Юрий Поляков. Трилогия «Совдетство»

Мало кому из писателей, учитывая современную, меняющуюся со скоростью стеклышек в калейдоскопе действительность, долго удавалось остаться актуальным и востребованным. К Юрию Полякову это не относится. Его книги выдержали не один десяток изданий; он был и остается одним из самых многотиражных авторов. Талант Юрия Полякова многогранен. Он поэт, прозаик, драматург, литературный критик, публицист и общественный деятель, к чьему слову прислушиваются в самых высоких кабинетах. Но в первую очередь он конечно же Русский Писатель. «Невымышленный гражданин, истинный патриот своей родины — России» — так сказал о Полякове писатель-метафизик Сергей Сибирцев в одной из бесед с писателем.

В одной из своих статей Юрий Поляков так говорит о себе: «...я живо откликался на все значительные события и происшествия... и всегда был искренним в своих суждениях. А искренность в писательской публицистике встречается не так уж и часто, хотя, казалось бы, именно откровенностью интересен литератор. <...> Я не боюсь предстать перед читателем в изменчивом развитии, ибо заблуждался не в поисках выгоды, а если обольщался, то от бескорыстной веры в торжество справедливости и здравого смысла... Некоторыми прогнозами и оценками я горжусь, как поэт гордится яркой и внезапной метафорой...»[1] Вышесказанное можно отнести не только к публицистике. Возможно, именно благодаря этой своей позиции Полякову удается и для сегодняшнего читателя оставаться актуальным и интересным.

Одной из безусловных удач Полякова последних лет поклонники его творчества считают автобиографическую трилогию «Совдетство» (2021–2023) — книгу о светлом прошлом, как остроумно назвал ее автор. Героем стал мальчик Юра Полуяков, который живет со своими родителями и братом в общежитии при маргариновом заводе, читает книжки, увлеченно учится в школе, ездит в пионерский лагерь, влюбляется, играет в мушкетеров. Автор признавался, что пристально заглянуть в свои детские воспоминания его побудила книга Ивана Шмелёва «Лето Господне». Воспоминания советского мальчика оказались столь же яркими и сильными, как это бывает у всех, кто умеет с благодарностью оглядываться в прошлое. Как написал Юрий Михайлович в предисловии к первому изданию, «тем, кто не любит свое советское детство, и нынешняя наша Россия категорически не нравится. Такая вот закономерность...».

В современной литературе редко можно встретить художественные произведения, посвященные советскому прошлому; исключение, может, пожалуй, составить публицистика, где статьи на эту тему появляются весьма регулярно. Тема Советского Союза для современной культуры вообще довольно сложная, что неудивительно, учитывая тот факт, с каким упоением в нашей стране в течение тридцати лет уничтожалась сама память о нем. До сих пор сохраняется позиция: «Хорошо о Советском Союзе — табу!» На счастье, медленно, но такая позиция уходит в прошлое. В этом плане книга «Совдетство» — произведение уникальное. Это касается как общей идеи, так и стиля, манеры подачи, языка. Но основное, что нужно отметить, — это общее настроение, с которым написаны все романы трилогии. Это особое чувство, которым объединены все три части, — чувство не то чтобы любви, но безграничного уважения и благодарности к этому, может быть, не во всем совершенному, но в общем-то славному прошлому, прошлому нашей страны. Эту мысль подчеркивает и сам Поляков в предисловии к первой книге трилогии. Благодаря этим чувствам сами произведения получились теплыми, светлыми, такими «ламповыми». Некоторые особо далекие в принципе могут возмущаться: вот, дескать, розовые сопли! Да чего там было хорошего! Да вообще тюрьма народов и т.д. Нет! Такой стиль и такая манера избраны вполне сознательно. Как точно заметил профессор, научный сотрудник ИРИ РАН, доктор исторических наук Алексей Белов, характеризуя трилогию, «на Советский Союз за прошедшие годы было вылито столько грязи, что некоторая лаковость ему необходима».

Трилогия Юрия Полякова «Совдетство» — это уникальная возможность взглянуть на советскую жизнь глазами двенадцатилетнего мальчика. Автор виртуозно восстанавливает в мельчайших деталях тот давно исчезнувший мир с его бескорыстием, чувством товарищества, искренней верой в справедливость, добро, равенство, несмотря на встречающиеся отдельные недостатки.

