу чтения выяснилось, что он не поэт, а преподаватель ВГИКа. Смысл произносимого текста уловить было не трудно. Заключался он в следующем: поэзия уходящей эпохи была по большей части идеологической, обслуживала интересы правящей прослойки, ей противостояла поэзия андеграунда, которая, по сути, отличалась от официозной поэзии только знаком, несла в себе противоположную идеологию, что-то вроде двухпартийной системы, в каждой из которой свои правила, свой истеблишмент и т.д.

— Мы же решили шагнуть дальше, освободить поэзию от жестких, удушающих рамок, выбросить на рынок новые смыслы, обратиться к читателю, живущему здесь и сейчас.

В общем, говорил то, что говорят все и всяческие лидеры новых литературных движений.

Женя ничего не имела против, логика человека в пиджаке ей даже не показалась дурацкой.

— Вас многое удивит в текстах, что прозвучат сейчас. Мы не проходим мимо новых явлений нашей действительности. Новые чувства, новые профессии, даже новые извращения — все это материал наших стихов.

Про «новые извращения» Женю даже заинтересовало, и особенно трогательным было то, что рассуждал об этом очень традиционно выглядящий человечек — в очках и наглухо застегнутом костюме.

— Не будем тянуть. Слово предоставляется Александру Григоровичу.

Встал человек в свитере, сидевший справа от говорившего, правая рука главного идеолога. Жене он даже отдаленно не понравился. Самое смешное, что читал он о балете, как будто был родственником знаменитого балетмейстера:

Балет, балет, балет,

Болит, болит, болит!

Оказывается, болела нога, заключенная в пуанте. Предметом стихотворения была не вся балерина, а лишь ее нога. И тексты свои он называл не стихотворения, а стиховторения. Каждую строчку произносил по два раза. Это показалось Жене довольно остроумным. Чтец сообщил, что вся его книга, что сейчас готовится к изданию, будет называться «Стиховторения».

Нога, нога, нога

Нага, нага, нага!

Григоровичу хлопали, но не сильно. Женя поняла, что он просто один из рядовых членов команды.

Вторым пиджак вызвал Владимира Мертвецова. Сказал, что это никакой не псевдоним, а настоящая фамилия. Это уже было интересно. Из зала на сцену выдвинулся странноватый, как и положено поэту, довольно крупный парень в черной куртке и с цепью на поясе. «Так одеваются рокеры», — вспомнила Женя и потому сначала решила, что парень будет петь. Он начал объяснять свой образ. Голос у него был с приятной хрипотцой, объяснение выглядело так: главный атрибут жизни — смерть, и он, Владимир Мертвецов, принял на себя образ «поэта при смерти».

— А это, — он тряхнул цепочку, — мои путы. Я прикован к ней этой железной цепью.

Из зала ему посоветовали не болтать, а читать.

— Благоволите! — церемонно, по-старинному ответил Мертвецов. — Только я должен в преддверии первого текста сказать несколько слов.

Оказывается, факты, описанные в стихотворении, имели место в реальности. В Югославии. Там, как выясняется, процветает торговля человеческими органами. Лирический герой — это хирург-преступник, занятый на работах по разделке человека.

Начались кислотные дожди,

Полыхнул с небес прекрасный атом.

Дорогая, ты меня не жди,

Нынче в морге занят как анатом.

Трупы сортирую день за днем,

Сердце вынимаю, почки, печень.

Тех, кто страшным поражен огнем,

Мы уже хороним, а не лечим.

Разрезаю скальпелем живот,

Легкое в Европу шлю, за это платят,

Пусть какой-то бюргер там живет,

Ведь у нас надолго мяса хватит.

Дальше пошло еще круче, получалось, что детские потроха стоят дороже взрослых, изможденных алкоголем. Детки вопят, приходится, как артиллеристу, работать в наушниках.

Женя представила, какое эти тексты произведут впечатление на ее рафинированном семинаре, и почувствовала, что ее охватывает возбуждение.

Вслед за Мертвецовым выступала девушка с гимнами в честь богини Кали. Ведущий, как выяснилось, носивший фамилию Дубов, предварил чтение короткой лекцией из истории индуизма. Впрочем, Женя и так знала, что упоминавшаяся богиня была довольно мрачной фигурой, правда незамысловатой. Ярые поклонники ее просто резали всех вокруг ножами, богиня их хвалила за усердие. Правда, было непонятно, что она им в ответ дарует — вечную жизнь?

Дальше пошли в основном физиологические очерки в стихах. Описывались жуткие жители московской подземки и крысонаселение молочных комбинатов. Поэтика столичных коммуналок была очень в ходу, «толченое стекло в кастрюле», старики, роющиеся в мусорных баках. В общем, никто Мертвецова не перебил.

Всё, от добра добра не ищут, тем более что Мертвецов и чисто внешне смотрелся выгоднее остальных: рослый, спутанные волосы, угрюмый взгляд, опять же цепочка.

Обмывание устроили прямо на сцене, что было в духе времени свободы и артистической вседозволенности. Натащили стульев из-за сцены, выдвинули какие-то разномастные столы. Женя все время держала в фокусе внимания своего избранника, он был все так же суров и мрачен. «Тамянка», лившаяся рекой, мало на него действовала.

Женю никто в этом собрании не знал, но привлекательной девушке никто не откажет в праве присутствовать на алкогольных игрищах. С ней охотно знакомились, она представлялась юристом, зная по опыту, что студентов Литинститута в таких собраниях не жалуют, ревнуя к раздражающему имени, потому что сами когда-то пытались поступить и не поступили. Женя делала вид, что пьет, хотя и не любила болгарское сладковатое пойло, и бдительно следила за тем, как освобождаются стулья все ближе к Мертвецову. Пересаживалась раза три, все больше сокращая дистанцию. Ее устраивало, что кровавый поэт все больше накачивался винцом, в решающий момент она окажется в непосредственной близости от него. Решающий момент — это когда мужчина инстинктивно ощупывает пространство вокруг себя и, найдя рядом чей-то торс, делает подготовленный известно кем выбор.

Женя отлично изучила эту нехитрую, но неизменно действующую технику. Но оказалось, не только она. Опытный глаз определил, что с другой стороны компании началось движение еще одного торса, тоже затянутого в джинсу и с намалеванными губами. Надо быть настороже. У Жени имелось одно преимущество: она была совершенно не пьяна. И это ей помогло в решающий момент: удалился, встав с места, непосредственный сосед Мертвецова, и Женя как молния спикировала на еще теплое сиденье. Соперница со своим стаканом, поданным для наполнения, опоздала всего на долю секунды и уткнулась в Женины колени. Яростная гримаса исказила ее лицо.

Поняла, что проиграла, у нее не было и тени сомнения, зачем явилась сюда эта скромная на вид змея. Она сама зашипела, как ящерица, и применила совершенно подлый прием, единственный, что оставался у нее в арсенале: опрокинула бокал на разлучницу.

Но Женю не так легко было облить, она сделала мгновенный финт коленями, и порция ароматной дряни рухнула на пол. Это дало Жене совершенно законное основание прижаться коленями к бедру поэта. Он был оповещен, что взят на абордаж. По мутноватому, расплывающемуся взгляду она поняла, что он в общем-то не против. Все-таки поэтическая слава отличная вещь, все получаешь с доставкой на место: и «Тамянку», и девчонку.

Когда вывалили на улицу, было уже темно и чуть-чуть стрёмно — все же Москва 90-х. Но парни решили продолжить. Жене не улыбалось об эту пору слоняться по подворотням и смотреть, как поглощается портвейн из горла.

— Поедем к тебе? — шепнула она на ухо Мертвецову.

Это было для него довольно неожиданно и немного нарушало его сиюминутные планы. Конечно, Женя немного рисковала. Поставить между мужчиной и бутылкой свою соблазнительность — это было рискованно.

Мертвецов задумался.

Друзья ревели, приглашая к продолжению банкета.

Женя заманчиво улыбалась.

Поэт слишком хорошо знал, что ему предстояло в буйной компании, а вот что предстояло со стороны этой незнакомой девчушки, он еще не знал. Интрига победила привычку. Мертвецов забрал у компании одну бутылку персонально для себя и развязно крикнул Жене:

— Пошли.

Она готова была уже приступить к ловле такси, но оказалось, что поэт живет поблизости, на Маросейке. Пошатываясь и сыпя цитатами, своими и чужими, обнимая Женю за плечо, Мертвецов двинулся домой. По некоторым проговоркам Женя поняла, что живет он в коммуналке. Это ничего, и не в таких клоаках бывали, но вот один ли? Впрочем, он же не безумец и не потащит же свою новую пассию к старой сожительнице!

Подошли к пятиэтажному дому, и выяснилось, что идти надо на пятый этаж. Посреди лестницы на третьем Мертвецов сел на каменную ступень и заплакал. Женя понимала: это хорошо. Только в одном варианте он ей не был нужен сейчас — протрезвевшим. Вытащила из кармана похищенный из музея стакан, проткнула шариковой ручкой пробку в бутылке и налила полстакана. Протянула поэту:

— Выпьем!

— За что? — подозрительно поинтересовался он.

— За консонансную рифму.

Поэт поморщился:

— Банально.

— Тогда за своеобразие текущего момента.

— А ты кто? — вдруг спросил он и выпил.

«Дошел до кондиции, это хорошо. Главное, чтобы впустил теперь к себе и чтобы соседи не вызвали милицию».

— Пошли!

— Куда?

— На Олимп.

— Что?

— Ну, на Парнас. Там уже ждут нас, — вырвалось у Жени.

Появление развеселой парочки в квартире на пятом этаже не вызвало никаких возражений. Очевидно, в обычной жизни Мертвецов являлся с целой шумной компанией, а теперь в сопровождении только одной девицы, они даже обрадовались за своими запертыми дверями.

Женя забрала у поэта бутылку, пока он возился с ключом от комнаты.

Вошли.

Поэт глубоко вздохнул и шустро двинулся к открытой балконной двери. Женя аккуратно, но твердо направила его направо, к кровати со скомканным бельем. Он рухнул лицом вперед, едва не попав переносицей в спинку.

И мгновенно захрапел.

Женя огляделась. Комната была освещена через балконную дверь луной — обстановка, как ни странно, романтическая. Она придвинула легкое кресло к лунной дорожке, брезгливо выбросила что-то найденное на дне кресла и устало опустилась в него. Отхлебнула из бутылки, поморщилась. Отхлебнула еще. Прислушалась к звукам, бродившим по квартире, — ничего угрожающего.

И уснула.

Проснулась оттого, что ее трясли за плечо.

Первым чувством после пробуждения был ужас.

— Где я?

Поэт стоял, покачиваясь, над ней.

— Кто ты?

Она сразу же пошла в атаку:

— Зачем ты меня вчера сюда притащил?

— Я?

— Что ты мне обещал?

Мертвецов испуганно огляделся:

— Что?

— Ночь любви, вот что!

Поэт стал ощупывать себя в районе бедер.

— По правде... а что...

— Ладно, замнем для ясности.

— Я могу... мне только надо принять ванну...

— Выпить чашечку кофе, — передразнила его Женя.

— Кофе у меня нет.

— Ты забыл. Я пришла сюда не за этим.

— А зачем? — Поэт нащупал сзади себя кровать и косо на нее сел.

— Стихи.

— Что «стихи»?

— Надо меньше пить, — цитатой из другого всенародно любимого фильма ударила его Женя. — Ты обещал мне подарить несколько стихотворений.

Мертвецов задумался и болезненно поморщился.

— Прямо сейчас?

— Да!

— Но...

— Ручку и бумагу я тебе дам.

Он постучал себя по голове:

— Но я же не могу, я...

— Зачем обещал? Испортил мне вечер, затащил в такую даль.

— Слушай...

— Ладно, — перебила его Женя, — от ночи любви я тебя освобождаю, тем более что мне пора на работу. Остаются стихи.

— Стихи?!

— Ну что смотришь, дари!

— Ну я же...

— Ладно, можно готовые. Что-нибудь из черновиков. — Она показала на стол, заваленный бумагами.

Кадык Мертвецова ходил, обозначая степень его волнения.

Женя подняла полбутылки «Тамянки»:

— Или меняемся.

— Ты сволочь!

— Да!

— Они мои дети!

— Только одно условие: я забираю твоих детей не навсегда.

— Не навсегда?!

— Ну что, я зверь, что ли? На четыре года.

Мертвецов припал губами к горлышку с «Тамянкой»...

Через десять минут Женя бодро бежала по лестнице вниз, унося в сумочке пачечку исписанных листков бумаги.

* * *

Так Роман стал другом Димитрия Александровича, обычным бытовым другом. Они много вместе гуляли, и Роман с удовольствием слушал спокойные, авторитетные лекции своего учителя о старой Москве. Особенно любил Димитрий Александрович останавливаться у многоэтажных помпезных домов акционерного общества «Россия» и рассказывать, кто, в какие годы и на каких основаниях там жил. Так почему-то получалось, что почти у каждого такого дома в центре Москвы советская власть организовала уютную рюмочную, где, кроме собственно рюмки водки, можно было получить сушку, усыпанную солью, два куска соленой рыбки или порцию креветок. Димитрий Александрович уютно устраивался в самом уголке помещения, и Роман подъезжал к нему с очередным вопросом, вызванным актуальным чтением последних недель.

— А вот Проханов?

— Господи, Роман, это же не писатель, это трибун. Прочтите одну из его передовиц в «Дне».

— Теперь это называется «Завтра».

— Ну, понятно, отличные связи в комитете. Сказать по правде, я не раз видел, как на Цветном бульваре, когда там располагалась газета Проханова, к нему в кабинет направлялись генерал-лейтенанты ГРУ. В штатском, конечно. Вот эта штатскость их облика и являлась, как вы понимаете, платой за право поговорить с известным оппозиционером. А потом...

— Что потом?

— Ну где живет Александр Андреевич?

— А-а. В «Наташе».

— То есть на улице Горького. В пятикомнатной квартире.

Как-то не запускалась мысль Романа о том, что сам Димитрий Александрович тоже живет в пятикомнатной, в полукилометре от «Наташи», даже не являясь Прохановым.

— А вот Гришковец?

— «Как я съел собаку»?

— Ну, хотя бы.

— Вы знаете, нам столько твердят о том, что мы непрерывно питаемся собачиной, что я больше даже не хочу говорить на эту тему.

Димитрий Александрович артистично опрокинул рюмку и закусил соленой сушкой, изящно раздробив ее великолепными зубами.

Роман отпил полрюмки и пососал скелет соленой рыбки:

— А вот Гусев, Владимир Иванович?

— Этика, — поднял ладони Димитрий Александрович: о коллегах только хорошее и лучшая часть правды.

— Нет, я как о писателе.

— Да нет такого писателя Гусева.

— Это часть правды?

— Идите к черту. По крайней мере, он дал себе волю влюбиться.

— Вы имеете в виду...

— И закончим на этом.

Роман сходил к раздаточной, вернулся с двумя стопками водки.

— Скажите, Димитрий Александрович, а вы могли бы влюбиться?

Учитель вздохнул:

— К сожалению, нет.

— Почему «к сожалению»?

— Представьте, Рома, меня в подобном качестве. Мне шестьдесят.

— Вам нет еще шестидесяти.

— Все равно. Знаете, кем делает влюбленность таких, как я?

— Кем?

— Тонущими галеонами.

— Можно как-нибудь проще?

— Куда уж проще. Сбитыми самолетами.

— А, самолетами...

— Не смейтесь над моей женой!

— Последний человек, над кем бы я решился посмеяться...

— То-то же!

Роман поднял рюмку:

— Вернемся же к литературе.

— Извольте.

— Астафьев.

— Ну что Астафьев? Повар. «Уха на Боганиде», описана каждая молекула супа, но не пища богов.

— А Распутин?

— Как бы это объяснить... Вот ходят они с Курбатовым по берегам Матёры, мол, потонуло в ней нечто драгоценное. А народ, русский народ, хохочет: да что там было жалеть, получили хорошие квартиры, с водой и газом.

— Народ дурак?

— Иногда да, но не всякий возьмет на себя смелость так сказать.

Читатель уже, наверно, понял, что Димитрий Александрович и Роман не один год простояли в этой рюмочной у доходного дома акционерного общества «Россия».

— А Юрий Кузнецов?

— Вы знаете, Рома, а я и правда больше люблю Рубцова. Он как-то неподдельнее, создан чем-то более тонким, чем природа.

— Я запутался, Димитрий Александрович. Что есть тоньше природы?

— Ну, вы что ребенок, природа вещь, так сказать, рукотворная.

— А, Бог?

— Не я это сказал, не на мне грех.

Роман вздохнул и бесчувственно выпил водки.

— Ну а Кузнецов?

— Он индуист, то есть материалист. Его больше всего интересуют эффекты. Знаете, Рома, как бы он закончил гениальное стихотворение Исаковского «Враги сожгли родную хату»?

— Как?

— «И на груди его ДЫМИЛАСЬ медаль за город Будапешт».

— Всосал. Хорошо, я перекидываюсь на сто восемьдесят градусов. Кто это написал: «Добровольный участник державы, я давно не люблю Окуджавы»?

— Вы же не ребенок.

— Считайте, что ребенок.

— Окуджава кавказец. Виноградную косточку зарывал в землю. Он мстил, тонко и изящно, за своих родственников, которые пришли к власти в этой стране в ту самую великую Гражданскую и ходили повсюду в пыльных шлемах.

— Примитивно как-то, дядя Димитрий.

— Зато правда.

— А вот Высоцкий?

— А что Высоцкий?

Роман взял из блюдца щепотку моченого гороха:

— Я понимаю вас, Окуджава бы вместе с Гайдаром призывал интеллигенцию на защиту от народных толп.

— Ну?

— А Высоцкий с Шукшиным?

— Шукшин-то несомненно, а вот Высоцкий... Душа его была бы с народом, а тело с дубленкой, то есть с тусовкой. Революционный угар. Даже брат идет на брата. Рассказывали, что Кончаловский...

— Да?

— А Никита...

— Серьезно?

К ним прислушивались, даже подходили, пытаясь включиться в разговор. Не всегда они были вдвоем, порой присоединялся к ним кто-то из членов кафедры — Буханцов или Сурганов, и тогда начиналась многоголосица в рюмочной. Иногда Димитрий Александрович солировал с помощью монологов, и, как правило, это касалось небесных, авиационных дел. Однажды он прочитал собравшимся целую детальную лекцию, посвященную штурмовику ИЛ-2. И Роман, и Владимир Павлович Смирнов, бывший в рюмочной, даже слова не могли вставить, да и не хотели, что для ВП было в высшей степени не характерно, он привык солировать сам.

— А вот, Димитрий Александрович, Набоков?

— Что Набоков?

— Ну вообще.

— Сложный человек. В детстве молился по-английски, но, знаете, так и не стал своим. Мне припоминается одна фраза современного британского писателя о «Лолите». Знаете, как он ее назвал? «Русская сказка об американском разврате». Ничего они ему не захотели отдать, даже своего разврата.

— А кто это?

— Мне Инна Ивановна книжку привезла.

— Вы читаете по-английски?

— А вы разве нет? Прочитайте в ЖЗЛ Зверева. Объективно. А то есть только пыхтение Бараптарло.

— А метаметафористы?

— Это которых Костя Кедров окучивает?

— Ну да. Парщиков сказал, что они идут дальше Бродского.

— Парщиков? «Море — свалка велосипедных рулей». Оставьте, Роман. Да и сам ваш Бродский...

— Ну, подождите, Димитрий Александрович.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

Вы морщитесь?

— А просодия где?! Мысль зачетная, благопристойная, но поэзия, это ведь...

— Я вас понял!

— Сомневаюсь.

...там грустил Тургенев, и ему казалась

Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью,

Где, не грея, светит мировая слава,

Где еще не скоро сменится метелью

Золотая осень крепостного права.

Время шло, рюмочные располагались все в тех же местах, и все время сохранялась разница в возрасте между Романом и Димитрием Александровичем.

* * *

Возили их на гигантском автобусе, настолько удобном, что хотелось попросить в нем политического убежища. Правда, сейчас эта тема не пользовалась успехом, можно было даже пошутить при случае.

Показывали, как догадалась Ариша, только самое лучшее. Пиццерию, которая победила во всеамериканском конкурсе на самую вкусную пиццу. Забитое под завязку заведение, где для их немаленькой группы все же нашлось место. Пицца была, правда, странная, чем-то напоминающая наши ватрушки и по форме, и по вкусу. Но ничего не попишешь — победитель. Разливали калифорнийское (специально было оговорено с извинениями, в том смысле, что не французское) красное вино по стаканам. По непросвещенному мнению Ариши, очень вкусное.

Она высказала свое мнение сопровождавшему их американцу, он посмотрел на нее странно и неопределенно дернул плечом. «По-моему, я потеряла в его глазах», — подумала Ариша.

Потом (они перемещались на своем автобусе из Вашингтона до Нью-Йорка) была Филадельфия и данная в ней конституция. Члены делегации по очереди вошли в небольшую комнату, где под толстым стеклом лежала стопка бумаги, исписанная от руки, стояли американские флаги, висели белоголовые орлы и царила атмосфера торжественности.

Именно в Филадельфии отвезли к особо достопримечательному месту — общежитию больных СПИДом. Мол, и такое у нас в Америке есть. Ариша не стала выходить из автобуса: а вдруг еще заразишься, чем черт не шутит. Посмотрела в окно на двух расслабленных мужчин, сидевших в матерчатых креслах перед входом. Один из них постучал себя двумя пальцами по губам.

А, просит закурить.

Как поступить? Невольно же соприкоснешься, передавая сигареты.

Один депутат нашелся, бросил сидящему целую пачку с заткнутой за обертку зажигалкой.

Все же депутатство развивает в человеке умение выходить из трудных ситуаций.

Вслед за Филадельфией был городок, название которого Ариша не запомнила. Правильнее всего его назвать было город Чип. Это слово зазвучало под крышей автобуса задолго до того, как они в него въехали.

Экскурсия на заводы фирмы IBM.

Встретила делегацию энтузиастическая индианка в огромных очках и набросилась на гостей со всеобъемлющей лекцией. Оказалось, что это одно из самых передовых производств в мире, вообще, через несколько лет не будет ничего в мире технологий, что сможет сравниться с производством чипов. Продвинутость нации будет определяться по тому, насколько в стране налажено производство чипов.

Американцы, как всегда, нахваливали себя, у них все было самое продвинутое — и чипы, и СПИД.

Потом всем членам делегации дали пощупать это чудо современной техники. Они бы подарили, но дело в том, что это чудо строжайше запрещено вывозить с территории Соединенных Штатов.

Когда сели в автобус, рядом с Аришей оказался Павел Шетько, однорукий депутат.

— Знаешь, что мне это напоминает? — вдруг сказал он.

Ариша отрицательно помотала головой.

— Мы как делегация варварского племени в Древнем Риме, и нам показывают достижения цивилизации: бани, выгребные ямы, таверны, крепостные стены.

— Варварского племени? — осторожно спросила Ариша.

— Да, — недовольно ответил депутат, его тут же позвали из головы автобуса, и он удалился.

Кстати, на автобусе было путешествовать очень познавательно — познакомились с одноэтажной Америкой. На всем протяжении между городами Ариша не видела ни одного кусочка обработанной почвы. Где тут у них, интересно, растут редиска и лучок? Оказалось — под землей.

Делегацию привели к стеклянной двери в каком-то холмике, дверь открылась, и делегаты попали из изнуряющей жары, которая была повсюду в Америке, кроме автобуса, в рай блаженной прохлады.

— Супермаркет, — сказал кто-то по-русски над ухом.

Пространство было гигантским и ярко освещенным, у него вообще не ощущалось границ. Здесь было все — от автомашин до той самой редиски.

— Боже, благослови Америку! — сказали опять по-русски, но уже другим голосом и над другим ухом.

Ариша успела рассмотреть, кто процитировал президента Ельцина, — злюка соседка.

Московская девушка бесчувственно передвигалась по бесконечным коридорам стеллажей, удивляясь более всего своему равнодушию. Не было ни восторга, ни самоуничижительного чувства от неизбежного сравнения с отечественным супермаркетом. Она спокойно понимала, что никогда у нас такого не будет, и вместе с тем ни на секунду у нее не просыпалась мысль о том, что было бы неплохо перебраться сюда, в Америку. Другие члены делегации, кажется, были обуреваемы разными другими чувствами, о чем свидетельствовал бурный обмен мнениями в нескольких группах, образовавшихся в разных местах изобильного чертога.

В Нью-Йорке их поселили в отеле «Эмпайр», напротив Центрального парка и Метрополитен-оперы. Номер был маленький, с целиком одной зеркальной стеной, призванной обмануть ощущение тесноты. Переводчицы теперь было вдвое больше, Ариша все время за нее цеплялась, даже когда не двигаясь сидела, поджав ноги у себя на постели.

