Трое неизвестных. Роман. Окончание
Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публицист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-газеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе писателей России. Живет в Москве.
Часть третья
Прошло больше десяти лет. Надо рассказать, как жили все это время герои моего прерывистого повествования.
* * *
Садофьев как раз к началу нового рассказа вышел на пенсию и вместе со своей женой Ксанкой, Ксенией Богдановной, переселился из дома поблизости от Литературного института на дачу, по естественным причинам освобожденную предыдущим поколением. Садофьев снизил количество выпиваемого спиртного, но не отказался от регулярного его употребления и сделался убежденным огородником, благо размеры участка генеральской дачи позволяли.
Жена да прилепится к мужу своему — так примерно сказано в Писании, вот Ксанка и последовала авторитетному совету. Приняла оба увлечения своего мужа. Алкогольное, в виде хорошего красного сухого вина, и огородное, в виде подсобной работницы. Была у нее и своя отдельная от мужа страсть — Церковь. Сделалась она регулярной прихожанкой храма Николы-угодника, справляла все религиозные праздники, бывала у причастия и исповеди и все надеялась привлечь мужа к тому же.
Он только улыбался в ответ на все уговоры и отвечал всегда одно и то же: «Я агностик».
Старшая сестра Евгения тоже пользовалась благами достигнутой пенсии, но где-то за границей, лишь изредка давая о себе знать.
Мертвецова-Гунько она конечно же бросила, но он не сгинул, даже наоборот, хорошо развернулся в должности, что была ему доставлена бывшей любовницей. Завел себе жену из хорошей еврейской семьи, и его фамилия стала мелькать в списках экспертов различных литературных конкурсов. Вес его рос во всех смыслах: и в переносном, и в прямом.
Появился ребенок, о котором пока что рассказать нечего.
Его прежняя жена Женя вернулась из-за границы, даже случайно встретилась в Шереметьеве с матерью, что было крайне удивительно, но тем не менее было. И теперь жила в ее квартире на проспекте Мира, неподалеку от Института скорой помощи имени Склифосовского, — факт, который абсолютно ни на что не намекает в сюжетном смысле.
С мужем созванивалась, но вяло, в его жизнь вмешиваться не собиралась. Про личную жизнь сказать можно было так: не без мужчины. Завелся у нее какой-то ухажер, Вова Пальмов, они сблизились до уровня одна встреча в неделю и провели в этом положении несколько лет. Менять его не было желания ни у него, ни у нее. Был этот немолодой уже человек из неожиданной для Жени среды — автослесарь — и, видимо, ощущал, что не может вполне соответствовать ее запросам, поэтому и не стремился продвинуться дальше. Женю устраивала эта своеобразная деликатность. Стихов она, конечно, больше не писала, но работа ее была в чем-то творческой: она работала в пресс-службе большого государственного предприятия.
* * *
Шардаков-старший осел на постоянной основе в Шири, где добился определенных успехов — возглавил местную писательскую организацию после смерти товарища Волчуновича, при этом сумел на пост главного редактора редактируемого им журнала пропихнуть своего приемного сына. Никакой семейственности — сын был не природный.
Связей у товарища Шардакова в области было поменьше, чем у его предшественника, поэтому добыча денег на издание превратилась в еще более увлекательную процедуру, чем при Волчуновиче. Половина членов писательской организации отправилась в мир иной, так что ни о каком бунте против пришлого товарища Шардакова местные ветераны не помышляли, даже если бы и хотели, а они и не хотели, так что положение нового начальника было сравнительно прочным, тем более что методы его руководства были мягче прежних. Шардаков навещал ветеранов на дому, вел с ними длительные беседы о былых временах, за что они были ему очень благодарны.
Роман напечатал в журнале свой фэнтезийный роман, но голову местной публике не снесло, все прошло тихо, чинно, скучно. Приходили в журнал две школьницы, чтобы познакомиться с автором и поинтересоваться некоторыми деталями изображенного им мира, и это всё. Не назовешь же такой результат бурным успехом.
Роман другой он печатать не решился и сделал вид, что не хочет этого делать. Что было приятно Асе. Они, будучи жителями небольшого городка, иногда встречались то на рынке, то в магазине.
Заговорили наконец.
Ася работала все там же, в музее.
Попытка перебраться в область, случившаяся сразу после развода, сорвалась с какими-то чудовищными осложнениями, имевшими результатом больного ребенка и второй развод.
Роман очень осторожно сделал первые шаги к сближению.
Они не были отвергнуты.
Ася относилась к Роману с некоторым сомнением, вернее, с большим сомнением, не могла ему простить предательства, но, поскольку предательство он как бы не довел до конца — имея все возможности напечатать текст, этого не сделать, — она посмотрела на него благосклоннее.
Когда же он предложил удочерить ребенка, девочку Вику, обездвиженного инвалида детства, сердце ее смягчилось. Не сказать чтобы брак полностью восстановился, но он приобрел какие-то реальные очертания. Скончалась бабушка Аси, и немолодые молодые поселились с частично чужим ребенком внутри этого пригородного хозяйства.
* * *
Можно переходить к описанию третьей ситуации, тем более что она находится в своей горячей фазе. Арина с Климом лежат лицом в пол на своей нормандской кухне, их придерживают за руки, заведенные назад, двое французских полицейских. Клим лежит спокойно, прекрасно понимая, что сопротивляться бесполезно и даже опасно, а Арина совершенно бесполезно рвется из рук власти, извивается и плюется плохо проговариваемыми французскими словами.
Полицейские безэмоционально делают свое дело, они уже не раз находились в таком положении, когда по долгу службы приезжали поддержать инспекторов службы ювенальной юстиции. По решению неизвестно где заседавшего комитета этой службы у супругов Петровых изымался их младший сын. Основанием для такого решения стал донос, неизвестно от кого поступивший, обвинивший мать и отца в каких-то формах домашнего насилия.
* * *
Но это все маленькие истории, а надо бы сказать об истории большой, которая в этот период совершала заметные шаги и весьма обращала на себя внимание. Весь 2021 год шли какие-то переговоры России с Западом, встречались друг с другом высокие должностные лица на территории разных стран, надрывались телевизионные комментаторы в попытках объяснить, чего именно нам надобно ждать от этих переговоров. Наконец в Швейцарии встретились лидеры, Путин и Байден, но общий тон комментариев не изменился, даже наоборот, стал как-то злее и катастрофичнее. Простому, незамысловатому наблюдателю картина представлялась крайне запутанной, но нам, наблюдающим за событиями той поры с временной дистанции, все видно ясно: дело шло к военному столкновению.
И никак иначе.
Примерно с 2015 года вооруженные силы Украины, пользуясь всемерной и чрезвычайной поддержкой американцев и других стран Запада, собирались на границе Донецкой и Луганской республик, окапывались, заливались бетоном, создавали склады вооружения и боеприпасов и время от времени, а вернее, почти ежедневно постреливали по сопредельным городам Донбасса, убивая и калеча мирных граждан в значительно большей степени, чем тех, кто взял в руки оружие и залег вдоль новой пограничной полосы. В ответ тоже звучали выстрелы и тоже были жертвы, правда совсем немногочисленные.
Звучали встречные обвинения, шли бесконечные переговоры, как потом выяснилось, проводившиеся Западом для отвода глаз, на самом деле давно уже было решено: одержать победу на поле боя.
В начале 2022 года Россия начала вблизи границ Украины большие учения, назвав их плановыми.
Западная пресса откровенно писала о том, что русская армия вот-вот вторгнется и только ждет подходящей для гусениц погоды.
Население России немного рассеянно наблюдало за этим процессом, как-то все не веря, что дело дойдет до дела. Мыслимо ли устроить настоящую войну в центре Европы в наше время?!
24 февраля это случилось.
Путин сказал по телевизору длинную речь, где подробно объяснил природу начинающегося конфликта, и русские танки пересекли новые границы.
Западная пресса отводила (лицемерно) на всю операцию какие-то максимум три недели.
Зазвучали сирены, загремели взрывы, расцвели фейки, многочисленные беженцы потянулись в Европу прочь с украинской земли, русские парашютисты высадились около Киева, то есть случилось то, что принято называть войной, но в данном конкретном случае назвали СВО, то есть случилось ненавидимое для вида, но крайне необходимое людям событие.
* * *
Большое родовое гнездо Ксанки располагалось недалеко от Москвы, у станции Расторгуево; одним из главных культурных моментов в истории этого места было проживание в одной из сторожек Андрея Белого в период написания им нескольких глав «Петербурга».
Участок был значительный, хотя и не громадный, как можно было ожидать. Двухэтажный деревянный дом стоял за соснами довольно далеко от проезжей дороги, превратившейся в поселковую улицу. Неподалеку были несколько армянских продуктовых магазинов, спортивный комплекс, слышался звук электричек, набиравших ход после остановки на станции или притормаживавших по прибытии.
Позднее утро, рассеивается мартовская тьма.
Пожилой Сережа Садофьев выходит на кухню, что на первом этаже, и врубает кофеварку, что сродни крику петуха в этом доме: жизнь началась!
На втором этаже аккуратно щелкает дверь, это Ксения Богдановна отправилась в туалетную комнату. Слышится еще какая-то возня на втором этаже: племянница Женя отправляется в туалетную комнату номер два. Кажется, сегодня они все вознамерились позавтракать вместе.
По ступенькам лестницы, ведущей с первого этажа на второй, с тяжеленьким хрустом спускается Пальмов, тридцатипяти примерно летний интимный друг Жени. Женя усвоила привычку матери заводить отношения с молодыми людьми, уступающими по возрасту. Конечно, тут не такая разница, как у тещи с Мертвецовым в свое время, но тенденция ощущается. Пальмов не муж, хотя у окружающих складывается впечатление, что он был бы не против.
Женя никак не определится.
Они сходятся, расходятся, то ли ссорятся, то ли не ссорятся, иногда неделями живут здесь, в Расторгуеве, у доброй тетки и тайного отца Жени. Вот и сейчас именно та фаза романа, когда им лучше вместе. Нет только тещи, она, уже по полной форме пенсионерка, читает лекции в одной из европейских столиц. Прибытие ее ожидается и предвкушается. Это всегда подарки, напитки, рассказы.
Мертвецов — отрезанный ломоть и, хотя он и появлялся в расторгуевском доме пару раз по каким-то там поводам, своим по умолчанию не считается.
Постепенно все, кто в доме, собираются за большим белым столом в эркере большой кухни.
Садофьев колдует у плиты с видом, как бы говорящим: «Кофе в этом доме варю только я. Только я». Ксанка отвечает за омлет. Женя нарезает хлеб.
Пальмов, большой, носатый, симпатичный парень, зевает.
Чувствуется, что все собрались поговорить, но никто не хочет начинать.
Загорается лампочка на пульте.
— Мама! — говорит Женя почему-то с облегчением, оставляет хлеб и бежит к пульту, чтобы открыть ворота.
Все сидящие за столом молча наблюдают за ней.
Слышно, как на территорию дачи въезжает машина. Женя тихо кричит «мама!», хотя и так ясно, что это именно она, и выбегает в прихожую. Шумные объятия. Поцелуи. Обнявшиеся женщины появляются на кухне.
Теща, даже не сняв свое роскошное бежевое пальто, делает несколько шагов навстречу напрягшемуся собранию, как бы при этом просвечивая всех взглядом.
— Ну что? — говорит она весело и почему-то немного гневно.
Никто ей не отвечает, делают вид, что продолжают нарезать хлеб, возиться с подгорающим омлетом, попивать кофеек.
— Ну что, матушка Россия по колено в крови и соплях рвется в свое прекрасное будущее!
(Заметим в скобках, что идет уже вторая неделя СВО.)
По обществу за столом проходит как бы медленная, недовольная судорога. Беседовать в предлагаемом тоне никто не желает.
Женя-старшая садится на свободный стул:
— Семьдесят лет нарабатывали репутацию самой миролюбивой, самой антивоенной державки и по приказу обаятельного дедка все бросили коту под хвост!
Все молчат, но проступает несколько по-разному недовольных гримас. Женя стоит у матери за спиной и держит ее за плечи, и даже не столько держит, сколько сдерживает. То есть надо понимать, что резкое мнение, привезенное непосредственно сейчас из-за границы, возможно, не полностью разделяется всеми присутствующими. Здесь как бы достигнут молчаливый консенсус: не портим друг другу жизнь и не говорим на некоторые темы. Но шумная женщина в бежевом договора об умолчании не подписывала и теперь немедленно призывает всех к открытой реакции.
Вова Пальмов медленно и, можно сказать, грациозно встает вместе с чашкой своего кофе, явно намереваясь удалиться.
Женя наклоняется к уху матери и что-то быстро шепчет. Та обрадованно поднимает вверх и немного вправо голову и говорит:
— Правда, доча, ушла?!
— Подала заявление об уходе.
— Из общества?!
— Из Исторического общества, — тихо поправила маму доча.
Пальмов остановился, помешивая ложкой кофе, хотя в этом помешивании давно уже не было никакого смысла.
— Молодой человек, а вы как будто не согласны с поступком моей дочери.
Пальмов пожал плечами.
— Глупо, — тихо сказал он.
— Почему же глупо? Насколько я понимаю, Историческое общество — это государственное учреждение.
— Да.
— Ну так если государство совершает преступление против человечества, не должен ли каждый порядочный человек отказаться от обслуживания этого государства?
Пальмов опять пожал плечами. Сделал попытку уйти, но потом все же решил ответить:
— Ну почему сразу — преступление?
— А потому! Нападение без всяких причин на территорию соседней страны именно так и называется.
