Что общего между Москвой, древним столичным городом, и Мурманском, городом с историей в сто с небольшим лет, городом, отброшенным от столицы на 2000 километров? Общее есть, его достаточно. У нас единая история, одни сограждане, одна Церковь, общее государство. Кроме того, Москва — факт, понятно, неоспоримый — столица общей огромной державы, а Мурманск — факт тоже неоспоримый — величают главным городом Заполярья. И еще: в замысловатом узоре московской топонимии нашлись свои штришки и для многих «северных наименований», не исключая имен, географически привязанных к земле Кольской, Мурманской. Мурманский и Хибинский проезды, Кольская улица — задержимся в их пределах и попытаемся постичь, как это: полярный круг сомкнулся над Первопрестольной? Образно? И образно, и буквально...

Вот раскинувшийся вдоль Ярославской железной дороги Хибинский проезд, напоминающий нам о Хибинских горах, главном горном массиве Кольского полуострова, месте несметных богатств, разведать и разработать которые мечтал еще Савва Мамонтов. Он же проложил ту самую Ярославскую «чугунку» — сперва до Сергиева Посада, а затем до Ярославля и Вологды, а напоследок — до Архангельска. Мамонтов не успел, хотя и задумывал подвести стальные пути к территории современной Мурманской области.

А вот для сбора различных сведений своих близких друзей-художников он все-таки отправил. Своеобразным наследием непростой поездки к Крайнему Северу стали полотна замечательного русского живописца Константина Коровина: «Порт в Архангельске», «Ручей святого Трифона на Печенге» и хранимый фондами Третьяковской галереи «Мурманский берег».

К слову, Коровин не раз отправлялся на Русский Север. В одной из подобных экспедиций его сопровождал верный товарищ и по жизни, и по художественному цеху Валентин Серов. «Молчалив, серьезен, многозначителен, он с самого раннего возраста носил картины в своей душе и при первой оказии принимался за них» — такую характеристику давал Серову Репин. Между тем, помимо черт репинской оценки, Серова выделяли непоколебимая принципиальность, отстаивание личных прав и прав ближних, защита людей обездоленных и обижаемых. Ему не претило в знак поддержки питерских рабочих покинуть Академию художеств, а в знак солидарности с опальной Голубкиной закрыть за собой двери к преподавательской кафедре в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Серов, работая над портретом последнего государя, не побоялся дерзко, с вызовом ответить самой императрице, которой портрет не пришелся по вкусу: «Вот вам кисть, пишите». И то была не бездумная фронда.

По той же причине презрения раболепства художник даже поссорился с очень близким ему Шаляпиным, который в 1910 году по ходу дававшегося в Мариинском театре «Бориса Годунова» встал на колени перед приехавшим на представление царем Николаем. «Что это за горе, что и ты кончаешь карачками? Постыдился бы», — дал гневную письменную отповедь непревзойденному басу правдоруб и правдолюб Серов.

Судя по всему, сложно выстраивалось отношение художника к членам правившего семейства Романовых, дававшего ему перспективные заказы. И тем не менее кое-чего другого принципиальный художник оспорить уже не смог. Да, может, и не желал бы оспорить. Дело в том, что именно рукой Николая II были подписаны документы об учреждении на Кольском заливе Баренцева моря города Романов-на-Мурмане, нынешнем Мурманске. То случилось уже в 1916 году, и новый город, заложенный прежде всего как перспективный рыболовецкий порт, явился последним городским поселением Российской империи.

Ну а рыбку-то на Руси любили всегда — шла она и к царскому столу, и к немудрящей трапезе беднейшего населения. Одно время рыбопродукты из нашего современного рациона исчезли почти напрочь, но интерес к обитателям всевозможных морских пространств не угасал и социальными штормами не сбивался. В Москве — городе в общем-то сухопутном — возникла целая сеть океанариумов и тематических выставочных проектов: «Москвариум» на ВДНХ, клуб «Аквариумный мир» на Ярославском шоссе, д. 22, океанариум в «Крокус-сити», залы «Морского мира» на Чистопрудном бульваре, д. 14, Музей истории аквариумистики на Арбате, д. 17. Разные моря, разные обитатели, а интерес один: рыба.