Началась вторая неделя путешествия, и Ариша отметила, что шведский стол ей немного уже надоел, причем своим однообразием. Решила пропустить завтрак. Вышла на душную улицу и отправилась никуда не сворачивая, чтобы не заблудиться. Обнаружила, что эта улица называется Бродвей. Забавно. Постояла на перекрестке, ожидая, пока не загорится разрешающий сигнал, вела по ходу антропологические наблюдения. Особенно удивляли черные граждане: они были все чрезвычайно упитанные, даже толстые и в вызывающе облегающих одеждах, в основном штанах. На плече огромный магнитофон, или двухкассетник. Ариша вспомнила, что ей бы надо в такой же магазин. Стала присматриваться, не попадется ли такой же по дороге. Не попался.

Решила, что уже далеко ушла от отеля, пора возвращаться. Им объявили, что повезут разными группами по разным гостям.

Когда подошла ко входу в отель, там уже стояло несколько больших желтых такси. Арише махнули рукой, мол, давай скорей. Все же опоздала.

Она оказалась в компании с журналистами Соколовым и тем парнем из «Московского вестника», а также аральским фотографом. И ехали в гости, как выяснилось, к фотографу нью-йоркскому. Он жил тут же, на Манхэттене, по дороге к Брайтон-бич. Уж не знаю, кто задумывал эту встречу, но задумана она была неважно. Хозяин напрочь не знал русского, имея на это право. Гости держали наготове по два-три английских предложения на всякий случай. Судя по всему, Арише пришлось взять дело переводчицы на себя.

Молодой бородатый веселый американец жил в обширной студии с очень низким потолком. Настолько низким, что даже журналист Соколов, выросший слегка ниже среднего роста, все время косил глазами вверх, очевидно опасаясь, что заденет этот потолок башкой.

Аральский фотограф обалдел от вида невиданной аппаратуры и стал длинно и косноязычно расспрашивать коллегу: а это что? а это?

Раздался звонок в дверь, и уже в следующую секунду Ариша поняла, чем ей так не понравился человеческий вид американской улицы. Явились модели фотографа-хозяина. Сразу три, и все ослепительно-красивые.

Фотограф сказал Соколову что-то вроде: «Здесь красота не бродит по улицам, ее развозят на такси».

— Ты имеешь в виду нас? — пошутил маленький Соколов.

Ариша сочла себя оскорбленной.

Модели говорили по-русски еще хуже хозяина и вообще не выглядели предназначенными для разговора. Они рождены были, чтобы ими любоваться. Очень замедленно жестикулировали и очень мило улыбались.

Хозяин что-то сказал.

Ариша его поняла. Буркнула журналистам:

— Нам предложено есть индейку.

В студии была устроена кухня — очень удобно, не надо тащиться куда-то, чтобы попить кофе или вот, скажем, поесть индейку.

Птица всей тушкой лежала на большом белом блюде.

— Сегодня не праздник, — перевела очередную фразу хозяина Ариша. — Не День благодарения, просто вот индейка.

Как потом выяснилось, птицу запекли в микроволновке, оттого она была такая сухая и равномерно прожаренная. Открыли вина, на этот раз именно французские.

Выпили за дружбу двух великих наций.

Американский фотограф вежливо поднял бокал, хотя ему, кажется, хотелось переспросить, какая вторая нация, кроме американской, здесь упоминается.

Ровно в назначенное время обаятельно было предложено удалиться.

Внизу ждало уже новое такси.

Между членами делегации происходили и ссоры. Как-то всю группу вывезли на пикник. Кленовый лес, луг, обширный одноэтажный дом с мезонином, лошадки пасутся возле белой конюшни, и вот возле барбекюшницы, рядом с накрытыми столами, прямо на палатках, которые были возведены на случай непогоды, аральский фотограф решил развесить свои трагические фотографии с видами погубляемого советской властью Арала. Мало того, что это было неуместно с гастрономической точки зрения — портило аппетит пикникующим, — мероприятие еще и смущало неясным пафосом.

Однорукий депутат отвел в сторону фотохудожника и задал прямой вопрос:

— На хера ты это делаешь?

— Так гибнет же Арал.

— А чего ты решил, что гибнет он ввиду хозяйственной деятельности последних на этой земле властей?!

— А из-за чего?

— На картах четырнадцатого века тоже нет никакого Арала. Это пульсирующее планетарное явление. Как Каспий.

— Ну, не знаю. Сырдарью всю разобрали на хлопок.

— И потом, чего ты решил, что американцы помогут спасти твой Арал?

— А кто еще?

— Им для этого надо будет сменить власть в Союзе. Твоя «выставка» говорит: придите и правьте нами, мы вообще богатые, порядка только нет.

— Так ведь это правда.

Ариша краем уха слышала эту перепалку, стоя у соседней палатки и делая вид, что разглядывает катер, утонувший по ватерлинию в песках высохшего моря.

Но значительно интереснее было в Метрополитенском музее. Чтобы не тратить время на ерунду, делегацию сразу подняли на верхний этаж и сразу подвели к Джексону Поллаку. На высоте человеческого пояса висели большие наклонные плоскости, разнообразно заляпанные одноцветной бежевой краской.

— А вот это, — сказала молоденькая, но остро деловитая экскурсоводша, — нет, вы сейчас сами должны отгадать. — Она указала на сравнительно небольшую деревянную статуэтку, похожую на бейсбольную биту, распиленную вдоль и поставленную на подставку. — Что это, по-вашему?

Делегаты зашушукались. Ответ не рождался.

— Ну, ну же, по-моему, это очевидно. — Экскурсоводша вздохнула: эх непонятливые! — Это рыба. Обобщенная рыба. Рыба породы рыба! Удалены все индивидуальные признаки, и сохранено главное — способность плавать.

— Нет, — вдруг раздался голос из толпы.

— Что «нет»?

— Не рыба это.

— А что?

— Поцелуй! Обобщенный поцелуй, размазанный на стекле. Неважно, кто поцеловал, знаем только, что человек.

Девушка-гид посерьезнела, почувствовала вторжение на свою территорию.

— Это рыба!

— Нисколько. Это поцелуй. Зе кисс.

Девушка несколько раз вздохнула, стараясь успокоиться, ненавидяще глядя на депутата Шетько — это был, конечно, он.

— Зе фиш, — тоже переходя на английский язык, прошипела она.

Обратилась за помощью к присутствующим, а они, как на грех, разделились на две примерно равные части. Одни были за рыбу, другие — за поцелуй.

И тут произошло странное: девушка пустила слезу, не расплакалась — это было непозволительно на службе, — слеза прорвалась сквозь официальную маску гида. Танкист-депутат тут же включил обратную:

— Да конечно, рыба! Господи!

Девушки-делегатки кинулись успокаивать девчонку-гида.

И вот последний вечер в Америке. Как его провести? Пойти в Центральный парк? Строжайше запрещено.

«Прошвырнусь по Бродвею. Можно попытаться пройти его весь, до конца», — решила она, не подумав: Манхэттен все же очень большой остров.

Вот так она шла и шла мимо открытых дверей кафе и магазинов, сумерки становились все плотнее, ноги все тяжелее.

Выскользнул вихляющий негр из подворотни и залепетал губастым ртом:

— Гив ми доллар. — Но, увидев кого-то за спиной у Ариши, тут же слинял.

Ариша обернулась — полицейские. Пара. Спокойные, мрачные, в низко надвинутых козырьках и с целым складом наручников на правой ягодице.

Надо было идти дальше.

Она задумала пройти весь Манхэттен, от Метрополитен-оперы до Брайтон-бич.

Конечно, это было невозможно, слишком велик был остров, купленный у индейцев, как известно, за несколько стеклянных бус. Приятно, когда ты вооружен набором полезных сведений, находясь в чужом городе.

Чувствуя, что ее ноги отказывают, Ариша сдалась и двинулась в обратный путь. Он давался тяжелее, чем путь туда. Она была уже в дороге в общей сложности часа полтора или даже два, но приметливости не утратила.

На другой стороне улицы Ариша увидела большое черное панно, на котором было размашисто лампочками написано: «Кэтс». И у входа группу людей, стоявших там с непонятной целью. Вообще-то Ариша была театралкой и сообразила: лишний билетик! Это был театр, в котором постоянно идет один и тот же мюзикл: «Кошки». А это очередь за нераспроданными билетами. Может, и не так. Надо сходить проверить.

Перешла улицу. Немного смущенно помялась в хвосте очереди и все же спросила:

— Сколько может стоить билет?

— Пятнадцать долларов.

Ариша даже заволновалась. Пятнадцать долларов у нее было с собой. Обратно она вернется пешком.

Происходящее напоминало чудесный сон.

Вот она в Нью-Йорке, вот она в театре, на мюзикле «Кошки». Вот она усаживается в заднем ряду...

В общем — в это трудно поверить — от усталости и переживаний Ариша заснула и проспала весь спектакль.

Уж если кому-то что-то не суждено, так и не следует выступать против воли судьбы.

А потом наступил день отъезда.

Ариша уже стала волноваться: удастся ли отоварить командировочные? Один из главных комсомольцев успокоил: запланирован общий централизованный поход в специальный электронный магазин, которым руководит очень хороший человек Тимур, там все и всё купят.

Выбрано было для посещения раннее утро.

Отправляли на таксомоторах по четыре человека.

Ранний Нью-Йорк.

Надо сказать, что Ариша влюбилась в этот город. Ну вот бывает так: проник в сердце и остался в нем. Не Вашингтон, не Филадельфия, а Нью-Йорк. Воздух, что ли, был такой или что-то еще. Она почувствовала это, стоя на вершине одной из башен Торгового центра, впоследствии так знаменито разрушенной. Вид на Гудзон открывался необыкновенный, ветер трепал прическу, легкое шампанское отсвечивало в крови, и ощущение какого-то беззаботного счастья на секунду пробежало по алембикам ее души.

Нет, не надо думать, что ее отношение к США как к мировому гегемону упростилось до полного восторга. Наоборот, внутри только накручивался счетчик каких-то смутных презрений к Штатам. Но вот великий город ее пленил.

Так вот, утром она вышла в сопровождении трех первых секретарей комсомола — Таджикистана, Туркменистана и Узбекистана — к нанятой для их четверки автомашине, и толстый, как и все черные в этой стране, водитель помчался по оговоренному адресу сквозь потоки отработанного пара, поднимающегося к высокому нью-йоркскому небу со дна пустых и мрачноватых улиц.

Приехали на место. Водитель торопливо высадил их и умчался — видимо, к новым заказчикам.

Ариша огляделась.

Никакого открытого магазина она не увидела.

Жуткая мысль пронзила ее: водитель неправильно расслышал адрес и завез их как гоголевскую девчонку.

Три комсомольских богатыря смотрели на Аришу, спокойно ожидая, когда она найдет выход из положения. Это была ее белая роль. Конечно, это было не время для каких-то далеко идущих выводов, но мельком Ариша подумала, что теперь понимает, почему в СССР на переднем крае были русские.

Из-за поворота появилась одинокая фигура человека с собачкой на поводке.

Ариша кинулась к нему, вопя:

— Мистер, мистер, вер из электроник шоп оф Тимур?

Мужчина кинулся от нее и ее английского языка прочь. Но Ариша невольно завернула за угол и увидела вход в нужное ей торговое заведение. Таксист просто остановился за углом.

Комсомольские вожди легко обогнали свою временную переводчицу и первыми вошли в гостеприимные двери.

Там уже шла бойкая торговля, обслуживались экипажи более ранних такси.

Ариша очень скоро обнаружила, что запаса ее наличности хватит только на видеоплеер фирмы Toshiba. Ну и ладно.

Надо сказать, что комсомольцы — и республиканские, и московские — оснастились значительно более основательно. Выкатывали целые тачки, нагруженные плоскими коробками ценной техники.

Перед погрузкой в самолет, уже в аэропорту, руководитель делегации вручил членам маленькие книжки из плотного картона, украшенные американскими звездами и орлами.

— Что это? — поинтересовалась Ариша у Соколова, оказавшегося на соседнем кресле в самолете.

Он хихикнул:

— Страховка.

— Что за страховка?

— Ну, нас же приглашал Госдеп. Молодые лидеры.

— А-а.

— То есть Министерство иностранных дел. Так что если бы кто-то заболел вдруг в Америке, то лечили бы его по высшему разряду.

— Да?

— В идеале можно было бы даже зубы вставить. Вот почему наши вожди выдали нам их только здесь.

Ариша вроде и поняла, что ей объяснил Соколов, но близко к сердцу не приняла, мысли ее бродили по каким-то другим путям.

* * *

Женя снимала квартиру в двенадцатиэтажке в Дегунине. Платила за нее мать, которую снова решили использовать в каких-то парижских организациях, и она радостно укатила за границу. Деньги на прожитие давал отец. Немного, но регулярно.

Проснувшись после долгого утреннего сна, она полезла в сумочку и извлекла оттуда стопку черновиков: исчерканные страницы машинописи, наброски пером на салфетках, какие-то плакаты, исписанные на обратной стороне. В общем, все, что почти с кровью удалось вырвать у Мертвецова. Честно говоря, она не была уверена, что может теперь в полной мере считать себя хозяйкой этой макулатуры.

Подлинный хозяин этих текстов не знает, для чего они ею изъяты у него. Придя в себя после пьянки, он почти наверняка изменит свое отношение к свершившемуся событию. Оставалось надеяться, что он не бросится разыскивать налетчицу.

В любом случае эту добычу нельзя считать верным капиталовложением в будущее высшее образование. Стало быть, необходимо искать какие-то другие источники текстов.

Казалось бы, ну чего там особенно думать? Иди в первую попавшуюся редакцию, там этого добра пуды. Стырь несколько страничек, да и всё. Зачем городить такой сложный огород?

Женя обошла несколько редакций: «Юность», «Знамя», «Дружбу народов», «Литературную учебу».

Всё оказалось не так просто.

Конечно, столы были засыпаны подборками на «собаках» — стало быть, идут в печать и вследствие этого не годятся. Отвергнутые рукописи хранятся в разнообразных шкафах, и, как правило, при них сидит неотрывно какой-то сотрудник, распивающий вечный чай.

Попросить его выйти и свободно порыться в завалах?

Вот вы смеетесь, а у Жени иногда возникало такое желание.

Кроме того, человеку, пришедшему в редакцию без реального дела, то есть не с рукописью, очень трудно было надолго задержаться там, не привлекая к себе въедливого внимания: «Вы к кому, уважаемая?»

Женя разложила на кухонном, чисто вытертом столе мертвецовскую добычу. Очень скоро стало понятно, что радоваться особо нечему. Три-четыре полузаконченных текста — неужто их придется еще и заканчивать? Малоразборчивые черновики.

Нет, для обсуждения мало.

Стало быть, надо отправляться в новое плавание в пучины живой литературы.

Женя посетила вечер куртуазных маньеристов, это было значительно интереснее, чем заседание под крылом Маяковского, но, как выяснилось, члены ордена, как будто специально страхуясь от таких искательниц, как Женя, обзавелись в своем окружении институтом послушниц, роль которых заключалась в том, чтобы по первому требованию обслуживать в сексуальном смысле членов ордена.

«Да неужели? — заинтересовалась Женя. — Сказки!»

Оказалось — нет. Институт послушниц существовал уже некоторое время и, по мнению некоторых высокопоставленных персон — командора ордена, архикардинала и прочих, — хорошо справлялся со своими обязанностями.

Правда, злые языки утверждали, что в ордене начались некоторые нестроения по этой части. Отдельные послушницы предпочитали конкретных членов ордена, как и члены ордена предпочитали конкретных послушниц и не соглашались на обслуживание первыми попавшимися.

Ну, как бы там ни было, никаких шансов приблизиться к телу хоть кого-то из маньеристов по факту не было. Так что Женя провела веселый вечерок и отбыла ни с чем.

Следующую попытку она совершила на выезде из Москвы: в городке Реутове объявили о том, что администрация будет присуждать премию имени Александра Яблокова. Кто это такой, Женя не знала, и вообще, кажется, слава его мало распространилась за пределы Реутова.

Плевать. Даже наоборот, хорошо.

Но состав собравшихся немного насторожил Женю. Это все были солидные люди в пиджаках, все они говорили длинные речи, а потом стали голосить гимны, сочиненные Яблоковым. Он, оказывается, был «гимнословец».

На Женю положил глаз один из родственников Яблокова и тут же к ней подсел. Женя спросила, что он пишет. Нет, не пишет, но издает. Дала ему неправильный номер телефона и позволила проводить до автобусной остановки.

За спиной неунывающе звучали хоровые гимны.

На улице пахло яблоками. Никакого чуда, шла торговля ими с машины.

Следующий пункт на маршруте — гарнизонный Дом офицеров.

Очень оказалось там мило, никакого бурбонства и заквасного патриотизма. Патриотизм, конечно, был, но цивилизованный, застегнутый. В большом зале на втором этаже собралась группа, как это называется, военкоров. Вернее, слушателей школы военкоров. Симпатичные детишки рассказывали о своих недавних подвигах, как они возлагали цветы к памятнику павшим где-то на 35-м километре, те, что посноровистей, организовали поисковый отряд, чтобы перезахоронить тела десантников, погибших под Сухиновкой (как потом выяснилось, на Украине). Если бы в зале сидел Роман, он, наверное, вспомнил бы особо его потрясшее определение России, прозвучавшее из уст ДП: «Страна, где лежат миллионы небрежно похороненных людей». Она слушала выходивших на сцену молодых граждан одной с ней державы и пропитывалась жалостью к ним. Сказать по правде, Женя не верила, что их деятельность имеет какой-то смысл, очень скоро все эти мероприятия, связанные с ВОВ, свернут. Вот отметят пятидесятилетие Победы и забросят тему навсегда.

Она сидела в заднем ряду, и было видно, что человек она в таком собрании и новый, и случайный. Тем не менее к ней подсел худощавый улыбчивый человек в офицерском звании и что-то спросил.

— Нет, нет, я тут по своим делам, — попыталась дать ему понять Женя.

— Подполковник Слабкин, помощник руководителя здешней литературной студии.

— Ах, студии, — быстро среагировала Женя. — А я пишу стихи.

— Ну, тогда добро пожаловать к нам, для кого же мы существуем, если не для вас?

— Но я же не капитан и даже не сержант.

— У нас главное талант.

— А пол?

Слабкин помотал головой:

— Вы не первая. Есть у нас две старшие прапорщицы.

— Две унтер-офицерские вдовы?

— Гоголя читаете, хвалю. Давайте вашу подборку.

Женя замялась:

— Я не ожидала...

— Что мы сразу? Это же Вооруженные силы. Глазомер и натиск.

— Я рассчитываю что-то написать по итогам, ну, когда окунусь в армейскую среду.

— Если окунетесь, то непременно напишете. Первое заседание студии сегодня.

— Уже?

Старшие прапорщицы, как и следовало ожидать, на заседание не явились. Женскую поэзию Женя представляла в единственном числе. Господа офицеры подтянулись и то и дело расплывались в улыбках. Глава студии полковник Рог, наоборот, был серьезен, если не сказать, мрачен. Можно было подумать, что инициатива Слабкина ему была не совсем по нраву.

Сначала речь пошла о неких повседневных делах.

Переучет жуковских медалей. Оказалось, что раздавали их не глядя, все кому не лень, и теперь к юбилею Победы может быть нехватка.

Формирование группы интеллигенции для поездки на курсы «Выстрел».

— Конь там еще не валялся! — сказал Рог.

— Валялся, — слабо возразил Слабкин — видимо, он отвечал за эти замечательные курсы и работу потихоньку проваливал.

Женя почувствовала себя чужой на этом празднике жизни и уже подумывала, как бы ей тихонько улизнуть, но тут резко речь зашла о стихах. Выяснилось, что поздравительный адрес на имя генерал-лейтенанта Лопухина не готов.

Слабкин схватился за грудь:

— Сергей Сергеич!

— Что Сергей Сергеич? — грозно сказал Рог. — То, что я от вас с Михалевым получил, ни в какие ворота не лезет.

— Но Артёмова нет, а без него, знаете...

— Ничего не знаете, и на Артёмове свет кругом не сошелся.

— Сошелся, — забормотал Слабкин.

— Разыскать. Если надо — похмелить, и пусть приступает четырехстопным своим. А то что это получается? «Ракеты наши все в строю, мы любим родину свою».

— Это уберем.

— Так, у нас новый кадр? — Рог нацелился на Женю.

— Вы знаете, я решила сблизить линию своей судьбы с армейским этим... выбором.

Сергей Сергеича было не так-то легко взять на примитивную лесть.

— А что, жизненные обстоятельства?

— Да, можно сказать, семейное. Мой дедушка генерал-полковник.

— А фамилию не скажете?

Женя назвала фамилию. Произошло предсказуемое превращение. В глазах руководителя студии заиграли огоньки интереса. Слабкин едва заметно отсел.

— Ну что ж, добро пожаловать.

* * *

Свою начальницу Ариша тоже не забыла. Притаранила ей литровую бутылку односолодового виски, а многочисленным любимым племянникам — целый пакет жвачек. Ванда вытащила горсть на свет и удовлетворенно улыбнулась:

— Будут довольны тетей.

Ариша села напротив. Заоконный свет интересно играл с круглыми стеклами ее очков.

— Ты выглядишь недовольной, — сказала наблюдательная Ванда.

Ариша долго думала, стоит ли рассказывать подруге-начальнице о впечатлениях обратного полета. Сначала она хотела с этого начать. Дело в том, что после посадки в Шенноне на борту самолета среди членов делегации распространился легкий алкогольный беспорядок, мест было много, борт оказался не заполнен, поэтому с выпивкой можно было расположиться со всеми удобствами. Проводницы с уважением относились к гостям Госдепартамента, направляющимся на родину. Дым стоял столбом. Арише тоже поднесли, и она в этом пьяном угаре сделалась участницей очень интересных разговоров.

Распад Советского Союза еще не так давно совершился, а вновь возникшее СНГ веселые спикеры, нахлеставшись текилы, уже торопились безжалостно похоронить. Лидерами мнений были почему-то очень многочисленные участники делегации от Украины и сочувствующие им. Раздробление СНГ рассматривалось как уже решенная головоломка. Ариша осторожно потягивала странный напиток, похожий... да черт-те на что похожий, но страшно крепкий, и изо всех сил старалась молчать.

Ей совершенно нечего было сказать. В атакующих тостах украинцев все ее слабые возражения были предусмотрены.

Как она оказалась среди эти галдящих Тарасиков?

И не могла уйти — что-то держало ее как скотчем на месте. Но все-таки вырвалась.

Ей протянули бутылку не как даме, предлагая самой долить то, что осталось, в свой стакан, но она отшатнулась, увидев там плавающих на дне опарышей.

Вскочила и побежала к туалету. Хотя это всего лишь был такой сорт текилы — виз гусанос.

— Что произошло?

Ариша решила Ванде ничего не рассказывать.

— Ну, тогда выпьем за возвращение. — Ванда полезла в стол за коньяком, экономя подаренную бутылку.

Помощница помотала головой, скрывая подкативший к горлу тошнотный ком.

— Да что с тобой? Я еще не успела тебе рассказать новости.

— Расскажи.

— Предстоят выборы. Есть возможность попасть в Моссовет. Естественно, ты моя помощница.

— Я была на «Кошках», но там заснула. — И Ариша живо и интересно пересказала бродвейский случай.

Начальница-подруга смеялась от души.

— Ты в своем репертуаре. Что-то купила. Себе?

Ариша рассказала.

— А, — полезла опять Ванда в стол, где, видимо, хранила все самое ценное, и вытащила оттуда стопку видеокассет, сколько захватила рука, — дарю!

— Только он не показывает.

— Почему?

— Пал-ми-сиккам.

— Подсунули. — Начальница всплеснула руками. — Магазин Тимура? Да известный жук. Представляешь, торговля Америки с Россией, а крутит всем армянин! Я дам тебе телефончик. Хороший парень, перепаяет что-то в схемке, будет работать как миленький.

Неизвестно почему Ариша придала большое значение визиту видеопарня к своему плееру. Купила бутылку шампанского и спрятала в морозилку. Где-то добыла упаковку настоящего кофе в зернах и поставила на видном месте, рядом с ручной кофемолкой, доставшейся в наследство от хозяев квартиры. Переоделась в платье из тех джинсов, что сопровождали ее по Америке. Это не специально, просто джинсы пора было уже постирать.

И вот звонок в дверь.

На лестничной клетке стоит этакое животное под два метра ростом, с чемоданчиком. Надо сказать, что Ариша имела всего лишь сто пятьдесят восемь и гордилась каждым своим сантиметром.

Гость, чем-то напоминавший джинна из фильма про Аладдина, пророкотал голосом, не приспособленным для скромной однушки:

— Я, наверное, к вам.

Хозяйка отступила на два шага внутрь помещения. Гость с чемоданчиком вошел, слегка наклонившись.

— Арина, — сказала хозяйка беспрекословным тоном.

Гость поморщился, кажется, ему не нравилось его имя, и сказал:

— Клим.

— Обувь снимать не надо.

— Ага, — согласился Клим, его туфли перегородили бы коридор, как затопленные танкеры Баб-эль-Мандебский пролив.

— Ванда вас предупредила, что у меня за проблема?

Он кивнул.

— Пойдемте, — сказала Ариша, хотя дорога была ну совсем не дальняя. — Вот. Телевизор «Горизонт», видеоплеер фирмы Toshiba.