— Ну почему без причин?
— Назовите мне хотя бы одну. Только не надо про расширение НАТО. Уж я этого наслушалась — уши вянут.
— Но тогда...
— А вот ничего тогда. Перестрелки в Донбассе? Так они были с двух сторон, а мы накачивали туда оружие, на этот Донбасс, и слали отставников. Когда оказалось этого мало — послали армию.
Пальмов — это очень чувствовалось — испытывал сильнейшее раздражение. Чашка на блюдце в его руках угрожающе позванивала. Он был не совсем на своей территории и уже не раз говорил на эту тему с «женой», но, кажется, не добился больших успехов в продвижении своей точки зрения.
Поставил чашку на стол:
— Какие перестрелки? Погибли тысячи человек!
— А с другой стороны не погибли? — Теща работала оперативней и решительней.
— Но как можно посылать войска против своего населения?
— Но если донецкие бандиты захватили власть, кто-то должен был освободить горожан.
— Да вы хоть слышали про «Горловскую Мадонну»?! — Пальмова уже трясло.
— Это безногая с дитём? Но во время войны и не такое можно сочинить.
— И Аллеи ангелов нет?
— У вас аллея, у нас «Небесная сотня». Это война!
Пальмов картинно развел руками:
— А, так вы признаёте, что Киев развязал войну против своего народа!
— А Москва в Чечне действовала в белых перчатках? Любая законная власть должна уметь себя защищать, это еще ваш Ленин сказал.
Пальмов еще раз развел руками, чувствовалось, что он втайне мечтает взять тещу за горло.
— Какая же законная? Обдурили Януковича, подписали бумажку, еще немцев с французами позвали, а назавтра...
— Молодой человек, вам нравится Янукович? Это же бандит тупой.
Пальмов сделал движение в сторону тещи. Женя незаметно, но решительно встала между ним и матерью.
— Да ладно вам, — сказал молчавший до сих пор Садофьев.
— А ты вечный соглашатель. Алкоголь притупляет не только мозги, но и совесть. Кстати, а как бы повел себя твой Толстой в нынешней ситуации?
— Он сделал все, чтобы до нее не дожить.
— Опя-ать уходишь от ответа.
— Какого тебе нужно ответа?
Бежевая женщина всплеснула перчатками, которые так и не сняла, усевшись за стол.
— Простого гражданского ответа: ты за это безобразие или против него, как все нормальные люди?
Садофьев встал, собираясь уйти. И ушел бы, несмотря на злые инвективы старшей Светы, если бы Ксюша тихо не попросила его. Она во всех сложных вопросах была на стороне мужа и теперь хотела знать его мнение.
— Ответь.
Садофьев исподлобья посмотрел на гостью:
— Когда война началась, я был против нее.
— Теплее, — весело прокомментировала бежевая женщина.
— Но раз война уже идет...
— Так пусть идет?! — мгновенно изменилась в лице старшая Женя.
— Знаешь, война скверная штука. Но есть одна вещь хуже ее.
— Это какая же? — встряла младшая Женя. — Расскажу ребятам.
— Проигранная война. Не надо было начинать, но теперь надо побеждать. — Садофьев сам немного испугался своего высказывания и припал только что говорившим ртом к своей чашке.
— Воюет не страна, воюет режим. Поражение в данном случае это поражение режима. Значит — поражение Путина.
— Вы хотите, для того чтобы снести Путина, снести всю Россию, — послышался голос Вовы Пальмова.
Его поддержал Садофьев:
— Я хочу умереть в собственной постели, а не на ядерном пепелище.
— Да в этом кагэбэшном бардаке тебя первого же в постели твоей и придушат.
— Знаешь... — Садофьев привстал. Казалось, он сейчас рявкнет, но он всего лишь сказал: — Хватит!
Тещу, кажется, это только возбудило. Ей затыкают, видите ли, рот!
— А мы только начали!
Пальмов, уже почти вышедший из кухни, услышав эти слова, остановился:
— Что вы хотите сказать?
— Такое непропорциональное применение силы, когда целая армия с самим Кужугетовичем во главе...
Пальмов резко шагнул обратно:
— Почему же непропорциональное?
— ...есть свидетельство слабости. На преступление лучше ходить шайкой.
— Да хохлы согнали к Донбассу триста тысяч человек и всё залили бетоном!
Привставший было Садофьев бессильно сел на место, жена ласково положила свою ладонь на его руку. Этот жест по вполне понятным причинам разозлил и так уже злую старшую Женю.
— А ты, мужняя жена, у тебя что, и своей позиции нет?
— Да, я, как ты правильно заметила, мужняя жена. — Ксюша неожиданно, как иногда это бывало, проявила твердость. — Я как...
Теща обняла стоявшую рядом племянницу, та радостно приникла к ее плечу.
— Хотя бы дочери башку не закомпостировали.
Это в свою очередь взбесило Пальмова.
— Женечка, ты внучка генерала. Уютно ли ему сейчас в своем гробу?
Женя-младшая окрысилась:
— Дед был не таким идиотом и приспособленцем, как все вы. Он бы меня понял. Я не могу работать на кровавое государство.
Пальмов резко развернулся:
— Я тоже не могу оставаться в стороне, когда мое государство...
— Добровольцем пойдешь? — со смехом спросила Женя.
Ничего не отвечая, Пальмов вышел из кухни.
Градус беседы как-то сам собой снизился, словно из нее изъяли один из действующих элементов.
Женя села за стол.
Мать сказала:
— Пойди к нему. Он, наверно, вещи собирает.
— Пусть собирает. И пусть убирается. Пусть хоть на войну идет, мне все равно.
— Ну это вряд ли, — неожиданно мягко улыбнулась теща.
* * *
В России часто бывает так: сидит человек с друзьями на петербургской кухне и беседует о политике или литературе, вечером того же дня отправляется в командировку, скажем в Благовещенск. Там у него тоже есть друзья, и у них есть кухня, и вот петербургский гость ловит себя на том, что он участвует точно в такой же беседе, как и у себя дома: все о той же политике, все о той же литературе, словно и не было восьмичасового перелета.
Ширь, конечно, не Благовещенск, но тоже оказывается в зоне действия этого закона. Персонажи другие, а речи те же. Или сильно похожие.
Шардаков-старший зашел по-родственному попить кофе в семейство своего сына Романа. Дети были заняты внучкой, так что кофе пришлось варить собственноручно.
Сварил.
Сел к подоконнику, заставленному геранями, наследством незабвенной Глафиры, начал отхлебывать.
Роман открыл холодильник, достал оттуда бутылку минеральной воды, наполнил стакан и устроился рядом. Ася продолжала пеленать дочурку.
— Ну что, папаня, послушал последние новости и на месте не сидится?
Шардаков-старший сделал большой глоток кофе, немного обжег нёбо и зажмурился:
— А ты бы не слушал!
— А чего там слушать? Уже и так ясно: проваливаемся. Кто только это придумал?
— Что ты имеешь в виду?
— Да обращаться к ВСУшникам, чтобы они арестовывали руководство нацбатов и брали все в свои руки.
Шардаков-старший снова отхлебнул, хотя в чашке уже не было кофе:
— Это Шойгу.
— Ой-ёй-ёй! У нас только один человек имеет право отдавать приказы. У нас в стране единоначалие.
— Во время войны это неплохо, Рома.
— Это в театре неплохо, там нужна генеральская власть.
— И чем тебе плох этот приказ?
Роман резко поставил стакан на стол:
— А то, что дураками выглядим. После нашего нападения на Украине произошло решительное объединение режима и народа. Очереди добровольцев стоят у военкоматов. Рыцари света желают бороться с ордами тьмы.
Шардаков-старший привстал, словно собираясь уходить, но разговор его притягивал как магнит.
— Это ты что такое говоришь про родную армию?
— А она мне не очень и родная, если творит такие штуки.
— Какие такие?
Роман вылил остатки минералки в стакан и залпом выпил.
— Войны не надо развязывать, нападать на независимые государства, вот что!
— Погоди, погоди, так ты что, считаешь, что это мы виноваты в развязывании этой войны?
— А кто на кого напал? Мы на хохлов или они на нас?
Шардаков-старший встал и прошелся по маленькой кухне, словно собирая материалы для аргумента:
— Это какие-то окна Овертона наоборот. Если имеешь возможность ставить точку на теле истории, с которой тебе удобно начать разговор, ты всегда в выигрыше.
— О чем это ты? — поморщился Роман.
Шардаков-старший сделал широкий жест руками:
— Скажи мне, кто развязал Великую Отечественную войну?
— Когда нет аргументов, сразу обращаются к Великой Отечественной.
— А ведь если началом событий считать, скажем, сорок четвертый год, то все будет выглядеть как страшное вторжение большевистских орд в беззащитную Европу. Операция «Багратион» и так далее.
— Ну ладно, ладно.
— Не «ладно, ладно», а послушай. Война началась даже не в четырнадцатом году, когда был переворот, а в восьмом, когда Украину официально пригласили в НАТО!
Роман тоже вскочил:
— Папа, не надо делать вид, что ничего не понимаешь. Украинцы попросились в НАТО. Свободный мир — это был их выбор, просто оформлено было как приглашение.
Шардаков-старший аж задохнулся:
— Свободный мир!
— Да, есть русский мир и есть свободный, и украинцы выбрали свободу. Где есть свобода печати, собственности и сменяемость власти, хотели сбежать из мрачной сатрапии, где все решает один человек, сидящий наверху.
Шардаков-старший сел, словно не желал находиться в одном с Романом состоянии. Заговорил тихо и от этого как будто даже более внятно, чем во время крика:
— Что вы уперлись в эту сменяемость власти? По форме это вроде и хорошо, но по сути...
— А что там с сутью?
— Когда устанавливается срок пребывания у власти должностного лица, это всего лишь признание в том, что на троне подлец.
— Почему?
— Но ведь согласись, Рома, при западном способе политической жизни наверх может пробраться только негодяй или подлец, или полное ничтожество. Столько раз приходится подставлять морду под пощечины на каждом круге повышения, что мы имеем наверху просто...
— Это называется политическая борьба. Таковой у нас, что ли, нет, только подковерная?
— У нас монархия, сынок, а чем интересна монархия? Она дает небольшой, но твердый шанс, что у власти просто по стечению обстоятельств окажется порядочный человек.
— Ты намекаешь, что Путин...
— Не намекаю, а серьезно говорю, что с Путиным нам повезло. У нас Путин, а у них мясорубка сменяемости власти. Заметь, когда штатникам было худо, Рузвельт сидел на троне четыре срока. Когда надо выживать, посылается на фиг всякая сменяемость. На фиг!
Шардаков-старший быстро пошел к выходу, чтобы последнее слово осталось за ним.
Роман, конечно, собрался, но высказался уже в закрытую дверь:
— Ну вот вам бы только кому-нибудь поклониться, уткнуться мордой в огромные ноги.
К столу подошла Ася с плачущей Викой. Роман поморщился. С женой ему ссориться не хотелось.
— Ты, конечно, на его стороне.
— А что, про Путина он правильно сказал.
«Неправильно он сказал» — эти слова Роман не произнес вслух. Ася положила Вику на стол и начала снова возиться с ее бельем: оказалось, что во время разговора мужа с тестем она там черт-те что навертела на своей дочурке.
— По-моему, все очень просто. Моя страна воюет, я на стороне своей страны.
* * *
Дом, в котором снимали жилье Арина с Климом, был нарезан на трехэтажные квартиры, прижатые боком друг к другу, так что от одной входной двери до другой было каких-нибудь два метра. Примерно так же устроено городское жилье в Англии, расположившейся тут неподалеку, за проливом. Только у англичан еще имелся, как правило, садик с маленьким газоном, тут, в Нормандии, этого не было.
Когда мини-вэн соответствующей службы завернул на улицу Монтеня, переполошилась вся окрестность. Здесь жизнь текла неколеблемым сонным потоком, и такое событие, как полицейская операция, обещало стать событием недели и даже месяца.
Мигалку отключили почти сразу. Один полицейский, в белом ремне и надвинутой на глаза фуражке, встал у входной двери, для внушительности встряхивая время от времени автомат на животе. Остальные представители закона нырнули внутрь, где и устроили иноземному семейству нормандскую кузькину мать. Открылось несколько окон на противоположной стороне улицы и даже на той самой, где располагалась дверь переселенцев, хотя и нельзя было ничего из этих окон увидеть.
Чиновники ювенальной юстиции действовали крайне профессионально. Собрали в большие бумажные пакеты необходимые вещи умыкаемого мальчика, вкололи матери сильный какой-то укол, после чего бросили мать на руки громадного, но бездеятельного мужа, оставили соответствующий протокол на столе в кухне, приложив к нему брошюру с бесполезными советами, и, не произнеся ни звука, убыли.
Общественность наблюдала, боясь приблизиться.
Арина пребывала в беспамятстве. Клим наливал себе виски в широкий стакан.
В дверь осторожненько постучали.
— Что-нибудь забыли? — спросил ехидно Клим, подбирая французские слова.
Дверь открылась, и Клим увидел месье Бувара, соседа, и мадам Бувар, соседку. Они были такие худенькие, что без труда помещались в узком темноватом коридоре. Они жестом просили возможности пройти внутрь.
— Валяйте, — нервно усмехнулся Клим. В голове у него все гудело от только что пережитого нервного напряжения, виски не помогал, а только пек изнутри и кружил голову.