И рос Мурманск, и рос порт, рос флот рыболовецкий, добывавший и перерабатывавший сотни тысяч тонн трески, сельди, минтая, морского окуня, ледяной. В свое время рыбное многообразие — судак, стерлядь, лещ, осетр, карп — кишело и в ископанных при речках Яузе и Чермянке прудах старинного Медведкова, куда из соседнего Свиблова как раз и тянется Кольская улица, напоминающая не только о наличии в нашей безграничной стране Кольского полуострова, Кольского залива и древнейшего на Мурманской земле городского поселения Кола. Кольская тянется и к культурно-историческим богатствам старинного московского Медведкова...

Считается, что название села идет от прозвища «медведь», «медведок» — первого владельца, князя В.Пожарского. Народная этимология привязывала известный всем москвичам топоним к якобы обитавшим в изобилии в здешних лесах медведям. Так или иначе, но один русский медведь именно от Медведкова, своей вотчины, где случилось последнее перед броском на Москву пристанище нижегородского ополчения, начал победоносное изгнание иноземцев. Это князь Дмитрий Михайлович Пожарский, лечившийся в Смутное время в своем нижегородском имении от тяжелых ран, но упрошенный архимандритом Печерского монастыря возглавить ряды ополченцев. Князь согласился, но с условием, чтобы с ним дружину возглавил Кузьма Минин. Условие приняли. В свою очередь и Минин поставил условие, по которому нижегородцы сдавали в его казну пятую часть доходов, а в случае отсутствия денег отдавали в кабалу жен и детей, расставались с домами и усадьбами. Пошли и на это. Да, условия были жесткими и суровыми, но полученные средства шли на содержание ратных людей, да и время выпало суровое, жесткое. Так или иначе, ополченцы Минина и Пожарского поляков с литовцами от Златоглавой отогнали, опустошенное свое Медведково его владелец населил по новой, устроил боярский двор и мельницы на Яузе. Памятью ратной победы стала воздвигнутая Пожарским деревянная Покровская церковь, позднее, к 1635 году, облаченная в камень.

Кстати, шатровый храм, где хранилось Евангелие, собственноручно расписанное царевной Софьей, и откуда великий князь Сергей Александрович в свой столичный дворец перенес Царские врата, уцелел и числится по Заповедной улице, д. 52А. Более того, храм не запирался даже в советские годы. Его облик можно видеть на картине «Ожидание весны» современного художника В.Нестеренко. А вот близлежащий погост оказался разоренным, и в 70-х годах ХХ века пал превращенный в сельскую торговую лавку деревянный усадебный дом. Переродился господский липовый парк, обращенный купцом Н.Шерупенковым, последним владельцем Медведкова, в место прогулок дачников. К слову, именно при Шерупенкове в «чрезвычайно привлекательной местности», как отзывался о Медведкове путеводитель 1902 года, проводили летние дни художники Коровин, Левитан, Врубель. Коровин отмечал: «Сколько этюдов было здесь написано». Медведковскую дачу с родителями облюбовал и поэт Брюсов, посвятивший селу очерк. Той благословенной поре теперь здесь мало что соответствует. К тому же с лица местной земли стерли три селения, нынче совмещенные с Медведковом в общие столичные районы, а некогда существовавшие при единых владельцах — Нарышкиных...

Да-да, вслед за Пожарскими и Голицыными Медведково досталось Нарышкиным. Последним перешли соседние Соборово и Раёво. Соборово, существовавшее подле речки Чермянки по крайней мере с XVI столетия, имело свою часовню. И она — переживи вдруг советские времена — стояла бы во дворе дома 26 по Ясному проезду. Увы, ничего, кроме Староватутинского проезда, нет и от деревни Ватутино, где перед Великой Отечественной войной проживало более тысячи жителей. Исстари Ватутино входило в состав Тайнинской дворцовой волости, то есть, по сути, принадлежало государям. Оно едва не исчезло по ходу Отечественной войны 1812 года.