Гость расстегнул чемодан. У него, естественно, все было с собой. И отвертка, и какой-то приборчик с небольшим экраном, и кусок канифоли, и подставка для паяльника.

Хозяйка села в дальнее кресло и изучающе уставилась на гостя своими лучистыми глазами. Просто прожигала.

Он извиняющимся тоном объяснил:

— Сейчас нагреется, — и начал откручивать болт в боковине видеоплеера, чтобы снять крышку.

— Хотите кофе?

— Еще нет.

— А будете?

— Да.

Ариша прошла на кухню, про себя повторяя: «Ничего себе!» Нет, она на что-то подсознательно рассчитывала, но что явится сам Геркулес, чтобы повозиться с ее плеером...

— А может, хотите шампанского?

— Еще не нагрелось.

— Уже охладилось.

— Да... Лучше кофе.

— А я в это время суток предпочитаю шампанское.

Она ожидала, что он брякнет что-нибудь про дегенератов и аристократов, но он ничего не брякнул.

Через минуту они уже сидели на кухне, и Клим демонстрировал маленькую зеленую детальку, которая должна была переделать косный электронный японский механизм в великолепный управитель видеовремени.

Ариша смотрела на него через бокал шипучего вина.

Ничего не подозревавший Клим увлеченно сыпал видеосведениями.

Хозяйка встала и, стараясь не думать о невероятной пошлости происходящего, пересела со стула на колени Клима.

— Кгхм, — сказал он и отхлебнул из ее бокала — просто потому, что ему хотелось пить...

Когда они расставались утром, не обменявшись телефонами и вообще какими бы то ни было координатами, Клим поинтересовался, стоя в дверях:

— Что это было?

— Чистый понедельник.

* * *

Женя сделала неправильный ход. Произвела, конечно, впечатление на коллег по поэтическому цеху, но потом они произвели соответствующие разыскания, благо всевозможные картотеки находились в том же здании, где заседала поэтическая студия, и выяснили, что означенный генерал-полковник действительно имеет внучку по имени Женя. Следуя старому армейскому правилу держаться подальше от начальства и поближе к кухне, они вели себя подчеркнуто корректно по отношению к ней. Даже жуир Слабкин. Для каких-то отношений выставлялся полковник Рог, офицер хоть иной раз и похмельный, но вполне респектабельный. Только он позволял себе обратиться к Жене с вопросом или с советом, что ее категорически, разумеется, не устраивало.

Еще больше ее не устраивало то, что панове офицеры категорически не желали брать ее в свой алкогольный круг, где она рассчитывала развернуться. После окончания занятия они делали вид, что расходятся по домам, и разбредались по разным кабинетам или по библиотеке. Жене ничего не оставалось, как идти домой.

Появившиеся на одном из заседаний младшие прапорщицы шарахались от нее, как от чумной. Обе они принадлежали к многочисленной секретарской команде Дома офицеров. Женя решила, что они играют роль, немного сходную с той, что отводилась послушницам ордена куртуазных маньеристов, и только для виду принесли с собой какие-то стишата. Но оставим это мстительное мнение генеральской внучки на ее совести.

Появился однажды упоминавшийся Артёмов, человек явно гражданский, и не только потому, что явился в невоенной одежде. Всем своим поведением он демонстрировал вольную, неподчиненную манеру поведения.

Рог в нем души не чаял: налил чаю и усадил в отдельном помещении, откуда Артёмов появился через час с готовым поздравлением в адрес генерала Лопухина. Прочитал его, артистически держа исписанный лист перед собой.

Женя прямо задохнулась от восторга. Это было то, что надо.

По дороге в ЦДЛ, сидя на заднем сиденье вместе со Слабкиным и Артёмовым, она осторожно спросила его, зачем он ходит на студию. Выяснилось, что от безденежья. Семья поэтического виртуоза бедствовала. Дома детишки плачут.

— Представляешь, на молоко денег иногда нет! — Поэт прочно овладел плечом слушательницы студии, она в этот момент решала, когда наступит подходящее время, чтобы сделать Артёмову деловое предложение.

С помпой подкатили к Клубу писателей.

За все платила Советская армия, то есть руководитель студии полковник Рог.

— В ресторан или в буфет? — спросил Слабкин.

— У меня есть деньги, — слабо предложила Женя — знала по опыту, что бывает с девушками, ужинающими за чужой счет.

По вечернему времени клуб был переполнен.

Полковник поговорил с Анечкой или с Машенькой, и компанию представителей Вооруженных сил пристроили на веранде, была такая комната сразу за буфетом. Обычно там банкетировали, но не в этот раз.

Есть Жене не хотелось.

Она постаралась устроиться рядом с Артёмовым, а он был неусидчив, перекидывался словцом то с одним, то с другим знакомцем.

Рядом сидела компания еще довольно молодых, но преднамеренно бородатых и волосатых гостей. Артёмов встал и подошел к ней, раскланялся, пожал многочисленные руки. Стоял на дворе какой-то очередной религиозный пост, поэтому компания разъедала громадного запеченного в сметане карпа. Поэт удачно пошутил. Компания ответила стройным православным хохотом.

На вопрос, что она будет есть, Женя хотела ответить, что только минеральную воду, но вовремя поняла, что будет выпадать из компании.

— Киевскую котлету.

Артёмов наконец обратил внимание и на Женю:

— Мне сказали, что ваш дедушка большой командир.

Она скромно кивнула.

— Тогда вам надо познакомиться с Петей, у него дед вообще маршал.

«Господи...» — тоскливо подумала Женя.

Принесли водку.

— Давайте выпьем, — неожиданно произнесла внучка генерала, чем вызвала восторженное бурление в рядах компании.

— А за что? — поинтересовался въедливый Артёмов.

Женя ляпнула:

— За высочайшее достоинство армейской поэзии. — И подняла полную рюмку.

Несколько секунд офицеры и Артёмов сидели неподвижно, обдумывая, что это было.

— Ну тогда уж до дна! — первым пришел в себя Рог.

Пришлось пить. Это была отнюдь не «Тамянка», но Женя справилась. В животе стало горячо, а в голове шумно.

— Селедочки? — подъезжал Артёмов.

— С картошечкой, — подсказывал Слабкин.

«Так можно и спиться», — весело подумала Женя.

Налили по второй.

— Я пока всё! — сделала отрицательный жест Женя.

Все вспомнили, кто она такая, и оставили в покое. Культура принуды была в писательском клубе распространена меньше, чем в русской деревне.

Дело загула шло на лад.

Над головами сгустился какой-то нестройный, общий, неразделимый на информационные части шум, и Женя решила, что пришло время действовать. Она подергала Артёмова за рукав и произнесла несколько слов.

— Куда-куда? — поинтересовался он.

— А не все ли тебе равно? — хмыкнул Рог, слегка завидовавший успеху подчиненного.

На лице поэта, когда они выходили в предбанник, уставленный креслами, застыла двусмысленная улыбка.

Он выслушал предложение Жени.

— А для чего это нужно?

— Для корпоративного вечера.

— Чё это такое?

Женя объяснила.

— А сколько?

Женя назвала сумму.

— Сколько-сколько?!

— За десять стихотворений.

— А время?

— Две недели.

Артёмов сделал вид, что раздумывает. «Подлец», — вяло подумала Женя.

— Ну так что?

— А я согласен. Со времен Литинститута не получал такого предложения.

— Лит... так ты что...

— Уже пять лет, как окончил. На четвертом курсе мы писали речевки для съезда профсоюзов. С гонорара купили в Елисеевском «Мартеля»...

Женя встала и молча вернулась к столу.

— Вы уже? — сообразно с количеством уже выпитой водки несколько сально пошутил Слабкин.

— Что вы хотите сказать? — с внезапной серьезностью обратилась к нему Женя.

— Нет, нет, нет, — как-то даже осунулся он.

Принесли еще графин. Все выпили. Женя тихо наладилась уходить.

— Я тебя бросаю, — сказал Артёмов руководителю студии.

— Что?

— Сколько ты платишь?

— Что?

— Дед Пихто, нашлись кошельки потуже. — Артёмов подмигнул Жене, и она похолодела. Подумала, что не попросила поэта держать язык за зубами. А впрочем, если бы даже и попросила, он бы все равно не удержал.

Ощущение сделанной огромной глупости надавило на плечи. Она почувствовала себя Чичиковым в гостях у Ноздрева. Что же теперь делать? Сейчас он выпьет еще рюмку-две и все разболтает. И нельзя сказать «а я пошутила». Все тут же захотят узнать, какова была шутка. Оставался один способ — сменить тему.

— Мой дедушка ищет обработчика для своих мемуаров, — сказала Женя, когда Артёмов пошел обходить столы, чокаясь со знакомыми.

— А-а, — сказал Рог.

Слабкин понимающе кивнул.

— Ничего ему не говорите.

— Ладно, Женя.

Вся надежда была на то, что Артёмов как-нибудь неотчетливо запомнил их разговор. Все же предложение, сделанное ему, выглядело очень странно, весьма непривычно. Господа офицеры посудачат на ее счет в своем кругу, тем все и кончится. Рассчитывать, что Артёмов сыграет роль могилы, если выполнит заказ, не было никаких оснований. Не удержится, раззвонит, и рано или поздно все дойдет до семинаристов, а может, и до Винокурова.

Договаривались, что она ему позвонит. Слава богу, хватило ума не оставить под удар свой телефон.

Три дня прошли в разбитых чувствах.

Надо было вырваться из ситуации. Женя слонялась по городу. Навестила пару раз папочку, что вызвало у господина Садофьева подозрительные мысли.

— В чем дело, доча?

— Папа, дай водки.

— Закуси вот сырком.

— Я после первой не закусываю.

— А я тебе больше не дам. Самому не хватит до конца дня.

Посидели молча.

— Вартанов приехал.

— Кто?

— Аришин отец.

— Ах да.

— Нет, что с тобой? Томление духа? Ты как Маугли.

— В каком смысле, папа?

— Да вот думаю. — Садофьев аккуратно выпил, не сводя с дочери внимательных глаз. — И Шардаков звонил, отец...

— Я помню. Ваша институтская кодла. — Жене было неприятно даже в мыслях обращаться к своему родному учебному заведению. Какого черта сунулась в него? Мало ли куда легко поступить!

— Может, соберемся на выходные?

— Чего? Ах это. Только без меня.

— Без тебя нельзя. Два поколения за одним столом. Ты наша единственная талантливая звездочка. Ариша какой-то деятель, забросила свои физиологические очерки, и Ромка звезд с неба не хватает.

— Да. Я звездочка.

— Именно. Кому я только не показывал твои четверостишия, все в один голос: талант.

Женю чуть не вырвало. Она-то думала, что эти вирши похоронены в архивах семинара и постепенно покрываются пылью времен, а родной папочка делает все, чтобы о них не забыли. И рано или поздно настанет момент, когда очередной слушатель скажет: «Постой, постой, а ведь это мое!»

— Я пойду, папа.

Женя уже взялась за ручку двери, и тут отец сказал:

— А ты сама поезжай к нему.

— К кому?

— Поезжай. Наплюй на гордость.

В глазах у дочери загорелись едкие огоньки.

* * *

Ариша повернула ключ в замке и открыла дверь. И отпрянула. На площадке стоял громадный человек. Естественный вопрос:

— Что здесь делаешь?

— Вот приехал.

— Я тебя не звала.

— Знаю.

Помолчали.

— Хочешь войти?

Он пожал плечами.

— Я спешу, — сказала Ариша и в опровержение своих слов сделала шаг назад.

Клим осторожно последовал за ней. Сели на кухне. Первой овладела собой хозяйка:

— Пришел доделать работу?

Он кивнул и похлопал по чемоданчику у себя на коленях.

Ариша опасалась, что он на нее набросится с прежним пылом. Кажется, он не собирался этого делать.

— Кофе? — предложила она.

Он помотал головой и снова похлопал по чемоданчику с инструментами.

— Я действительно спешу.

— Я быстро.

Встал, занимая собой весь объем, и пошел в комнату. И стал там возиться. Так продолжалось минут пятнадцать.

— Готово. Давай кассету.

— Мы что, кино будем смотреть?

— Проверить.

Вставили, механизм приятно зажужжал, пошли кадры.

Ариша смотрела на экран. Она начала опасаться, что Клим на нее вообще не набросится. Опять-таки электричка, на которой ей предстояло ехать на встречу в Барыбино, отходит через двадцать пять минут. Время как раз добраться до Нагатинской.

Клим тоже сидел недвижимо. Видимо, решил все проверить основательно.

«Вот черт, придется ехать на следующей электричке», — подумала Ариша.

Поехали вместе.

— Зря ты за мной увязался.

Клим расплылся в широкой улыбке, которая могла означать что угодно: от извините до мы ведь любовники, почему бы нам не быть вместе?

Ариша чувствовала себя очень глупо. С одной стороны, она решила, что с момента возвращения из Америки посвятит свою жизнь борьбе с англосаксонским империализмом, с другой — этот внезапный любовник. Конечно, у Ариши был кое-какой сексуальный опыт, жизнь и портвейн по подвалам сыграли свою роль. Но там все было другое — технологично, торопливо, максимально безлюбовно. Любовь напоминала физиологическое отправление, причем далеко не самое приятное. Почему-то мужчины на нем очень настаивали, да и ну вас. Клим же это почти постыдное нечто превратил в феерическое нечто. Ариша даже боялась своей робкой, но упругой мыслью углубляться в разверзшиеся хляби. Решила про себя: пусть Клим будет. Ведь строго говоря, ее приглашали на сходку в Барыбино не одну, она может привезти с собой соратника.

Строго говоря, это было не Барыбино, а одна станция после него — пустынный полустанок.

Пивнуха, тем не менее возле нее несколько аборигенов.

Лошадь что-то жует в телеге.

— Пошли, — скомандовала Ариша.

Ей нравилось, как Клим подчиняется. Имя немного искусственное, словно аббревиатура.

— Что это, Клим?

— Что, что?

— Ну, у меня была тетка Владилена, Владимир Ильич Ленин. А Клим?

— Просто — Клим.

— Ну хоть Ворошилов?

— А я не знаю.

— Почему?

— Я детдомовский.

Они шли по возникшей в лесу улице из мрачноватых изб, стоявших неровно, словно во время возведения каждого нового дома север был с другой стороны.

— Куда мы идем?

— К друзьям.

— Твои друзья медведи?

— Нет, — сердито отбрила Ариша, увидев среди стволов торсы приседающих молодых людей.

Группа домиков как для летнего лагеря. Аккуратный гимнастический городок, ряд умывальников, у которых, цокая язычками, стояли, наклонившись, хлопцы и умывались. Посреди городка на сосне была прибита большая восьмиконечная звезда, охваченная бумажным пламенем.

— Это синтагма, — сказала Ариша.

— А, — ответил Клим, будто что-то понял. — Искоростень какой-то.

— Постой здесь.

Сказав это, она пошла в глубь деревянного городка. Навстречу к ней вышел взрослый мужчина, лет сорока, с влажным полотенцем на шее.

— Почему ты приехала не одна?

— Это мой друг.

— Твой друг может быть не другом нам.

Клим стоял у входа на территорию, подсвистывал пичугам и выглядел крайне беззаботным. У него и правда было отличное настроение. Он был рад, что увиделся с Аришей.

Принимавший Аришу высокий бородатый дядечка лет тридцати с лишним, видимо, был тут главным. Он говорил в приказном модусе, не предполагающем возражений.

— Приезжай завтра.

— Завтра?

— Одна.

Она обернулась:

— Он лучше меня, он полезный.

— Тогда вообще не приезжай.

Ариша фыркнула и, развернувшись, двинулась прочь от бородача.

— Передай привет Ванде.

— Не передам.

Клим наблюдал эту беседу с некоторого расстояния. Ариша стремительно прошла мимо него, он кинулся вслед, как будто прозвучала команда «за мной!». На пустынной платформе состоялся разговор.

— Что это за...

— Лагерь УРБ.

— Как расшифровывается?

— Удар русских богов.

Некоторое время Клим переваривал информацию.

— Это что, Перун?

— И он тоже.

Опять помолчали.

— Ты знаешь, если честно, я к религии не очень. Тем более Перун.

— Ты русский?

Клим выпрямился, потому что стоял наклонившись к Арише.

— Русский. — Помялся. — Но отец татарин.

Ариша быстро стрельнула в него глазами.

— Что-то не так? И кто этот бородатый?

— Главный в лагере.

— А почему он... он тебя отправил?

— Разглядел в тебе татарина.

— Но я же...

— Ладно, брось. Просто я привезла тебя без согласования.

— А...

— Надо было хотя бы Ванде позвонить.

— А кто это — Ванда?

— Не надо думать, что они там такие уж упертые. На кровь никто особо не смотрит, там и буряты есть, и хохлы. Главное, чтобы идеи УРБ разделял. Ты разделяешь?

— Не знаю.

— Вот те на! Надо было с тобой заранее поговорить.

— Нет, я, наверно, разделяю.

Показалась электричка, грозя прервать разговор. Ариша с Климом еле втиснулись — так она была набита.

— Я дам тебе кое-что почитать.

* * *

Женя позвонила в дверь. Ей открыла соседка, брезгливо поморщилась и ушла в глубь квартиры. Женя сделала два вальяжных шага, стараясь придать себе независимый вид, и толкнула знакомую дверь комнаты Мертвецова. Он сидел спиной к входу, головой к листу бумаги.

Творец!

— Ну и долго ты еще будешь притворяться?

Поэт развернулся к входу на своем вращающемся кресле. На лице его изобразилось отвращение.

— Не притворяйся, ты мне рад.

Женя настолько твердо знала, что пришла по делу, что вариант легкого флирта, включаемый в разговор, давался ей легко. Все же девка пришла к парню.

— Чего тебе надо?

— Меньше неприязни, больше понимания!

— Пиво будешь?

— Только после водки.

— В холодильнике.

На кухне стояло три холодильника, Женя с ходу определила нужный. Разумеется, у НЕГО не мог быть холодильник весь в магнитиках — Киров, Иваново... И старинный зубр с оплывшими плечами, примерно позапрошлого века выпуска. Стройный, свежий «Стинол» — вот был холодильник Мертвецова.

На внутренней стороне крышки прибора она нашла полбутылки старки и захватила с собой.

Поэт опять-таки сидел уткнувшись в рукопись.

— Так что не так? — спросил поэт, когда муза его выпила полрюмки настойки и торопливо, удерживая тошноту, закусила сырком.

— Ты мне выбросил мусор.

— Сказать по правде... чего тебе надо?

— Стихов.

— Стихов?

— Ну, я твоя муза. Это Сольвейг прибегает на лыжах, а я прихожу и пью старку.

Мертвецов покашлял, насупился.

— Не удивляйся, что я выбрала тебя. И я не белочка.

— Я не с похмелья.

— Тем более.

— Может, я тебе нравлюсь? — подозрительно спросил Мертвецов.

— Да. Но не в этом смысле.

— А в каком?

— На зависть истинным поэтам он жил как истинный поэт.

— Пошла вон!

— Как-то бессильно ты говоришь. Я останусь. Хочешь — вызывай милицию: караул, муза приехала!

Где-то в середине июля, в самый необыкновенно красивый московский закат в доме на Большой Бронной улице состоялась встреча старинных друзей, причем каждый явился со своим потомком.

Накрыт был богатый стол. Поблескивали иностранные бутылки, лоснились салаты, горками лежали пирожки с различной начинкой. В сторонке стоял автор этого кулинарного волшебства — господин дворецкий и покровительственно улыбался.

Слышались приветственные возгласы. Хлопки по плечам, объятия, поцелуи.

— Сколько лет, сколько зим!

— А это доказательство того, что он все еще стоит.

— Наш Литинститут? Каждое утро наблюдаю его в окошко.

Все гости явились почти одновременно, что и стало причиной некоторого коловращения в прихожей и вокруг праздничного стола.

Вартанов отрастил бороду — уйма шуток была по этому поводу. Он терпеливо объяснял, чем занимается.

— А, теперь понятно, а то болтают: бизнесмен, бизнесмен...

— Ариша, а ты после окончания к папе поедешь?

— У меня жених — москвич! — грубовато отвечала лучеглазая княжна Марья.

Отец при слове «жених» хватался картинно за сердце.

Шардаков явился с дарами «великой провинции» — со связкой черемши, с большим бумажным пакетом нечищеных кедровых орехов.

— Сам шишку бил.

— А это что такое?

— Облепиховое масло.

Дворецкий величественно получал дары, думая о том, что все «это» можно было бы купить на Центральном рынке.

Провинциалы отличались от Садофьевых своим загаром, более громким голосом — очевидно, в их краях не было телефонов.

Распределились вокруг стола, долго усаживались. Запущена была в плавание вдоль сидящих лаковая, пухлая кулебяка.

— Традиционное московское угощение, — объявил хозяин стола. — Выпьем для начала и ради торжественности момента шампанского?

— Помнишь, как мы первый раз пришли в ЦДЛ? — Вартанов наливал себе французский коньяк. — Кстати, Молоканов еще жив?

— Да что ему сделается, — махнул рукой Садофьев. — Советую кориандровой.

— И под щучью голову! — цитировал Шардаков.

— Извините, не припаслись-с, — кланялся дворецкий.

Был хозяином пира произнесен довольно длинный, прочувствованный тост, смысл которого заключался в том, что вот время идет, а старая дружба не ржавеет, некоторые члены экипажа выпадают из ряда ввиду течения этого времени, но мы все равно выпьем сейчас и закусим, ибо что нам выступать против порядка жизни.

Ксанка хлопотала как хозяйка: «А попробуйте вот эту штучку, она у нас получается лучше всех в городе».

Пошли разговоры о том, кто в родном вузе умер, кто жив и здравствует. Профессор Основин? Сообщение не вызвало сильных чувств. Профессор Ишутин? То же самое.

— А как Аза там Алибековна? — поинтересовался Шардаков.

— Процветает.

Шардакову этот вопрос понадобился, чтобы в десятый раз рассказать историю о том, как сдавал античку Хизмат Юлдашев.

— Да знаем, знаем, — невежливо прервала его Женя. — Аза Алибековна протянула левую руку за зачеткой, а Юлдашев с ней за эту левую руку поздоровался.

Взрыв смеха достался Жене. Шардаков погрозил перехватчице пальцем.

Выпили по второй.

Вартанов предложил тост. Сказал, что надо похвалить богоспасаемый институт, который неплохо подготовил выпускников к жизни, так что, несмотря на то что никто из них не работает по специальности, на хлеб с маслом они все же себе зарабатывают. Пожелаем же того же самого и нашим детям.

С возражением выступил Шардаков. Оказалось, что вот как раз, правда в самое последнее время, устроился по специальности.

— Где?

— Что?

— Как?

Не в столицах, прямо скажем, в отдаленном районе Сибири, которой с этого момента начнет прирастать могущество России, в небольшом городке Шардаков возглавил скромное, но регулярно выходящее литературное издание под названием «Ширь».

— Как?

— Как?

Ничего особенного, есть такая река — Ширь.

— Ширь?

— Что ты удивляешься? — не поддержала иронический вопрос мужа Ксанка. — Есть же «Нева», например.

— А неподалеку от Шири протекает Орь, на ней стоит город Орск.

— Главный?

— Ну да.

— Так возьми мою Аришку, пусть хлебнет провинциальной мурцовки.

— Не надо, папаша, я хлебну мурцовки столичной.

— Нет, я устрою в журнале семейственность. Заберу с собой Романа.

Мирно питавшийся мальчик отвлекся от вкусного заливного:

— Что?

— Что слышал. Я постарался. Войдешь в литературу пусть и не через парадные ворота — через скромную калитку в углу сада.

— Я про другое. Про семейственность.

— Да, я решил тебя усыновить.

— А я не дамся.

— И в Ширь не поедешь?

— Я еще не понял, что это такое.

— Объясню, все объясню.

Внесли горячее. Оно сразу завладело всеобщим вниманием.

* * *

Примерно с этого момента повествование временно теряет наведение на резкость. В районе общих слов расположилось несколько важных событий. Прежде всего, Ариша, Женя и Роман завершили обучение в Литинституте.

С неодинаковыми успехами.

Ариша попросилась в академ.

Бурная ее вовлеченность в общественную жизнь никак не рифмовалась с необходимостью предоставить на всеобщее обсуждение семьдесят страниц собственноручных сочинений. Сочинения у нее были даже собственноручные, но ни одно из них не несло признаков законченной работы. Ариша быстро вдохновлялась, но почему-то ее вдохновение иссякало задолго до завершения произведения. Она, вздыхая, перебирала стопочку сцепленных скрепками листочков. Дела давно минувших творческих событий. Скрепки уже проржавели и оставили на бумаге трагические следы.

Чем мотивировала необходимость ухода в академический отпуск?

Драматическими событиями в семейной жизни. Надо было ехать помогать отцу и деду. Затяжные дожди превратили их обширные, благодатные виноградники в раскисшую массу и оставили хозяина без урожая. Трудно было сказать, чем худенькая девушка могла помочь в такой беде, но помощь была не со стороны дочери, а со стороны ее мужа Клима.

Да, Ариша вышла замуж.