Создать некое автобиографическое произведение, рассказанное от лица двенадцатилетнего мальчика, — это замечательная находка писателя. Со всей своей детской непосредственностью, искренностью мальчик Юра Полуяков рассказывает о себе, о событиях своей жизни. Что-то его восхищает, что-то удивляет, но эти чувства всегда искренни. Благодаря такому своеобразному литературному приему писатель точно показывает свое отношение к этому времени. Хотя своего отношения к советскому прошлому Поляков не скрывает и в других своих произведениях, в трилогии «Совдетство» можно высказывать это отношение, не боясь быть обвиненным в ретроградстве и «совковости», ведь повествование ведется от лица ребенка.

Если спрашивать людей, родившихся и живших при Советском Союзе, об их жизни в это время, то большинство пространный рассказ завершит фразой: «А в целом было хорошо». Вот эту мысль и старается подчеркнуть в своем произведении «Совдетство» Юрий Поляков. И видимо, поэтому произведение встретило столь живой отклик и у тех, кто помнит это время, и у тех, кто хочет его узнать, но не из лапидарного официоза, а непосредственно от ребенка, жившего в эту эпоху.

В трилогии «Совдетство» Советский Союз предстает неким светлым, добрым миром, а главное, произведение лишено политизированности. В нем описывается жизнь простых русских людей — простых рабочих, служащих. И это во многом добавляет очарования произведению, и без того отмеченному ярким, точным, блестящим стилем.

Юрий Поляков, безусловно, является известнейшим и популярнейшим автором современности. Интерес и любовь современной молодежи к творчеству мастера доказывают, что темы, поднимаемые писателем в своих произведениях, находят живой отклик и важны для нее. Я думаю, это лучший подарок для Юрия Михайловича Полякова в год его 70-летия.

Корнелия Орлова

Светлана Павлова. Голод. Нетолстый роман

Дебютный роман Светланы Павловой «Голод. Нетолстый роман» никого не оставит равнодушным. Он вызовет страх, боль, слезы, сочувствие, понимание, осуждение, отвращение, раскаяние, принятие — что угодно, кроме равнодушия. Потому что такая книга просто не может не цеплять.

В центре истории тридцатилетняя девушка Лена, жизнь которой на первый взгляд вполне сложилась: любимая работа, необременительный офисный роман, друзья, ипотека на квартиру...

Но если копнуть чуть глубже, становится ясно, что не так уж все хорошо: на работе Лену не ценят, друзья — не понимают (и не принимают), а любовник есть только для галочки. У Лены булимия. И это становится главным камнем преткновения. Из-за полного непринятия себя (в зеркале) меркнут все достоинства: умение писать, неожиданное для всех хобби по вязанию, юмор. Жизнь откладывается на потом, до лучших времен и до более приятной цифры на весах.

На протяжении романа я постоянно задавалась вопросом: как же на самом деле выглядит девушка? Действительно ли она такая крупная, какой привыкла считать себя? Из ее диалогов с друзьями/врачами/любовниками у меня сложилось представление, что она совершенно нормальная, симпатичная москвичка из Астрахани, с небольшим животиком и целлюлитом на бедрах, все комплексы которой находятся лишь в голове.

Чуть позже приходит понимание: это роман об ошибках, которые не стыдно совершать (стыдно — вовремя не исправлять их). Это роман о жизни, которая стоит того, чтоб ее прожить. Это роман о любви. О любви к другому человеку, который полностью принимает и поддерживает тебя. О сложной, но взаимной и глубокой любви к матери, которую не так просто выразить. И наконец, о любви к себе и своему телу, к принятию и осознанию всех своих плюсов и минусов.

«Голод. Нетолстый роман» написан в жанре автофикшн: какие-то ситуации на самом деле происходили со Светланой Павловой и были доведены в книге до абсурда, а что-то просто приукрасило действительность. От этих мыслей становится страшно. Неужели в мире кто-то действительно проходит через такие страдания?

Несмотря на то что это не первая книга в современной литературе, которая затрагивает подобную проблему («Мама, я съела слона» Даши Месроповой; «Вероятно, дьявол» Софьи Асташовой), в «Голоде» это изображено максимально ярко и реалистично. И мучения героини, и ее договоренность с самой собой, и диеты с очередного понедельника.