Месье и мадам Бувар быстро что-то говорили, однако в семье у русских поселенцев за общение отвечала Арина: она великолепно ладила с французским языком, но теперь в беспамятстве валялась на диване. Гости, одетые в одинаковые бежевые спортивные костюмчики, которые весьма шли к их аккуратно завитому седому восьмидесятилетию, продолжали что-то говорить. Они очень хотели, чтобы смысл их речи дошел до Клима, но он не доходил. Крупный мужчина глупо улыбался и отхлебывал жгучую жидкость из стакана.
Мадам и месье поглядывали на Арину, прикидывая, видимо, скоро ли она очнется, но было понятно, что очень нескоро, и им приходилось с сожалением возвращаться к общению с непонятливым Климом. Он широким жестом предложил чете французов выпить из своей бутылки, они прочувствованно поблагодарили, но отказались. Наконец сделали несколько последних попыток достучаться до Клима. Поняли, что это бесполезно, извинились и с поклончиками и улыбками удалились.
Муж сел рядом с женой.
В коридоре опять кто-то появился.
Старший сын.
— Что случилось? — спросил он. Остановился на пороге кухни, глядя на выпивающего отца и мать, находящуюся в медикаментозном обмороке. — Они его забрали?
— Кого? — совсем уж ни в склад ни в лад переспросил отец. Отхлебнул еще глоток и вдруг понял, о чем это ему битый час ездили по ушам Бувары.
Так это, значит, они донесли ювенальным крысам... Причем приходили не извиняться, а приходили объяснить, почему их поступок был неизбежен. Агенты и глашатаи порядка!
Клим резко встал. Старший сын подбежал к нему и, словно догадывался, что тот собирается устроить французским соседям переправу через Березину, обхватил его за пояс и удержал.
* * *
Конечно, они помирились, Шардаков и Роман, причем старший остался на своих интеллектуальных позициях, а младший со своих немного сошел, отчего был большую часть времени в отвратительном расположении духа. Счастливая семейная жизнь стоила ему слишком дорого. Он часто бродил по городу, бормоча под нос длинные монологи, обращенные к Асе; все, что он наговаривал на ногах, он произнести вслух не решался.
«Да, — мычал он, завидев издали по дороге ненавидимый им музей и сворачивая на боковую улицу, — в каком-то смысле ты права. Родина она мать, и подло выглядит человек, который пытается отречься от своей матери только потому, что она совершила неверный шаг. Но, с другой стороны, хорошенькое дело “неверный шаг”, десятки тысяч гибнут под гусеницами и взрывами, а мы остаемся на территории морального суждения, выясняем, прилично ли бунтовать против семьи. И что это за семья такая, где полное и неотвратимое единообразие всех помыслов и способов поведения? Идиотски выглядит человек, полюбивший чужую мать, не в сексуальном плане, конечно, а просто как мать. Вот моя жестокая и хлещет всех по мордасам, а та, чужая, хорошая, всех по головке гладит. Так ведь она и не гладит ни фига. Все начинают кричать: “А Ливия, а Сирия, а Сербия!” Новая мать тоже рукастая, там тоже не только “Битлз” и Фредди Меркьюри».
Роман начинал мотать головой и заходил в магазинчик за бутылкой пива. Там временно смолкал его мутный монолог. Оказывался на улице — и опять!
«Да, родина это не только березки, но и навоз, мы объединены часто не столько героизмом, сколько козлизмом. Даже ты, Асенька, если разобраться, со всем своим решительным “я за страну, за родину!” весьма гнилопакостный фруктец. Я, конечно, никогда этого тебе не скажу в глаза, но про себя-то все время помню. Во что ты хотела меня превратить, слабого, но честного литератора?! Твой предок был жлоб, вор и ничтожество. Ты задумала увековечить его память с моей помощью, превратить в скрепу национального духа, в повод для поклонения. Но это же омерзительно. Скажи, а если большинство этих благовыдумок про Куликово поле, про Коловрата, про князя Владимира, про Жукова и всех прочих героев такая же лажа? Что мы защищаем? Ты мне скажешь, что любая национальная идея в основе своей содержит не более чем легенду. Сорок ронинов — выдумка, корабль “Майский цветок” — выдумка. Да “Илиада” и “Одиссея” всего лишь бормотание полупьяного поэта на пиру! Еще пива!»
Киоск закрыт, надо тащиться в гастроном на проспект.
«Что я получу взамен? Возможность спать с моей Асей, обнимать ее, вертеть крутить, обожать! Достаточно признать, что Асин предок был герой революции и пахарь национальных целин. Еще недостаточно, надо ехать убивать хохлов. А я их не ненавижу, и потом, они меня убьют, хотя и не знают о моем существовании».
— Две бутылки жигулевского барного.
«Речка Ширь, вот я стою над тобой, не тупой, не голубой. Подскажи, что мне делать, речка Ширь!»
— Что, опять с Ширью разговаривал? — вопросом встретила его Ася.
— С чего ты решила?
— Пивом несет.
— Расслабился.
— Слушай, Рома, уже все соседи меня останавливают, мол, что с Романом?
Снимавший ботинки Роман захихикал:
— А с романом все в порядке. Закончил я роман.
— Ты опять за свое?
— А что такое?
— Отправишь в Москву — выгоню!
— А если здесь, если в журнале «Ширь»?
Ася, феноменально выглядевшая в своем халатике, встала с кресла и подошла к неказистому мужу:
— Что ты сказал?
Роман сел на тумбочку у входа, держа в руках один ботинок:
— Да в общем-то ничего.
— Я говорила с Шардаковым.
— Зачем?
— У него есть идея. Заняться доставкой полезных вещей на фронт.
Глаза Романа широко раскрылись.
— Да, да, он там получил какую-то машину на писательскую организацию и собирается возглавить это дело. Берцы там, коптеры, портянки, я не знаю.
Роман сглотнул:
— Но нужны же деньги.
— А он связался с Вартановыми. Выезжать завтра.
Конечно, выехали не завтра. Поступившая в распоряжение писательской организации уже и не установишь теперь по какому капризу судьбы «буханка» нуждалась в небольшом ремонте, который по ходу действия превратился в основательный ремонт. Так что три недели Шардаковы и примкнувшие к ним добровольцы на это дело потратили. Распространившиеся слухи о том, для каких целей будет использоваться не новая уже техника, привлекли в писательский стан с десяток работников, которые таким образом осуществляли свою поддержку воюющей родины.
То есть через три недели в руках у пары Шардаков–Роман был ходкий представитель российской автомобильной техники. Через двадцать четыре дня по освободившейся от снега дороге экипаж из двух по-разному мотивированных членов тронулся в дальний путь.
Уже на первых сотнях километров путешественникам пришлось хлебнуть дорожной мурцовки. Дороги в тех местах были таковы... Описания все это не стоит, состояние трассы играло роль перипетии в развертывавшейся драме. На третий день пути писательская «буханка» въехала на окраины Ростова, и старые однокорытники обнялись. Вечером того же дня состоялось заседание маленького штаба предстоящей операции. Трудно было не заметить: пока что не было запасов полезного груза для доставки к месту военных действий.
Рассчитывали пополнить его недостаток с помощью раскинутой Вартановыми информационной сети.
Результаты были невпечатляющими.
В гараже, отпущенном ростовскими хозяевами под склад полезного товара, было ничтожное количество полезной продукции. Несколько плохо сплетенных маскировочных сетей, сомнительного качества обувь и вышедшие из состояния годности «ночники», то есть приборы ночного видения.
Всем было совершенно ясно: если у них есть желание отправиться с солидным полезным грузом в зону СВО, нужно употребить живые деньги. Были установлены подходящие точки для приобретения воинского скарба.
Удачная мысль пришла в голову Роману:
— А надо позвонить Садофьеву!
— Правильно! — рубанул Вартанов-средний. — Пусть определяется!
— Да я с ним разговаривал, он вроде нормальный, — сказал Шардаков-старший, — только отошел от дел. Сидит на даче.
— Ничего, снимем с дачи.
Уже наутро выехали в направлении Москвы. Прибыли утром через полтора дня.
Дача была закрыта.
— Они, наверно, в церкви, — сказали соседи.
Шардаков-старший и Вартанов-средний переглянулись, полученная информация их не обрадовала.
Ксанка, увидав старых друзей, воскликнула:
— Мальчики! — Глаза у нее были встревоженные.
Вартанов решил сразу определиться:
— Вот, Ксюха, пришли забрать твоего мужа на войну.
Потом уже, когда сидели за накрытым столом на веранде, выяснилось, что ничего страшного Садофьеву не предлагается. Прокатиться до мест ведения боев, да и только.
Ксанка вздохнула:
— У нас тут такие бои были.
Рассказала про Женю.
— Да-а... — сочувственно протянули гости и посмотрели на Романа.
Он сделал вид, что ничего не понимает.
— А ее молодой человек, Вова, вообще исчез после того разговора. Ни слуху ни духу от него.
На веранде появилась Женя:
— Это чей же «кадиллак» стоит у наших ворот?
Ответом ей было молчание.
Женя села за стол, налила себе чаю и стала накладывать сахар в чашку. Одну ложку, вторую, третью. Понятно было — тянет время.
— От Вовы ничего нет, Жень? — чтобы что-то спросить, сказала тетка.
— У меня — ничего.
— А у меня такое впечатление, что он там, — сказала Ксения.
— Это его дело, — отвечала племянница.
— И у тебя...
— Ни одна жилка не дрогнула, теть Ксюш. Если этот идиот решил...
— Почему же он идиот? — не удержался Шардаков.
Женя, прищурив один глаз, посмотрела на него:
— А вы что, дядю Сережу приехали сманивать?
При этом она смотрела на Романа, а тот еле усиживал на месте. Говорить он не мог, молчать тоже.
— Что значит сманивать?! — вдруг сердито возник Садофьев.
— Только не надо мне тут говорить, что ты всем сердцем за разгромленную Украину! — Женя отхлебнула чайку.
Шардаков и Вартанов посмотрели выжидающе на третьего своего друга: что, мол, скажешь?
Садофьев встал, подошел к буфету, достал оттуда графинчик и налил себе рюмку чего-то коричневого, кажется коньяка.
Ксанка попыталась его урезонить:
— Сережа, ты же говорил...
Садофьев выпил залпом:
— Это еще дедовская настойка, лечебная, потому вам и не предлагаю.
Друзья переглянулись, ситуация была немного ненормальная, но они решили, что пока не всё тут понимают.
Садофьев обратился к Жене:
— Ну ладно, ты уволилась с работы. А мне ты предлагаешь выступить против моего правительства? Так, что ли?!
Женя поморщилась и встала. Видимо, эти разговоры уже набили ей оскомину.
— Ничего я не предлагаю. Мне просто противно, что моя страна, как...
— Хватит, — вдруг вмешался в беседу Шардаков, — все понятно.
— Ну, раз понятно... — Женя поставила чашку с приторным чаем на стол и ушла с веранды.
В наступившем молчании ужасно громко прозвучал звук опущенной Шардаковым на пол сумки с плеча. До того он так и стоял как путник, не получивший приглашения.
Садофьев отодвинул стул от стола и жестом показал: садись. Вартанов и Роман приняли приглашение, а Шардаков остался все так же стоять.
— Ну а ты что скажешь? — обратился он к хозяину дома.
Тот пожал плечами:
— Ну не ждешь же ты, что я пойду воевать. Возраст, суставы, сосуды...
— То есть, другими словами, ты разделяешь мнение племяшки?
Садофьев отъехал на стуле от стола:
— Отчего же ты так подумал? Я как раз за победу. Правда, не представляю, как она могла бы выглядеть.
— И на этом спасибо, — пробасил Вартанов.
Шардаков подвинул ногой свою сумку и тоже сел.
— Правда, мужики, ну какой из меня вояка? Я ведь буду только в обузу. Что, мне поваром идти? Так перетравлю всех.
Вартанов положил свою широкую ладонь на сухонькую кисть Садофьева:
— Успокойся, никто тебя в окопы и не думал гнать. Мы и сами будем все только на подвозе.
— Чего подвозе?
— Да всего, что найдется. Там же, на передке, все нужно, от обуви до сгущенки.
Садофьев радостно закивал:
— Денег я дам. Мы с Ксюшкой поскребем по сусекам.
— Так вы волонтеры? — спросила молчавшая до сих пор Ксения.
— Вроде того, — сказал Шардаков.
— Знаете, что?.. — сказала хозяйка задумчиво. — Я позвоню дяде Вале.
— Кто это? — спросили приехавшие хором.
— Один генерал, — ответил Садофьев, — по интендантской части.
* * *
Дело было в ГУМе, на третьем этаже. В просторном прохладном зале (снаружи царила жуткая жара) были накрыты большие круглые столы, вдоль левой стены стояли столы прямоугольные, занятые целыми батальонами фужеров для белого, красного вина и прохладительных напитков. Над ними царили очень хорошо одетые официанты с бутылками в руках.
Народ медленно собирался. Все знали друг друга, поэтому сплошь целовались или рукопожимались.
Женя явилась в зал, когда он был уже на две трети полон и свободных мест за столами почти не осталось.
«Сколько писателей», — уважительно подумала выпускница Литературного института, отыскивая себе местечко, с которого все было бы хорошенько видно.
Нашла, села.
И справа, и слева были какие-то солидные, крупные мужчины с волосами, заплетенными сзади в косичку.
Не зная, нужно ли здороваться, Женя на всякий случай поздоровалась, вызвав мимолетный интерес к себе.
Посмотрев, как себя ведут остальные, она оставила вместо себя свой пакет с книжками и отправилась к прямоугольным столам, чтобы разжиться стаканом красненького.