Тайно, чтобы избежать пошлой огласки, пошлых пирушек, поздравлений и подарков. Со своими родителями Ариша познакомила добродушного гиганта только по прибытии на место действия. Клим, как уже сообщалось, был детдомовцем, с этой стороны беспокоиться было не о чем.

Деятельность УРБ была на время отодвинута в сторону, спасение семейных виноградников вышло на первый план.

Старшему и среднему Вартанову Клим пришелся по душе. От работы не бегал, почти не пил и обожал их маленькую Аришу. Не сразу, но за два-три года поправить дела удалось. Ариша всякий раз продляла свой академ, благо в Литинституте на эти фокусы смотрели сквозь пальцы.

Женя замуж не вышла, хотя максимально сблизилась с Мертвецовым. Из довольно ехидного скандала, который должен был бы привести к жестокой ссоре, получился довольно крепкий союз. Наблюдатели со стороны удивлялись: что общего у девушки с мамой из ЮНЕСКО и вечно пьяненьким готским поэтом? Они даже одеты были не под стать друг другу. Как могли спать на одной подушке промытые европейскими шампунями волосы и слипшиеся от пива патлы?

Но в любви нет дресс-кода.

И даже стихи Мертвецова здесь были ни при чем. Дело в том, что скончался Евгений Винокуров, а заменивший его в последний момент специалист ничего не ведал о тех старинных четверостишиях Жени и принял их как за свежее откровение, и даже поставил четверку, хотя она была согласна и на удовлетворительно. Оппоненты тоже не стали ворошить прошлое, хотя, кажется, представляли себе сроки написания этих афористичных коротких текстов. В Литинституте так иногда (очень редко) бывало, что студент защищался теми текстами, с которыми поступил в вуз.

Мертвецов, благодаря Жене ставший своим человеком на Тверском бульваре, тоже стал подумывать о том, чтобы получить профильное образование. Под лозунгом «Пора остепеняться!». Он подал работу на творческий конкурс, но совершенно неожиданно получил отлуп. После этого он Литинститут возненавидел и стал проводником той идеологии, что гласила: на писателя невозможно выучить, все Пушкины и Маяковские стали сами собой, ни одного дня не учась в этой литературной бурсе.

Странным образом в глубине души Женя была довольна, что Мертвецова ждал на творческом конкурсе облом. Слишком уж он возносился над ней, зная о тех хитростях, на которые ей пришлось пускаться, чтобы пройти курс обучения и дипломную защиту. Теперь они были как бы наравне.

Она даже чуточку выше. Но спесь эта история с готического поэта не сбила, а стала всего лишь почти ежедневным поводом для «семейных» ссор.

Роман с «отцом» почти сразу после получения диплома уехал в Ширь. Там их ожидало свое жилье, состоявшее из полутора комнат на первом этаже почти сельского дома на окраине небольшого городка. Удобство и вода были во дворе.

— Ну что поделаешь, с чего-то надо начинать.

На это замечание «отца» Роман ничего не ответил. Пошел с ведром к колонке, выпускающей шумную белую струю, и принес воды.

Спроворили чай.

Назавтра отправились на службу.

Там их уже ждал толстый человек с волосами, подстриженными под горшок и с аккуратной тонзуркой, в чуть лоснящемся черном пиджаке и с доброй улыбкой на губах.

— Петр Петрович Волчунович, — представился он Роману, потому что с Шардаковым он был неплохо знаком.

Роман вспомнил разговор за вчерашним чаем. Сам факт наличия периодического журнального издания в таком маленьком городке, как Ширь, был удивителен. Все благодаря местному классику — Владимиру Каменщикову. Этот человек прожил в Шири все свои восемьдесят лет, отсидел десять из них на северной Лене и вернулся обратно. Это был выдающийся краевед, почвенник, фольклорист, поэт-песенник, автор монументального романа «На Шири» — о временах коллективизации в этих местах. В общем, он был для города и его просвещения то же самое, что Пушкин для русской культуры. Про него говорили: «Владимир Иванович — это наше всё».

Он мог бы легко переехать в область, но принципиально не захотел — не желал рвать живые связи своих стоп с родной землей. Но один из областных начальников был большим поклонником его творчества. Героическая жизнь отца этого начальника была широко выведена в том самом романе, и как бы в знак благодарности к семидесятилетию Владимира Ивановича была учреждена небольшая премия его имени и выделены деньги на литературное издание для местных литераторов, которых было в городе семь душ — членов Союза писателей, а еще группировалось вокруг издания множество местной пишущей молодежи.

Петр Петрович был выходцем из Белоруссии и слыл деятельным человеком, так что как-то так получилось, что он возглавил отделение Союза в Шири и сделался главным редактором журнала.

Две небольшие комнаты занимало все местное литературное хозяйство. В той, что поменьше и почище, располагался председатель, а в той, что была захламлена и поражала мерзостью запустения, бытовал журнал.

— Ну вот, — сказал Петр Петрович, очень осторожно протирая тонзуру платком, словно росшие на черепе волосы могли осыпаться.

— Да вот. Передаю с рук на руки.

— Сын?

— Еще нет.

Петр Петрович не понял, но, будучи учен жизнью, не полез с дальнейшими вопросами.

— Как зовут?

— Роман.

— Выпускник Литинститута?

— Так точно, — с ненужной бодростью ответил Роман.

— У нас в городе тоже есть одна выпускница.

— Да?

— Надя Шагдурова.

— Не слышал о ней.

Петр Петрович хмыкнул и махнул рукой:

— Да она еще до войны, наверно, училась.

Зарплата и сроки выхода журнала, а также объем и журнальная политика оговорены были на предварительных этапах.

Шардаков хлопнул в свои громадные, нелитературные ладони:

— Ну что ж, цели определены, задачи... Короче, за работу!

Вновь нанятые на работу провели в помещении журнала генеральную уборку. Авгиевы конюшни были относительно приличным местом по сравнению с этим пыльным бумажным адом. Но за два дня последовательных усилий и с помощью тряпки и воды нужный результат был достигнут.

Часть древних рукописей была отправлена в макулатуру, недавние поступления сложены на двух столах, их предполагалось «просмотреть» на предмет возможной публикации. Сказать по правде, усилия Романа были не совсем бескорыстного свойства, он втайне рассчитывал, что ему удастся тиснуть здесь, в «Шири», свой фэнтезийный роман, называвшийся «Белый шаман». Действие его происходило в выдуманном мире, сильно своим устройством напоминающем мир русской классической былины. Были там свои Микулы Селяниновичи и богатыри Святогоры, но орудовали они в сражении не мечами и палицами, а бластерами и вакуумными бомбами, отчего туго приходилось многочисленным врагам, задумавшим напасть на светлое наше Отечество.

Роман этот был как раз завершен к моменту встречи Романа с Димитрием Александровичем и полной перестройки идейно-творческого аппарата.

Кстати, перед отъездом в Ширь Роман побывал в гостях у своего учителя. Произошла короткая мужская сцена прощания. Инна Ивановна к ней присоединилась. Какие чудесные люди! Так они и запечатлелись в памяти Романа — стоящими в коридоре своей квартиры в обнимку и улыбающимися на прощание.

Димитрий Александрович сказал, что это очень хорошо, имея в виду поездку в Ширь. Русский писатель обязан знать русскую провинцию.

— Возвращайтесь, Рома.

— Приеду в гости.

— Нет-нет, возвращайтесь. И не женитесь там, — негромко сказала Инна Ивановна.

Роман написал в последние годы учебы несколько реалистических рассказов, но, кажется, совершенно не вдохновил ими Димитрия Александровича. Чтобы не обидеть своего оруженосца, ДП высказался в манере дельфийского оракула:

— Гёте как-то сказал: «Молодой сочинитель сначала пишет просто и плохо, потом сложно и плохо, а в конце просто и хорошо».

Роман прикидывал, каким боком высказывание немецкого классика приходится к его ситуации, и все не мог понять.

Защищался «Белым шаманом» по совету Димитрия Александровича, реалистические рассказы, по его мнению, выглядели более искусственными, чем роман.

Свою дежурную четверку он получил. Добряк Джимбинов не удержался и «повозил его по паперти», указывая на очевидные случаи нелепости в тексте. Но жанр фэнтези уже завоевал к тому времени вид на жительство в русской литературе и, судя по всему, готовился к роли одной из правящих партий в ближайшем будущем.

Освоив территорию журнала, сделав ее пригодной для жизни, Роман отправился в более пространное плавание. Городок был старинный, разбросанный по оврагам и набережным Шири. Две-три современные улицы с многоэтажными домами пересекались друг с другом в центре, создавая ощущение провинциального уюта и спокойствия. Райком партии, райисполком, библиотека, филиал Оренбургского втуза без явных признаков жизни. Ближе к окраинам — могучие развалины заводов, огромные ржавые ворота, замершие краны, стаи деловитых собак, одиноко дребезжащий трамвай.

И рынок. Не просто пункт на карте города — ощущение всеобщего вещевого рынка. Повсюду были расставлены раскладывающиеся столы, заваленные ширпотребом из Китая: кроссовки, женское белье, спортивные костюмы, перфораторы и еще много чего.

Роман вспомнил фразу из цитатника Димитрия Александровича: «Нация, не умеющая торговать, не выживет, но нация, умеющая только торговать, обречена».

Ширь в черте города была не слишком привлекательна — захламлена примерно так же, как и одноименный журнал. Стояло несколько романтических лавочек над водой, но заняты они были распивающими пиво гопниками. Роман подумал: «Откуда появляются, и во множестве, эти характерные персонажи на улицах городов, стоит ослабеть обычному жизненному порядку? Они, наверно, скрываются в порах русской жизни и ждут случая перепродать моток свинцового кабеля». Влекомый таким отчасти публицистическим настроением, Роман продвинулся вдоль течения извилистой реки. Большой одноэтажный дом красного кирпича встал у него на пути. Городская усадьба. На дверях была вывеска, на стене мемориальная доска. Еще не прочитав ни того ни другого, Роман догадался: музей Каменщикова.

Разумеется, вошел — музей был открыт. Все как в обычном доме, только в предбаннике в старинной корзинке лежали специальные лапти с завязками, чтобы можно было крепить на обувь. Роман выбрал те, что почище, кое-как разобрался с крепежом, встал, и тут же открылась дверь из музея в предбанник.

И он понял, что погиб.

— Вы на осмотр?

— Да.

— Проходите.

И Роман вошел в пасмурные пространства обширного неуютного жилища великого гражданина Шири вслед за невероятной красоты девушкой. Она была в строгом сером платье и цветастом платке, наброшенном на плечи. В жилище классика стоял изрядный дубак.

Девушка, как потом выяснилось, была тут и экскурсоводом, и хранителем музея, и завхозом, и кассиром, и истопником. Музей оказался платным. Правда, плата была ничтожная. Но девушка выдала Роману билет, предварительно на нем расписавшись. Надо ли говорить, что посетитель схоронил его рядом с сердцем?

Полилась обычная в таких случаях речь.

Каменщиков был из купеческой семьи, окончил реальное училище, был обожателем книг и с детства посвятил себя самому активному краеведению. Данный дом был домом его отца — владельца большого лесопильного склада, в доме этом, естественно, прошло и относительно счастливое детство. Семья была большая, одиннадцать детей, трое умерли от холеры, еще двое от каких-то других болезней.

Еще два брата погибли в империалистическую войну.

Сам Каменщиков не служил ввиду своего слабогрудия. Так и сказала. Работал чиновником в земской управе. Продолжал свои краеведческие изыскания. В монастырском архиве нашел карту старой Шири. Ее можно видеть вот на этой стене.

Столовая. Большой стол, накрытый белой скатертью, керосиновая лампа над ним.

Кабинет старшего Каменщикова. Купеческий стол украшал солидный бронзовый пишущий прибор, на углу его стояла немецкая пишущая машинка.

Сын купца Каменщикова был настроен решительно во время революционных событий и вот на этой самой машинке строчил соответствующие прокламации. За что был взят под надзор местной полицией.

Революция отобрала у Каменщиковых склад, но оставила дом, потому что к купцу приехали родственники из деревни, спасаясь от деревенского голода, так что уплотнять тут никого не пришлось.

Больше всего Роман страдал оттого, что вынужден был таскать эти чудовищные шаркающие бахилы. Он бы уже давно спросил у экскурсоводши, как ее зовут, никого вокруг не было, но вот бахилы... И снять их было, насколько он понимал, невозможно, вид у экскурсоводши был строгий, по натуре явная Мальвина.

И вот уже заканчивается оплаченная экскурсия. Вот уже демонстрируется кабинет краеведа и писателя Каменщикова. Шкафы, битком набитые книгами и старинными журналами. Среди них Роман узнал номера своей «Шири». Стол под зеленым сукном, тоже украшенный письменным прибором, намного превосходящим купеческий. Разложенная на столе рукопись.

— Ну, всё, — улыбнулась девушка.

— Нет, не всё, — хрипло сказал Роман.

— А что еще? — удивилась она.

— Еще одну.

— Что?

— Экскурсию. — Роман достал из кармана денежную бумажку. — Только по окрестностям, чтобы без этих бахил.

Девушка засмеялась. Хороший знак: у нее есть чувство юмора.

— Скажите, это вы приехали из Москвы и будете работать в «Шири»?

— Да, из Москвы, на лоно, так сказать. А скажите, как вас зовут?

— Ася.

— А я Роман. Скажите, а как насчет экскурсии?

— У меня рабочий день. Вдруг кто-нибудь придет?

— Никто не придет.

Асе не понравились его слова, и она помрачнела. Роман поспешил исправить положение:

— А когда кончается рабочий день?

Одним из самых сложных вопросов был вопрос о финансировании «Шири», оно было не периодическим, а спорадическим. Районные литераторы ожидали финансового дождя из области примерно так же, как древние земледельцы — дождя физического из туч небесных. Чуть более, чем все прочие, был осведомлен о положении дел в этой области Петр Петрович: он иногда ездил в область, ходил по кабинетам и собирал финансовые слухи. Вернувшись, он собирал литературный актив района на совещание в своем кабинете, где излагал эти слухи. Районные литераторы смотрели на Петра Петровича как на шамана, обязанного своими усилиями повлиять на решение вышестоящих инстанций. Конечно, они понимали, что товарищ Волчунович шаман престарелый, неловкий и усилия его по большей части пропадают впустую, но все равно лучшего не было.

Чуть не доходило до открытых бунтов: мол, если не справляешься, слазь с должности.

Но всякий раз так получалось, что, стоило назреть такому нарыву народного гнева, приходил долгожданный телекс из области.

В общем, Шардаков и Роман очень скоро поняли, что их деятельность носит в значительной степени символический характер, в ней отсутствует такое понятие, как регулярность.

Составленный номер «Шири» лежал на столе в кабинете Петра Петровича, в красивой папке с красными завязками, хоть сейчас готовый прыгнуть в печатный станок. Волчунович в него не заглядывал. И держал его на видном месте в основном в магических целях: вот, мол, имеется, если что.

Раз в две недели в его кабинете собиралась группа «молодых» литераторов — от двадцати до шестидесяти лет. Он функционировал при районной газете «За победу коммунизма». Несмотря на изменения, произошедшие в стране, газета названия не поменяла, так же как не отказалась от некрасивого памятника Ленину у входа. Вообще, чем был замечателен городок Ширь, — он, можно сказать, идейно устоял в водоворотах революционного времени. Отделение Союза писателей не раскололось на «апрелевцев» и традиционалистов, как это сделало областное отделение. Правда, и раскалывать особо было нечего. Из семи членов Союза ходячих было только трое, остальные являлись лежачими долгожителями. Петр Петрович своей властью пресек все провокационные разговоры, а на бумаги из области отвечал так, как будто идейно определился в пользу одного из раскольников.

Ширь была в трехстах километрах от области, пару раз приезжали проверяющие, но Волчунович умело доводил их до крайней степени опьянения, и они уезжали с твердым убеждением, что «Петр Петрович наш человек!».

На попытку Шардакова завести речь на эту тему Петр Петрович привычным движением достал из шкафа бутылку водки «Ширка» (хорошо, что не «Ширинка»). В ходе длинного и горячего разговора на взрывоопасную тему Волчунович в общем согласился, что Родину надо спасать, а либералов мочить, раз главный редактор, просвещенный москвич Шардаков, держится такой точки зрения. Конечно, Волчунович тихо пожалел о прежнем главном редакторе, тихом, ныне покойном старичке, и о том, что он не может просто-напросто объединить под своим флагом эти две должности. Штатное расписание не позволяет.

Ну, раз Шардаков патриот, будем работать с патриотом.

Роману, естественно, было не до всего этого.

Он гулял и разговаривал с Асей, провожал ее домой.

Прогулки были короткими. Дело в том, что дом Аси был всего лишь в нескольких сотнях метров от дома Каменщикова. Встретив девушку у выхода из музея, Роман вел ее до родного забора, где сдавал с рук на руки Глафире Игнатьевне, бабушке Аси. Бабушка, сухонькая, бодрая старушка неопределенных лет — ей можно было дать и шестьдесят, и девяносто, — очень хорошо знала график работы внучки и, стоило той опоздать на полчаса, устраивала страшный разнос.

Сначала Роман думал — необыкновенно пристрастная забота о нравственном облике внучки. Понятно, при таком ослепительном облике такая забота была вещью необходимой. Странно только, что Роман не обнаружил в окружении Аси никаких сомнительных субъектов, от общения с которыми должна была бы оберегать ее бабушка.

Ася жила как бы в безвоздушном пространстве. Это было странно, и это требовало объяснений.

Объяснения последовали, причем от заинтересованной стороны. Как-то раз Роман, доведя Асю до забора, решил зайти в небольшой магазинчик, стоявший метрах в полтораста от дома Глафиры Игнатьевны.

Взяв две бутылки местного — очень неплохого — пива, решил сесть тут же, неподалеку на скамейку под громадными подсолнухами, свесившимися с соседнего огорода.

— А, москвич?

Роман осторожно поставил бутылки на сиденье лавки. Кажется, предстояла драка. Ему уже пришлось несколько раз махаться кулаками: почему-то в Шири москвичей на дух не переносили.

Подошел и миролюбиво опустился рядом парень рабочего вида, судя по всему, имевший отношение к трактору, стоявшему в переулке.

— Москвич, — сказал Роман и протянул парню одну из своих бутылок.

Парень не отказался.

— Вадим, — сказал.

— Роман, — сказал Роман.

И узнал тайну ослепительной Аси.

С детских лет девушка жила под охраной страшной, ядовитой змеюки по имени Глафира Игнатьевна. И всю жизнь на нее ишачила. У старухи было обильное и справное хозяйство: куры, свиньи, огород. И всему этому требовался уход.

— Что бабка сама не работает?

— Да что толку, там дел на пятерых, и то мало будет.

Многие славные юноши соображали, что перехватить Асю можно только на маршруте от дома Каменщикова в дом Глафиры Игнатьевны, некоторые добивались определенного расположения со стороны Аси. Были даже попытки выкрасть девушку из неволи и увезти в самый областной центр, только на последнем этапе операции бабка вставала поперек дороги всем умыслам.

— И что, отступались?

— Конечно, отступались.

— Значит, не любили.

— Это так только кажется, просто никто не хотел всю свою жизнь положить на хозяйстве Глафиры Игнатьевны. Вот лично я не захотел.

— Понятно.

— Что тебе понятно?! — горько сказал Вадим.

— А что Ася? Почему она так привязана к старушке?

— К старой ведьме, а не к старушке.

— Ну, пусть так.

— Глафира Игнатьевна заменила Асе мать. Говорила: «Я ее ростила, минутки не досыпала».

— Ася что, нигде не училась?

— Да ты что! Только книжки.

— На танцы не ходила? Есть тут у вас клуб?

— Какие танцы! Танцы со свиньями.

— Да вид у нее какой-то не свинский.

Вадим кивнул:

— Да, это загадка, которая нас всех ставила в тупик. Всех, кто пробовал. Теперь попробуй ты.

— Расколдую.

— Расколдуй. Посмотрим.

Для начала Роман решил поговорить с Асей. Осторожно. Аккуратно, чтобы не задеть и не обидеть.

Начать было не трудно. Например, с вопроса, как такая красотка все одна и одна, это наводило на размышления о какой-то тайне.

— Какая там тайна.

— А что?

— Просто никто из них мне не нравился по-настоящему, вот и всё.

Естественно, Роман хотел спросить: «А я?» Но удержался. Нетрудно было догадаться, что ворота только кажутся открытыми и стоит рвануться вперед, как окажешься во дворе, полном злых собак. На следующий день он даже не пришел к окончанию рабочего дня в музее имени Каменщикова.

Взял время на размышление.

— Ну что? — спросил его Шардаков-старший.

Очень трудно отвечать на такие вопросы, особенно если чувствуешь, что спрашивающий не очень-то заинтересован в откровенном ответе.

— Да так как-то всё. А у тебя?

Поговорили о журнале. Признали, что периодичностью выхода он больше напоминает альманах, что Петр Петрович большой жук, что областной центр вряд ли вообще существует в природе и деньги тем самым не появятся на счету журнала никогда.

После этого оптимистического разговора улеглись спать.

Роману приснилась Инна Ивановна и ее настоятельный совет не жениться в Шири.

Хорошие советы служат только для того, чтобы им не следовать.

Роман не дождался вечера. Встретил Асю утром у калитки, краем глаза отметил старушечий нос, расплющенный на окне меж геранями.

Ася вела себя как ни в чем не бывало.

Всю дорогу говорили о литературе. В частности, о Каменщикове.

— Что он был за человек, этот классик?

— Я его не застала. Умерли даже все те, кто был с ним знаком. Была, правда, одна старушка, она заведовала хозяйством. Так вот она его видела.

— И что?

— Она уже не понимала моих вопросов.

— Но хозяйством заведовала.

— Отлично. Я предполагаю, он был человеком сложным, может быть, даже вредным, но представь себе: пережить столько своих родственников. У него своей семьи не было.

— Почему?

— Не знаю.

Пару минут шли молча.

— А почему ты не спросишь, чем я занимаюсь?

Ася пожала плечами:

— Если захочешь, сам расскажешь.

Роман хотел еще что-то спросить, но никак не мог интересно сформулировать, он вообще-то считал, что женщину надо все время заинтересовывать, и лучше всего, когда она постоянно смеется. У него с Асей так не получалось, ему все время казалось, что он каждодневно выгуливает живую статую и выглядит в глазах этой статуи полным идиотом.

— Всё, мы пришли.

— Можно я там у тебя немного побуду, погуляю?

— Придется надевать бахилы, — усмехнулась Ася.

— Да, пожалуй, не стоит.

Шел домой в растрепанных чувствах. Интересно, за кого она его принимает. Он ведь даже ни разу не взял ее за руку. Это даже не тургеневская девушка, а неведомо кто. Можно ли сделать предложение человеку, к которому ты ни разу не прикоснулся?!

А вообще, чем черт не шутит...

Это бабка страху нагнала?

Или тракторист?

Да пошли все к дьяволу!

На пути к дому ему попался сияющий Шардаков.

— Чудеса бывают и случаются! — закричал он издалека.

Человек в состоянии, в котором находился Роман, все воспринимает как развитие его собственного сюжета. И слова Шардакова показались ему сакраментальными.

— Ты прав! — крикнул он в ответ.

— Так ты все знаешь?

Только тут Роман догадался, что их состояния как-то не стыкуются.

Шардаков выдохнул:

— Деньги пришли.

— А я женюсь.

Петр Петрович пригласил к себе главного редактора «Шири» на редакционное совещание. На столе у него лежали две папки. Одна красивая, с красными завязками, другая попроще, с обыкновенными серыми завязками.

Шардаков сел напротив председателя писательской организации, с трудом сдерживая волнение, с обожанием глядя на свою папку. Его можно было понять. Сколько трудов было вложено в эту работу! Одних романов было прочитано им и Романом не менее десяти. Провинциальные литераторы писали излишне подробно и обстоятельно, но это было еще ничего. Настоящий ужас начинался, когда они старались выражаться созвучно времени и подражать столичным модернистам.

Не менее сотни рассказов подробно изучили бывшие выпускники Литинститута. И здесь была примерно такая же картина. Когда ширяне описывали свое житье-бытье, это было еще ничего, но стоило им начать фантазировать...

Стихи были в основном на Романе.

Рифмовали аборигены приблизительно, с размером еле-еле управлялись, из тем в ходу была одна только погодная.

Кстати, и поэты, и прозаики успешно делали вид, что ничего особенного в стране в последние годы не произошло, общественно-политическое устройство не изменилось, свободы на население не обрушились.

Пережидают, понял Шардаков. Единственное, что поругивают, это заполонившие всё рынки.

Единственное, за что Шардакову было немного стыдновато, это за отдел критики. Он помнил еще со времен учебы в институте, что в журнале проза и поэзия могут быть и не слишком высокого уровня, но вот критика обязана быть на высоте. Патриотическая или либеральная — все равно, но на высоте.