Все повествование выстроено одним большим монологом, так что кажется, сам автор вообще не появляется на страницах, полностью доверившись героине.

В этом есть, несомненно, большой плюс — даже нецензурная брань выглядит уместно и не напрягает своим появлением в ходе повествования. Благодаря этому же очень ярко и правдоподобно показана изнанка Москвы. Мир, живущий здесь и сейчас, который Светлане Павловой удалось зачерпнуть обеими ладонями и сполна влить в свой роман.

Достаточно избитый, но по-прежнему красивый прием — это линия переписки внутри романа, создающая отдельный мир поверх проживаемых нами событий. У Светланы Павловой это письма от бабушки. Небольшие абзацы курсивом на отдельных страницах, ёмкие, любопытные, полные теплого чувства. Поначалу они напоминали «Дом, в котором горит свет» Э.Сафарли, но потом зажили самостоятельной жизнью, заискрились, заволновались и проникли в самое сердце, соединяя воедино историю героини, рассказывая о ней подробнее, с таким теплом и заботой, с которым может говорить только любящая женщина о дорогом ее сердцу человеке.

История полностью закончена, каждый персонаж получил свое развитие, будь то исцеление, ремиссия или смерть. В последних строках сквозь призму героини Лены нам является сам автор. Светлана Павлова заявляет (от своего ли имени?), что не важно, какой она писатель, хороший или плохой, но если уж чрезмерно патетичный, банальный литературный штамп просится в концовку книги, то так тому и быть. И слезы вперемешку с рассолом от огурцов превращаются у нее в финал, в соль жизни.

Яна Вагнер. Тоннель

Роман Яны Вагнер производит впечатление с первых страниц. Интересный и свободный слог, легкое звучание, меткие метафоры и точные сравнения (мое любимое — «холодный запах огурцов»). Живо прописанные герои, которые вызывают целую гамму чувств.

В нем соблюдено одно из негласных правил литературы — приглашение читателя к разговору и к размышлениям. Роман заставляет задуматься, как поступил бы я, окажись в такой ситуации.

«Тоннель» — книга, где поднимаются острые социальные темы: извечная проблема «отцов и детей», взаимоотношения между людьми «семейными», отсутствие веры в себя и свои силы, обычная человеческая усталость и нежелание что-либо делать, любовь и, конечно, страх. В первую очередь это роман о страхе.

Как и в предыдущих произведениях, Вагнер пугает своих героев и смотрит, что же произойдет. Только вот «Тоннель» — страшилка с размахом. Это вызов, брошенный автором самой себе: пятьсот человек и чуть больше суток на развитие катастрофы. Чем же все обернется?

Хотя заявленный жанр — герметичный триллер — не полностью оправдывает ожидания. Замкнутого пространства в романе хоть отбавляй: это и бесконечные ряды маленьких консервных банок-машин, и невозможность выплеснуть свои эмоции из головы, и, в конце концов, сам автомобильный тоннель.

В остальном же история не вызывает чувство страха, скорее тревожность, бесконечное ожидание. В какой-то момент начинает казаться, что даже пресловутый зомби-апокалипсис возможен за стенами этого душного подземного мира. Но тогда почему триллер, а не ужасы или фантастика? Или все-таки что-то ужасно-фантастическое есть в этой истории?

Весьма интересно, кстати, что не все герои носят имена. Некоторых называют по деталям внешнего вида, например Очки, или по рабочей специальности: Доктор, Старлей. Кто-то же получил «имя» в соответствии с маркой своей машины — мамочка-Пежо, Патриот, мальчик-Фольксваген. Это в своем роде современная замена привычным говорящим фамилиям из старой доброй классической литературы. Замена весьма оригинальная и ничуть не уступающая в своей «разговорности».

Тут, кажется, весьма ясна позиция автора: за короткий срок невозможно полноценно познакомиться с каждым застрявшим в тоннеле и запомнить все пятьсот имен. Просто потому, что это не так важно, как объединившая всех внезапная проблема.

Можно предположить тогда, что имена достались только главным героям, или, иначе, рассказчикам, людям, через мысли которых мы смотрим на разворачивающиеся события. Но под конец становится ясно, что это не совсем так, ибо некоторые «второстепенные» личности выбиваются вперед и, не имея собственного имени, начинают говорить, говорить, говорить...