Впоследствии деревня возродилась и даже обзавелась фабрикой Н.Медникова, куда не раз наезжал знаменитый врач-гигиенист Ф.Эрисман для выявления, освидетельствования и устранения недобро прослывших условий труда. И впрямь, трудились здесь с четырех утра до восьми вечера, зарплату получали четыре раза в году, а треть всех подневольных работников составляли подростки.

Иная слава сложилась у приселка государева Тайнинского — Раёва. В свое время, также бывшее за Нарышкиными и расцветшее при Петре I, поскольку мать реформатора как раз и была из Нарышкиных, Раёво постепенно росло и по-своему развивалось. В 1899-м здесь имелась земская школа и проживало без малого 300 лиц мужского и женского пола. На деревенских окраинах в летние периоды оживал артиллерийский полигон, и часть изб сдавалась под дачи. Собственно, военные действия в Раёве знали не понаслышке: так, поляки еще в Смутное время сожгли местную Покровскую церковь, восстановленную в XVII столетии, но вновь уничтоженную уже французами. А вот Медведково, к радости его владельцев и жителей, в Отечественной войне не пострадало. И все-таки здешним селянам не привыкать было к набегам и отпорам иноземцев. Как и обитателям Мурманска и Колы...

Правда, только что образованный Мурманск, через который из Англии в советскую Россию пробирался поэт Н.Гумилёв, в пришедшие годы Гражданской стал свидетелем и очевидцем непрошенного британского десанта. В годы Великой Отечественной столица Заполярья подверглась сокрушительным немецким бомбардировкам, и в то же время через этот областной центр пытались прорваться уничтожаемые фашистами суда стран антигитлеровской коалиции — они везли военную технику, оружие, продукты. Их торпедировали, бомбили.

Бомбили и близлежащую древнюю Колу. Как поселение славян-поморов известна Кола была еще с 1264 года. Семь столетий спустя ее почему-то преобразовали в село и лишь в 1965-м вторично вернули городской статус. Ну а как изначальный город Кола обязана возникшему в 50-х годах XVI столетия Кольскому острогу, не единожды отражавшему набеги шведов. Кстати, до революции, до образования Мурманской губернии, а затем и области, Кола являлась уездным городом Архангельской губернии, то есть того края, где свои последние дни провел доставленный в Каргополь, а позже на реку Пинегу опальный владелец Медведкова и главный фаворит царевны Софьи Василий Голицын. Почему опальный? Очень просто: он всячески поддерживал стремившуюся к трону старшую сестру Петра Софью Алексеевну. А та налаживала против брата едва не сгубившие его стрелецкие бунты. К тому же Голицын пользовался крепкой поддержкой из-за границы и заметно тяготел к католическому ордену иезуитов. Его, главу русского Посольского приказа, европейцы неспроста прозвали великим. Голицын затеял в Москве каменное строительство, вымостил улицы, стремился улучшить дороги, завез в Белокаменную десяток-другой докторов из Европы и намеревался всем боярским отпрыскам дать европейское образование. Крепким напиткам Голицын предпочитал доверительные беседы с иезуитами, которые, к слову, на следующий день после его ссылки из Москвы были выпровожены. Князь Василий Васильевич стоял и у истоков отечественного флота, выстроив с помощью голландских специалистов два бороздивших Каспийское море фрегата. Фрегаты сожгли татары — и в борьбе с ними князь было организовал два Крымских похода, завершившихся неудачей. Военные те провалы наряду с поддержкой ненавистной Софьей и обвинением в казнокрадстве стали причиной полного голицынского падения. А ведь при Софье, вслед за Пожарскими, он управлял не только Медведковом. В руках его фактически находилось все государство. И хотя, подобно Петру, князь более перенимал западный опыт, знал несколько языков и мечтал как-то облагородить наш быт, его отправили ближе к Архангельску, в ссылку.

А Медведково перешло сородичам царя-реформатора Нарышкиным. Они и владели им вместе с окрестными землями, пока одряхлевшая древняя вотчина не была выпущена из ослабевших дворянских рук под купеческое влияние. Уже и не верилось в то, что при том же Голицыне в Медведкове существовал зверинец с фазанами и оленями, появились дивные рыбные пруды, выросли шикарные боярские хоромы, внутри которых периодически звучал орган. Ушло то Медведково.