В данном же случае центральное место в отделе занимала статья про творчество товарища Волчуновича. Причем хвалили Петра Петровича за все разом — и за прозу его, и за поэзию. Особенно смущала Шардакова фамилия автора статьи — Волчунович З.П. Но о том, чтобы снять этот материал, и речи быть не могло. Петр Петрович сам несколько раз справлялся, как ему статья. Ладно уж, решил главный редактор, пойдем на сделку с совестью, и решил невообразимую галиматью объемом полтора листа все же дать.

Напрасно он думал, что больших жертв от него не потребуется.

Петр Петрович отодвинул в сторону красивую папку с красными завязками, открыл папочку свою и взял первый лист:

— Вот, посмотрите содержание.

Шардаков чуть не подавился языком. Но посмотрел. Первое, что бросилось в глаза, — там не было «Белого шамана». Роман Романа отсутствовал. Конечно, по меркам, скажем, «Нового мира» это был слишком слабый текст, но вот в провинциальной «Шири» он смотрелся как райская птица на серых ветвях провинциальных будней. Небольшой, яркий, по-своему даже изящный и неизбежно понравившийся бы местной публике.

В ответ на неопределенное мычание Шардакова Петр Петрович пояснил:

— Мы должны давать слово местным авторам, а твой Рома кадр заезжий, если не сказать, залетный. Пусть поищет успеха в центрах.

— Он женится на здешней.

— Это хорошо, но пока неизвестно. А так что же мне (мне!) москвича каждого публиковать при наших скромных возможностях!

Шардаков взбеленился:

— Но тогда я отмечу перекос в местничестве. У нас тут не только статья о Волчуновиче П.П., но и повесть Волчуновича и подборка стихов.

Председатель легко нашелся, что ответить. Раз уж есть статья и пишется в ней о прозе и поэзии имярека, то неплохо дать примеры живых иллюстраций этого имярека. И так далее.

Впрочем, самому Шардакову был брошен кусок: в содержании стоял очерк «Медведь в реке», поставленный Шардаковым для порядка, чтобы показать, что главный редактор тоже пишущий человек.

Остальные авторы номера выстроились по ранжиру: кто сколько лет отслужил родной литературе, проживая в Шири, тот столько места и получил.

— Поздравляю вас. А что до сынка вашего — пусть женится. Это дело хорошее, а денежки, как вы поняли, приходят нам на издание на регулярной основе.

В очередной раз подводя Асю к забору ее участка, Роман вдруг сказал:

— Знаешь, я хочу поговорить с Глафирой Игнатьевной.

— О чем? — искренне удивилась Ася.

— Найду о чем, — не очень-то внятно объяснил Роман.

Ася пожала плечами. Она не любила ничего неожиданного, любила, чтобы все было предсказуемо и прозрачно, — и тут вдруг такая психологическая шероховатость.

— Я хочу присутствовать при разговоре.

— Да, конечно. В смысле пожалуйста.

— Ну, пошли.

Открылась калитка. По дорожке, сделанной из кирпича, подошли к крыльцу. Роман поглядел на лицевое окошко дома и увидел там бледное, кажется, даже искаженное ужасом лицо старушки. Внутри у него зашевелилось сомнение в правильности выбранной тактики, но отступать было поздно.

Вошли в сени.

Открылась дверь в комнату, от порога шла аккуратная, чистенькая домотканая дорожка. В конце ее, в противоположном углу комнаты, под образами сидела бабушка Аси.

Ни жива ни мертва.

Да что тут у них происходит?

Роман отвесил что-то похожее на поясной поклон:

— Мир вам в хату.

Неизвестно откуда из него лезла эта манера поведения. Никаких домашних традиций у него быть на памяти не могло по понятным причинам. Очевидно, какой-нибудь «Тихий Дон» вспоминался.

— Здравствуйте, — сказала Глафира Игнатьевна.

Роман сделал несколько шагов по дорожке.

Ася шла следом.

— У меня к вам дело, Глафира Игнатьевна. — Произнося имя-отчество старушки, Роман каждый раз немного тормозил между именем и отчеством: боялся, что скажет Аркадьевна.

— Прошу садиться, — сказала старушка, указывая на лавку, стоявшую подле нее.

Роман сел. Хлопнул для солидности ладонями по своим коленям и приступил к своему делу:

— Ну что сказать... У вас товар — у нас купец. То есть я купец. Одним словом, не выдадите ли за меня вашу внучку Асю?

Помолчали.

Роман чувствовал, что молчание выходит немного не по правилам, какое-то идиотское молчание. Он посмотрел на Асю, она глядела в пол, как будто ей было стыдно.

— Может быть, чаю? — спросила Глафира Игнатьевна, которая до сих пор не понимала смысл происходящего.

— Чуть попозже, бабушка, — сказала Ася и тронула Романа за плечо.

— Что?

— Пойдем.

— Почему?

— Визит окончен.

Роман встал, кивнул старушке, сказал:

— До свиданья, Глафира Аркадьевна, — и вышел вслед за внучкой.

— Что это ты такое придумал? — сердито, почти зло спросила Ася, когда они оказались на улице. — Кто дал тебе право издеваться...

— Я не издевался, я хотел честь по чести.

— Уходи.

— Я...

— Уходи!

А что же в это время делал Димитрий Александрович?

А все то же. Получил новый курс по «Текущей литературе». С блеском вошел в аудиторию, заворожил всех своими речами. Пленил женскую часть курса. Не было среди студентов ни эстонок, ни латышек, ни грузинок. Развал великого Советского Союза сделался неопровержимым фактом. Кто-то об этом переживал, кто-то этому радовался, кто-то был к этому эпохальному событию безразличен.

Литинститут оставался Литинститутом, он, как корабль (другое сравнение не подходит), боролся с наваливающимися волнами неприятных событий. Выходил из подчинения Союзу писателей, попадал в Министерство просвещения, сражался за право перейти в Министерство культуры. На этом месте должно было быть нечто похожее на третий том «Тихого Дона»: передвижения войск, столкновения армий, предательства и напрасное кровопролитие. Мы опустим это, потому что мало в этом всем понимаем.

Поскольку в стране утратилось твердое единоначалие, в реальной жизни бродили некие более мелкие и значительно более безнравственные, чем верховная власть, силы. Они клали свой грязный глаз на Литинститут, имея в виду то козырное место, которое он занимал на карте Москвы, и пытались вытеснить литературную жизнь куда-нибудь на окраину столицы, поближе к МКАДу. Этому противостоял верховный капитан корабля Николай Францевич Есинг. Возглавивший вуз в дни наиболее мятежные и неопределенные, он неизбежно схлестнулся с представителями беззаконных сил.

И пострадал.

Была, в частности, сожжена дверь в квартире Есинга подосланными бандитами.

Он не дрогнул, не смягчил своей твердой позиции, заключавшейся в простом лозунге: ни единого квадратного метра подлецам!

Были какие-то борения вокруг шикарного флигеля, называвшегося столовой, где довольно долгое время подвизался джазовый клуб. Один из заметных выпускников института рассказывал, как зашел в столовую поесть супа и застал там какого-то пиликающего на музыкальном инструменте коротышку. Супа поел, а назавтра узнал, что коротышкой был репетирующий Би Би Кинг.

Всякое бывало.

В одной из аудиторий на заочном отделении сошлись как-то за поллитрой Витя Куллэ и Виктор Пелевин. Кстати, аудитория была не простая, а платоновская, пили, смотрели на улицу, на прохожих.

— О чем говорили?

— А черт его знает. О водке.

Кстати, отличился не только Куллэ. Еще человек пять рассказывали о заочной аудитории и выпивке. То ли пили вместе, то ли Пелевин ходил на заочное отделение пить регулярно.

Спросили как-то и Димитрия Александровича о Пелевине, это уже было его время. Он (ДП) перекрестился, что делал крайне редко, и сказал:

— Мертвечина.

Аудитория отнеслась к этому высказыванию с пониманием. Стареет старик.

Пелевин в это время еще никого не утомил и всех восхищал. «Generation “П”», «Чапаев и Пустота», «Жизнь насекомых», рассказы.

Спрашивали и про Сорокина, как раз прогремело его «Голубое сало».

Димитрий Александрович и тут умело вывернулся, сказал с легким намеком на фекальную подоплеку сорокинской прозы:

— Он пугает, а мне противно.

Возник и новый оруженосец. Так уж получалось, что для этой роли Димитрий Александрович выбирал людей чуть более взрослых, чем остальные члены семинара, кроме того, это были люди с некоторым жизненным опытом, с такими, конечно, интереснее. Сменщиком Романа стал Аркадий Киров, большой, неуклюжий человек родом откуда-то с Севера, успевший поработать год учителем в школе. Он привез из Каргополя не только рассказы с северными гипнотизирующими видами, но и свои мысли об устройстве нашего среднего образования. Все время норовил ввернуть историю о чудовищных нравах, царящих в современных школах. Пьянство, наркотики, матерщина.

Димитрий Александрович его терпеливо выслушивал, а после подводил идеологическую базу: он считал, что решительный и бесповоротный слом нравов в обществе произошел в Серебряном веке, поэтому тотальное его изучение считал необходимой частью высшего образования.

Аркаша Киров давал ему рассказ о том, как два мальчика из, естественно, небогатой семьи, нанюхавшись клея, замерзают в сарае на краю бухты. Димитрий Александрович сакраментально восклицал на это:

— Что делать, если замутнены сами истоки вдохновения!

Киров не мог понять, что Димитрий Александрович зовет его думать о Блоке, ему было жалко детей.

Строго говоря, Аркадий сильно отличался от Романа: был менее комфортен как собеседник, все время тянул в сторону своей темы, не оставляя Димитрию Александровичу достаточно интеллектуального пространства для его умственных пируэтов.

Были визиты Аркадия Кирова в дом Инны Ивановны, но проходили они менее складно, чем такие же посещения Романа. Роман умел раствориться и являл собой род смазки для движения большой машины размышления ДП о явлениях сопутствующей литературы.

Столкнулись они впрямую в разговоре о цикле стихотворений Пригова о «милицанере». Киров почти кричал: «Пригов прав! “Милицанер” списан с северного милиционера, бездушного, начетчика, весьма и весьма точно». В том же Каргополе сколько раз он лично, Аркадий Киров, обращался к представителям исполнительной власти с просьбой пресечь опасное распространение наркотического клея — и что же слышал в ответ?

— Что? — вдруг заинтересовался Димитрий Александрович.

— А шел бы ты на хер, Аркаша Киров, вот что.

— Черт знает что!

— А молодая учительница химии?

— Что учительница химии?

Только у него, у Кирова, нашла понимание, что не должны старшеклассники онанировать на задней парте во время урока по бензольному кольцу.

Были и замедленные путешествия по московским прекрасным рюмочным. Но и там ученик не всегда удерживался от призыва к учителю бросить все и пойти в толщу народную и навести там хотя бы тень порядка.

— Да, — сокрушенно кивал Димитрий Александрович, — а «трясины стонут».

— Вот, Димитрий Александрович, ваша семья.

— Что семья?

— Прекрасная семья, прекрасный дом, два сына, один герой армии, другой молодец авиации.

— Ну, в общем...

— Но сердце!

— А что сердце, Аркаша?

— Не свербит ли оно?

Димитрий Александрович осанисто выпивал полрюмки и тщательно откусывал от бутерброда с килькой.

— А что, взять и раздать имение нищим и пойти босыми ногами по московскому асфальту куда-нибудь по Владимирскому тракту.

— А что, — угрюмо выпивал Киров, — Степан Трофимович нам не указ?

— Это хорошо, что вы дочитали «Бесов» до конца.

Киров налил себе еще:

— Хотя чего я ломлюсь? Хорошая жена, хороший дом. Что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?

Димитрий Александрович на все имел цитату, и тут он удивил нового ученика:

— «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены».

Киров подозрительно посмотрел на него поверх налитой рюмки:

— С жиру беситесь.

— Да нет, к слову пришлось.

* * *

Роман сидел дома и подрезал ногти на руках опасной бритвой. Работа это тонкая, требующая тщательного внимания и немалого терпения. Роман был на настоящий момент настолько обескуражен жизнью, что ему не оставалось ничего другого, как воспитывать терпение.

Шардаков тоже был дома и, по русской несчастной традиции, пил водку. Закусывал луком и салом, отчего в помещении был соответствующий дух. Пил третий день и третий день не пьянел. Не скандалил, не лез к пасынку с разговорами, не клеймил Петра Петровича. Если вдуматься, в его методе руководства был свой смысл.

Большой провинциальный смысл.

Больше всего угнетало, что он, Шардаков, со своими благими намерениями был обречен с самого начала и не проявил ума, чтобы с самого начала это понять.

«Пей, дурак, авось за поэта сойдешь!»

Роман тоже был, конечно, огорчен новостью, что его «Белый шаман» вылетел из подборки журнала «Ширь», но она бледнела на фоне трагического известия с личного фронта.

Шардаков не просто пил — он читал «Три товарища». В очередной раз перелистнув страницы, он плеснул себе на дно стакана прозрачной жидкости, выпил, запустил в рот длинное зеленое перо лука и вдруг сказал:

— О, сама идет!

Роман не обратил на него внимания, думая, что комментирует какие-то обстоятельства своего процесса. Но только в первый момент. В следующий момент он выглянул в окно и увидел Асю. Его потрясло не то, что она пришла к его дому, а то, насколько она отклонилась от своего обычного маршрута. Музей Каменщикова был чуть не на другом конце города.

— Беги, беги, — немного развязно прокомментировал ситуацию Шардаков.

Ася явно ждала, что ее увидят. В дом она идти не хотела. Неужели луковый дух слышен аж на улице?

Сминая задники туфель, Роман выскочил на воздух. Ася заметила его и сделала движение к тому, чтобы уйти, так что Роману пришлось за ней буквально бежать, чтобы приблизиться на расстояние, с которого можно было заговорить.

— Ты здесь?

Она обернулась. Лицо серьезное, решившееся, губы поджаты.

— Так. Твое предложение принято. Бабушка нас благословила. Но есть несколько условий.

— Работать на участке? Я согласен.

— Без тебя обойдемся.

Роман понял — нужно дослушать до конца.

— Никакой такой провинциальной свадьбы не будет.

Роман почувствовал себя Карандышевым, которому обламывают кайф, но был готов согласиться и с этим.

— Денег и так мало, тебе тут тоже платят чепуху.

Он кивнул. Оказывается, его берут и с маленькой зарплатой.

— Работать будешь в музее.

— Кем?

— В кабинете.

— Каком?

— Любом из двух.

— Так.

— Не перебивай.

— Угу.

— Ты напишешь роман. Настоящий. Не эти сказочки (она что, читала «Белого шамана»?).

— И мы заживем здесь...

Она посмотрела на него как на идиота, но сказала мягко:

— Нет, мы уедем.

— Куда? — спросил Роман, хотя уже отлично понял куда.

Она развернулась, собираясь уходить:

— Да, и еще одно условие.

— Я готов.

— Называй мою бабушку Игнатьевной, а не Аркадьевной.

* * *

Летний домик Вартановых находился в самом конце улицы, небольшое строение в две комнаты в райском персиковом саду. Что остается двум молодым людям, проживающим там, посреди баснословного ростовского лета, как не быть законченно счастливыми. Только человек, нацеленный на поиск несправедливостей этого мира, может найти повод для огорчения под цветком персикового дерева.

В глубине участка, рядом с забором, за которым тихо, успокаивающе журчал арычок — собирал остатки воды со всего садового товарищества, — был под раскидистым навесом устроен летний обеденный стол. Во главе его восседал голый по пояс гигант Клим, держа вертикально в руке ложку, предвкушая анонсированную окрошку.

Появилась Ариша, держа в руках вместительную глиняную миску, значительно превышающую объемом стандартную общепитовскую тарелку.

— Кто работал, кто устал, час обеденный настал.

Обращал ли кто-нибудь внимание, как банальны и неостроумны разговоры счастливых людей? И это понятно: что им себя взбадривать тонко подобранными словесами, когда от самых простых возгласов делается на душе тепло и ласково?

Клим зачерпнул из банки грамм сто пятьдесят сметаны и бухнул в красное, закипевшее месиво окрошки.

Ариша села напротив, положив голову на ладони поставленных вертикально рук, обливая мужа блеском своих черных, искрящихся глаз. Есть она не хотела. Вида желудочно удовлетворенного Клима было для нее вполне достаточно.

Так бы им и сидеть, но из-за забора раздался гортанный, непривычный для вида этих мест крик. Ариша поморщилась и дернула плечом, словно крик этот на нем повис.

Клим вздохнул и отправил в рот первую ложку окрошки.

Крик повторился и стал двойным. Ссорились два человека, причем ссорились так, словно дело вот-вот дойдет до поножовщины.

В жизни всегда так. Стоит найти райское местечко, как за забором обязательно кто-то поселится адский.

Цыганское семейство.

Это же надо было, чтобы сбежавшую от подмосковных сходок остро патриотической молодежи Аришу судьба здесь, под Ростовом, настигла самым подлейшим образом! Причем граждане особого рода осели здесь стационарно, никаким не табором. Постоянно навещали находящийся в пяти километрах рынок, и их становище на берегу маленького ставка[2] наливалось силой и безвкусными архитектурными красивостями.

Семейство было одно, но большое.

Впрочем, кто их там знает.

Понятно, ничего нет хорошего в такой этнической разборчивости, и в заочно возводимых на все цыганское племя обвинениях есть что-то гитлеровское, но реальная житейская практика не давала отвернуть лицо от мерзостей данного соседства.

Конечно, в первую очередь был виноват тот чиновник средней руки, что дал право цыганскому семейству занять место на берегу ставка. Надо было его поймать и судить. По законам сообщающихся сосудов жизни рядом живут и чиновник-взяточник, и давший взятку цыганский полубарон.

Знаете, кто был, кроме англичан, больше всего виноват в том, что вспыхнул бунт в Тегеране в то время, когда там находился с посольством Грибоедов? Члены его посольства — армяне. Они всячески куражились над персами, только что потерпевшими поражение от русского оружия, и не давали им, персам, об этом забыть ни на минуту. Была там какая-то гаремная история, но в основном это. И Тегеран рванул...

Так вот, то, что случилось в Тегеране, вполне могло произойти и в Ростове. Имеется в виду, что цыгане не удовлетворились тем, что им удалось купить участок в запретном месте и построить там дом. Они захотели своего дальнейшего обогащения. И не в торговле или хотя бы в воровстве они это обогащение видели. Даже спаивание местных алкашей паленой водкой народ стерпел. Но вот наркотических происков против местной молодежи стерпеть не смог.

Вызванные милиционеры вяло обходили владения Жуковых (такое достойное имя носили они) и всякий раз уезжали, подловато разводя руками.

Семья Ариши никак от Жуковых не пострадала. Клим был кремнем в отношении запрещенных веществ, он и не пил почти. Приезжавшие на фазенду старшие Вартановы умоляли Аришу не волноваться. Думали, что она беременна, хотя это было и не так. Ходили беседовать с Жуковыми. Те вели себя не нагло, как можно было ожидать от людей, давших большую взятку во властные руки. Отвечали вежливо, угощали отличным чаем, клялись, что не виноваты. Но стоило наступить вечеру, как к их дому, стоящему чуть на отшибе, к ставку, посреди которого плавала наркотическая луна, тащились со всего садового товарищества погибшие личности за очередной дозой.

Можно было ожидать, что народный бунт организует Ариша, так сказать, человек опытный, методист очистительного движения российских масс. Все же она имела опыт общения с идеологами этого движения до встречи с Климом.

Нет!

Народ организовался стихийно. Умер от передоза мальчик в одном довольно большом русско-армянском семействе. Друзья и братья взялись за колья. Осветилась от ярости вся улица, и они пошли к ставку.

Ариша с Климом пили чай на улице. Как-то сразу они поняли, в чем дело.

Клим, кстати, понял раньше. Посмотрел на жену, догадался, что происходит у нее внутри. Знал, она переживает, что во время ее членства в УРБ произошло — она была ни сном ни духом — несколько акций, в результате которых смертельно пострадали какие-то гастарбайтеры.

Клим взял Аришу под мышку и отнес в дом, где и запер. Не то чтобы она была готова своим телом защищать цыган, но лучше от греха было ее удалить физически.

Это была мрачная история, имевшая отклик даже на центральном телевидении.

Ариша плакала, уткнувшись лицом в подушку.

* * *

— А как твоя настоящая фамилия? — спросила Женя.

— Моя настоящая фамилия — Мертвецов, а вот мой проклятый псевдоним звучит как Дудко.

— Дудко?

— Да. — Поэт развел руки и поклонился.

— А это не так плохо.

— Что значит плохо?

— Был такой священник.

— Не имеет ко мне никакого отношения, — брезгливо сказал Мертвецов.

— Да, забыла, ты же у нас что-то вроде сатаниста.

— Я гот.

Женя прикидывала, стоит ли ей менять свою фамилию на фамилию гота, с которым она собралась вступить в брак. Пришел вызов от мамаши Жениной, она призывала дочь к себе, еще не зная о ее матримониальных планах.

— Да, придется ведь, если мы распишемся и того-этого, присылать другой вызов.

— Его все равно придется высылать, ты же одна не поедешь.

Женя задумалась.

— А что, это мысль.

— Ну и езжай, не очень-то и хочется.

Мертвецов врал. Ему очень хотелось. Поездка в Лондон (теща была теперь в Лондоне) очень бы его возвысила в глазах местных московских готов. Лондон столица всякого месмеризма, духовидения и место расквартирования всевозможных лож. Опять же собор Святого Павла, короля Брюса и еще черт знает чего. На родине ему нечего было терять: поэтическая карьера не задалась, даже в этот несчастный Литинститут не поступил, само готское движение заметно выдыхалось. Единственный способ вдохнуть новые силы в свою карьеру — это куда-нибудь уехать.

Лучше всего, конечно, в Индию — и занять место послушника при храме богини Кали. Но это была мечта несбыточная. Тогда бы собратья по черному движению обзавидовались. Но и Лондон тоже неплохо. Не какой-нибудь Пловдив, в конце концов. Почему вдруг Пловдив? А туда убыл Серега Тарасов, женившись на болгарке. Конечно, Женя не иностранка, но зато Пикадилли есть Пикадилли.

Язык Мертвецов знал, как и всякий выпускник английской спецшколы. Друзья уехавших друзей (он вращался теперь только в этих кругах) говорили, что при приеме на работу главный тест — именно на знание настоящего английского. Англики часто не способны показать свободное владение языком своей страны, поэтому хорошая работа уплывает от них к нам. В общем, наслушался он самой разной — и нужной, и пустячной информации, голова от нее пухла. Женя над ним похохатывала. Она была завсегдатаем всех этих заграниц и никакого волнения не испытывала.

В те благословенные годы въехать в Великобританию из России было легко: ты заполнял чуть ли не на коленке небольшую стопку бумажек шариковой ручкой — и вот уже большая визовая блямба гордо красуется в твоем новеньком паспорте. Они с Женей взяли с собой по компактному чемодану, собирались ведь ненадолго.

Аэропорт Гатвик. Выдержанное в скромных тонах метро. Мертвецову было даже немного стыдно за помпезное отечественное подземное сооружение. Стоило ли закапывать под землю все эти мозаики!

Теща и мать встретила их в своем небольшом доме на юге Лондона. У нас здесь не клуб кинопутешествий, поэтому долго описывать это заурядное жилище не будем. В маленьком садике, примерно в одну сотку, теща накрыла стол: как-никак событие было знаменательное, явление мужа дочери. Середину стола занимала бутылка джина рядом с бутылкой тоника, ну и закуски, сыры и прочие съедобности.

— Ну рассказывай, ты кто?

— Поэт, — выступила за мужа Женя.

— Это даже меньше, чем я ожидала.

— Мама, мы приехали работать, у нас тут есть знакомый галерист, ну и так далее.

Женя смешала джин с тоником, отхлебнула:

— Тебе сделать?

— Я выпью чистого.

Теща тоже выпила чистого.

— Неплохой английский, — сказал Мертвецов, закусывая сардиной.

— Да у всех у нас... — махнула рукой мать Жени. — Давай налей еще.

— Мы не сбежали, — пояснила дочь, — никакого МВД на нас сзади не висит, ни от чего отмазывать не надо.

— Да, ты мне писала.

— Ну так чего ты?!

— Я тебе тоже писала. Специальность важна. Столяр там, башмачник...

— Я не башмачник.

Теща поднялась и отправилась в туалет.

Женя подмигнула Мертвецову.

Он ее бесшумно послал на три буквы.

Мать вернулась, смазывая руки прозрачным кремом:

— Есть одно место.

Мертвецов налил себе джина.

— Ты больше не пей.

— Это почему? — Поэт привычно возмутился, нечто похожее ему говорила мать, из-под давления которой он вырывался все последние годы.

— Место хорошее, но заступать придется немедленно, — сказала теща.

— Что значит немедленно? — насторожилась Женя.

— У нас в Эбби Вуде целая колония русских, мы держим тотализатор наполовину с пуэрториканцами и народную медицину. Видели там, у станции, открытые двери и люди толпятся?

Мертвецов кивнул, Женя тоже кивнула.

— Это тотализатор. Есть еще, можно сказать, врачи.

— Я врач?

— Ты не врач, ты массажист.

— Я не массажист.

— Особый, заволжский способ массажа.

— Я не знаю, что это такое!