В романе нет оглавления по причине отсутствия деления текста на главы как таковые. Но есть вполне конкретные временные отрезки. С одной стороны — это огромный плюс, так как становится ясно, как за такой короткий срок успевает произойти столько событий. С другой же стороны, лично меня это первое время сбивало с толку, и казалось, что действия происходят не одновременно, а последовательно, отчего обозначенные сутки растянулись в неделю.

Но рано или поздно все хорошее и плохое заканчивается. Так закончился и «Тоннель». События финала, казавшиеся мне вполне предсказуемыми в начале и даже в середине книги, открываются внезапно с новой стороны. И когда книга остается прочитанной и завершенной, история продолжает играть свое и жить в голове, чему причиной, возможно, является своеобразный открытый финал.

...И сейчас по дороге на работу, когда машина заезжает в тоннель, я лениво осматриваю «соседей», каждый раз думая: «А что, если...»

Екатерина Королева

Светлана Замлелова. В некотором царстве... Сказки Агасфера

Часть первая. Год 2015-й

К ночи на мониторе вдруг высветился текст.

Прочитав заголовок — «Макарушка», — подумал: «Что за Макарушка? Что за название! Отрывок какой-то. Зачем оторвали?» А вот автор для меня — бесспорен, читаю.

Сказать, что... восхищен? потрясен? очарован? Нет, так не скажу. Я испытал шок! Долго не мог заснуть и в полудреме всю ночь мысленно бродил от Рогожской заставы к Андроникову монастырю — будто нарезал круги по одному из самых сакральных мест Москвы, а может быть, и России, где встретились-схлестнулись древнее благочестие с «фигой» троеперстия, — именно в этом месте, на перехлесте мировоззрений, и появился на свет Макарушка. Да вот незадача: рогожи старые горели, и дым будто выел глаза младенцу — оказался Макарушка подслеповат.

«— Что это он у тебя, Матрёна Агафагеловна, будто все... тычется? — спросила как-то соседка, рассматривавшая Макарушку, который играл на полу и поминутно на что-нибудь натыкался».

Но не рогожи старые горели, а страна полыхнула Расколом... или Революцией — тут понимай как знаешь, все едино страшно! Это Русь будто все... тычется и никак не найдет путь истинный, правильный.

А полуслепой Макарушка тем не менее лучше всех на улице играет в бабки, и бабок у него мно-о-ого.

У кого-то в комментариях к тексту я прочел: «Что же это автор написал? Как полуслепой может в бабки играть, да еще и выигрывать?» — недоумевал рецензент, завороженный кажущимся реализмом текста. Но тут надо вспомнить современное значение слова «бабки».

Это по-нынешнему — деньги!

И все сразу встает на свои места, пружиной развернется метафора, и мы поймем: страна наша «подслеповатая» бросилась вдруг в капитализм — в деньги играть.

Да быстро наскучило это занятие.

«Говорят, на Москве много веселого. Но бесовское то веселье. А познание, что из книг, — грех один. Есть книги древлепрепрославленные, есть Писание, есть молитвы, есть, в конце концов, порядок, раз и навсегда заведенный, ради сохранения которого и стоит Рогожская слобода. А больше ничего нет, потому что всюду грех... грех... грех...

— Скучно, маменька...

Проходит год, другой...

Отстояли обедню, наиграл Макарушка бабок, съездили в Полуярославские бани со своими тазами. И опять: стучат спицы, дедушка бормочет за стенкой, и нестерпимо пахнет герань».

Скучно, маменька, русскому человеку ВЕСЕЛИТЬСЯ. В баню-то (на Мальдивы?) со своими тазами ездить. Тоскует русский человек под стук спиц, невыносим запах герани...

Какой уж тут «реализм» — в несколько абзацев автор уложила чуть ли не триста лет истории нашей!

Давно, в восьмидесятых годах прошлого века, в больнице, перенеся операцию, я медленно приходил в себя после наркоза. Мне принесли «Котлован» Андрея Платонова, книгу, напечатанную еще за границей, но на русском языке. Прочитал, нет — проглотил! И до сих пор помню свое состояние.

В первый момент по прочтении я даже не мог понять — вышел из-под наркоза или нахожусь еще в полуобморочном состоянии. И мозг сверлила одна мысль: «Ах! Если бы этот текст был напечатан тогда, когда и был написан, — вся русская литература была бы ДРУГОЙ! На вырытом Платоновым котловане могло быть построено здание новой русской литературы...»