В конце концов княжеское владение разделилось между помещиками Сунгуровыми и Гусятниковыми. Потом был Шерупенков. Потом приспела Советская власть, в числе иных декретов провозгласившая, что и Бога-то нет над нами. Да, «Бога нет» — такая категоричная надпись совсем недавно вдруг появилась на стене созидаемого в бывшем Раёве, а ныне в районе Северное Медведково, храмового комплекса. Нет, церкви того ансамбля в проезде Шокальского — и Введенская, и Серафима Саровского — не опоганили, не обезобразили и не закрыли. И все же богоборческое воззвание на их ограде отразило все более утверждающееся агрессивное антиклерикальное мышление и факт того, что волна новых верующих, настигшая нас с горбачевской эпохой, начала заметно откатываться. Однако мы все еще видим плоды обновившегося отношения к Церкви. В том же Медведкове еще в 90-х годах на Широкой улице появились два сруба церквей-часовен, один из которых посвящен московскому святителю Алексию, а другой — иконе Божией Матери Утоли моя печали.

Между прочим, святитель является моим покровителем, а день празднования Богородицкого образа совпал с моим днем рождения. Наверное, все неслучайно — как и то, что мощная корневая система нашего семейства отчасти сложилась и на Русском Севере, поскольку мой прадед, Алексей Иванович Минкин, и его пращуры являлись выходцами из современной Вологодчины, а ранее — из земли Новгородской, даже от Охты, не знавшей при первых Минкиных «оков» утвержденной Петром новой столицы. Вместе с тем прабабушка моя, Настасья Федоровна, происходила из старинного поморского рода Ярусовых. Вот и осели когда-то Ярусовы и Минкины в Кандалакше, на берегу Белого моря. Там, в большом деревянном доме, на свет появились родной мой дедушка Александр Алексеевич Минкин, его брат Юрий, перекочевавший с партийным и профессиональным ростом в Мончегорск, а позже и в Мурманск, и сестра Римма, по замужеству оказавшаяся в Ростове-на-Дону...

Меня назвали в честь прадеда, военного связиста, оставшегося в Кандалакше налаживать связь во время сильных фашистских бомбометаний. Говорят, и отец его, Иван, забритый в солдаты и попавший в лейб-гвардии Павловский полк, дорос до начальника караула у дворцового кабинета государя. Потом, понятно, ему это припомнили и отправили в ссылку. Не «из Сибири в Сибирь», но с Севера на Север. Тем не менее и Минкины, и Ярусовы оставались верны своему краю — Крайнему Северу. «Ты узнаешь, что напрасно называют Север Крайним» — кажется, так пелось в популярной советской песне.

Однако та же советская власть от родного края выдавила кое-кого из наших: один из Ярусовых, ставший купцом и сколотивший некоторое состояние на рыбном промысле, очутился во Франции. Что ж, много позднее в Париже по какой-то неведомой мне прихоти оказалась моя мать, отрешившаяся от семьи. Ей, школьной медалистке МЭИ, светило лучшее будущее, она проходила практику в Звездном городке, могла работать на космос. Что было далее — не знаю. Знаю одно: ее побег прервал службу моего дедушки в Министерстве обороны и привел к пристальному вниманию со стороны соответствующих карательных органов.

В конце концов переживания подвели крепкого, здорового человека к тяжелым болезням и преждевременной смерти. И Минкины, и Ярусовы до того входили в число долгожителей. И, что интересно, мой дедушка, несмотря на армейские службы пращуров, не помышлял о военной карьере. Его влекло кораблестроение. Но началась война, и их семью, исключая Алексея Ивановича, из Кандалакши эвакуировали в деревню Докукино Ардатовского района Горьковской области. Там дедушка завершил десятилетку. Там трудился в колхозе, зарабатывая трудодни для семьи. Там встретил будущую супругу, Валентину Федоровну Сучкову. Уходя на фронт, обещал ей вернуться. И вернулся, пройдя боевой путь от ускоренных курсов военно-инженерного училища в Костроме до Чехословакии. Впрочем, вернувшись за моей бабушкой, войну он не закончил. Их молодую семью ждала бандеровская Львовщина, куда старшего лейтенанта Минкина направят восстанавливать разрушенное хозяйство, в том числе и прослывший нынче как натовский полигон в Яворове. Постоянная угроза жизни, выстрелы в затылок, разрывы гранат и взрывы на разминируемых полях, потери однополчан — все было на той, послевоенной Западной Украине. Но было и рождение в 1947 году в городе Самбор, где, кстати, произошла встреча Марины Мнишек с Лжедмитрием, моей матери.