— Никто не знает. В общем, этим массажем выхаживают охотников после нападения медведей.

— Это бред!

— Заткнись, зять. Этим массажем старик Алоизий Митрофанович зарабатывал сотни. А еще деликатный разговор, воспоминания из былой жизни. Сегодня он скончался, а лист заказов заполнен. Ты получишь его халат, масла, специальные перчатные щетки и шарики.

— Можно я лучше в тотализатор?

— Чего захотел! — хмыкнула теща. — Там все занято, и никто умирать не собирается. И потом, учти, ты въехал по туристической визе, официально работать не имеешь права.

— Так я...

Теща кивнула.

— Ты, ты, тут таких полно. На таких держится здешняя экономика. Будешь делать все, что скажут, и помалкивать.

— Так это рабство!

— Конечно!

* * *

Роман выбрал себе кабинет поменьше, тот, что занимал купец Каменщиков. Асе это, кажется, не понравилось, но она промолчала.

— Машинку не трогать, это «Типпа» — музейный экспонат.

— Это купец наяривал? — недоверчиво спросил молодой писатель.

— У тебя неправильное представление о купцах, — с небольшой обидой в голосе за все купеческое сословие сказала Ася.

В голове Романа всплыли какие-то давно читанные истории про сибирских промышленников, притаскивавших на Урал какие-то рекордные зеркала и содержавших ложу в Мариинке.

— Хорошо, а я?

— Я думала, что от руки.

— Я...

— Захватила вот эту. — Она принесла из прихожей белый футляр, поставила прибор перед устроившимся в огромном кресле Романом, аккуратно сняла футляр.

Перед Романом сияла белыми клавишами и красным корпусом югославская машинка «Унис».

— Да...

— Да. Очень мягкая печать. Тут бумага. Копирка, замазка.

— Послушай, а ведь сейчас все модные авторы работают на компьютере.

— Ты-то тут при чем? И потом, компьютер на столе у купца Каменщикова это неоправданная модернизация.

— Вот как ты заговорила! Слушай, а пиши сама!

Ася строго посмотрела на резвящегося Романа:

— Я пробовала, у меня не получается.

— Ну да, ну да. Тут нужен талант.

Ася промолчала.

— Послушай, а я так и не понял, почему ты так печешься об этом Каменщикове. Что тебе этот сын купчишки?

Выходя за дверь кабинета, Ася на секунду задержалась:

— Это мой прадед.

Оставшись один, молодой писатель почесал в затылке.

— Так выходит, Глафира... Аркадьевна...

— Я все слышу!

Сначала требовалось, конечно, придумать название. Легче работать, когда оно уже появилось и маячит где-то впереди или светит в конце тоннеля.

«Великий ширянин» — это название больше бы подошло какому-нибудь Берджесу или другому великому наркоману.

«Ширский балакирь» — это если использовать русский провинциальный колорит. Можно в сказовой манере. Понравится ли Асе? Наверняка решит, что он прикалывается, и откажет на месяц от постели.

«На Шири», «Мы из Шири», «Заступник земли Ширский» — нет, все это уже использовалось самим Каменщиковым в рассказе о его купеческом родственнике.

Или кинуться в другую традицию: «Одинокий голос над рекой»! «И один в поле воин», ну это уж совсем заезжено!

«Русское слово на Ширской земле» — это опять про речку. Какой абориген наградил ее таким неблагозвучным именем?

Начнем пока так. Может, название появится в процессе работы. Из сопоставления частей книги: Ася оставила какие-то предварительные материалы.

Кажется, план работы. Да тут целое оглавление. «К. и школа», «К. и ремесленное училище», «К. и книги», «К. и сов. учреждения», «К. и комсомол».

Это нам только обработать, спасибо, Асенька.

Отдельная, мелко исписанная тетрадка под названием, обозначенная цифрами: 49–54. Кажется, дневник заключения. Так это к Александру Исаичу надо, он у нас по этой части. Речь, помнится, шла о десятке, значит, вышел по амнистии или как это там называется, в связи со смертью палача или отца народов. Смотря что нужно заказчику. Надо будет ненавязчиво навести справки.

Сказать, что Романа потрясло дыхание истории, исходившее от исписанных желтоватых страниц, было бы неправдой. Вокруг в то время кто только не полоскал знамя советской власти в помойных стоках своей памяти. Никакой новизны в этом методе не было. Ася просто решила восстановить добрую память своего родственника. Хотя что тут стараться, с памятью этой в Шири было все в порядке. Может, она просто хочет эту память закрепить, ведь у нас в литературоцентричной стране как? Пока пером по бумаге не провел, все как бы висит в воздухе. А будет книга, тогда уж... А что тогда?

Все утро ушло на разборку бумаг.

В час появилась Ася с обедом.

Когда она успела? И есть ли тут кухня в музее? Сходила домой?

Обед от Глафиры... Игнатьевны.

Гороховый суп и голубцы.

— Ася, знаешь, был такой писатель Штильмарк...

— Я знаю эту историю.

— Вкусно.

Писатель Штильмарк в сталинские годы загремел в лагерь и, наверно, сгинул бы на лесоповале, если бы на него не обратил внимание один из заключенных, занимавший должность распределителя работ. Этот дядя мечтал о писательской славе и предложил Штильмарку сделку: «Я не назначаю тебя на жуткую зимнюю работу на лесосеке, а ты пишешь роман, для чего получаешь комнатуху с лампочкой и печкой». Собственно говоря, он спас Штильмарка от неминуемой гибели, хотя и примазался в соавторы. Роман вышел и имел колоссальный успех. Настоящий автор потом по суду доказывал, что второе имя надо снять, хотя это и несправедливо, считал Роман, и даже как-то мелкотравчато. Все остальные книжки Штильмарка не имели и сотой доли успеха «Наследника из Калькутты» — так называлась книга, сочиненная на лесосеке.

Сравнивая свою ситуацию с той, лагерной, Роман понимал, что сравнение слегка натянуто. Впрочем, как сказать. Если исходить из того, насколько он был влюблен, то не полной ли гибелью всерьез закончил бы он, не получи этого настоятельного предложения написать историю краеведа Каменщикова? Несколько раз Роман порывался спросить у Аси, а что было бы, если бы он не согласился. Но всякий раз что-то его останавливало. Надо сказать, эта неясность весьма серьезно портила ему жизнь.

Роман ненавидел краеведа, а должен был его восхвалять.

Зато по хозяйству его работать почти не заставляли, он даже удивлялся, откуда взялся античный миф о страшной Медузе Горгоне, которая губит добрых молодцов на своих грядках. Поправить заборчик, поменять замок во входной двери, разобраться с телевизором. С телевизором, он, кстати, не разобрался, и ничего ему за это не было, просто вызвали мастера из Дома быта.

Роман прибавил в весе, потому что по большей части его работа была сидячей, а обеды доставлялись ему неуклонно и все больше отменного качества и изрядного количества.

Мелодический стрекот машинки — единственное, что нарушало благоговейную музейную тишину.

Нельзя сказать, что посетителей вообще не было. Несколько раз школьные учителя пригоняли шумные толпы школьников и устраивали с помощью Аси им урок активного краеведения. Захаживали и одиночные посетители. Ради них Роману даже не приходилось сворачивать работу. Очевидно, они принимали его за тень отца Гамлета. Обычно следовал какой-то такой вопрос Асе, она бестрепетно отвечала, что это «наш завхоз разбирается с бумагами».

Книга летела к финалу. Роман испытывал и облегчение, и весьма сильную неудовлетворенность в связи с этим. Что-то ему было неясно в истории Каменщикова, как будто он расспросил не всех свидетелей. Попробовал поговорить об этом с Асей. Она выразила удивление и сказала, что выдала ему все материалы.

— Но живы же какие-то люди, знавшие его в былые годы.

— Нет. Таких людей я не знаю. Он ведь умер совсем стареньким.

Действовать открыто наперекор воле Аси он был не в состоянии, но пойти на хитрость решился. Ася уехала на два дня в область по каким-то музейным делам. Роман отправился в ближайшую школу и предложил директору, представившись работником коричневого дома, провести занятия на тему «Мой родной край». Директриса согласилась: давно к ней никто не обращался с таким предложением.

— Лучше позвать старшеклассников, девятые-десятые классы.

На следующий день в актовом зале в десять утра Роман вышел на авансцену и, будучи представлен «литератором из Москвы», завел речь о недавнем прошлом этих старшеклассников родного города Шири. Построил свой рассказ таким образом, что все сводилось к фигуре краеведа Каменщикова, представил его в самом превосходном виде, как пострадавшего от сталинского режима, вплоть до пребывания в лагере.

В конце лекции он спросил у ребят: может, кто-то из их родственников был знаком с краеведом? Ему, москвичу Роману, хотелось бы узнать кое-какие подробности о былых годах Каменщикова из уст живых еще свидетелей.

Ловушка сработала.

Подошли две девушки и сказали, что их дедушки застали знаменитого краеведа в живых и что-то о нем рассказывали, только девушки не очень хорошо помнят, что именно.

— А дедушки ваши живы?

Оказалось, да, хотя уже очень старенькие.

— А можно с ними повидаться?

— Хорошо, — сказала одна девушка, — мой дедушка придет.

— А мой уже не ходит, — сказала вторая.

— Ладно, я сам.

Вечером того же дня Роман с блокнотом и стопкой шариковых ручек звонил в дверь пятиэтажного дома в старом городе.

— В.В. Шаболдаев здесь живет?

Давешняя девочка проводила московского гостя в дальнюю, пропахшую лекарствами комнату маленькой квартиры. Из кухни выглянула мать девочки (очевидно):

— Здрасьте.

— Здрасьте.

Старик лежал на не очень свежей подушке, рассыпав по ней пегие потные патлы, глаза призакрыты.

— Хотите чаю? Юлька час назад сказала, что вы придете, я ничего не успела приготовить, — прибежала замотанная хозяйка.

— Не надо ничего готовить. Чаю можно. Без сахара.

Пододвинув к изголовью кровати стул, Роман сел. Открыл блокнот, постучал тыльной стороной шариковой ручки по странице.

Юлька осталась стоять в дверях комнаты.

— Спрашивайте, — еле слышно сказал старик.

— Я к вам вот по какому поводу.

— Вам Каменщика надо.

— Ну да. Все, что о нем знаете.

Старик то ли покашлял, то ли усмехнулся. Повернул голову к Роману. Выяснилось, что один глаз у него не видит, поблескивает желтым бельмом.

— Я все о нем знаю.

— Я готов записывать.

— Юль, уйди.

Внучка фыркнула и исчезла.

Василий Васильевич начал сразу с основного:

— Подлец он был, ваш Каменщик.

— Угу, да, — скрипел пером Роман.

— По молодости был большой бабник.

— Не путаете? Он ведь так и не женился.

— Да просто хлопцы его подловили и все хозяйство ему отбили за подлость.

— Какую подлость?

— Невест чужих ловил вечерком и щемил.

Информация была так себе: столетней давности матримониальные разборки, кто там прав, кто виноват.

— Нескольких он обрюхатил, но не женился.

— Да, это не хорошо.

— А доносы писать хорошо?! — взвился над подушкой Василий Васильевич.

И тут понеслось. Он потом всех, кто его бил, через органы посадил. Но это ладно, месть, она и есть месть. Да только Каменщик вошел во вкус. Чтобы не перегружать читателя негативной и сложной в усвоении информацией, заметим, что в изложении старого большевика, репрессированного, а потом восстановленного в партии (разобралась партия, а как же), не было такой подлости, которую не совершил борзый комсомолец, яростный партиец, а на старости лет солидный краевед Каменщиков.

— Чуть что — пишет! От него уже шарахались все следователи райотдела, а он и на них писал.

— Но как же это? Он же и сам сидел!

— За воровство. Да еще мелкое такое. Два свертка рубероида унес со стройки.

— Воровство?! — Сомнения не оставляли Романа — слишком уж резкий разворот получила история жизни заслуженного жителя Шири.

— Да.

— А как же он тогда заслужил этот дом-музей?

— То не ему, а старшему Каменщику, купцу. Тот дельный был дядька, хоть и жадный, а у него Васька Голубев служил управляющим.

— Кто-кто?

— Голубев Васька. Он тут верховодил в двадцатые, тоже голов немало снес, так краевед ваш в своей книжке вывел его главным героем, большевиком хоть куда, тот его и благодарил и дом отцовский отписал под музей, когда в области вышел в начальники.

Принесли чай с наполеоном. Роман отхлебнул, попробовал кусочек пирожного откроить. Ложка не брала коржа, все строение некрасиво разрушилось. Пришлось отставлять на подоконник...

Когда Роман спускался с пятого этажа по лестнице, настроение у него было скверное. Выходило, всю книжку предстоит писать заново.

А что Ася? Не могла она всего этого не знать! А если даже и знала, что, ей против своего деда материалы собирать? Прямо какой-то Павлик Морозов в юбке.

Но что делать ему, москвичу Роману?

Он очень остро почувствовал, что терять Асю ему не хочется. Плевать на этого Каменщика, плевать на эти стародавние разборки. Все уже умерли.

Когда он вышел из подъезда, увидел Асю с протянутой рукой. Он сразу все понял и отдал ей блокнот. Ничего не говоря, она пошла от него прочь.

«Хорошенькое дельце», — кинулся вслед за ней Роман.

* * *

Вартанов-старший, Вартанов-средний и Клим были заодно, но и втроем они не могли переубедить малышку Аришу.

Раз решила — всё!

От мягких уговоров переходили к крику, от аргументов к просьбам, ничего не приносило результатов. Решила усыновить, значит, усыновит.

Цыганский дворец сожгли. Взрослые от полученных ран скончались в больнице. Никаких других цыганских семей в округе не было.

Восьмимесячный мальчишка лежал в боксе областной больницы без каких-нибудь признаков болезни.

Усыновление дело непростое, Ариша это понимала и, не вдаваясь в длительные размышления, двинула бумаги. Бегала по инстанциям. Инстанции относились к ее желанию с пониманием.

Клим был в отчаянии, хотя и старался этого не показывать.

— Послушай, ведь подумают, что у нас что-то не так по поводу... ну, детей.

— Пусть думают. Тебе какое дело?!

— Но у нас будут свои-то.

— Конечно, будут.

— Но ты же пока не хотела.

— Теперь захотела.

Вартанов-старший сходил к местному священнику, отцу Владимиру, но не нашел у него поддержки.

— Но ведь цыган! — горестно воскликнул седой старик. — Кровь себя рано или поздно проявит.

Священник ответил что-то вроде того, что Богу все дети, хоть черненькие, хоть рыженькие.

— Можно я ее к вам пришлю?

— Можно. Только я ее отговаривать не стану.

— Как его хоть зовут? — спросил средний Вартанов.

— Илья, — ответила Ариша, не задумываясь.

— Ты бы хоть с нами посоветовалась.

— Она что, вообще много с нами советуется? — Старший Вартанов грохнул костылем в пол. — Девчонка!

Ариша отрицательно помотала головой:

— Я не девчонка, я теперь мать.

— Представляешь, — сказал средний, — вот как бывает: и в подоле принесла, и ни в чем не виновата.

— Внучка, мы же тебя как маленькую, Аришей зовем.

— Зовите Ариной, я уже не маленькая.

Вошел Клим.

— Клим, хоть ты скажи.

— Что сказать, я уже столько говорил.

— Она уже ему имя дала, — всплеснул руками старик.

— Какое? — насторожился муж.

— Илья.

— Понятно. Так моего отца зовут.

Арина рассмеялась:

— Вот вам! Вы были против, так мы в честь дедушки Ильи назовемся, авось он не заругает.

Клим усмехнулся:

— Посмотрим.

После этих событий Клим приобрел нехорошую привычку — стал курить по ночам. Выйдет на улицу, сядет на порожек, запалит сигарету и долго-долго глядит на какую-нибудь звездочку в роскошном южном небе.

Когда сын спросонок начинал шевелиться и что-то гугукать, Клим бесшумно склонялся над ним и ласковыми поглаживаниями по головке успокаивал тревожного хлопчика. Арина тоже просыпалась, но муж всегда успевал чуть раньше нее. Она не препятствовала ему, но, когда он уходил докуривать свою сигарету, тихонько устраивалась рядом, набросив на плечи платок.

Семейная идиллия ни дать ни взять.

Однажды у них состоялся разговор.

— Послушай.

— Слушаю.

— Помнишь, ты возила меня в какой-то загородный лагерь?

— Ну, помню, — напряглась она.

— Это был просто спортивный лагерь?

— Сам знаешь, что не просто.

— Так, так. — Клим затушил сигарету.

— Ну, спрашивай, спрашивай.

— Чем они там занимались?

Она подумала немного.

— Продвижением лозунга «Россия для русских» в жизнь.

— И далеко они его продвинули?

Арина опять помолчала.

— Максимально далеко.

— То есть ловили киргизов и мочили?

— И таджиков.

Теперь помолчал Клим.

— И ты мочила?

— Я нет.

Клим шумно выдохнул затаенный дым.

— Ты испытываешь облегчение, а зря.

— Почему?

— Я догадывалась, но не воспрепятствовала.

— Ну, это... как ты могла воспрепятствовать?

— Не надо меня выгораживать. Я точно знаю размеры своей вины.

Они еще посидели немного, пока Клим не предложил:

— Пошли спать.

Как ни странно, начальные годы жизни Ильи в доме Вартановых прошли спокойно, Арина нашла соседку с коровкой, у которой было молоко, которое малышу очень нравилось. То, что хлопчик чернявенький, черной как смоль болгарке Арине было приятно. Клим тоже быстро смирился с положением дел. Дело в том, что Арина тут же забеременела и разродилась крупным парнем. Он быстро подрастал и догонял своего старшего брата, так что годам к четырем уже невозможно было сказать, кто из них старший — Лёня или Илья.

* * *

Но это уже текут чернила отдаленного будущего, а мы вернемся в Лондон, где Мертвецов, тоже, кстати, по имени Леонид, возвращается домой с первого своего массажного сеанса.

Как он прошел? Ужасно!

Странно, что Лёня не распугал всех клиентов.

Конечно, в первый день его не погнали к массажному столу. Теща пригласила массажиста из посольства, и тот дал Лёне один, но продолжительный установочный урок. Без этого Мертвецова ждал бы еще более позорный неуспех.

Леонид жадно впитывал полезную информацию. Перед уходом разогретый вискарем посольский потребовал, чтобы Мертвецов повторил главные положения его лекции. Для этого Женю переодели в купальник и уложили на диван.

— Да... — сказал профессионал после просмотренного.

— Что вы имеете в виду? — опасливо спросил Леонид.

— Главное, держитесь уверенно.

— Им меня все равно будет не видно.

— Говори как можно больше, англики это любят.

— Что говорить?

— Алоизий рассказывал о своей жизни, — вставила теща.

— О жизни... — задумался профессионал.

— Лучше не по-английски, — сказала Женя.

— Но ведь тогда они не поймут, — удивился Мертвецов.

— Твое счастье, — сказала теща.

— Что вы под руку говорите?

— Слушай, — пришла в голову Жене мысль, — а читай им стихи.

— Чьи?

— Да свои, балбес!

— Да, это будет забавно, — усмехнулся пьяный массажист.

Мертвецов знал наизусть все свои тексты и почувствовал определенную уверенность в своих силах. Его должно было хватить на несколько часов.

— Сколько их там?

— Записано двенадцать.

— Двенадцать человек на сундук мертвеца, — сказала Женя, но ее никто не понял, кроме Леонида, сверкнувшего в ее сторону глазами.

И вот через сутки трагипессимистический поэт Леонид Мертвецов мял жилистые икры английских старух и бодро скандировал свои лучшие тексты. «Плакало дитятко, в землю зарываемо», «Отрубило ему полноги, заодно, значит, полсапога», «Мертвые с косами выходят босыми», «Падай, милая, в могилку»...

Собственно, на этом только и продержался.

Никто из его клиентов не получил облегчения, пару раз они взвывали от боли, но уверенный, заученный ритм незнакомой речи заставлял их держаться. Следующее занятие пришлось все же перенести. Не по желанию клиентов — у Леонида Дудко отваливались кисти рук.

* * *

Ася вырвала из блокнота Романа исписанные страницы, скомкала их и бросила в суповую тарелку. Достала из кармана коробок спичек и подожгла одну.

— Ты что, куришь?!

И подожгла скомканную бумагу.

Глядя, как огонь медленно, словно неохотно, овладевает предложенной ему пищей, Роман заговорил:

— И правильно, туда ему (кому?) и дорога. Если бы я знал то, что узнаю у этого одноглазого, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы пойти к нему.

Огонь наконец-то разгорелся.

— На самом деле я не очень-то и помню, что он мне говорил.

Сказав это, Роман почувствовал, насколько сильно он врет. Он запомнил все сказанное, и сейчас пламя зря старалось, сжигая бумагу, оно ничего не могло поделать с информацией.

— Ну что мне сделать, чтобы ты успокоилась?

— Убей его!

— А?

— Я, конечно, шучу, но по характеру шутки ты должен понять, насколько это для меня серьезно.

— Я понимаю.

— Ты не понимаешь, а постарайся понять.

— Да плевать мне на всю эту информацию. Я люблю тебя и не хочу тебя потерять. Правда. Честно.

— Пока горит эта бумага, ты должен поклясться.

— Ради бога. В чем? А, догадываюсь...

— Что никогда не попытаешься использовать известные тебе сведения.

— Клянусь! Хочешь, руку положу на огонь?

— Я серьезно.

— И я серьезно.

Через две недели они развелись. Заслуживает внимания тот момент, что все эти две недели прошли в замысловатой постельной борьбе. Никогда у них еще не было такого яростного секса, даже в медовые дни.

* * *

Западные люди охотно распространяют о себе всевозможные мифы. Например, считается, что они очень законопослушные. И самые законопослушные из всех европейцев британцы (ну, пусть вторые по этому параметру после немцев) охотно шли в Эбби Вуд на то, чтобы покрывать нарушителя закона — работающего без всякой рабочей визы молодого русского парня. Доставляли ему сплоченную и благодарную клиентуру. А ведь это страна, где уже несколько веков существует закон, требующий уголовного преследования любого человека, просто подделавшего подпись. Любую, в любом месте.

Британцы считают себя также и просвещеннейшими из всех на планете. Веру в Бога им заменяет ирония, но из этой же части души растет у них доверие ко всякого рода магическим ритуалам и доморощенным культам.

Леонид Мертвецов-Дудко — он теперь выступал только в сопровождении этого сложного имени, что как бы подтверждало его высокое туземное происхождение у себя на далекой родине, — так вот, он, даже овладев более или менее приемами высокого массажного искусства, не отказался от своей практики параллельного распевания русских готических гимнов. Это очень хорошо действовало на закрепощенных людей, и вскоре большинство больных ставили Леонида даже выше его престарелого предшественника.

Отдыхая между сеансами, он пил чай с крекерами. С удовольствием добавлял бы в него немного коньяка, но опасался, что станет походить не просто на дикого русского шамана, но на дикого и пьяного.

Да, отдыхая между сеансами, он услышал от своей ассистентки (да, у него со временем появилась ассистентка-британка) Тилби, что явилась незнакомая дама на массаж. Дудко подкрался на цыпочках к двери. Он очень не любил новых клиентов: вполне под этой маркой мог скрываться агент социальных служб, сталкиваться с которым не входило в расчеты мастера.

Он отодвинул чуть-чуть занавеску на окошке, занимавшем верх двери, и даже тихонько крякнул от неожиданности.

Это была теща собственной персоной.

* * *

Роман прибыл на Казанский вокзал рано утром. Он знал, что Димитрий Александрович просыпается рано, делает гигиеническую гимнастику, что бы это ни значило, и обливается холодной водой. Отправиться к учителю прямо домой он не решился. За прошедшее время отношения неизбежно подстерлись, и возвращение в дружбу Роман решил начать с института. Как раз сегодня в новом семинаре ДП была текучка. Роман приедет, сядет на задней парте. Интересно, как отреагирует учитель на его появление.

Осенняя Москва была прекрасна. Всходило чуть жалобное сентябрьское солнце, влажные улицы сдержанно шипели под колесами бесчисленных автомобилей, утренний поток москвичей был, как всегда, сосредоточен и бесконечен.

Роман купил пирожок с картошкой в уже открывшемся станционном буфете. Манеры разогревать еду в микроволновке еще не было заведено в городе, так что пришлось вонзать зубы в немного окаменевшую плоть. Очень хотелось есть.

Очень хотелось увидеть Димитрия Александровича. Умом Роман понимал, что учитель не спасет его мгновенно от тоски и одиночества, но чувства надеялись, если так можно сказать.

Было тепло. «Подожду его во дворике Литинститута, на скамейке», — решил Роман, вытер жирные пальцы платком и направился к метро.

Изменения, произошедшие в городе, он почувствовал у ворот заведения. Если раньше мимо вахты проходили все без всяких проблем (да вообще, была ли она, эта вахта?), то теперь уровень церберства поднялся и требовался студенческий билет для прохода. Роман попытался объяснить, что он еще не так давно учился тут и приехал, чтобы зайти на кафедру к своему учителю, но его не стали слушать. Пришлось прогуливаться по Большой Бронной в ожидании Димитрия Александровича.