Под высоким потолком стоял общий предпраздничный гул.
Ближе к эстраде был стол для учредителей и соучредителей премии «Большая книга» (это было ее мероприятие), накрытый заметно богаче, чем прочие столы.
Наконец они проявились, литературные бонзы, кое-кого Женя даже узнавала, например Владимира Ильича Толстого, хотя что тут удивительного — кто его не знает!
Бонзы расселись.
На эстраде появился также всем известный Дмитрий Бак, блестящий начальник московских литературных музеев и телеведущий.
Женя села на место, покрутив головой в поисках человека, который ее пригласил сюда.
Бак стал объяснять всем то, что они и так знали:
— Мы пришли сюда, чтобы присутствовать при обнародовании длинного списка премии «Большая книга».
Когда он это сказал, на плечи Жени опустились сзади две по ощущению явно мужские руки.
— Пришла?
— Как видишь.
— Пойдем.
— Куда?
— Я там занял тебе место.
Они переместились с явно аутсайдерского стола за один из наиболее выдвинутых столов, рядом с тем, за которым сидели бонзы.
— Хорошо устроился, — то ли сказала, то ли подумала Женя.
Они выпили вина, поговорили о том о сём, Мертвецов то и дело пожимал какие-то руки, кому-то улыбался — явно был на этом празднике жизни своим человеком.
Праздник, генерируемый со сцены ведущим, шел по нарастающей. Выкликались на сцену члены жюри, они вытаскивали какие-то записки из подходящей стеклянной вазы, звучали загадки, публика отгадывала названия книг.
— Хочешь еще винца? — спросил Мертвецов.
— Я хочу водки.
— Вот папина дочка.
— Стой, а ты откуда знаешь?
— Ты мне сама проболталась как-то.
— И что, многие знают?
— Наверно, только кому какое дело.
Женя усмехнулась.
— Пожалуй, тетя Ксюша единственная, кто не догадывается, что я ей не совсем племянница.
Они переместились в ресторан на Никольской. Заказали окрошки, водки и расстегаев.
— Так что тебе от меня надо? Неужели заскучал, изменщик?
— Еще надо очень посмотреть, кто тут изменщик. Сдала меня с потрохами бабе Жене.
Женя подняла руку:
— Кто старое помянет...
— Да, правильно, в конце концов, я к тебе по делу.
— Так не тяни, — сказала Женя, отправляя в рот первую рюмку.
— Меня бы хоть подождала.
— А мы с тобой на брудершафт съедим окрошки.
Мертвецова пробил пот после холодной водки, он вытер лоб и приступил:
— Есть такой конкурс — «Серебряные родники».
— Хорошо, что не рудники, у нас это просто.
Он пропустил замечание Жени:
— Меня назначили председателем жюри.
— Уже интересно.
— Мне, как ты сама понимаешь, нужен свой человек в этом жюри. У меня там по статуту два голоса, но хотелось бы еще.
— Согласна, — беззаботно сказала Женя, помахивая в воздухе вилкой с кусочком сала.
— Твои обязанности...
— Мои обязанности? Я понимаю, получить гонорар и...
— Так вот, надо почитать кое-какие стихи.
— Много?
— Наискосок.
— Я училась, знаю.
— Но есть несколько подводных камешков.
— Ну?
— Надо, хочешь не хочешь, следить за соблюдением отечественного законодательства.
— Что это значит, Мертвец?
— Все, что с ЛГБТ-повесткой, призывами к свержению, хулой на первое лицо, — долой!
— Но такие наверняка окажутся самыми талантливыми.
Мертвецов глубоко вздохнул и выпил еще водочки.
— Таким отказывать ласково, я имею в виду талантливых. Записывать координаты, советовать, как составить подборку на следующий конкурс с учетом реалий времени.
Теперь вздохнула Женя:
— Мерзость все это.
— Ты это брось. Легче всего бросить все и укатить в Голландию к мамочке. А кто здесь будет трудиться? Столько молодых умов бросить на съедение Молоху!
— Тебе бы на митингах выступать, папаша.
— Еще заметь себе, порядочно будет текстов СВОшников. Никого там не гнобить, тоже мягко, ласково отказывать, упомянув, что общий ход мыслей разделяешь. Но их будет не так уж много. Я боялся, что мы задохнемся в этом потоке.
— Знаешь, Мертвец, я, наверно, откажусь. Может, в твоей философии и есть какая-то казуистическая правда, но уж больно противно.
Мертвецов яростно замахал ножом и вилкой:
— И не думай! Своих людей очень мало. Основная часть гордо сбежала, так что сиди тут один и мудохайся. Слишком часто мы пускали все на самотек — и что в результате получили?
Женя вздохнула:
— Я ведь не железная. Временами мелькает мыслишка: а что, если народу именно это и надо?
— Хватит ныть. Ну что, к тебе поедем или ко мне?
* * *
Их наконец впустили в кабинет.
Арина (теперь будем ее называть так), вслед за ней Клим вошли и, не обнаружив никого из хозяев, немного постояли, оглядываясь.
Кабинет был удивительно скромным. Один стол и простое офисное кресло за ним. На стене флаг Пятой республики. На столе ни единой бумажки. Старинный компьютер со следами эксплуатации. У противоположной стены несколько табуретов, именно табуретов — сидений без спинки. «Наверное, чтобы посетители не рассиживались», — подумала Арина, и Клим подумал явно что-то похожее. Кабинет освещался через одно большое панорамное, но какое-то очень скучное окно, отчего вся обстановка в кабинете казалась скучной, безнадежной.
Щелкнула дверь, через которую они вошли, и в помещении появились два человека. Сухопарая, средних лет женщина с прижатым к груди бумажным делом и молодой чернокожий полицейский, весь в ремнях и с пистолетом в тяжелой на вид кобуре.
Женщина поздоровалась. Визитеры тоже.
Им было предложено жестом занять места на табуретах.
Женщина устроилась за столом. Вид у нее был строгий, можно даже сказать, бескомпромиссный. «Очевидно, из-за привычки всем и во всем отказывать», — подумал Клим и положил руку на коленку Арины. Почувствовал, что она подрагивает.
Хозяйка кабинета села. Полицейский встал у нее за спиной.
— Ну и что вас привело к нам? — поинтересовалась женщина.
Арина, как знающая язык, представилась.
Женщина кивнула и тоже представилась. Клим и Арина тоже кивнули.
— Так в чем дело?
Арина преувеличенно медленно, как будто женщина была умственно отсталой, изложила свою историю.
Хозяйка кабинета отложила принесенное дело на край стола и включила компьютер. Он радостно загудел. Пока он грузился, хозяйка кабинета не обращала внимания на посетителей, положив ожидающие пальцы на клавиатуру. Изучив информацию, которую доставил ей белый ящик, женщина сказала, что никакой путаницы нет. Сын Арины и Клима изъят законно.
Колено Арины сильно дернулось. Клим сильно его сжал. Арина сдержалась и даже продолжила задавать вопросы все в том же замедленном темпе.
Женщина отвечала ей так же неторопливо, каждый раз сверяясь с информацией из компьютера.
«Нет, увидеться с мальчиком в ближайшее время будет нельзя... Нет, место его дислокации не раскрывается... Нет, фамилия его новой семьи не раскрывается... Да, мальчик изъят на основании такого-то и такого-то законов... Мы не обязаны предупреждать ни письменно, ни устно о предстоящем изъятии».
Паузы между вопросами Арины становились все длиннее, а напряжение все сильнее.
«Сейчас она рванет, — думал Клим, — обязательно надо успеть перехватить эту вспышку бунта, а то потом неприятностей не оберешься, еще признают невменяемыми и отберут второго сына».
— Как же так? — почти вкрадчиво поинтересовалась Арина. — Доноса от одной семьи, семьи, не имеющей своих детей, семьи стариков, страдающих, судя по всему, коллективной бессонницей, оказалось достаточно, чтобы без предварительного разговора изъять ребенка из семьи, нанося ему, может быть, страшную, незаживающую травму.
— Ничего подобного, — отвечала женщина. — Сигнал был не единственный, мы получили информацию по крайней мере из двух источников, и второй источник, который мы не обязаны раскрывать, заслуживает даже большего доверия, чем первый, который вы, кажется, сами расшифровали.
— Второй источник?
Женщина удовлетворенно кивнула, понимая, что поражает аргументацией Арину в самое сердце.
Арина посмотрела на мужа. Что он мог сделать или хотя бы сказать?..
— А...
— Не раскрывается по закону.
Слезы брызнули из глаз Арины, но она продолжила сидеть смирно. Новость и правда ее просто раздавила.
* * *
Вова Пальмов был человек крупный и, что называется, сытый. Военная форма ему не понравилась. То, что предложили в качестве обуви на сборном пункте, он отверг сразу. Слышал и до того разговоры по этой проблеме и уже понял, что об этой части экипировки лучше позаботиться самому. Пришлось идти в магазин «Полигон», что в устье Комсомольского проспекта, и там долго выбирать обувку по размеру и удобству. По совету бывалого продавца, у которого он явно был не первым, Вова приобрел также пару кед, поролоновую скатку — вдруг придется спать на земле, Вова не исключал и такой возможности — и армейского вида котелок. Ложку, вилку и складной нож взял с собой из дома.
Каску, маскировочные тряпки, броник покупать не стал, ведь должно же Министерство обороны хоть чем-то поучаствовать в его экипировке. Приобрел также особые, «командирские», как сказал продавец, часы, чтобы и в ночной темноте свободно определять время. Подумал немного и взял еще компас, спрашивая себя, зачем он это делает. Захватил также небольшой пластмассовый небьющийся термос.
Ну, пока хватит.
Продавец осторожно спросил, мол, куда направляетесь.
Вова солидно промолчал, делая вид, что это военная тайна.
Отправились с какого-то странного вокзальчика, где-то под Домодедовом. Вова чудом его нашел и чуть не опоздал к назначенному часу.
У него все время сохранялось ощущение, что все им предпринимаемое какая-то туристическая акция, и оно только усилилось, когда он оказался в толпе своих «сослуживцев».
В прежние, еще молодые годы ему приходилось участвовать в играх крутых реконструкторов, и то дело, что предпринималось им сейчас, весьма и весьма походило на веселые сборы исторических игровиков. Только там было повеселее. Сборище под Домодедовом было сосредоточеннее и мрачнее: все же над ними витала тень не очень радостного события. Большинство мрачно курило.
Вова подумал, что правильно сделал, взяв с собой блок «Парламента», хотя сам никогда не курил. Знающие люди говорили, что на войне, как и в тюрьме, это своего рода валюта.
Остановился у своего вагона.
Там шла перекличка. Молодой офицер водил пальцем по большой простыне и называл фамилии.
— Пальмов! — услышал Пальмов и сказал, что он присутствует.
Его поправили и объяснили, что надо говорить «я» в таких случаях.
Один малахольный поинтересовался, когда им будут выдавать автоматы. Общий смех был ему ответом.
Молодой офицер хмыкнул и сказал:
— Не скоро.
Над ухом Пальмова щелкнули зажигалкой, закуривая, и он подумал, что надо было еще взять с собой зажигалку.
Последовала команда:
— По вагонам!
«Прям война какая-то», — мелькнуло в голове у Пальмова, и он стал пробираться ко входу через увешанную вещами толпу.
Когда все же забрался внутрь, обнаружил там старинный плацкартный вагон, причем уже с плотно занятыми нижними полками; пока матерился про себя, чуть было не ушла последняя в купе верхняя.
Занял ее.
Пахло углем, потом, тоской.
Пальмов вытянулся на своем вырванном у реальности частном пространстве и тут же услышал, как кто-то басовито советует ему:
— Втяни манипуляторы!
Чтобы не начинать со скандала свое врастание в воинскую жизнь, Вова немного подогнул ноги в шикарных берцах и, положив под голову свою поролоновую скатку, вздумал подремать.
Тащились три почти дня. Надоело страшно, зато перезнакомились. Пальмов считал себя неплохо разбирающимся в жизни и в людях. Сделал один вывод о тех, кто оказался рядом с ним в купе: черт их знает, чего они потащились на войну. Все это были добровольцы — добрики, как их называли обычно.
Лучше всего знакомит совместный прием пищи. Вова вытащил свои консервы и сухую колбасу, парень снизу — курицу, остальные тоже что-то повынимали из своих мешков.
Никто из себя не строил бывалого.
Один притащил с собой бутылку коньяка, остальные не одобрили. Насчет спиртного была особая беседа с принимающими офицерами. Даже глоток не одобрялся, алкоголь напрочь изгонялся из жизни на передке. Отдали бутылку лейтенанту, проходившему по вагону. Он подозрительно посмотрел, но скандал закатывать не стал. Сказал, чтоб в последний раз видел «это».
О войне разговаривали мало.
Функционировало что-то вроде солдатского сарафанного радио, но пищи у него реальной еще не было, одни слухи. Зато баснословные.
Пальмов старался не слушать. Почему-то очень отчетливо запомнил одно выражение: «Первая погибает на войне правда».
По рассказам тех, кто хоть как-то представлял себе ближайшее будущее, им всем, тем, кто ехал с Пальмовым, предстояло оказаться в первой зоне. Там, насколько понял Вова, еще не страшно, хотя войну уже слышно. Там они проведут некоторое время, потом зона вторая, там все то же, но с оружием, а вот дальше...
Сны ему снились, как назло, полные Женькой.
«Чего тебе надо?» — он прямо так и спрашивал во сне. Она все время норовила запереться от него в туалете.
Пытался расшифровать эту символику, но выходила какая-то ерунда.