Немногим позднее в расквартированный в Самборе 50-й саперный полк нагрянули эмиссары, созывая желавших ехать в Москву и поступать в Академию имени Куйбышева. Дедушка пожелал и, сдав 17 экзаменов, поступил. Учился прекрасно — только с квартирным вопросом долго не складывалось. Семья мыкалась по не приспособленным к жизни и быту углам и подвалам. Одно время обретались на даче начальника академии в Переделкине. Наконец осели в коммунальном полуподвале какой-то хибары на Смоленском бульваре. Лачуги той давно нет, но именно там, на Смоленском, матушка моя блестяще посещала школу, в которой классом старше учился и Игорь Старыгин, сыгравший вскоре одну из ведущих ролей в легендарном кинофильме «Доживем до понедельника».

Любопытно, что почти вся киноповесть снималась тогда в обыкновенной школе № 234, расположенной на улице Тихомирова в Медведкове. Ну а я, помимо различных фильмов, Старыгина лицезрел в образе Тарковского театра «У Никитских Ворот» и в «Обрыве» МХАТа имени Горького. Увы, наш личный обрыв случился по переезде со Смоленского бульвара на Сиреневый и моему там рождению. Скоропалительное замужество матери оборвалось через год. Развод. Потом — поклонники, тайные встречи с непонятного пошиба иностранцами и... позорное бегство. В те годы мать я любил, жалел, горевал по ней и страдал. Потому-то много-много позднее наивно и бесхитростно сложилось зарифмованное повествование:

Я знаю мало — мне мало лет...

Я знаю маму, но мамы нет:

У ней — поклонник, просмотр в кино,

А мне спросонья — смотреть в окно,

Во мрак и в слякоть, в ноябрьский бред

И тихо плакать от детских бед.

Но эту службу там, у окна,

Я нес и слушал: она, она!

Ах, нет, не мама...

Свой встречный пост

Я нес упрямо

И плохо рос — не в такт с годами.

О, мой удел... Взывал я к маме, но мама — где?

Дневник, тетрадки — ее б совет.

И все в порядке, да мамы нет:

У ней — работа, план, чертежи.

А мне — забота: все жди да жди.

Дожди полили, опять ноябрь

Прокрался. Или — вся жизнь моя

Прокралась будто за краткий миг.

И вдруг под утро я стал старик...

И, встав непрямо под зыбкий свет,

Шепну я: «Мама!» А мамы нет...

«Мамы нет...» Для многих в те годы и Бога не было. Или так: «Бог есть, но я в Него не верю». Это — Ницше, которого, между прочим, тоже тогда мало читали.

Но были и иные воззрения. По крайней мере, когда из Кандалакши приезжали прабабушка и прадедушка, они переводили дух, прихорашивались и отправлялись не к Красной площади. Как правило, первым пунктом их визита был Елоховский собор. Да и на фронт моего дедушку Настасья Федоровна, его мать, отправляла с металлической Богородицкой иконкой. И та, таимая молодым офицером, прошла с ним весь боевой путь. Думается, и мой дедушка, и все старшие Минкины хранили тогда дивный облик деревянного храма, что еще в 30-х годах на своем полотне «Церковь в Кандалакше» запечатлел ездивший на Север пейзажист В.К. Бялыницкий-Бируля. Картина находится в экспозиции мемориального музея художника в Могилёве, а исторической церкви в Кандалакше давно нет.