Учитель заметил Романа издалека и развел руками: кого мы видим!

— Какими судьбами?!

— Да вот...

— Пойдемте, пойдемте. Это со мной.

«Кажется, картина встречи не обманывает ожидания», — подумал ученик.

— Можно я посижу у вас на семинаре?

— А...

— По старой памяти.

— Конечно, конечно.

— Тут кое-какие сибирские гостинцы.

— Отлично, но потом, потом.

«Кажется, Димитрий Александрович завел привычку сдваивать слова, добиваясь нового качества через количество», — подумал Роман.

В институте все было по-прежнему, он был такой же приятно состарившийся еще в ту пору, когда тут учился старший Шардаков, в такой же институт пришел и Роман, и вот теперь...

Со спутником Димитрия Александровича здоровались так, словно он только вчера был здесь, это почему-то было приятно. Зашли на кафедру, Роман скромненько притулился в углу, стараясь не привлекать внимания. Всеволод Алексеевич с ним поздоровался, правда, присовокупил:

— Куда-то вы пропали, юноша.

— Хожение в народ, — прокомментировал ДП.

Станислав Бемович был чем-то озабочен, тер лоб скомканным платком и накручивал диск кафедрального телефона.

Новенькая методистка, высокая угловатая девушка, кивнула молодому интересному гостю и насупленно углубилась в какие-то бумаги.

Всё как всегда.

«Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова, ни к селу ни к городу», — подумал ученик Димитрия Александровича.

— Пойдемте, Роман. Я вас представлю ребятам.

— Не стоит, я как студент.

— Как называется ваш журнал?

— «Ширь».

«Надо же, все помнит».

— Расскажете о проблемах провинциальной литературы.

— Да они одни и те же — что у столичной, что у провинциальной, — пробормотал Роман.

В коридоре им встретилась Зоя Михайловна Кочеткова:

— Ой, Рома!

— Иногда они возвращаются, Зоя Михайловна.

— Что, преподавать?

— Нет, пока как экспонат.

И они вошли в кабинет, очень знакомый кабинет, наполненный незнакомыми людьми. Роман дернулся было к последней парте, но Димитрий Александрович усадил его рядом за стол. Представил. Предложил сегодняшним студентам задавать вопросы. С этим было туго. Роман в нескольких словах описал свою жизнь после жизни в институте.

— Как, вы говорите, называется ваш журнал? — спросила девушка справа.

— «Ширь», так называется местная река.

— А какая у вас зарплата?

— Маленькая. Кормлюсь огородом.

Судя по всему, рассказ Романа особого энтузиазма у слушателей не вызвал. Понятно, им всем виделось, что они будут редакторами «Нового мира» или «Советского писателя» на худой конец.

Открылась дверь, и показался Аркаша Киров, он извинился за опоздание, прошел к своему месту и медленно сел. На его лице выразилась высшая степень неудовольствия.

— Димитрий Александрович, а когда мы о Сорокине будем говорить?

— Немного позже, Аркадий.

Действительно, на этот день был запланирован общий разбор романа известнейшего отечественного автора Владимира Сорокина под интригующим названием «Роман». До него дошло в конце концов дело.

— Вот видите, Рома, это как будто специально в вашу честь.

Ну, в общем, все было сказано верно: Сорокин в довольно высокохудожественной и одновременно оригинальной форме рассуждает о том, что современный роман издыхает.

— Французской академии следует ввести запрет на работы о смерти романа так же, как она ввела их на работы об изобретении вечного двигателя, — заметил Димитрий Александрович. — Уж сколько раз его хоронили. При самом его появлении на свет Лоренс Стерн произнес ему приговор.

— Это где же? — спросил Киров.

— В «Тристраме Шенди», там ведь спародированы все принципы современного романа.

Киров что-то пометил в тетради, и даже понятно, что именно.

Димитрий Александрович повернулся к своему старому ученику:

— Скажите, Рома, а вы не пишете ли роман?

Гость слегка развел руками — мол, грешен.

— Вас выдает особый блеск глаз. Я сделал ряд наблюдений и определил для себя несколько очевидных и безусловных признаков того, что человек занимается сочинением романа.

— Вы над нами смеетесь! — сказала смелая девочка справа.

Димитрий Александрович вздохнул:

— Немного шучу. Но лишь немного.

После занятий трое мужчин отправились в рюмочную.

Заняли столик в уютном углу, бутерброды с килькой и зеленым лучком.

Роман познакомился с Аркадием, нельзя сказать, что они сразу возненавидели друг друга, но тень пробежавшей кошки мелькнула.

Димитрий Александрович был невнимателен в этом случае. С ним, кажется, что-то происходило.

— Скажите, а вы сами-то не пишете роман? — спросил Киров.

— Да, уж у кого и блестят глаза, так это у вас, — поддержал невольного недруга Роман.

— Пришла в голову хорошая идея, — немного абстрактно ответил их учитель.

Димитрий Александрович скрытничал, да он и самому себе не признавался в том, что с ним сейчас происходило.

— Давайте выпьем, — произнес учитель банальнейший простонародный тост, никак не обозначавший возвышенности момента.

Выпили ученики, не переглянулись, но подумали об одном и том же.

Истории этой было чуть более двух недель. Началась, как и все такие истории, с ерунды. Димитрий Александрович пришел в институт чуть раньше положенного времени.

Двери кафедры закрыты. Ключа у него не было.

Чтобы не идти на вахту, он, увидев приоткрытую дверь соседней кафедры, вошел к соседям и застал там лаборантку Любашу, невысокую, крепенькую, миловидную девушку. Она сидела за чайным столом и наливала себе чай.

Димитрий Александрович произнес фразу:

— Да не дадут же мне здесь умереть от жажды.

Любаша мило улыбнулась и поставила перед вошедшим профессором чистую чашку. Он поставил портфель на один свободный стул, сам сел на другой.

Чай был замечательный, что гость не преминул отметить, что к нему полагались сушки и сахар.

— Чай, сахар... Вы очень великодушны.

Любаша опять мило улыбнулась. В ее улыбке не было ничего особенного, никакого особого значения, этим она и была сильна. Вынуждала начавшего речь собеседника собеседовать дальше и дальше, выдумывая на ходу все новые и новые повороты беседы.

Надо сказать, что Димитрий Александрович не привык к такому типу общения. Дома супруга, стоило разговору ей надоесть, махала рукой и уходила, оставив высокоумного мужа наедине с его демагогией. Ученики кидались в спор, когда он с помощью своих слов расшатывал их неглубокие убеждения.

Здесь все было иначе. Любаша и не собиралась уходить, еще меньше она выказывала желания спорить. Только мило улыбалась.

Трудно сказать почему, но Димитрий Александрович воспринимал каждую такую улыбку как вызов. Ему казалось, что так должны улыбаться люди, понимающие его насквозь. Ему эта ситуация была и неприятна, и тревожна. Чтобы выйти из этого нового для себя состояния, он должен был добиться какого-то другого эффекта своими словами.

Но этого не получалось. Только милая улыбка, вовремя придвинутая сахарница, переданная салфетка, когда в ней у говорившего возникала нужда. Больше ничего.

Трудно сказать, сколько бы это могло продолжаться, если бы не стали собираться сотрудники кафедры, на которой Любаша была лаборанткой. С невероятным усилием Димитрий Александрович сумел вырулить к какой-то паузе. После этого он встал, с любезной улыбкой поприветствовал всех и, надеясь, что не производит странного впечатления, отчалил, обливаясь потом.

Поскольку ему казалось, что он оставил какой-то уж слишком необычный след в жизни Любашиной кафедры, он через пару дней зашел, чтобы его загладить. Неся коробку зефира в руках.

Зефир был принят. Спокойно и с достоинством. Без аффектации и ужимок, чего так боялся гость.

И он решил сказать несколько слов в объяснение своего поступка, мол, вы меня спасли в прошлый раз, напоили чаем, так вот я... и так далее. Но тут сбоку приплелся какой-то изящный, но чуть длинноватый анекдот из окололитературной жизни Серебряного века. Стоило ему закончиться, как возникли какие-то смысловые концы, которые требовалось закруглить, так что прощание растянулось еще на целых десять минут и опять было прервано лишь появлением заведующего Любашиной кафедры — неприветливого типа Минералова. С ним у Димитрия Александровича как раз в этот момент были какие-то контры в ученом совете, так что Минералов довольно официально что-то буркнул в адрес Любаши и неприязненно посмотрел на неожиданного гостя.

Гость ретировался, с ужасом осознавая, что пропасть непонимания между ним и лаборанткой стала еще больше.

Надо ли говорить, что во время этой сцены Любаша мило и даже сочувственно улыбалась?

Димитрий Александрович понял, что теперь решительно надо объясниться, а то она подумает черт знает что.

Являться на кафедру Минералова было категорически нельзя — ни с зефиром, ни с шоколадными конфетами. Слишком не так могут понять.

Он дождался конца рабочего дня, отследил, как Любаша выходит со своей кафедры, другим путем забежал вперед и у самого выхода с территории института встретил ее как ни в чем не бывало.

— Да, Любаша, я тут думал, мне необходимо что-то прояснить. У вас есть несколько минут?

Она кивнула, улыбаясь.

— Выпьем по чашке кофе?

— Выпьем.

«Кафе “Лира”? Нет, пожалуй, это не подойдет, здесь всегда толчется кто-то из студентов-прогульщиков. Пойдут сплетничать. Но вместе с тем ведь ничего тут такого нет. Может товарищ по работе пригласить своего товарища по работе выпить с ним чашку кофе? Профессор лаборантку?»

Пока Димитрий Александрович разрешал в своем сознании это логическое и моральное противоречие, они вошли с Любашей внутрь и сели за стол.

Официант подлетел тут же, что нечасто бывало в наших кафе.

— Может быть, по бокалу белого вина?

Любаша отрицательно и довольно решительно покачала головой.

Впоследствии, когда Димитрий Александрович наводил о предмете своего интереса справки, он узнал, что это девушка отменно трезвого поведения и даже на кафедральных пикниках всегда удерживается от выпивания чего-либо горячительного. Более того, за ней не замечено никакого, что называется, романа.

И это в двадцать пять лет! При, несомненно, цветущем здоровье. К ней не приставала никакая словесная шелуха, что обычно сопровождает особ женского пола по месту работы.

Сколь осторожно ни проводил свои разыскания Димитрий Александрович, наиболее чутким и внимательным членам коллектива стало очевидно, что тут момент какого-то нездорового интереса.

Открывшаяся профессору картина, наоборот, вместо того чтобы положительно впечатлить, вогнала его в особое состояние робости. Он ощутил себя участником классического сюжета «красавица и чудовище».

Ну, понятно, кто тут кто.

Но немного раньше, в тот момент, когда они посещали кафе «Лира», Димитрий Александрович надеялся, что ему все же удастся наконец объясниться с Любашей и сбросить тяжкий груз моральной ответственности со своих плеч.

За те несколько десятков минут, что они провели за столом в кафе, Димитрий Александрович обнаружил — надо сказать, с некоторым священным ужасом, — что он вообще-то не хочет ничего с себя сбрасывать и возвращать свои отношения с этой девушкой к состоянию общетоварищеской нейтральности.

При этом оставалось по-прежнему совершенно непонятным, как она для себя истолковывает сходное с назойливостью внимание профессора к своей лаборантской особе.

Море в штиль.

Она, говоря языком Горького, не смеялась, лишь улыбалась. Ни одним знаком не прорываясь сквозь эту неотразимую завесу хоть к какой-то откровенности.

При этом, переживая приливы и отливы мыслей и чувств, Димитрий Александрович непрерывно говорил. Говорил интересно. Сыпал уникальной информацией. Рассказывал редчайшие по интересности сюжеты.

Нет, она не производила впечатление Галатеи перед оживлением, она реагировала: там, где надо было хохотать, мило посмеивалась, там, где нужно было удивляться, высоко поднимала брови.

— Да, я вам все о театре, а еще не спросил: может быть, вы к нему равнодушны?

— Вовсе нет.

— Что вы смотрели последний раз?

— «Марицу».

— Это же оперетта!

— Да.

— Вы любите оперетту?

Она пожала плечами.

— Хотите, пойдем?

— Нет.

В результате после несколько сумбурных перебираний было решено, что в ближайшее время, как только Димитрий Александрович достанет билеты, они пойдут в театр на Малой Бронной. Почему именно в этот? Потому что рядом с институтом. Профессору казалось неделикатным приглашать даму в какой-нибудь отдаленный театр, это попахивало бы умыканием — так представлялось в его воспаленном сознании. Правду сказать, театров рядом с вузом было полно, хотя бы Пушкинский, но Димитрий Александрович как-то о нем забыл, что показывает степень его возбуждения.

Да, состояние профессора отразилось на его облике, что легко обнаружили его ученики в рюмочной. Обнаружила бы и жена, не будь другого повода, заслуживающего внимания: явился военный сын профессора, причем прибыл с очередным внуком, отчего в квартире под рукой Юрия Долгорукого поселилось сумбурное, яркое счастье.

На несколько дней Димитрий Александрович как бы одумался, окунулся в счастливую жизнь семьи, нянчился с внуком, который и в самом деле вышел очень очаровательным. Когда супруга сына укладывала внучка спать, Панины всей семьей садились на кухне, беседовали шепотом, пили чай и не только, каждому взглянувшему со стороны пришло бы в голову известное изречение Льва Толстого.

И вот тем не менее однажды утром, направляясь на работу, Димитрий Александрович прошел институт, спустился по Большой Бронной до Бронной Малой и приобрел билет на завтрашний спектакль.

«Зачем?» — спрашивал он себя и вместе с тем чувствовал, что по-другому поступить не в силах.

И только сидя на кафедре в ожидании того часа, когда можно будет отправиться на спектакль, он обнаружил, что смотреть они с Любашей будут «Женитьбу». Была такая постановка, еще эфросовская, на Малой Бронной. Уже поистершаяся, подызносившаяся, почти перед сходом со сцены. Сказать по правде, профессору было все равно, что они будут смотреть, главное, что сидеть будут рядом. А тут вдруг его как ударило — «Женитьба»!

Это же громадный намек! Безусловно, так подумает Любаша.

Димитрия Александровича чуть удар не хватил. Он уже созвонился с лаборанткой. Он уже получил согласие.

До встречи за дверями института оставалось минут десять, не больше. Ничего нельзя сделать.

Оставалось одно — оправдываться, затушевывать реальную сегодняшнюю историю с помощью каких-то старинных анекдотов.

Он так волновался, что Любаша спросила его:

— Что с вами?

— Да нет, все в порядке. Хотя, конечно, и не в полном. Тут вот знаете какое дело...

— Какое?

Они шли по Большой Бронной мимо театра имени Пушкина.

— А зачем далеко ходить? Устанем. Давайте завернем сюда.

— Куда?

— В Пушкинский.

— Вы же достали билеты на Бронную?

— Достал, как я мог не достать, но умоляю вас, пойдемте в Пушкинский.

— Вы плохо себя чувствуете?

— Да нет, ну как бы я посмел, то есть...

Подчиняясь его внезапно изменившемуся настроению, они повернули налево.

— Тут церковь. Но мы пройдем мимо.

Любаша молча подчинялась. Что она себе воображала, трудно было даже представить. Эта внезапная профессорская дружба не то чтобы ее тяготила, скорее вносила известное разнообразие в ее ровную, гладкую жизнь.

— Во-от, сейчас поглядим, что тут у них и у нас под боком идет.

Они остановились перед доской объявлений.

Первое, что попалось на глаза, — «Повторный брак» какого-то француза.

Димитрий Александрович долго боролся с приступом немоты. Какой удар со стороны классика!

— Но если не хотите, — выговорил наконец, — мы можем и сюда не ходить.

Любаша молчала в растерянности, фигуры профессорского поведения оставались для нее непонятными.

— Давайте лучше пойдем в кафе.

— Нет, я лучше поеду домой.

Любаша поступила совершенно естественно, она решила, что профессор не в себе и лучше держаться от него подальше. По крайней мере, сегодня.

— Я поймаю такси.

— Я поеду на троллейбусе.

Димитрий Александрович шел домой как пьяный. Полное фиаско! Это же надо так вляпаться в театральную жизнь! Неужели все кончено? Сможет ли он просто заговорить с ней завтра? Хватит ли у него сил?

* * *

У тещи было великолепное тело, ничего не скажешь. Если лицу еще можно было дать его годы, то бедрам, животу и всему остальному решительно нет.

Леонид Дудко применял свое небольшое приобретенное мастерство и думал о том, что Запад воистину гнездилище разврата.

Они часто в институте шутили в разговорах о сравнительных качествах жизни в Союзе и на Западе в том смысле, что тут страшная бездуховность. И вот нате вам.

По инерции Дудко читал стихи Мертвецова над телом распростертой тещи. У него ни на секунду не возникало сомнений в том, для чего весь этот спектакль в купальнике.

Хоть бы Тилби не догадалась.

Он спохватился, что стихи выглядят сейчас глупо. На секунду прервался, но тут же продолжил, опять же из-за ассистентки.

— Всё, — сказал он минут через двадцать, когда прилично было закончить сеанс.

Теща села на столе:

— Ученик ты, конечно, дрянной.

— Ваш ученик. Вернее, вашего знакомого.

— Ну ты Иваныча не ругай. Он доскональный мастер.

Леонид развел натруженными руками, ну а я, мол, да, подкачал.

— Стишки у тебя забавные.

— В Литинститут не взяли.

— Хочешь, помогу?

Леонид сощурился. Это еще что значит?

— Не понимаю.

— Я скоро еду в Москву. У меня есть там кое-какие связи. Литературные.

— Но Женя не захочет.

— И правильно сделает. Она в своем секонд-хенде страшно поднялась. — Теща улыбнулась и стала одеваться.

Леонид испытал облегчение. Чувство имело отношение не к жене, а к ее матери.

— В общем, ты поедешь со мной.

В голове массажиста зашумело, туда ворвалось слишком много новых, необычных мыслей.

— Не будем мешать моей дочери делать карьеру. Она, возможно, к концу года станет партнером у себя в фирме.

Шум в голове не проходил. Конечно, Леонид заметил, что они с Женей как-то немного отдалились друг от друга в последнее время.

Теща застегивала блузку.

— Прямо спрашивать бесполезно, она не признается. Ты спроси, как она поступит, если ты решишь вернуться домой.

* * *

Ванда приняла ее не сразу.

Арина сидела в предбаннике уже второй час, а люди потоком шли и шли к Ванде в кабинет. Конечно, старая подруга имела право обидеться, когда Арина без объяснения причин укатила к себе на ростовскую фазенду. На природу ее, вишь, потянуло.

Собственно, Ариша и не приехала бы обратно, когда бы не два обстоятельства. До нее дошли слухи, что УРБ упразднен. Что-то они там провернули неаккуратно, вцепилась прокуратура. Ванда концы в воду, не такой она человек, чтобы попадать в глупые ситуации. Ариша хотела просить ее о какой-нибудь работе по старой памяти. Придется сделать вид, что о прокурорской проверке она ни сном ни духом.

Ванда не поверит?

А может, и поверит. Ростовская фазенда довольно далеко. Кроме того, история с цыганским вертепом тоже, кажется, вышла на всесоюзный уровень. Арину с Климом и обоих Вартановых затаскали по допросам. Событию было уже несколько лет, но такие истории скоро не забываются. Ванда, разумеется, в курсе, она не поверит, что Арина ни при чем. Целый букет версий и слухов.

«Но главное было не это, не работа, в крайнем случае пойдем полы мыть», — любила говорить Арина.

Стали в районе фазенды появляться какие-то мутные цыгане. Не селились, просто мимо проскальзывали. Арине стало тревожно.

Сына Илью она любила по-настоящему. Ничуть не меньше, чем своего, хотя, если правда, такое бывает редко.

И она решила искать у Ванды какой-то защиты на случай... черт знает на какой случай, всякое может быть.

«Работа» — это было другое название поддержки, о которой хотела просить свою сильную подругу Арина.

Клим остался дома. Он был хорошим отцом, да еще таким здоровенным, но Арина чувствовала, что в предстоящем ей деле простая физическая сила будет значить мало.

Ванда встретила свою старую сотрудницу расслабленно, со стаканом дорогого алкоголя.

— Ну, садись.

— Здравствуй.

— Ну, здравствуй.

— Для начала скажу, что ты была права.

— Я с самого начала это знала.

— Прошу извинения.

— Ну, это само собой. Переходи к просьбе.

— Мой сын.

— У тебя есть сын?

— Два.

— Ага, но просишь за одного.

Арине пришлось рассказывать всю историю с подробностями. Оказалось, что Ванда была не в курсе.

— Ни фига себе! Всю семью?

— Да.

— Кроме твоего сынка?

— Да.

— И о чем ты просишь?

Арина рассказала.

Ванда дернула щекой:

— Это только по решению суда.

— Неужели нет никаких способов?

— Слушай, подруга, ты завертела такую фигню.

Арина вздохнула. Потом встала:

— Мне уходить?

— Выпей.

— Да я...

— Это хороший коньяк.

— Что, в нем содержится решение?

— Не хами.

— Да я...

— Буду думать.

— А я?

— Выходи на работу.

* * *

— Тебе пятьдесят шесть лет.

— Пятьдесят семь.

— Вот видишь.

— Ничего я не вижу.

— А ей двадцать пять.

— Ну да.

Дело, как всегда, происходило в рюмочной. Состав приглашенных: сам Димитрий Александрович, его старинный друг дядя Вася, не имевший ни малейшего касательства к Литературному институту, и два ученика, Роман Шардаков и Аркадий Киров. Стол заставлен толпой рюмок, перед культурно отдыхающими высится целое теплое блюдо креветок и небольшая эскадра бутербродов с килькой, усыпанной рубленым зеленым луком.

Ученики Димитрия Александровича попивали и помалкивали, а дядя Вася, у которого были особые заслуги в прошлом перед профессором и несомненный житейский ум, вещал:

— Ты хоть за задницу ее один разок взял?

В глазах Димитрия Александровича выразился несомненный ужас.

Ученики прыснули в рюмки. У них тоже был такой вопрос, но они не смели его задать.

— Что, Прекрасная Дама?

— Ну...

— Но ты же не Блок.

С этим Димитрию Александровичу было спорить трудно. Но он нашелся:

— Но она же Любаша.

Дядя Вася — это постепенно выяснилось, — спасший во время флотской службы отца Димитрия Александровича, сказал:

— Выпьем, товарищи.

Товарищи охотно выпили.

— У тебя каждая Наташа — Гончарова, а каждая Франсуаза — Дункан?

— Это что ты хочешь сейчас сказать?

— Пойми, Дима, пустышку тянешь.

— Заткнись.

— Инка, конечно, мамонт, вернее, что там из мрамора, но жена же тебе. Двоих детей народила.

— И что? От черного хлеба и верной жены...

— Да слышал я уже эту чушь, слышал. Вон пацаны стоят смеются.

— Пацаны? — Димитрий Александрович посмотрел на учеников. —  Смеетесь?

Две головы поболтались справа налево.

— Но вы действительно слегка...

— Договаривай, Аркаша!

— Пора переходить к действиям.

— О чем ты, Рома?!

— Выпьем. — Дядя Вася обратился к шикарно накрытому столу.

— А я, может быть, по-голубиному влюблен?

— У авгуров в Древнем Риме был такой фокус. — Дядя Вася был историком. — Они, когда хотели доказать, что двум армиям сталкиваться не надо, сажали по разным сторонам блюда двух голубков и насыпали в блюдо чечевицу и пшеницу, и птички начинали клевать строго один белое, другой темное.

Роман не понял, к чему ведет историк. Кстати, Аркадий тоже не понял и даже переспросил:

— Ну и что?

— А вот то-то.

— Да что то-то?

— Инке ничего не говори, пока есть возможность, — обернулся дядя Вася от непонятливых парней к другу.

Они еще раз выпили, смачно закусили, заслуживает внимания то, что у Димитрия Александровича был прекрасный аппетит.

Роман обратил внимание на этот факт и счел возможным задать вопрос из области текущей литературы. Спросил, как ему, Димитрию Александровичу, Владимир Шаров — говорят, очень идет в гору и одновременно глубоко роет.

— Ну их всех к дьяволу — и Галковских, и Шаровых, — с выражением сказал учитель.

— Он неправильно назвал свой роман, — сказал Киров.

— Кто? — спросил Роман.

— «Бесконечный тупик». Это можно выразить одним словом — «Лабиринт».

— Я говорил про Шарова.

У взрослых шел свой разговор.

— Ты как, не наследил там?

— Ты что имеешь в виду? — вскинулся Димитрий Александрович.

— Если что, пусть немедленно делает аборт!

— Да ты что, об этом и речи нет!

— Знаю я их. Нет, нет, а потом вдруг пузо!

— Говорю тебе, даже за руку не держал.

Собеседник тихо усмехнулся:

— Ну, от этого детей не бывает.

* * *

Садофьев отложил рукопись:

— А почему ко мне?

— А к кому?

— Давным-давно не имею никаких связей с Литом.