Очень ломал свое желание позвонить ей. Боялся, она подумает, что он просто интересничает, разъезжает в плацкартных поездах по направлению к фронту. Вот когда будет слышен гром канонады, тогда и поговорим.
Еще интересный эффект — обрастание кличками, вернее, позывными, как говорят в действующей армии. Ни имя настоящее, ни фамилия не котируются, но человека ведь надо же как-то окликнуть. К концу второго дня Вова Пальмов обнаружил, что к нему обращаются Толстяк.
Позывной ему нравился не очень. Тем более он был навязан, и, главное, никому в голову не приходило объяснять, почему именно Толстяк, а не, скажем, Князь или Орел. Пальмов считал, что сложен достаточно хорошо, ну слегка оброс жирком, но по причине нехлопотливой мирной жизни. Дойдет до дела, он все сбросит.
Ну, Толстяк так Толстяк, все же не Вонючка.
Того парня, что поделился со всеми своей жареной курицей, стали звать Психом. Странноватый тип, он даже немного гордился своим позывным. Остальные тоже получили обозначение, один Лох, другой Бизон.
Прибыли на место (никто, правда, не знал, что это за место) глубокой ночью. Дальше начались прелести армейской логистики. Вместо того чтобы оставить личный состав спать в вагоне, его вышвырнули под моросящий дождь и велели ставить палатки. Бизон и Псих оказались бывалыми туристами и быстро разобрались, что к чему. Толстяк и Лох подтаскивали жерди и устраивали внутренний настил, состоявший, судя по всему, из обычных магазинных поддонов.
Бросили сверху на настил какой-то брезент. Вова Пальмов с удовольствием раскатал свою предусмотрительно купленную скатку и неплохо на ней устроился. Правда, долго не мог заснуть. Лагерь шумел вокруг, был легкий ветерок, в него вплетался такой же матерок.
Когда Вова заснул, ему снова снилась Женька. Теперь, правда, в какой-то соблазнительной модификации.
Разбудили утром рано.
За первые часы этого дня Вова Пальмов узнал много нового.
Во-первых, то, что группа товарищей, переночевавшая с ним в палатке, и присоединенная к ним группа из другой палатки это новая форма человеческого единства на земле — отделение.
Во-вторых, что кличка его — Толстяк — превратилась в позывной. Он, честно говоря, слышал, что позывные раздает компьютер, выяснилось — нет, раздает старлей Жуковец, и с этим ничего уже не поделаешь.
Оповестили и его, Толстяка, и всех остальных, как будет выглядеть их новый распорядок дня: пять минут, чтобы почистить зубы и побриться, пять минут, чтобы перекусить чем-нибудь из того, что осталось в карманах (кухню с кашей обещали в обед), и бегом получать униформу.
«Униформа» от слова «уникальная», должно быть. Ни одна из многочисленных деталей, составлявших ее, ни с какой стороны Вове Пальмову не подходила. Но на халатность низших начальников есть солдатская смекалка. Пошел тотальный бартер, и все более или менее устроилось.
— Когда дадут автоматы? — подал голос Певец, боец из второй палатки.
Ему никто не ответил.
Старлей Жуковец крикнул фальцетом:
— Становись!
Выяснилось, что никого из числа новобранцев назначать командиром отделения не будут. Все и всяческие командные и обучающие функции совместит и воплотит в своем лице старший лейтенант Жуковец.
Он и приступил к своим обязанностям. Началось все просто:
— Бегом марш!
Интересно, что главным содержанием всего обучения до самого обеда был именно он — бег.
— В колонну по одному!
И по пересеченной местности, что расстилалась за границами, захваченными палатками.
Колонна отделения Вовы Пальмова повстречалась с другой отделенческой колонной, и Вова понял, что судьба у них у всех тут одна.
Очень скоро выяснилось, Жуковец сам-то бегает немного и в основном управляет движением девяти человек отделения своим тонким, неприятным, но вполне беспрекословным голосом.
Больше рассказывать нечего.
Так и бегали до момента появления кухни.
Тут, надо признать, все было в порядке. И гречневая кашка с тушенкой, и колбаска, и плавленые сырки, и масло, и бутылки с газировкой.
После этого, по представлениям Пальмова о туристической действительности, полагалось пару часиков всхрапнуть.
Ничего подобного!
Тем, кто курит, очень хотелось курить, но никакие перекуры не были предусмотрены. Это уже походило на форменное издевательство.
Кто-то на эту тему высказался.
Жуковец лениво объяснил, что без «этого» надо уметь обходиться, мол, не будешь же ты останавливаться и закуривать, когда по тебе работает миномет.
Певец спросил:
— Сто двадцатый?
Старлей не счел нужным отвечать. По поводу дыма закончил:
— Перед отбоем накуритесь.
И добавил, что им теперь вообще мало придется курить вне блиндажа.
— А почему? — поинтересовался Певец.
— Снайперы.
Так и крутились часов до восьми.
Пошел дождь, вернее, дождик, но передвигаться сразу сделалось труднее, ноги скользили, дыхалка сбивалась, а Жуковец и не подумал прекращать занятия.
Когда все-таки прекратил и Вова рухнул на землю возле палатки, рядовой Певец назидательно сказал ему:
— Тяжело в ученье — легко в бою.
Любители покурить делились сигаретами и огоньком.
Жуковец сказал, что «тут неподалеку» есть таверна, при ней лавка. У кого есть деньги может обзавестись куревом.
Деньги были у всех, а вот сил ни у кого.
— Мы что, на парижскую Олимпиаду готовимся? — спросил кто-то у проходившего мимо старлея.
Тот скучно сказал:
— С пулями будем соревноваться.
— У нас же еще защита будет. Плитки. Вот сюда вставляются, — голосом тупого отличника сказал Певец.
Жуковец посмотрел на него, остановился:
— Практика показывает, скорость иногда спасает, плитки редко.
— А зачем они тогда? Ведь мы и с ними будем бегать? — спросил Бизон.
— Будем. Так положено. — И показал в сторону горизонта, где отдаленно так, не страшно погромыхивало. После этого старший лейтенант ушел.
Обычный военный ответ никого не удовлетворил, наоборот, развел брожение умов. Вова Пальмов в общей беседе не участвовал. Прислушивался к своим ощущениям. Он очень опасался за свою обувку, потому что новая: ему очень редко везло с колодками покупной обуви, всегда что-то надо было разнашивать, подгонять. Берцы из «Полигона» вели себя образцово. Но вот наметилась слабина в промежности. Ноги у Вовы были мускулистые, но слишком объемные, так что терлись одна о другую, и сейчас, после дня беготни, он даже боялся посмотреть, что там у него, пардон, между ног.
На полигоне была душевая с горячей водой. Ходили слухи, что там, куда они в конце концов попадут, даже настоящие баньки есть. А пока душ.
Вова разделся, вошел в кабинку и довольно долго разглядывал багровые пятна на внутренней поверхности бедер.
* * *
Машину взяли напрокат, старенькое, неповоротливое «пежо», это было все, на что хватило денег. Сбережения таяли, как снег под апрельским солнцем. Все эти частные детективы, информаторы стоили дорого, а работу свою выполняли плохо, Арина так ни разу и не увидела своего мальчика ни в толпе подростков, ни наедине.
План у Арины был простой: выкрасть и срочно бежать на машине в Бельгию. Клим молча ее поддерживал, хотя что он думал на самом деле, понять было не трудно.
Что они будут делать в Бельгии, как пробираться на русский самолет — до размышления на эти темы дело пока не доходило.
Когда мальчик будет с ними, тогда и подумаем.
Обращаться в консульство она зареклась. Она удостоверилась, что чиновникам, которые там сидят, на нее наплевать.
Напрасно Клим пытался ее урезонить. Его аргументы, что, мол, ведь приняли все документы от них, обещали помощь, Арину только злили. Все, что не выказывало яростного желания ей помочь, вызывало у нее или скуку, или бешенство.
Несколько раз она была на заседании Клуба русских жен или как там оно называется, это объединение. У всех этих женщин ювенальная юстиция умыкнула мальчиков и девочек, а они говорят речи, называют имена каких-то французских и русских политиков, якобы способных им помочь.
Если бы не Клим, приобрела бы пистолет. Тут уж он уперся. Ни за что!
Их «пежо» было удобно припарковано в тихом переулке и выходило передним стеклом как раз на угол огороженной территории при муниципальной школе, где как раз сейчас заканчивался очередной урок.
Большая перемена!
За кругленькую сумму нанятый агент сообщил им, что именно здесь находится ее сын.
Ее уже не раз обманывали. На месте оказывались какие-то русские или польские мальчики, просто подходящие по возрасту.
Неужели и сейчас?
В багажнике «пежо» были собраны необходимые вещи для короткого путешествия. Доставив их в Бельгию, Клим вернется, чтобы не оставить без присмотра второго ребенка. Если Бог даст, они объединятся уже в Москве.
Хватит с нас просвещенных Европ. Да, скифы мы, да, азиаты мы!
И вот наконец началось.
Дети стали выходить по одному из школы на территорию спортивной площадки. Те, что помладше, — попинать мячи, валявшиеся тут же, те, что постарше, — покурить в сторонке. Обычная кутерьма, куча-мала.
Арина хищно просеивала глазами толпу.
Клим следил за ней. От этой ситуации он не ждал ничего хорошего. Когда-нибудь их обязательно накроет полиция за совершением несомненного преступления.
Арина открыла дверь.
— Стой! — прошептал Клим, прекрасно понимая, что делает он это зря, Арина все равно не послушается.
— Он просто не вышел из здания.
Арина вышла из машины и вышла из переулка. Повертев головой вправо, влево — нет ли полиции, — направилась к ограде. У нее была заранее заготовленная короткая речь. Она попросит какого-нибудь мальчика позвать из класса одного русского мальчика и предложит ему за это десять евро.
Клима прошиб пот, ему не нравилось, что им так манипулируют, но что он мог сделать, никакого другого способа он предложить не мог и изнывал от бессилия.
Арина подошла к ограде и кого-то позвала хриплым голосом. По росту она не слишком отличалась от старшеклассников, Клим это отметил. Она не бросалась в глаза. Может, у нее что-то получится.
Подозванный ребенок охотно взял десятку и двинулся в сторону здания.
Арина упрямо смотрела ему вслед.
Клим жадно вертел головой. Ему казалось, что все задуманное ими преступление как на ладони для любого заинтересованного и даже скучающего наблюдателя и, пока они добывают сына из-за этой железной решетки, их дожидается решетка погуще.
Подкупленный ребенок скрылся в здании.
Прошла минута. Прошло полторы минуты. Он появился.
Клим сразу понял, что это он.
Что уж говорить о матери!
Увидев Арину, мальчик бросился к ней, расталкивая попадающихся на дороге сверстников.
Вот и встреча!
Климу было не слышно, о чем они там говорят. Кажется, она его целует, несмотря на толстые железные прутья.
Миг счастья был краток.
Из здания школы появилась решительная мадемуазель в белой блузке и синих джинсах. Похоже, нанятый Ариной помощник оказался также и доносчиком.
Сын бросился на решетку и стал карабкаться по неудобным вертикальным прутьям. Мадемуазель в белой блузке уже подлетела и профессионально схватила его за ноги в районе коленей. Судя по всему, от них тут частенько бегают.
Клим напрягся... Завел двигатель, кратко прикинул, как будет выезжать, подумал, что хорошо бы ему рвануть на помощь жене и сыну. Но тогда цапнут всех вместе. А так хотя бы жена сумеет убежать.
Сын полетел обратно на школьный двор. Они рухнули на песок вместе с мадемуазель, продолжавшей держать мальчика за колени.
Остальные дети откровенно веселились, но никто не предпринял никаких действий.
Клим выехал из тихой улочки, остановился у сидящей на мостовой жены, распахнул дверь.
— Садись! — скомандовал он. — Сорвалось!
* * *
— А это зачем? — Роман взял в руки стопку рулонов туалетной бумаги. — Какая-то странная.
— Влажная, — сказала женщина на раздаче.
— Влажная? — Шардаков отодвинул плечом приемного сына и сказал женщине: — Давай. — Взял в руки две стопки и скомандовал Роману: — Бери остальное.
«Буханка» ширинского Союза писателей стояла кормой внутрь большого надувного склада, заваленного всякой всячиной. Там хозяйничали несколько женщин в сложенных из газеты пилотках. Старший Шардаков и Вартанов переглянулись, они таких не видели со времен своей молодости. Рукава у дам были закатаны, настроение деловое. Напарница той, что выдавала туалетную бумагу, смотрела в письмо, которое протянул ей Вартанов. «Письмо выдал интендантский генерал», — говорила Ксюша. Очень помог, иначе Шардаковы и Вартановы собирали бы свою «буханку» месяца полтора. С бумагой Ксюшиного генерала их пустили прямо на склад Министерства обороны, где они взяли несколько коробок с приборами ночного видения, дронами и другими техническими штуками.
— Я не знаю, как они работают, — от удивления засомневался Шардаков.
— Вас там никто об этом спрашивать не будет.
Потом полузагруженную «буханку» направили на волонтерский склад. Там была своя специфика. Сгущенка, коробки сникерсов, упаковки налокотников и наколенников, большие толстые свечи, коробки со специальными одеялами.
— Это для раненых, — объяснила старшая из волонтеров.
Роман мельком подумал, что здешние хозяйки очень напоминают манерой поведения приходских старух в церквях: такая же безапелляционность, решительность, нетерпимое отношение к возражениям.