И платоновский Медведь, размахивающий кувалдой, так до сих пор и «помогает» нам строить новую жизнь. А она все не выстраивается и не выстраивается.

Не могу провалиться в сон, перечитываю еще раз «Макарушку».

«Поднимите мне веки!» — вспоминаю бессмертную фразу, ворочаясь с боку на бок, не в силах заснуть, слежу за бегущим через огромную лужу (миргородскую?) на Малой Андроньевской босым Макарушкой в Сергиеву церковь причаститься...

Но не порадовала перебежчика и новая вера: «Герасим, впрочем, отметил, что свершившееся оставило Макарушку равнодушным — ни радости, ни сожаления он не выразил. Но Герасим не счел нужным обращать на это внимание и сам радовался спасенной, как ему казалось, душе. Вот почему передача Макарушки сродственникам представлялась Герасиму невозможной. Ведь в этом случае только что спасенная душа могла бы вновь оказаться на краю погибели».

Кто он — юродивый, убогий, страстотерпец, шут? Ни тот, ни другой и ни третий: а Тот, Которого ни умом не понять, ни аршином общим не измерить.

«— Чудной, право, мальчишка, — бормотал Герасим, наблюдая за Макарушкой и раздумывая над этой странной судьбой.

— А скажи мне, пожалуйста, — спросил Герасима протоиерей, разоблачавшийся в алтаре, — что ты намерен с ним делать?..

Один из приделов церкви по сей день посвящен Николаю Чудотворцу, вот почему на Николу Зимнего шла праздничная служба и народ стекался со всей округи. Явился, само собой, и Макарушка — босой и бескафтанный, по своему обыкновению. Встал на клирос и таково пел, что умилил протопопа. А умилившись, батюшка, пожалуй, впервые взглянул на Макарушку не как на существо, которое только и надобно, что пристроить к дому и не забывать накормить. И вот тут-то батюшке и вошла мысль, что неплохо бы подумать о дальнейшей судьбе Макарушки. После службы, когда Макарушки не было рядом, он и обратился к Герасиму с вопросом о том, что тот намерен делать со своим жильцом.

— Да что с ним и делать-то?.. — нахмурился Герасим. — Странный ведь он. Все одно что не в себе... То смотрит — будто не видит. А то так взглянет, что страшно делается... А то еще бабки...

— Какие это бабки? — не понял протопоп.

— Бабки... Мальчишки играют... Наиграет бабок, а после их же и продает...»

Кто Он и что с Ним делать, никто не знает, да и сам отец Макарушки посылает Герасима искать сыночка в... синагоге:

«А развеселившийся Пафнутий Осипович кричал вслед ему:

— Ступай!.. Ступай в синагогу ищи! Он небось уж там поет!.. Ему веру-то сменить что шапку...»

Но нашел себе дело странный Макарушка — умерших, а то и сгоревших ОТПЛЯСЫВАТЬ в Царствие Небесное.

Отплясывал, отплясывал да сам и поджег Рогожскую слободу. Все сгорело! Даже собственный отец Пафнутий Осипович.

«Вода — чужая в пустыне. И огонь — чужой на море. Но в Москве все иначе. Здесь, то и дело встречаясь друг с другом, стихии чувствуют себя как дома.

Поднявшись над Тележной, пламя двинулось вдоль по улице. Огонь шел приплясывая, поигрывая не то на какой-то неведомой дуде, не то на трещотке, отчего в воздухе гудело и потрескивало. И было видно, что ему весело эдак идти и что скоро он отсюда не уйдет.

И точно. Несмотря на поднявшиеся крики и беготню, несмотря на бесполезно метавшихся туда-сюда пожарных, огонь уже не шел, а, точно пьяный, несся по улице с воем. Вскоре пылала не только Тележная, но и Воронья, Рогожская и прочие близлежащие улицы.

Уцелевшие погорельцы вопили, и вопли их тонули в рёве перепуганных животных, выведенных с загоревшихся дворов. Падавшие бревна трещали оглушительно. Все местные колодцы оказались охваченными огнем, а Яуза была так далека, что легче было бы заплевать пожар, чем тушить ее водами. В лавках загорелось масло, и по мостовым потекли огненные реки. Раскалившийся воздух, казалось, готов был расколоться на куски. Черная органза из пепла и дыма затянула небо».