Теща пояснила:

— Не знаешь — спроси. Не знаешь, у кого спросить, — спроси, у кого спросить.

Садофьев сидел у себя в кабинете на рабочем месте, одет с иголочки, великолепно причесан, взгляд значительный.

— Если действовать по твоему методу, то я бы посоветовал Романа.

— Какого?

— Шардакова. Он недавно вернулся из своей глуши, старшего оставил прозябать на месте, а сам опять в столичный омут.

— Ты откуда знаешь?

— Заходил насчет работы.

— Какая у тебя работа для писателя?

— Я ему так и сказал.

Хозяин кабинета вновь взял в руки рукопись. Пожевал губами, снял и отложил очки.

— А что, сейчас так пишут?

— Самый последний писк моды. Тексты с терапевтическим эффектом.

— С чем?

— Суггестивная лирика.

— Он же в Англии.

— Ну да.

— Они же русского не понимают.

— А тут совокупное действие тембра голоса и текста. Он там людей на ноги ставит.

— Это потому что непонятно. Того, кто русский понимает, он, наоборот, в гроб вгонит.

Гостья встала, взяла рукопись и сунула в сумку. Все, разговор окончен.

Чувствовалось, что она не совсем удовлетворена визитом. Стремясь, видимо, сгладить негативное впечатление от разговора, Садофьев подбросил вдобавок к совету сплетню:

— Помнишь преподавателя по текучке Димитрия Александровича?

— Ты забыл, я не училась у вас.

— Ну, может, Ксанка рассказывала? Она как раз была в его семинаре.

— Не рассказывала, ты расскажи.

— Он страшно был популярным, девчонки с нашего курса так на него и вешались.

— Да-а?

— Но он сказал «ни-ни». И тут вдруг с ума сошел.

— То есть?

— Вляпался по уши.

— Это уже интересно. В студентку. Сколько же ему сейчас?

— Под шестьдесят. Не в студентку, не так скандально, — в лаборантку.

— Служебный роман.

— Вот-вот. Но главное, что избранница его, как бы тебе сказать...

— Уж начал, сыпь! Страшненькая, да?

— Нет, она ничего так себе, милашка, можно сказать, на любителя.

— Но в чем закавыка?

Гостья внимательно смотрела на хозяина кабинета и задавала вопросы, не очень стремясь получить ответ. Ее занимала одна мысль: догадывается ли Садофьев о ее отношениях с Мертвецовым или еще нет? Не может же быть простым совпадением, что эта институтская история повторяет ее собственную историю. Такая тонкая месть! Извращенная ревность. Нет, Садофьев вроде бы не способен на такие тонкие и подлые движения души.

— Она, понимаешь ли... Про нее хорошо сказала одна сотрудница: ни с чем пирожок!

Глядя, как хозяин кабинета рассмеялся своим словам, гостья подумала: «Не знает. Совпадение».

* * *

Во дворе Литинститута была столовая. Для студентов бесплатная. Николай Францевич Есинг гордился этим фактом.

Во время второй пары свободные преподаватели и лаборантки тоже навещали пункт питания.

Димитрий Александрович столовую не посещал. Хотя и Любашу хотелось лишний раз увидеть, и есть хотелось.

Как ходить с ней? За ручку? Пошло. Искусственно делать вид, что он ее не замечает в очереди? Еще пошлее.

Кстати, он был убежден, что в институте никто ничего не знает о сложившейся между ним и Любашей ситуации. Если бы ему сказали, что в эту историю посвящены буквально все, вплоть до студентов, он бы не только удивился — он бы обиделся.

После неудачного театрального приключения Димитрий Александрович взял себя в руки и организовал сносный поход в кино. Фильм был с Депардье, но редкостная, как ему показалось, дрянь. Очень обрадовался, когда Любаша высказалась о картине в том же духе. Их вкусы совпадают! Хотя бы киновкусы.

И по-прежнему он много говорил. Как только они оставались наедине, он начинал, и так вплоть до момента расставания.

* * *

Вокруг между тем текла своим обычным порядком жизнь.

Теща поговорила с Романом.

Он удивился:

— А что я могу? Для Есинга я просто бывший студент, моего ходатайства явно будет недостаточно.

— Но ты же дружишь с Паниным!

— А-а...

К Димитрию Александровичу Роману обращаться не хотелось. Он боялся, что тот думает, будто их дружба носит не такой уж бескорыстный характер. Аргумент, что помощь нужна парню Жени, не впечатлял. С Женей они не дружили, виделись несколько раз, да и всё.

— Ты где работаешь?

— Дворничаю.

— Пора подумать о серьезном месте.

— Я еще все-таки пишу.

— Это понятно, все вы пишете.

Роман имел в виду свой роман и обиделся за него.

— Я подумаю, — сказала она, — и ты подумай.

Теща позвонила через три дня.

— «Московскому рабочему» требуется редактор в прозу. Пойдешь?

Роман не сразу ответил, потому что задохнулся от неожиданности, это настолько превосходило его ожидания...

— Не хочешь? — удивилась теща.

— Нет, я просто... А это серьезно?

— Записывай телефон главного.

Было понятно, что насчет Мертвецова хлопотать придется.

Охваченный двумя разноплановыми чувствами, Роман отправился на свидание к Долгорукому.

Минуты две стоял перед дверью. Позвонил.

Открыла Инна Ивановна.

— А, Рома! Аркадий уже там, проходи.

В той части, где находился кабинет Димитрия Александровича, бывший одновременно и библиотекой, слышались голоса. Роман различил хрипловатый, неприятный баритон Кирова и... кто там еще? А, шереметьевский сын.

Кабинет он не узнал. Всегда столь ему нравившееся своим естественным, внятным порядком помещение было захламлено и разгромлено. Бесчисленные тома библиотеки лежали неровными стопками на ковре, на столе, просто на полу, словно макет Нью-Йорка. Трудно было пройти. Димитрий Александрович часто в шутку жаловался, что книги скоро выживут его и его семью на улицу, а теперь почему-то решил их расположить, помимо полок, тем самым способом, который более всего мешает с ними сосуществовать. Сын стоял посреди книжных небоскребов с воздетой рукой, как статуя Свободы, Киров и Димитрий Александрович сидели в углу на маленькой козетке и слушали, что говорит сын. Судя по всему, он ничего не знал о шашнях отца в институте и воспринимал книжный разгром как приступ немотивированного внезапного безумия.

Наконец диспетчер устал говорить, опустил руку и сел на один из небоскребов:

— Это же придется все обратно запихивать!

Профессор посмотрел на сына ясными глазами:

— Когда я ее найду, спокойно все запихну.

Дело было, оказывается, в редкой, куда-то запропастившейся книге.

— Не могла же она сквозь землю провалиться! — разводил руками профессор.

— Тьфу, — сказал сын и вышел из кабинета.

— А что за книга? — осторожно поинтересовался Роман.

— Когда найду, ты увидишь. А ты, собственно, по делу ко мне?

— По делу.

— Вот и Аркаша здесь, сейчас пойдем обедать.

Киров вышел, незаметно повертев пальцем у виска.

Не может быть, испугался Роман, а ведь так и сходят с ума.

— Так что у тебя?

Ученик достал из кармана пиджака сложенную вдоль рукопись Мертвецова:

— Это мой близкий друг.

Роман ни на что особое не рассчитывал. Стихи он прочитал, они ему активно не понравились: напыщенная бредятина. Димитрий Александрович обычно выбрасывал такие в мусорное ведро, сопровождая каким-нибудь остроумным присловьем, типа: «Глубоко поверхностный человек».

В этот раз он и читать не стал, сунул в стоявший у письменного стола открытый портфель:

— Пусть цветут сто цветов, пусть расцветают сто школ.

К чему это было сказано, Роман переспросить не решился.

— Идем! — сказал профессор.

В его движениях появилась ранее ему несвойственная порывистость и даже залихватскость.

За обеденным столом, по обыкновению, он много говорил:

— Если так разобраться, совсем научно, то критериев нет.

— Чего нет? — переспросил въедливый Киров.

— Критериев. Математически доказать, что «Дон Кихот» написан лучше, чем ваша повесть, Аркадий, невозможно.

Кажется, Кирова эти слова не порадовали.

Инна Ивановна переводила взгляд с одного на другого, словно ища ответа на свой немой вопрос.

Под щавелевый суп Димитрий Александрович выпил, сопутствовал ему, и то вполсилы, только Роман. Киров и сын не отрывали взгляда от тарелки. Выпил профессор и еще, сопровождая процедуру все новыми демагогическими идейками.

В общем, обед произвел на всех, кроме хозяина, гнетущее впечатление.

Ученики после обеда отправились домой. В лифте Роман задал вопрос Кирову:

— Что за книгу он искал?

Аркадий пожал плечами:

— Всем отвечает одно и то же: вот, мол, найду — и сразу поймете.

— Это как-то связано с Любашей?

— Кто его знает.

— А Инна Ивановна догадывается?

— О чем? О том, что у него крыша немного поехала, думаю, да. А насчет юбки-Любки вроде нет. Хотя кто ее поймет.

— Жены и мужья узнают, как правило, обо всем в последнюю очередь.

Киров был не расположен к беседе, сказал:

— Ну да, — и был таков.

На следующий день Димитрий Александрович, свежий, весь наглаженный, благоухающий благородным ароматом, явился к Николаю Францевичу Есингу и положил перед ним рукопись Мертвецова. Маленький, кругленький ректор (институтская кличка Колобок) с легким упреком посмотрел на визитера:

— Вы это читали? Сами?

— Разумеется.

— Ну и, стало быть, рекомендуете?

Димитрий Александрович со всеми удобствами расположился в кресле, которое ему предложил занять ректор, сам оставаясь стоять. От этого, кстати, не сделавшись выше крупного, породистого гостя. Он осторожно перебирал полными пальцами листочки, уже приобретшие весьма замызганный вид, и решал, как ему поступить.

— Да нет, — отвечал профессор. — А может, и да.

— То есть?

— Кто я, извините, такой?

— Напрашиваетесь на комплимент? Вы профессор Панин, краса и слава нашего института. Я бы так сказал.

— Это ладно, но посудите сами...

И Димитрий Александрович повел ту же песню, что начал за вчерашним обедом. Как мы можем судить? Как мы смеем брать на себя право и все в том же духе. Сколько судеб искалечено всего лишь по прихоти субъективного разума какого-нибудь заурядного типа, занимающего по недосмотру властей видный пост.

Николай Францевич уловил в этом речитативе тень легкого наезда на его собственную фигуру. Его порой поругивали за волюнтаризм и формалистическую бездушность. Но, кажется, профессор Панин был далек от выпадов в чей-либо персональный адрес, кроме своего собственного.

— Хорошо, что вы от меня хотите?

— Сам не знаю что.

— Тут, я смотрю, есть фамилия, адрес, давайте я передам это в приемную комиссию. На общих честных основаниях. Ваше мнение мы учтем.

— Мне эти стихи то нравятся, то сейчас же кажутся отвратительными.

Колобок от возмущения сел, хотя понимал, что от этого теряет часть авторитета.

В кабинет вошла секретарша с какими-то бумагами. Ректор испытал чувство облегчения: теперь можно было опереться на то, что он должен выполнять свои обязанности.

Профессор, впрочем, встал сам и прочувствованно сказал:

— Спасибо, — после чего с полупоклоном вышел.

Ректор подписал институтские бумаги и осторожно придвинул к себе стопочку Мертвецова. Образование у него, у ректора, было историческое, он был автором нескольких учебников — в общем, человеком, не полностью чуждым творчеству.

Принесенные тексты ни на мгновение не понравились Николаю Францевичу и сразу показались отвратительными. Чего это Панин разыгрывал здесь перед ним томление души растерзанной? Очередной дуболомный графоман, даже еще с расчленительским и гробокопательным уклоном. Но опыт подсказывал Николаю Францевичу: не спеши, в нашем вузе возможны удивительные оборотцы. Помнится, случай с поэтессой Степанищовой — как ее грамотно, даже лихо топтал Левитанский на защите. И ведь не втоптал в небытие, девушка цветет и пахнет, а Левитанский, напротив, бледнеет. Или Вадим Степанцов. Сам Сергей Владимирович должен был выступать на его защите и ведь сбежал от ответственности, как ты там ни интерпретируй ситуацию.

Димитрий Александрович всегда импонировал Есингу своей почти гвардейской выправкой, цитатой, отточенной, как шпага, небоязнью вмешиваться в спор и отстаивать там свою, пусть даже крайне непопулярную, точку зрения.

Что с ним стало?

Да, кажется, что-то рассказывали. Николай Францевич почесал лоб. Ля фам.

Есинг любил делать вид, что ненавидит сплетни, хотя на самом деле жадно их коллекционировал, то есть и соблюдал манеры порядочного человека, и был в курсе всех дел в институте. Сегодня он даже не стал ничего разыгрывать, вызвал Анну Павловну, секретаршу, и потребовал полного отчета.

— Вот оно что. Пока я был в Китае, дело зашло так далеко.

Анна Павловна вздохнула:

— Да.

— Но, извините, у них это... осуществилось?

— Я не понимаю, что вы понимаете под этим словом.

— Ну, они спят?!

— Источники доносят, что нет.

— Но тогда это...

— Самый страшный вариант.

Николай Францевич покивал:

— Да. Судя по этим текстам, да.

— И ни к чему не придерешься.

* * *

Осталось рассказать совсем немного.

Ванда не помогла Арине и ее внезапно большой семье. Поразмыслив над фактами, Арина пришла к выводу, что бывшая подруга и начальница не простила ей того старого бегства в Ростов. Ванда на нее все же очень рассчитывала, и этот поступок поставил ее в тупик. Арину она ценила и любила, прекрасно с ней сработалась и собиралась и дальше двигаться по жизни в связке с этой свирепо честной и решительной девой.

А тут неожиданный вывих биографии. Собственно, с точки зрения Ванды, предательство, называя вещи своими именами. Нет, на таких ставки не делают, таких вышвыривают за борт.

Клим сказал, что переживать не надо, что Арина еще вовремя отрулила с опасной дорожки.

— Она тебя все равно подставила бы.

— Не говори так!

— Что значит не говори? Спасая свою шкуру, Ванда пожертвовала бы тобой.

— Скажи лучше, что нам делать.

— Возвращаться назад нельзя, — осторожно сказал Клим.

По правде говоря, он думал, что Арина накручивает себя и пугается призраков. Ну, какие-то неясные цыгане показались где-то на горизонте. Что, теперь не жить? Пускаться в бегство?

— Я не хочу, чтобы у меня отобрали сына.

— Да, да, — вяло соглашался громадный Клим и похлопывал себя ладонями по коленям. Большими ладонями, из которых не вырвешь никакого сына. Они сами кого хочешь порвут.

Арина прошлась по комнате, закурила — она с некоторых пор позволяла себе три-четыре сигареты в день, утверждая, что табак отличное успокаивающее средство.

Клим смотрел на нее с тоскливым предчувствием.

— Но я и в Москве не буду себя чувствовать в полной безопасности.

— Так и знал.

— Что ты так и знал?

— Из страны я никуда не поеду.

— Тогда уеду я одна. С детьми.

— Послушай, чего ты боишься? Это же какое-то средневековье. Мы по закону усыновили Илью.

Арина отмахнулась от его большой ладони:

— Выяснится, что у Ильи есть родственники и они... Они добудут любые документы.

— Ты взяла мою фамилию. Как они нас найдут?

— Ты как ребенок. Как они нашли нас в Ростове?

— Кто там нас нашел? Цыгане и цыганки имеют право свободно передвигаться по территории государства. Их полно в Ростове.

— Ты не чувствуешь опасности, а я чувствую.

— Ты белены объелась!

— А ты...

— Что ты хочешь сказать?! Ну, что?!

* * *

На первый взгляд жизнь тещи была более устроена, хотя и вполне секретна. Она прервала практически все связи со старыми знакомыми. Изредка созванивалась с младшей сестрой, один раз навестила бывшего любовника, но общение с ним не принесло ей душевного удовлетворения. Физиологи утверждают, что если взять группу людей и в научных целях скармливать им по семьсот грамм водки в день, то семь процентов из них не деградируют на протяжении какого угодно количества лет и у них родится здоровое потомство. Садофьев был из этих семи процентов. Ксанка, кажется, догадывалась о некоторых особенностях рабочей жизни супруга, но ей он доставался каждый вечер не в разобранном виде, и она сочла за благо ценить то, что получала. Сам Садофьев изобрел даже термин для обозначения своего модус вивенди — «утренний алкоголизм» — и даже гордился своими неожиданными способностями.

Да, к теще.

Они не поселились вместе с Мертвецовым, это был союз «вечное свидание», в обязанности литератора входило прилетать на зов по первому требованию, за что он получал весьма весомый бонус.

Издательство «Московский рабочий» дышало на ладан, когда он туда пришел, но теща организовала Мертвецову переход в издательство другое, маленькое, но живое, — «Астра». Отвечая своему названию, оно специализировалось на космической тематике, на что поэту было наплевать. Он на первых порах проявлял активность, надеясь заинтересовать начальство и отжать для своей книжки стихов место в планах издательства. Но очень скоро понял, что это нереально. Главный редактор был занят продвижением одной идеи: он собирался доказать, что американцы не были на Луне, а просто всех дурачили кинокадрами, снятыми в Голливуде. Где уж тут стихам выжить в такой идеологической мясорубке?

Кроме того, Мертвецов провалился на втором подходе к Литинституту, то есть получалось, что его даже по блату невозможно впихнуть в этот храм высокого искусства. Он обиделся на тещу и целую неделю косил от свиданий, демонстрируя переживание страшной психологической травмы. Даже сходил на очередной сборный концерт готического направления — или того, что от него осталось, — в книжном магазине на Шаболовке. Он-то думал, что он навсегда вознесся над несчастными друзьями, перешел в другие, высокие сферы. Оказывается, не совсем так.

Теща в свою очередь обиделась на Романа.

— Но что я могу сделать, если стихи — дрянь! — оскорбленно крикнул он в трубку, когда его стали уж слишком знойно перчить за отсутствие товарищеских качеств. Сам он глубоко и, как ему казалось, непролазно погряз в своем разоблачительном романе.

Кроме того, ему каждую ночь снилась Ася. Почти каждое утро он мчался на вокзал и только там овладевал собой, понимая, что ехать к ней не имеет смысла. Он не знает, чем она занимается. Форма расставания была такова, что предполагала для возвращения только движение с ее стороны. Не опускаться же ему до уровня побитой собаки.

Да и кто сказал, что Ася не нашла кого-нибудь за это время!

Роман временами ненавидел свой роман, да простится рассказчику этот дешевый каламбур.

Ради чего он пожертвовал счастьем и всем светлым и нежным в этой жизни?

Но кто сказал, что жизнь с Асей с открытой формой романной заразы была бы благостной? Он бы сожрал себя. И она все равно бы его бросила, потому что он не смог бы скрыть своей тайной работы над ним.

Дождь. Неожиданный, хотя и предсказанный.

Димитрий Александрович полез в сумку и обнаружил, что Инна Ивановна не забыла о своих обязанностях и положила в эту сумку зонт.

Инна Ивановна... Он не любил в последнее время думать о жене. Понятно почему.

Ему было стыдно. Вот она по-прежнему жена, а он кто? Нет, ничего непоправимого не случилось, все еще можно вернуть в прежнее, благополучное русло, всего лишь собственным решением.

Он вошел во двор института и распустил над головой большой черный, надежно защищающий зонт.

Потряс головой, вытряхивая оттуда осколки острых, колючих мыслей.

Жизнь богаче этих моральных формул. Бесконечно богаче!

И кому будет плохо, если он, профессор Панин, сделает так, чтобы ему стало совсем хорошо? Инне Ивановне.

Вот он даже про себя называет ее по отчеству. Что это означает, он не мог быстро сформулировать, но думалось о какой-то выгодной для себя формулировке.

Инна хороший, очень хороший живущий рядом человек, родивший ему двух разлетевшихся по свету сыновей. Но для себя... Ему ведь, Димитрию Александровичу Панину, нужно что-то для себя.

Он остановился под окнами кафедры общественных наук.

Наверно, на него смотрят: чего это он медлит под дождем?! А он и правда медлит. И не знает, что ему делать.

И вот справа, из-за угла института показалась стайка увенчанных зонтами девиц. Он их всех знал. Но видел только одну. Любашу.

Методистки шли с обеда. Перебегали под дождем до входной двери института.

Заметили его.

Неудачно получилось. Получилось так, что он поджидал Любашу. Перехватывал для вечного разговора.

Девицы рассмеялись. Есть масса ничего не значащих поводов для того, чтобы развеселиться группе молодых девушек.

Но Димитрий Александрович подумал конечно же о себе.

В какое дурацкое положение он попал!

Любаша слегка притормозила, пропуская мимо себя весь отряд удовлетворенных желудочно подружек.

Она не могла не отреагировать на стоящий под дождем профессорский столб с зонтом. На лице ее выразилось неудовольствие.

Методистки побежали быстрее, то ли потому, что дождь припустил сильней, то ли делая вид, что им совершенно неинтересно, что сейчас произойдет между Любашей и Димитрием Александровичем.

— Зачем вы здесь?!

— Просто стою!

— Просто?

— Нет, конечно, не просто. Дело в том...

— Не в этом сейчас дело.

— А в чем?

— У вас сейчас лекция?

— Да.

— Идите. Я вечером вам позвоню.

Это означало, что до вечера он ее не увидит и не услышит. Чудовищная перспектива.

Но свет в конце тоннеля. Вернее, звонок.

* * *

Арина с Климом все же не поругались. Гигант уступил своей крохотной супруге. Они собрались уезжать. В какую из заграниц? Пока было неясно.

Может, в Болгарию, понадеялись Вартановы. Все же страна, с которой что-то связано.

— Но это все равно как выйти в соседнюю комнату или поехать на дачу, — сказала Арина.

Нужна заграница серьезная, вроде Франции. А еще лучше Бразилия. Но Бразилия это, честно говоря, нереально.

Ирония судьбы состояла в том, что Илья в этой далекой и сердитой загранице был изъят из семьи русских эмигрантов ювенальной юстицией в возрасте одиннадцати лет. Вряд ли отдан был в цыганскую семью, но в каком-то уродливом смысле справедливость восторжествовала.

* * *

Димитрий Александрович явился домой промокшим до нитки: забыл на кафедре зонт, а во время его дороги домой дождь припустил вновь. Возвращаться было глупо. Светлый пиджак выглядел как темный, в туфлях чмокало.

Переоделся под осуждающим взглядом Инны Ивановны. Она ничего не сказала.

Почесывая грудь, украшенную олимпийским мишкой, профессор ушел в кабинет-библиотеку.

Остановился на пороге, словно не узнавая комнаты.

Долго вилял между высокими стопками книг, пробираясь к диванчику, стоявшему у противоположной стены.

— Хочешь чая? — спросила пришедшая по его следам супруга.

— Не сейчас, — почему-то недовольно сказал он.

Он думал о том, что вот сейчас ему будет звонить Любаша, а он не сможет с ней говорить нормально из-за этой заботливой женщины.

Книги! Зачем он их вытащил на середину комнаты?!

Он, конечно, знал зачем.

Это было единственное допустимое нарушение порядка жизни, на которое он мог пойти.

Ни поговорить с Инной Ивановной, ни поговорить с Любашей он не мог решиться.

Оставалось только манипулировать чужими словами, хоть и в глобальном порядке. Это, разумеется, бесполезно.

Под сердцем стало неожиданно холодно. А в самом деле, что это будет? Не может же ничего не быть вообще!

Обладая некоторой способностью к умозрению, он попытался представить себе, как мог бы выглядеть выход из этой ситуации, если не брать волевое решение, достойное мужественного, честного человека.

Бог из машины.

Обстоятельства так сами собой сойдутся и толкнут его в бездну. Или оставят на том же берегу.

Сможет он жить без Любаши? Уже нет.

Сможет он завести об этом речь с женой? Тоже нет.

И в этот момент полез Бог из машины.

Раздался телефонный звонок.

Любаша!

Телефон стоял на подставке за дверью комнаты — второй аппарат (неисправный на подоконнике на кухне, он не в счет). Надо было первым добежать до него, пока Инна Ивановна не пришла к нему первой со своей кухни.

Можно представить себе этот слалом.

Несколько книжных пагод профессор миновал благополучно, потом в одну врезался, и собранные в стопку вокабулы разлились по полу непреднамеренной эмиссией, пришлось пробираться по ним, рискуя подвернуть ногу.

Он услышал шаги жены по коридору. Нельзя было допустить, чтобы она первой взяла трубку.

По книгам передвигаться очень неудобно. Профессор Панин поскользнулся.

Приехавший наряд скорой помощи констатировал чудовищный по силе удар переносицей в ручку двери. Не только констатировал, но и увез в реанимацию.

Дальнейшее легко представить.

Любаша не навестила Димитрия Александровича ни в реанимации (ну, там трудно), ни в палате. А что, собственно, между ними было?

Он попытался завести разговор с регулярно навещавшей его женой, но она сделала вид, что его не поняла.

Роман, дядя Вася, Киров вели себя во время посещений так, словно ничего и не произошло.

Окончание следует.