И вообще, перед войной кандалакшские окрестности превратились в места отсидок и ссылок. Посадили и начальника одной из ближайших железнодорожных станций — отца многочисленного семейства, супруга которого подалась на заработки в Москву, а своих «младшеньких» вынужденно оставила в детском доме. Самый младший из пятерых детей, Венечка, в мурманском Кировске, где и располагалось сиротское заведение, с отличием окончил школу, а потом рванул в столицу. Там незадачливого героя ждал университет, филфак. Правда, через год подающего надежды студента отчислили, и тот, меняя десятки городов проживания и роды занятий, мотался вокруг Первопрестольной и далее: Коломна, Брянск, Лобня, Орехово-Зуево, Дзержинск. Был он землекопом, милиционером, приемщиком стеклотары, сторожем, грузчиком, библиотекарем, участником геологических партий в родном Заполярье. Поступил и во Владимирский педагогический, где учился блестяще, да был с треском изгнан по причине обнаружения в его комнате при общежитии Библии. К концу жизни, мыкаясь по московским друзьям, не без влияния одного из них, жившего на улице Чаянова, библиофила В.Муравьева, нежданно-негаданно принял католичество. Как ни парадоксально, но неприкаянного повзрослевшего Веничку приглашали читать лекции в Сорбонну, а знаменитый французский светило обещал исцелить от рака горла. Однако на Запад уроженца Северной Кандалакши не выпустили. В мае 1990 года его погребли на московском Кунцевском кладбище. Оборвавшаяся жизнь напоминала невероятные авантюрные приключения — не капитан ли Врунгель? К слову, Врунгеля породил иной связанный с Мурманской землей персонаж — А.Некрасов. А наш... Бесспорно, то был Венедикт Ерофеев, лирический герой коего из «Москва — Петушки», помнится, все пытался попасть в Кремль — то по дороге на Курский вокзал, то от Савеловского через Каляевскую и улицу Чехова. Не смог. Похоже, мечты не всегда сбываются. Вот и малая родина Ерофеева, Кандалакша, не превратилась в «Сочи Кольского полуострова», как тепло именовали ее коренные жители. Скорее: «Кандалакша вам не Сочи — солнце греет, да не очень». И вспоминаются мне Студеный проезд в московском Медведкове и рассказы дедушки, как с наступавшими летними деньками они мальчишками плескались в Беломорском заливе, а потом «загорали» на берегу, согреваясь в оленьих шкурах. Так или иначе, в «беломорском Сочи» напоследок, с выходом на покой, мечтал осесть знакомый мне игумен Аристарх (Лоханов), отвечавший по всей Мурманской епархии за связь с Вооруженными силами, а также за паломническую и издательскую деятельность...

К сожалению, сам я в Кандалакше — если не считать станционной платформы — никогда не был. Не судьба. Вместе с тем она, судьба, то и дело сводила меня с удивительными личностями из священства. Яркий тому пример — отец Аристарх, с которым приключившийся обоюдный недуг столкнул меня под сводами 52-й больницы. Лежали бесконечно долго, лечение пришлось и на Пасху. Я вновь стал ходить и втихаря с супругой отправился в ближайшую церковь. Вернувшись, обнаружили на столе палаты скромные праздничные подарки. От кого? Подобно прочим пациентам отделения, мы искренне полагали, что наш сосед, отбывавший больничный срок через стену, являлся художником: некая стать, интеллигентный вид, аккуратная бородка. Ошиблись. То был батюшка, освятивший наши палаты и направленный сюда аж из Мурманска.

Короче, войдя в палату по соседству для наведения справок, я прилично в ней задержался. Еще бы, отец Аристарх, в миру Александр Сергеевич, проявился великим любителем и знатоком краеведения и топонимики. Прощаясь, я с улыбкой, не придавая вопросу особого значения, дерзнул: «Батюшка, раз вы столь увлечены исследованием Мурманской области, то, должно быть, знакомы с “Топонимами Мурмана”»? И, к нечаянной своей радости, вдруг услышал: «Моя настольная книга». Тогда я парировал: «А ее автор — мой родной дедушка». В итоге я еще задержался в палате соседа, да и позднее коротал у него весомую долю невеселой больничной побывки. Хорошее наше знакомство не прервалось и с выписками.