Апокалипсис! Огненные реки масла текут по улицам, ревут звери, мечутся и вопят люди. Как можно назвать вышеприведенные строки? Это — икона Страшного суда. Черная органза из пепла и дыма. Потрясающе!

Но где же сам всё это сотворивший Макарушка? Поймали его и чуть не убили.

«Герасим подошел к телеге. Погорельцы замолчали, расступились, и Герасим увидел, что на земле перед ними лежит человек в разодранной в клочья черной рубахе, с распухшим, окровавленным лицом. Герасим не хотел верить своим глазам. Наклонившись зачем-то к лежавшему человеку, он вынужден был признать, что перед ним Макарушка.

— Его работа, — ехидно, как бы приглашая Герасима полюбоваться на дело рук своих, сказал Свешников. — Поджег и ну плясать. Отпляшу, говорит, вас в Царствие Небесное. А я, может, не просил меня отплясывать...

<...>

— Ты зачем же это? — прошептал он, касаясь плеча Макарушки. — Зачем?..

К удивлению Герасима, Макарушка приоткрыл глаза. Вернее, чуть приоткрылся только правый глаз. Левый заплыл совершенно.

— Скучно, дяденька, — невнятно, чуть слышно проговорил он, с трудом приоткрывая разбитые губы. — Сила... сила во мне... в землю ушла... А хотел всю Москву... отплясать... в Царствие Небесное...»

На следующий день Макарушка умер. Отпели его в Сергиевской церкви. Пришли взглянуть на усопшего жители и истязатели его, все плакали, надергали ниточек из савана, песочка с могилки унесли.

«А рыжий Свешников, объявив, что зубы болят, наклонился в церкви ко гробу и впился в него больными своими зубами. Макарушку поминали как целителя и человека Божия».

Пропал и Герасим, обративший Макарушку в правильную веру, о котором рассказывали:

«Долго не было о нем слышно, пока наконец какой-то пришедший из Киева богомолец не рассказал, что повстречал Герасима, облаченного по-монашески, на берегах Днепра. Вид его был суров. И, по слухам, носил он на себе не то власяницу, не то вериги».

Так заканчивается этот отрывок из романа. Случайно ли на Днепре? Нет, конечно.

Но если так великолепен и ёмок отрывок, то каким же будет весь роман? И какая же тайна заложена автором в текст? А вот это нам только предстоит узнать.

Часть вторая. Год 2024-й

Минуло девять лет. Роман С.Г. Замлеловой окончен и издан Московской городской организацией Союза писателей России. Полное название книги — «В некотором царстве... Сказки Агасфера».

422 страницы романа прочитываются на одном дыхании, да простит мне читатель эту фразу-клише, но она верна. На одном дыхании!

Дыхание иногда перехватывает — от восторга ли, упоения ли, — но оно порой готово и остановиться.

Необыкновенно чуткий к русскому слову и — шире — к писательскому мастерству Иван Алексеевич Бунин отметил появление писателя Сирина (Владимира Набокова) такими словами: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».

Вот — остановка дыхания!

Роман состоит из тринадцати историй, рассказанных некой Домной Карповной: «...будто бы родилась она в тот день и час, когда Наполеон повелел возжечь Москву. И что будто бы вся сила этого пламени, охватившего древний город, вошла в новорожденную и даровала ей мафусаилов век. Ну да мало ли о чем на Москве болтают...»

Читая страницу за страницей новый роман Светланы Замлеловой, посвященный Москве, я все время ловил себя на мысли: «Ну откуда в ней, еще сравнительно молодой писательнице, столько знаний, столько литературного мастерства, мудрости, доброй русской иронии? Кто диктует ей этот неповторимый стиль, меняющий в зависимости от эпохи, в которой живет тот или иной герой повествования?!» И чем дальше читал, тем становилось яснее КТО: наши великие, начиная с протопопа Аввакума, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Лескова, Горького, Андрея Белого, Платонова, Набокова, Булгакова, Зощенко...

Нет, она не «выхватила пистолет», чтобы «уложить» стариков, но впитала их могучий, неповторимый русский литературный язык и в совершенстве владеет им.

Все тринадцать историй объединены местом действия: все происходит в Москве на протяжении примерно двухсот лет — от начала девятнадцатого века до конца века двадцатого.