«Буханка» из Шири стояла первой под загрузку, за ней в очереди топталось с полдесятка разных автомобилей, поэтому работать надо было быстро.
Вот это продвижение без очереди и составляло основную помощь генерала. С ней для Шардакова и компании не было очередей, утверждалось даже, что все спецпосты на трассе под Ростовом они пройдут без многочасовой очереди.
— А где мы-то сидеть будем? — поинтересовался Роман, заглядывая в забитую полностью машину.
Вартанов собирался туда пристроить ящик с сайрой и нижним бельем.
— Им некогда там стирать, — непонятно объяснил загружающий.
— Пошли! — крикнула старшая волонтерша.
Шардаков сел за руль, «буханка» обреченно заревела, переключила скорости и медленно выползла в двери.
Роман шел сзади. Он все надеялся, что Шардаков-старший скажет ему: «Места все равно нет, оставайся. Мы сами». Ничего подобного водитель говорить и не думал. Роман догадывался, что приемный отец надеется перевоспитать его за время длительного автомобильного круиза в ад. Все происходящее нравилось ему все меньше и меньше. Спорить он больше не собирался.
— Залезай! — поступила команда.
— Легко сказать, тут...
— Залезай!
— А мука-то зачем, целый мешок?
* * *
Неподалеку от дома, в котором проживали ограбленные ювенальной юстицией родители, располагалась обширное, размером с два футбольных поля, поросшая травой поляна, находившаяся под охраной невысоких, расставленных в живописном беспорядке дубов. Идеальное место для прогулок, поэтому под вечер тут было паломничество горожан: гуляли с собаками, запускали воздушных змеев, гоняли старый, обшарпанный мяч, встречные пары церемонно раскланивались...
Арина с Климом не заглядывали сюда, чтобы не сталкиваться с жестоковыйными Буварами, пребывающими в полной уверенности, что они в ситуации с русским ребенком поступили не просто правильно, но ответственно. Однако в этот вечер они пошли гулять на травяную поляну, потому что Клим краем уха услышал, что мадам Бувар нездоровится и она, судя по всему, останется этим вечером дома.
И вот они гуляют. Наслаждаются редкой в это время погодой, греются в лучах заходящего солнца, слушают шелест дубовой листвы, наблюдают спортивные усилия разновозрастной детворы, здороваются с милыми, воспитанными собаками.
И вдруг...
Это было похоже на въезд королевского кортежа. Со стороны большой асфальтовой дороги раздался приятный звучный матчиш[1], и из потока машин, проносившихся в сторону Английского канала, появился роскошный, начищенный, блистающий в закатных лучах автобус.
За ним другой. Третий. Четвертый.
Они выкатывали на поляну. Нигде не было указателя, что автобусам тут парковаться нельзя, и они парковались один возле другого. На подножках вольно висели молодые люди — улыбающиеся парни и девушки в джинсовых брюках и ярких кофтах.
Все это было похоже на подготовку к массовому пикнику.
Арина и Клим остановились посмотреть.
Остановился и приличный господин с кокер-спаниелем, почему-то начавшим облаивать новую публику.
Клим обратился к старичку с немым вопросом, силясь его сформулировать, и получил сразу же ответ:
— Бретонские цыгане.
— То есть?
— Табор меняет место дислокации, теперь у нас не будет недостатка в гадалках и воришках.
Пораженные невиданным зрелищем Арина и Клим обернулись к господину с сердитым псом, чтобы продолжить разговор, но тот был уже далеко.
И тут они переглянулись и, не сговариваясь, устремились к дому. Под конец они почти бежали.
Запыхавшись, вошли, почти ворвались в свое жилище.
Сын сидел на кухне и ел чипсы, залитые молоком.
Кажется, ничего особенного. Только почему блюдо, полагающееся к завтраку, поедается за ужином?
Но кто будет думать о такой ерунде?
Арина кинулась обнимать сына. Клим нервно вытер со лба пот.
* * *
Двигались к югу по трассе номер четыре «Дон». «Буханка» была не новенькая, да еще груженная под завязку, поэтому с трудом выжимала семьдесят километров в час.
Шардаков за рулем, Вартанов штурман. При такой скорости, по их расчетам, путешествие должно было занять часов тридцать. Стало быть, не избежать где-то по дороге остановки на ночлег.
В пути что-то забарахлил навигатор.
Наваливалась ночь.
Решили устроиться в ближайшем населенном пункте. Раз он придорожный, должно быть что-то вроде гостиницы.
Припарковавшись у бензоколонки, старики пошли на разведку. Роман выбрался наружу, разминая ноги. Уставился в небо, оно было здесь не такое, как в Москве, звезды были громадные, как бы домашние, висели, казалось, у самого носа. Проносились шумные машины. В перерывах между машинами нарастал треск цикад. Роман сел на плоский камень.
Самое время философствовать.
Нет, Роман попробовал набрать Асю, но неудачно.
«Где мы?» — мысленно спросил он и вдруг получил голосовой ответ:
— В Логуновке.
Роман резко обернулся.
Перед ним стоял невысокий и от этого совсем нестрашный старичок в пиджаке и с самокатом. Эта столичная мода добралась и до невинных российских провинций.
— Здравствуй, дед, — сказал Роман.
Тот кивнул и поинтересовался:
— Торгуешь?
— Нет, — помотал головой Роман.
— А я бы приобрел.
— Что приобрел?
— Да мучицы. Это ж мука, — ткнул он твердым пальцем в ненавистный Роману мешок.
Роман огляделся — вокруг непроницаемая тьма. Если спихнуть провинциальному приобретателю мешочек, то дорога станет вдвое легче, будет куда вытянуть ноги.
— Забирай!
— Что просишь?
— Деньги, естественно.
— В сумме?
— Сколько дашь, только быстро.
— Сомнительно.
— Что-что?
— Не ворованное ли?
— С чего это... Нет, не ворованное. Это честная мука.
— А далеко ли везешь?
— Тебе какое дело?
Послышался хруст подошв. Это явно были старики.
— Ладно, дед, вали отсюда. На самокат и в ночь.
Шардаков и Вартанов нарисовались перед «буханкой», дед тихонько отступил в ночь.
— Кто это? — спросил Шардаков.
— Да так, проезжающий. Езжай, езжай, дедушка.
Но провокатор на самокате спалил Романа:
— Так мучицы не продадите?
— А кто тебе сказал, что продаем? — Вартанов сердито оглянулся на деда, потом посмотрел на Романа.
Тот не знал, куда деть глаза.
— Ты чего это задумал, сынок?!
— Ничего. Сидеть невозможно! Местечко хотел расчистить.
— Ты езжай, езжай, дедушка, — сказал Вартанов.
Самокат задребезжал по асфальту.
«Ну, сейчас начнется», — тоскливо подумал Роман и оказался прав.
Началось.
Ему подробно рассказали, что бывает на передке с теми, кто торгует гуманитаркой.
— Хорошо, что мы тебя раскололи, — говорил Вартанов.
— Я ж не крысятничал, дядя Миша, сидеть невыносимо!
— В общем, мы тебе объяснили. Там тебе за этот мешочек зубы бы выбили, если не задвухсотили.
Спали на голом, хотя и чистом полу, ничего получше найти не удалось. Набросали каких-то курток, положив под голову пакеты с туалетной бумагой. Старики храпели за здорово живешь, а ведь в старости, считал Роман, человек приближается к принцессе на горошине, в том смысле, что чувствует всякую неровность на своем ложе. Однако нет, это Роману не спалось. Перед сном он сходил позвонить и опять не дозвонился, отчего его настроение сильно упало.
«Ну что мне в ней?» — задавал он себе свой любимый страшный вопрос и не мог ответить на него. Да, страшно нравится, но он ведь не может не видеть, что рядом с этой женщиной превращается в какой-то кусок ветоши, который засовывают все кто куда хочет.
Он хочет опубликовать роман об одном старом поганце-большевике, и это будет поучительное нечто, многие захлопочут и занервничают. Но он не делает этого, чтобы не расстроить Асю.
Она втемяшила себе, что ее предок был героем, или хочет, чтобы все считали, что ее предок герой, каких было мало в родном краю, и вот он, человек независимый и даже ехидный, идет у нее на поводу, и рукопись киснет в столе.
Он не хочет ехать в Донбасс. Не потому, что боится, хотя, конечно, и боится немного, но не в этом дело, главное в другом. Дело в том, что это тупое, мутное предприятие, которое плохо выглядит в глазах всех нормальных людей. Еще сколько придется предпринимать усилий, чтобы никто не узнал, что он ночами транспортировал муку на СВО.
И во всем виновата она. Если бы она не захотела, чтобы он поехал, он бы и не поехал. Но одного движения ее прекрасных бровей было достаточно...
И теперь он ворочается на этом пахнущем почему-то канифолью полу и призывает где-то шляющийся сон.
На мнение приемного отца он бы наплевал. На мнение дядьки Вартанова тем более. Пусть бы стыдили, проклинали, называли предателем, приспособленцем. Всё бы снес.
Но эти глаза, плечи... Романа затрясло от живости и осязаемости им представляемой картины.
Ведь, если разобраться, это чудо какое-то — такое несовпадение идейных позиций и такое согласие в позициях постельных.
Сколько это может продолжаться?! Да хоть бы она изменила! Стала бы врагом в полной мере.
Так ведь нет, не изменит, хотя, по сути, она его совсем не любит. Ведь нельзя же любить одну нижнюю часть тела.
Да и он сам! Как она ему смешна с этим ее продвижением исторического родственничка, с жалкими потугами на его обожествление, но стоит...
Не-ет, надо спать. Завтра ему снова охранять этот никому не нужный мешок. Надо было просто сунуть его деду, да и всё, никто бы ничего не узнал!
Назавтра Роман и выглядел, и реально был сонным. Кое-как устроился в «буханке» на своем старом месте, принял позу плода в чреве матери и задремал.
Шардаков с Вартановым превосходно выспались в нечеловеческих условиях: очевидно, до некоторой степени ощущали себя фронтовиками, и это их бодрило. Оживленно беседовали, покуривали, совместно материли чудаков, попадавшихся на дороге.
Роман пассивно участвовал в их разговоре. Несомненно, часть реплик и озвучивавшихся теорий предлагалась для его ушей, но он не спешил отвечать, и старики принимали его сонное молчание за вынужденное согласие.
Сначала прошлись по самой закоренелой антирусской мифологии, что была собрана в нескольких томах бывшего министра культуры Мединского. Они в свое время подробно ознакомились с этими поучительными книгами и теперь взаимно обожали друг друга, катясь по территории свободного и могучего государства по весьма важному и даже немного опасному делу.
Были разоблачены зловредные западные теории о завещании Петра I, о потёмкинских деревнях, рассказано об отсутствии в Европе бань и других заведений гигиены, явившихся причиной страшных чумных поветрий в Средневековье. Озвучены были ловко скроенные хитрости исторических подсчетов военных потерь во Вторую мировую войну, когда наиболее зловредными комментаторами утверждалось, что «завалили трупами» немцев, отчего и одержали победу.
Особенно досталось некой Мариэтте Чудаковой — за то, что она расписывала в красках массовые изнасилования немок в сорок пятом году. Приемный отец Шардаков остроумно высмеивал эту прозападную исследовательницу за глубокое непонимание специфики существования победоносной Красной армии на захваченной территории. Да, многих солдат подмывало устроить жестокий сексуальный самосуд над женской частью фашистско-немецкого населения. Но вмешался Сталин.
— Он понимал, что если пятнадцатимиллионная армия начнет пить, насиловать и всячески разлагаться, то быстро выйдет из подчинения ему, Сталину. И что ему тогда делать?!
Он привел рассказ одного сотрудника военной прокуратуры 1-го Белорусского фронта, сколько народу было расстреляно и загнано в штрафбаты из числа тех, кто решил попробовать немецкую «клубничку».
— Хотя я знаю, многие немцы дрожали в момент входа наших войск, — включился в разговор Вартанов, — считали, что пожары русских и белорусских деревень давали нашим бойцам карт-бланш на любое поведение в деревнях немецких.
«Интересно, — думал Роман, — а как они объясняют себе то, что я не отвечаю на их бредни?» И он благополучно засыпал.
Во время нового появления его сознания на свет шла речь о Четвертой Пунической войне.
— Ты знаешь, — жарко говорил Шардаков, — что «Карфаген» в переводе означает «Новгород»?
— Да-а?
— А был там еще и Новый Карфаген, в Испании.
— Ну-у!
— Но нас такие расклады только запутают. Мы Третий Рим, а вот Нью-Йорк как раз Новый-Новый Карфаген. Морская торговая цивилизация, воюющая с земледельческой.
И он стал развивать мысль о том, что такая война совершенно неизбежна.
— Почему? — спрашивал не задумывавшийся на эту тему Вартанов.
— Два разных способа торговли. Вернее сказать, перекос в такой торговле.
— Что за перекос?
— Подсчитано, что, возя кораблями товары по воде, торговать в шесть раз выгоднее, чем возя телегами и санями по земле.
— Кем подсчитано?
— Есть такой экономист Фернан Бродель.
— А-а.
— Вот почему торговые республики такие маленькие: Карфаген, Генуя, Венеция, Голландия, Англия. А азиатские империи такие обширные.
— Пока не понял.
— Чего тут не понять? В море таможен нет, а на земле сплошь и рядом. Путь «из варяг в греки» лежал по Руси, которая называлась Гардарика. У впадения каждого притока — таможня, городок. А всякая таможня берет. Стоимость товара растет. И когда добираются до порта, где происходит обмен товарами с островным народом, земледельцы получают за свою продукцию шиш с маслом. А островитяне наживаются.