Игумена, добившегося от меня поместить в «Мурманском вестнике» статью о дедушке, я настойчиво звал в гости, но с вечно занятым и спешившим священником встречались только в метро. Перезванивались. Я знал, какую мощную издательскую работу, выводя в свет святоотеческую, богослужебную, краеведческую литературу, даже фронтовые стихи, вел в Мурманской области отец Аристарх, какое хозяйство утвердил в возрожденном им Троице-Трифоновом монастыре, обители, основанной в 1532 году преподобным Трифоном Печенгским. Там, при иноческом гнезде, отец Аристарх разбил на военизированный манер летние лагеря для неблагополучных подростков. Там укрывал бежавших от непосильной дедовщины солдат. Когда же всех потрясла трагедия подводной лодки «Курск», батюшка взял на себя утешение и окормление членов семей погибших. Более того, сам бывший учитель и солдат-срочник, он рискнул отправиться в учебно-боевой поход на подводной лодке «Смоленск».

Собственно, и родом он был со Смоленщины, из деревни. Окончил Смоленский педагогический, знал три языка и... принял сан. Позже — постриг. Десяток лет провел среди православной паствы Узбекистана, всей Средней Азии. Потом — Арктика, Мурманск, в котором, на Кооперативной улице, добился открытия деревянного подворья воскрешаемой им Печенгской пустыни. Храм Феодорита Кольского, келейные избы, даже источник — все возникло на одной из городских сопок. «Создать изобилие в тесном мире — это по-христиански», — заявлял северный ссыльный И.Бродский. Конечно, не об игумене Аристархе шла речь, хотя к созданию подворья тот привлек и арестантские силы. Кипуч и деятелен был игумен — только вот поднятый им монастырь нежданно сгорел, подворье перевели в разряд архиерейских, а недавно «переквалифицировали» в самостоятельный Троице-Феодоритовский монастырь. Самого же игумена вывели за штат — не любил распространяться о тех событиях батюшка. Лишь много позднее я узнал, как воевал он за отчужденную монастырскую территорию, как боролся с распространившимися среди влиятельного местного клира пагубными наклонностями. «А девушки у нас — мечта монаха», — иронизировал когда-то шотландец Бёрнс. В бытность пребывания отца Аристарха в Мурманской епархии мечтами кое-кого из монашествующих стали даже не девушки. Как такое терпеть? И он не терпел, но управляемый им монастырь вдруг почему-то самовозжегся. Ох, чего только не бывало в необычайной судьбе моего знакомого. Впрочем, не просто складывалось житие и самого родоначальника обители на Печенге...

Сын священника из Торжка, преподобный Трифон в миру жизнь вел непутевую: был и атаманом шайки грабителей, и душегубцем собственной возлюбленной. Поддавшись раскаянию, он решился замаливать грехи на далеком, труднодоступном, диком и пустынном Кольском полуострове. Добрёл, столкнулся с язычеством поклонявшихся силе камня, летучим мышам и духам малочисленных аборигенов-лопарей. Те не гнушались кровавых жертвоприношений. Тогда стал наш подвижник корпеть над языком лопарей — саами, чтобы плотнее донести до них дух неведомого Евангелия и вообще мало-мальски ознакомить с достижениями элементарной цивилизации. Пришлось тут же воевать и с пережитками местных поморов, также трепетавших от проявлений природы.

С языческих еще времен те русичи нашли определенного кумира и в море, и в ветре, и в животных, и в древесине. Многое возлагалось и на наследников доисторических ящеров, птиц, подобострастно превращаемых в прародительницу всего мира Уточку, создателя гор, ущелий и оврагов Ворона, охранника золотых россыпей полусобаку-полуптицу Грифона, символ печали Обиду-Лебедя, защитника Руси птицу-воина Финиста, «Огненного сокола» Рарога, спасительницу божества домашних животных Велеса птицу Могол. Оборонительницей Руси почиталась птица Сва. Ну а крылатый Алконост правил погодой и ветром — считалось, будто во время его рождения над морем целую неделю царствовал штиль. В известной мере эти поверья в русских людях, не исключая поморов, были неистребимы.