Причудливые судьбы персонажей, которые разбегаются по затейливым переулкам и улицам старого града на семи холмах, но не теряются там, не прячут свои тайны и грехи в особняках, за шторами темных комнат, на дачах, в редакциях журналов, — они высвечены ярким светом писательского мастерства-дара.

Структурно роман Светланы Замлеловой построен как и гениальная поэма Николая Гоголя «Мертвые души»: то же чередование характеров-образов в законченных новеллах.

Но если у Гоголя образы как бы нанизаны на дорогу и по ней мчится Русь-тройка, то здесь — Москва, город, который в итоге и определяет, куда примчалась гоголевская тройка.

В нашей русской литературе есть и еще один роман о граде на семи холмах — это последний роман Андрея Белого «Москва».

Роман Андрея Белого начинается с эпиграфа: «Открылась бездна — звезд полна. М.Ломоносов».

А вот как начинается роман Светланы Замлеловой:

«Как обычно в канун Рождества, ангелы уже начистили звезды до блеска. А в тот год звезды горели так ярко, что смотреть на них не было никакой возможности. Стоило только поднять голову кверху, как глаза начинали слезиться. Звезды так плотно, так густо расположились на небе, что даже луна терялась среди них и казалась каким-нибудь звездным сгустком. И наверное, только один человек на всей Москве мог смотреть не мигая на небо даже в такую необыкновенно яркую ночь.

Фома Фокич слыл человеком странным».

У этого Фомы Фокича Расторгуева еще был брат, Фока Фокич, который женился в свои шестьдесят лет на девице двадцати лет от роду — Марфе. Ну и в доме Фоки Фокича новая хозяйка развернулась во все свои младые силы.

Сюжет новеллы вечен: старый муж и молодая жена. И как тут не вспомнить «Леди Макбет Мценского уезда» Николая Лескова, ну и Шекспира, конечно.

Впрочем, не буду пересказывать и разбирать подробно первую новеллу романа, не буду пересказывать и остальные двенадцать, чтобы не отнять у читателя радость первооткрывателя и наслаждения от прочитанного.

Лишь вкратце о последней. Тринадцатая новелла романа посвящена судьбе Сергея Дмитриевича Сарицкого, редактора отдела поэзии одного из «толстых» литературных журналов Москвы.

А какова же судьба его? Ну, такова, как у «Клима Самгина» в последнем романе Максима Горького, как у «профессора Коробкина» в последнем романе Андрея Белого «Москва», как у «Мастера и Маргариты» в последнем романе Михаила Булгакова, — судьба интеллигента на кувырке несущейся птицы тройки, — семнадцатый ли век русского раскола, год 1917-й или девяностые годы, завершающие век двадцатый, финал перечисленных выше романов открыт. Они как бы не завершены, потому что нет конца той дороге, по которой «чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

«И тут ему полегчало. Вспомнился Арбат, Марья Гавриловна, пахнуло откуда-то лавровишней... “Как хорошо...” — подумал Сергей Дмитриевич, скатываясь с урны на асфальт. Свет померк перед ним, и Сергей Дмитриевич стал наконец-то свободен...

Ну вот. Едва была записана последняя история, как стало известно об исчезновении Домны Карповны. Пропала, словно и не было ее никогда в Москве. Конечно, не исключено, что она еще явит себя миру, поведает не одну историю о московской старине или о дне сегодняшнем. Но если верно предположение, что Агасфер и Домна Карповна — одно лицо, то не стоит ждать ее появления в прежнем, уже привычном для нас облике. Теперь уж она может объявиться в любой точке мира, в любом костюме и под любым именем. Но в таком случае пусть уж без нас разбираются. А с нас и того довольно будет».

Вот так и закончился / не закончился новый роман Замлеловой в царстве русской литературы.

По моим наблюдениям, имена будущим писателям уже при рождении даются не случайные. С этим утверждением, конечно, можно и не соглашаться, и поспорить, но в данном случае имя писательницы — Светлана Георгиевна — можно расшифровать как Свет, идущий от Георгия. Надо ли говорить, кем является Георгий, попирающий змея своим копьем, и какой Свет исходит при этом?

Читать Светлану Георгиевну Замлелову — наслаждение, и думаю я, что на краю котлована положен крепкий камень в фундамент новой русской литературы.

Александр Сизухин