— Вот оно как!
— Знаешь, что Троянская война тоже была из-за таможни?
— Да ну тебя.
— Точно, точно. Греки возили хлеб из Северного Причерноморья, а троянцы их обирали.
— Еще и жену украли.
— Знаешь, как говорил Чингисхан?
— Как?
— Я, мол, хочу построить империю, которую прекрасная девушка с подносом золота может пройти из конца в конец и никто ее не тронет. Всех занимает в этом изречении девушка, хотя для нашего разговора важнее золото. Империя — это отсутствие территориальных таможен, понятно?
— И ради этой девушки он и вырезал целые народы.
— Ну, Вартаныч, перекосы есть в любой работе.
— Я чего-то без восторга вспоминаю триста лет ига.
— А ты его еще помнишь!
Взрыв хохота.
— По-твоему, получается, что штаты сейчас главное островное государство, такой Карфаген...
— И он должен быть разрушен.
— Да мы за триста лет и Британию не смогли.
— Пойдут одним пакетом.
Роман опять сладко засыпал. Причем сны ему снились в основном мирные, даже сладкие. Он и Ася, они куда-то едут, причем Вика, Асина дочка, здорова и веселится вовсю, бегает по вагону и лопает мороженое.
— Ты мне не рассказывал, Вартаныч.
— Случай не представился, а так это правда, мой дед был хохлом, самым что ни на есть свидомым, с Полтавы. Так вот я это к чему?
— К чему?
— Помнишь референдум о сохранении Союза?
— Как сейчас.
— Сколько тогда было за?
— Ну, процентов семьдесят пять.
— Почти правильно. Но политическая практика показывает: если в каком-то обществе за одну идею проголосует — только проголосует — девяносто процентов, а за другую десять и эти десять будут готовы умереть и убить за свою идею, то править станут именно эти десять процентов.
— Это ты к чему, Вартаныч?
— Они, западенцы, были в меньшинстве, но события стали развиваться по их сценарию. Вот лично я хотел, чтоб русские и украинцы жили в одном государстве, а стало так, как хотело осатанелое меньшинство. Я украинец, а меня не спросили. Теперь пришло время рассчитываться, и Путин сейчас, можно сказать, действует по моему мандату.
— Да, референдум это хорошо, но корни проблемы глубже.
— Хохлы считают, что Адам был хохлом, во всяком случае не москалем.
— Знаешь, Вартаныч, не знаю, как там Адам, а только заметил для себя две такие точки во времени: 1596 год — Брестская уния и 1654-й — Переяславская рада.
— И что?
— А то, что на Украине жили параллельно два народа.
— Да-а?
— Народ Брестской унии задавил и изнасиловал народ Переяславской рады.
— Звучит красиво.
— Что тут красивого? Обалдел? Что красивого в изнасиловании?!
— А что, в этом что-то есть. Красивое изнасилование.
Роман слышал эту мысль, не про изнасилование, а про два народа, в какой-то телевизионной передаче, и поэтому она не стала для него открытием. Дальше следовало рассуждение, что вот если католик станет православным, то зрадником будет только он сам, а дети его уже нормальными православными, а у униатов все не так: предатели и участники унии, и все их потомки, потому что предательство для них длящийся процесс, ведь глава их церкви сидит в Ватикане. Перестать быть предателями они могут, только сделав всех вокруг предателями. Вот такая муть.
* * *
Рано утром их, все отделение, перевезли на новую точку базирования, она называлась вторая линия или вторая зона — все равно. Сборы получились очень короткими, так что часть своих мелких вещей Вова Пальмов не сумел собрать по углам, а все остальное сложил кое-как.
Когда ехали в кузове «КамАЗа», Бизон наклонился к уху Толстяка и с усмешкой прошептал:
— А ты заметил, что все офицеры на старой базе были хохлы? Жуковец, Тараненко, Бортник...
Толстяк ничего не ответил, но сложил, что называется, в сердце своем.
Ноги болели и чесались одновременно, признаваться в этом не хотелось, он уже понял, что его сразу заподозрят в том, что решил запятисотиться, а это было западло. На внутреннюю поверхность своих мощных ног он извел два тюбика детского крема, но это давало лишь временное облегчение. Ходил враскоряку, как настоящий толстяк или как тот, кто здесь распоряжается. Ничем Вова Пальмов здесь не распоряжался, так что ходил просто как толстяк.
Вторая, а на самом деле первая забота была Женя. До нее никак нельзя было дозвониться. Телефон сел, надо было выстаивать очередь к общему телефону, и всегда на том конце были бесполые длинные гудки.
А Вове Пальмову требовалось хоть какое-то поддерживающее слово. Он, правда, не был уверен, что Женя изменила свое отношение к СВО, но почему-то надеялся, что она войдет в его героическое положение, оценит решительность и твердость его характера.
Между тем офицеры на второй зоне мало отличались от тех, кто строил новичков на первой. Только здесь все делалось еще вкупе с оружием. Выданный Пальмову автомат было велено «холить и лелеять», как «любимую женщину». Воспоминание о Жене больно укололо Пальмова.
— А для начала научитесь его разбирать, — приказал капитан Павлюк и буквально двумя движениями развалил лежавший перед ними образец на части. — И собирать.
Надо ли говорить, что буквально все члены его отделения справились с заданием лучше Толстяка? Что-то у него не туда входило, цеплялось, пружина нагло дребезжала. Наконец Павлюк мрачно сказал:
— С предохранителя сними.
Пальмов снял, но и после этого дело не сразу пошло на лад. Но все же потом пошло. Усталый, но довольный Пальмов предъявил свой прибор для убийства.
— Позывной?
— Толстяк.
— А почему вы так странно ходите?
— Все нормально, товарищ капитан.
— Отвечать на вопрос!
— Потертости.
— Покажите!
— Да я...
— Покажите!
Снимать штаны перед строем было стрёмно, но не выполнить еще стрёмнее.
— К медикам, — решительно приказал Павлюк.
Волна радостного облегчения захлестнула Пальмова. Он не сам, а по приказанию начальства отправится в тыл, а там уж, наверное, дозвонится, обязательно дозвонится до Жени.
Очень скоро Пальмов понял, что сильно преувеличивал размеры своего выигрыша. В маленьком приземистом домике медчасти, только услышав про потертости, на него махнули рукой в буквальном смысле, и он понял почему. Тут была пара трехсотых, вокруг них и строилась вся местная жизнь. Капельницы, приборы для переливания крови, врачи с драматически воздетыми руками в чистых перчатках и с белыми масками на лицах, ныряющие в операционную.
Вова отсел в угол, но почему-то всем все равно мешал. Спрятался за стеклянным шкафчиком с медикаментами и тихо грустил.
Так прошло часа два, тех парней вытащили, стабилизировали и отправили в гарнизонный госпиталь на специальной машине.
На Вову Пальмова обратила внимание медсестра, пришедшая на дежурство. Как она догадалась, что он сидит тут не один час!
— Что у тебя?
С огромным трудом Пальмов выдавил из себя:
— Потертости.
Она ничуть не удивилась и не спустила на него всех собак. Полезла в шкафчик, за которым скрывался пациент, и вытащила оттуда склянку с чем-то коричневым:
— На.
Но на лице его читалась отчетливо его основная потребность, женщина ее конечно же разглядела.
— Позвонить?
— Христом Богом, — переходя на молитвенный стиль, запел Вова.
Получил телефон и уже на третьем звонке услышал голос Жени. И с ужасом понял, что совершенно не знает, что ей сказать. Ведь не про потертости и плохо собираемый автомат ей рассказывать.
— Ты где?
— Я не мог позвонить.
— Так ты где?!
Надо было ее сразу сразить сильным словом.
— Я на фронте.
Медсестра, сторожившая свой телефон, хмыкнула:
— Где-где?
— Я все-таки пошел.
— Уже? — удивилась медсестра.
— Ну что ж... — Голос Жени стал насмешливым. — Ты, оказывается, человек слова. Возвращайся с победой. — В голосе ее было столько сарказма.
— Ты как? — примирительно спросил Пальмов.
— Лучше всех.
Тут он решился на свой козырной вопрос:
— Ну... ты меня... ждешь?
— Нет и не думала.
— То есть...
— Ты меня понял. Желаю тебе «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Адьё.
Гудки.
— Бывает, — сказала медсестра, забирая телефон.
* * *
Не сговариваясь, Арина и Клим окружили своего последнего или, наоборот, первого сына усиленной заботой.
Каждое утро каша, молоко с крекерами, как он любит, большая бутылка газировки. Кто сказал, что это вредно? Вон он какой вытянувшийся и худой. Арина не могла удержаться от поглаживания по голове, хотя мальчика это раздражало, он всякий раз вежливо, но твердо отводил ласкающую руку в сторону.
Арина терялась в догадках, что бы это могло все значить: сын был на неожиданной дистанции от нее, чего в прежние годы не замечалось.
Наверно, за время поисков младшего и борьбы за него он почувствовал свою семейную второсортность. Если так, то это чудовищно, это надо было срочнейшим образом ликвидировать.
И только она или, вернее, они с Климом приняли такое решение, цыганский барончик исчез. Это было так неожиданно, в момент общего семейного обхаживания его, что у Арины и Клима опустились руки. Главное, не к кому было обратиться, кроме полиции. Не в ювенальную же юстицию являться с трагическим рассказом, что и второй сын семейства пропал в то время, когда ведется борьба за возвращение первого.
В полиции приняли заявление без всякого азарта. Не скрывали своего осуждающего отношения к семейству, у которого такие сложные отношения с ювенальной юстицией. Исчезновение второго сына воспринималось всего лишь как доказательство того, что государственное ведомство было право в отношении семейства...
Короче говоря, Арина с Климом вышли из полиции в ярости.
При подходе к дому их ждала большая радость. Встреча с семейством Буваров.
Они собирались проскользнуть в дом, даже не обменявшись взглядами с этими чудом не вымершими динозаврами.
— Одну минуточку, — сказала мадам Бувар и сухим плечиком перегородила соседям дорогу.
— Что вам нужно?! — в ярости прошептала Арина.
Клим от этой же ярости задохнулся.
— Вы обратили внимание, что цыганский поезд исчез с большой поляны?
Арина думала, что помешается в этой ситуации. Она что, теперь должна беседовать о погоде с этой престарелой людоедкой?!
— Мне кажется, ваш сын отправился с этим автомобильным поездом.
Ярость Арины и Клима мгновенно улетучилась под давлением этой совершенно новой и обезоруживающей информации.
Супруги молчали. Супруги Бувар сочувственно на них поглядывали.
— Хочу сообщить вам еще одну информацию, — сказала мадам Бувар.
Арина затравленно, исподлобья глядела на нее.
— Вторым источником, сообщившим, что вы не надлежащим образом выполняете свои родительские обязанности по отношению к младшему вашему сыну, был старший.
После этого Бувары вежливо и сочувственно улыбнулись Петровым и исчезли в доме.
* * *
Когда Роман проснулся в следующий раз, он попал в центр литературного разговора. Говорил Вартанов:
— Да как не читали советских романов, так и не читают до сих пор. Вечный вопрос у нас на текучке — «почему не знаете деревенской прозы, почему не знаете офицерской прозы?». У всех в головах поток сознания и три богатыря: Кафка, Пруст, Джойс. И хоть бы что понимали в них! Нет, просто модно.
— Ну, ты отстал. Мода менялась. Потом была другая триада: Маркес, Борхес, Кортасар.
— Да все равно, хрен редьки не слаще.
— А теперь даже не знаю кто.
— Фэнтези, — вздохнул Вартанов и пошел на обгон какого-то шумного трактора.
— Я так пытаюсь следить, но это же невозможно. Но знаешь... набрел на одного умного поляка, он меня вылечил от комплекса.
— Задорого?
— Нет, Вартаныч, задешево. У него вышла книжка «Нет золота в серых горах».
— Это что еще за черт?
— Про фэнтези, тебе бы понравилось. Там доказывается, что все это серые горы, эти романы, но золота, то есть содержания, в них нет.
— Да это и так ясно.
— Важно, что написал это сам успешный автор фэнтези.
— Да пусть разбираются там сами с собой. — Вартанов снова затеял кого-то обгонять, но сорвалось, и он сердито заматерился в адрес то ли Толкина, то ли дорожной ситуации.
Роман потянулся и спросил:
— Ростов скоро?
— Спохватился, — усмехнулся водитель, — миновали мы Ростов-папу. Ты крепко, братец, почивал.
— Мне снилась Урсула Ле Гуин.
— Это ящерица?
— Нет, папа, писательница.
— Откуда ж такое имя? Прямо из джунглей.
— Это псевдоним.
— Тоже небось... фэнтезирует.
— Меня пугает брезгливость в вашем голосе, дядя Миша.
— Пусть не пугает. Мы еще доберемся до школ и всех в один мешок: урсул, гарри поттеров, ЕГЭ — всю нечисть.
— Ну да, оставим одни кокошники да квас с морошкой. А современный школьник жрет сникерс, и боец СВО жрет, зря, что ли, мы везем им два ящика? Непатриотично как-то.
— Ты это брось, еда это другое, во время войны мы тушенку американскую уважали — второй фронт называлась.
— Хорошо, вы в Макдоналдсе, то есть во «Вкусно — и точка», были?
— Ты про что, сынок?
— Про то, что посетителей стало в три раза меньше, чем при канадском названии, хотя бургеры те же самые.
— Ну и что?
— А то, что шли туда не за котлетой, а за образом жизни. Ну хочет молодежь на Запад.
— Чтоб там получить мордой об стол.
— Пусть. Пусть набьют свои шишки.
Вартанов повел рулем, «буханка» угрожающе качнулась.
— Так ты что, может, и за «першинги» в Царском Селе?
— Дядя Миша, при чем здесь «першинги»?
— А при том. Они в одном флаконе. «Першинг» и бургер близнецы-братья.
Шардаков вставил свое слово:
— Только я бы проложил прокладочкой из Нила Геймана и Милана Кундеры — вот вам современный фастфуд. Ну и еще «Битлз».
— Только Битлов не трожьте, это святое.
— Не святое. Святая Троица, хорошо, что ее вернули на место, в храм.
— Дикарям вернули гадательные кости.
— Что ты сказал, сынок?
— Я буду спать дальше.
— И пусть тебе приснится горящий в атомном огне Лондон.
— А Лондон при чем?
— Лондон — это самое зло, — сказал Вартанов.
* * *
Добирался до Москвы автостопом. Деньги, взятые с собой, почти кончились. В Узунове сел на электричку. Привалился к стене и заснул. Путешествие автостопом из зоны конфликта до границ столичной области его вконец вымотало. И хотя его трепала нервная лихорадка, спал он крепко.
О том, что будет с его походом в армию, думать себе запретил.
Дезертирство так дезертирство. Хотя, если разобраться, ничего ведь окончательного он не подписывал. Или подписывал? Не мог заставить себя думать на эту тему.
В мозгах крутился последний разговор с Женей.
Что у него, идиота, было с головой, когда он задумал ехать на СВО, если по большому счету он не способен и дня прожить без этой девчонки?
Хотел впечатлить ее. Впечатлил.
Кажется, когда он с ней разговаривал по телефону медсестры, там, в Москве, фоном проходил какой-то мужской голос. Или это был просто фон? Доберемся — разберемся.
Одет был в свое фронтовое, поэтому распугивал всех встречных собак. Не было сил переодеться. Но теперь он решил, что так даже будет лучше. Он похож на спасшегося из пекла героя. Выглядел как страдалец. Был этим доволен, хотя и не надеялся на соответствующую реакцию Жени. Он даже не знал, дома ли она.
Электричка рычала, дребезжала, выла, разогнавшись. Он засыпал, просыпался, и по его ощущению расстояние до Москвы, а вернее, до станции Расторгуево не сокращалось.
Так кто же это там был у нее?
Строгостей в их почти семье с Женей не было, они жили как бы вразвалочку: то их прибьет друг к другу, то растащит. Но чтобы так решительно и навсегда... К этому он не был готов.
А его ведь, наверно, ищут. Правильно, что взял автомат.
Была такая шальная мысль: ворваться на расторгуевскую дачу и всех там... Ну, не всех, конечно, сам Сережа Садофьев и теть Ксюша люди замечательные.
Напряжение нарастало. Электричка из каких-то глубин области выбиралась к Москве. Вокруг мельтешили люди. Все они с опаской поглядывали на прислонившегося к стенке небритого здоровяка.
Прошел контроль и будить спящего не стал.
Последний раз Вова Пальмов окунулся в сновидение на станции Ленинской, вспомнил, как школьниками их возили в Горки Ленинские на встречу с тенью Ильича. Больше всего маленькому Пальмову понравился невероятный автомобиль вождя, скрывавшийся в особом сарае.
Вот с мыслью о Ленине Пальмов и заснул, твердо себе приказав сохранить транспортную бдительность.
Проснулся, выглянул в окно и сначала не понял, что произошло.
Электричка стояла растворив двери, как будто в ожидании кого-то. По платформе как ни в чем не бывало прогуливались люди.
— Что это? — вскинулся Пальмов, но сам же, без посторонней помощи понял: Нагатинская.
Реакция была мгновенной, вскочил и рванул к выходу, отдавливая кому-то ноги. Был уже в тамбуре, когда вагон надумал закрыть двери и тронуться.
Надо же, проспал!
Вова Пальмов с рычанием схватился за ручку стоп-крана без пломбы и рванул на себя. Электричка не успела набрать ход, и двери, обиженно шипя, расползлись. Выскочил на платформу, не думая, что будет с ним за эту экстренную остановку поезда, и рванул к мосту, переброшенному через пути.
И вот он уже на противоположной стороне.
Расписание.
В глазах плавают разноцветные круги. Ждать минут пятнадцать. Это немного.
Это для нормального человека немного, но для бешеного Вовы Пальмова... Он пронесся вперед по платформе, потом обратно. Сделал три ходки, когда вдруг краем глаза... знакомое лицо.
Где он его видел?
Впрочем, сейчас ему было не до этого. Ну знакомый, ну совпали на маршруте...
Подошла электричка.
Вова Пальмов втиснулся в полный тамбур. Жарко. Было очень жарко. Помимо огня, разраставшегося внутри, навалилась теперь эта духота. «Как много все же народу в некоторых городах. Я бы проредил!» Электричка, как анаконда, переваривала в себе вплотную стоявших людей, действуя на них ими же, так что на нужную станцию пассажир прибывал уже частично сожранным.
Но доехали.
Расторгуево! Толпа народу хлынула к выходу.
Надо было проходить через автоматические двери. С предъявлением билета, которого у Пальмова, естественно, не было. Но решение родилось тут же, на лестнице. Он пристроился за старичком, и, когда тот свое пенсионное... Пальмов подхватил старичка и пронес сквозь ворота, как приливная волна.
Старичок даже не успел обидеться. Пальмов, не оборачиваясь, двинулся мимо стоявших тут же, на контроле, работников железной дороги. И те пасовали, хотя все видели: очевидно, от этого нарушителя исходила какая-то энергетическая волна, а потом, военная форма и лихорадочная небритость...
Оставалось пройти каких-то триста метров до генеральской дачи. Как ни трясло Пальмова, он не утратил возможности подмечать окружающие обстоятельства.
И подметил, что знакомый незнакомец идет впереди него. Метрах в двадцати. Вова невольно проследил за ним, так как двигались они в одном направлении.
Когда незнакомец повернул в тот же переулок, в который следовало повернуть Вове... Вот где Пальмов видел его! На фотографии, которую показывала ему Женька.
Так, подождите. Явно, что тип прикатил сюда, чтобы явиться на дачу, на которую собирался явиться Пальмов!
Тем лучше, не придется перелезать через забор.
Незнакомец остановился конечно же у нужной Пальмову дачи и нажал кнопку.
Калитка в воротах отворилась.
— Эй, — позвал Вова, — одну секундочку.
* * *
Уже опять была ночь.
Уже можно было, прислушавшись, понять, с какой стороны тут война. Похоже на грозу, только менее оптимистично порыкивал горизонт.
«Буханка» ползла вполсилы в колонне разнообразной техники.
Старики продолжали трепаться. И не надоест им, уже, кажется, фронт — вот он, а им все мало.
— Есть один остроумный еврейский анекдот на эту тему.
— Назови мне тему, на которую не было бы остроумного еврейского анекдота.
— Там про закон о мужеложстве. Когда об этом объявили, об отмене наказания, то умный еврей сказал, что будет эмигрировать. «Почему?» — спрашивают. «Боюсь, что это дело станет обязательным».
— Ты не умеешь рассказывать анекдоты, — сказал Вартанов.
— Но суть-то ты понял?
— Да, суть простая. Однажды я попал на велосипедную дорожку в Гданьске, просто случайно зашел, и тут велосипедник. Как же он напустился на меня. Я, мол, покусился на его привилегию. Так и с этим делом. Сначала гомики жалобно просили: «Вы только нас не убивайте, дайте нам тихо, под одеяльцем». А теперь: «Мы вас всех пересажаем, гетеров, если не станете делать как мы».
— Да, Вартаныч, в этом деле главное — одеяло, постель. Знаешь, чем авторитарный режим отличается от тиранического?
— Ну говори уж.
— Авторитарный регулирует только то, что снаружи твоей постели. А тиранический влезает в саму постель. У нас, получается, авторитарный, а на Западе — тирания.
— А нельзя ли остановиться? — прервал молчание Рома.
— В каком смысле? — подали голос старики. — Ты, может быть, за ЛГБТ? Вот не хватало!
— Да нет, в этом вопросе я на стороне режима.
— А что тогда?
— В туалет.
— Сейчас будет место упокоения, — неостроумно пошутил Вартанов.
Через минуту остановились, в темноте рисовался на темном небе абрис леса. Слева проносились машины. Роман хлопнул дверью и побежал в сторону растительного схрона.
— Он что, спал всю дорогу?
— Да похоже на то.
— Я думал, будет возражать.
— А что там возражать, Вартаныч?
— Ну как, я же чувствую, когда человек не согласен со мной. И когда не возражает, мне это не нравится.
— Так-то оно так, но он привык так жить. У него в семье такой расклад.
— Подкаблучник? Да большинство мужиков подкаблучники.
— Нет, тут другое немножко. Хотя почему другое...
— Что ты имеешь в виду? — Вартанов закурил и поглядел в темноту. — Чё-то он долго.
— Долго терпел — долго будет отливать.
— Слышал, как он жену сильно любит.
— Да.
— И что, красавица небывалая?
— Да нет, на мой взгляд, просто лягуха какая-то: ни тут, ни тут, одни глаза как у египетской кошки.
— Тут главное, чтоб ему подобалась.
— С этим проблем нет, он убежден, что чистая Нефертити — красотка, каких не бывало.
В это время Роман встал, подтягивая джинсы, и направился в сторону «буханки».
Дальше произошло вот что. Сверху, неизвестно, с какой высоты, — все шумы покрывались рокотом проходящих машин — что-то свалилось, и прямо на крышу «буханки». Получился большой, ослепительный взрыв. Романа отбросило назад. Он попытался встать. Правый глаз ничего не видел. Левым глазом он наблюдал, как полыхает скелет транспортного средства, на котором он прибыл на это место.
* * *
Вова Пальмов вряд ли собирался всерьез кого-то убивать. За занавесками веранды он разглядел Женину голову. Сбитый с ног Мертвецов валялся возле цветника, силясь встать на ноги.
Вова свернул к гаражу. Он знал, где на этой даче располагаются инструменты.
Взял небольшой топорик с пластиковой ручкой, вышел из гаража, огляделся.
В голове что-то колотилось, вся картина немного плыла.
Мертвецов стоял на четвереньках на том же месте.
Дверь с веранды на песчаную площадку перед домом отворилась. В проеме стояла Женя.
— Чего тебе надо?
— Я сейчас расскажу, — похлопывая лезвием топорика по ладони левой руки, сказал Вова.
— Пошел вон, идиот, — прошипела Женя.
За ее спиной появился Садофьев, появился и стал отодвигать дочку в сторону. Отодвинул, был все крупнее и сильнее и, спустившись на одну ступеньку, хрипло, не своим голосом закричал:
— Уйди! Уйди, Вова!
«Мизансцена усложняется», — подумал Пальмов. Он по-прежнему никого не собирался убивать. Хотел произвести впечатление. Шагнул вперед, широко расставляя ноги. Страшный фронтовик с позывным Толстяк.
Сзади — Толстяк этого не видел — наконец обрел боевую стойку Мертвецов, поднял с земли обрубок трубы, испокон веку валявшийся у цветника, и чуть пошатывающейся походкой стал заходить с тыла на фронтовика.
Садофьев спустился еще на одну ступеньку. Его голос совсем уже превратился в рычание. Он схватился за грудь — и вдруг осел.
Окончание сцены Пальмов уже не видел. Удар пришелся чуть правее середины головы, это лишило его сознания.
* * *
Недели две спустя.
Роман нажимает входную кнопку на калитке дачи Богдана Ильича в Расторгуеве.
Не сразу в домофоне раздается голос Ксении Богдановны.
— Это я, — говорит Роман, — я звонил.
— Ах да.
Калитка открывается. Роман идет по песчаной дорожке к веранде. Там за столом, в каком-то вечном завтраке, сидят две женщины. Одна постарше — Ксения Богдановна, другая помоложе — Женя.
— Садись, — говорит Женя.
Сидят с полминуты молча.
— Чая хочешь?
— Нет.
— Чего пришел?
— По делу, — говорит Роман, глядя на сидящую в профиль Ксению Богдановну. Разговор у него к ней. Но Женя берет разговор на себя:
— Что с глазом?
Роману не хочется про это говорить, но понятно, что от разговора этого не уйти.
— Ранило. Когда машину взорвали.
— А...
Всё, он считает разговор оконченным.
Но Женя продолжает его:
— У нас тоже.
— Я знаю.
— У... папы инфаркт. Обширный.
— Я знаю.
Ксения Богдановна не реагирует на «папу».
— Пальмова забрали.
Роман кивнул.
— Но, наверно, отпустят.
Роман пожал плечами.
— А страшно было, когда машина взорвалась?
— Нет, я же был снаружи. Даже не больно.
Помолчали еще.
— Так чего тебе?
Роман опять посмотрел на Ксению Богдановну, но она решительно не хотела включаться в разговор.
— Когда мы собирались, тетя Ксюша дала фамилию какого-то генерала.
Женя выжидающе смотрела на гостя. До нее наконец дошло.
— Ты решил...
— ...продолжить это дело.
Женя вздохнула:
— Ну да, ну да.
— Я просто хочу записаться в какой-нибудь отряд, чтобы не мыкаться, там ведь не своего не берут и не сразу. Я думал, что генерал мог бы помочь.
[1] Матчиш — музыкальный жанр, известный как «бразильское танго».