И все-таки с поморами, забредавшими к преподобному Трифону, найти общий язык удавалось проще. Может, и вследствие того, что поморы, не знавшие монгольского ига, не восприняли въедливых азиатских религиозных предрассудков и тягот рабства — ведь, по свидетельству летописцев, кочевники преднамеренно вытравливали русскую аристократию, не оставляя в живых бояр, воевод, знатных людей. И в плен их не брали. А вот некоторое число свободолюбивых кольских жителей в плен таки попало, в «плен» предлагаемого им преподобным Трифоном учения Спасителя. С благочестивой той целью подвижник и заложил на Печенге свой монастырь, ради пропитания и обустройства которого годами мыкался с протянутой рукой для подаяния. Даже и до Москвы добрался, испросив у государя жалованную грамоту.

Не знаю, как мыкался отец Аристарх, предваряя второе рождение обители святого Трифона, но вслед за таинственным пожаром и последующими злоключениями здоровье его дало заметный крен. Случилось так, что, когда он отправился на поклонение к мощам Серафима Саровского, у него отказали почки. Пришлось обосноваться в Арзамасе и через день чистить организм с помощью процедуры гемодиализа. Переносил тяжело — и физически, и морально. Однажды, в сентябре 2016 года, я в очередной раз позвонил справиться о здоровье и крепости духа, но никто не откликнулся. Перезвонивший позднее келейник сообщил: «Батюшка скончался». Не осуществилась мечта новопреставленного напоследок очутиться в Кандалакше. Развеял мечту Арзамас — многоглавый церковный город, в котором во время войны, в учительском институте, начала учиться моя бабушка.

Ее с подругами разместили в общежитии, почему-то называемом «Мадрид» и расположившемся в одном из закрытых монастырей. Порой к выходным или каникулам из Арзамаса они вышагивали пешком более тридцати верст до родного Докукина. С приближением ночи стучали в какую-либо избу — и их привечали всюду. Тем более окна множества жилищ выделяли знакомые бабушке наличники: работа ее отца, Дмитрия Федоровича Сучкова, отменного плотника. Везде расспрашивали и кормили. Если везло, спутницы-сельчанки облегчали дорогу домой посредством товарняков.

Неоспоримо и однозначно: товарные составы тогда не только обеспечивали фронт и тыл, но и внесли щедрый вклад в дело общей победы. Железнодорожное сообщение, в том числе к Северу, поддерживали и специалисты Московского института инженеров транспорта, нынешнего университета транспорта.

К слову, одним из подобных инженеров мог стать родившийся в столице, но проведший с отцом юные годы в гарнизонных городках на Мурманщине основоположник группы «Динамик» Владимир Кузьмин. И не один он: МИИТ словно ковал рокеров: участник «Мозаики» Вячеслав Малежик, лидер «Афтографа» Александр Ситковецкий, вожак группы «Браво» Евгений Хавтан, вокалист «Гулливера» и «Серьги» Сергей Галанин, музыкант «Високосного лета» и «Рок-ателье» Крис Кельми, которого, между прочим, брать роковые аккорды на гитаре как раз и учил в МИИТе упоминаемый выше Кузьмин. Кто из них, отрешившись от строительства железных дорог, тоннелей, мостов, не пересек впоследствии с гастролями всю страну, включая Мурманскую область?

А что же их МИИТ? О судьбе учебного заведения, непосредственно связанного и с дорогами к Русскому Северу, лучше всего расскажет университетский учебно-методический музейный центр истории МИИТа, расположившийся в главном корпусе, что к 1898 году воздвиг на Бахметьевской улице (ныне улица Образцова, д. 15) архитектор М.Геппенер...

Образованное по случаю коронации последнего государя учреждение, звавшееся Императорским инженерным училищем, а с 1913 года — институтом, оно поначалу лишь арендовало помещение на углу Тверской и Козицкого переулка — позднее там воцарится гастрономщик Г.Елисеев. Ну а поскольку в стране шел железнодорожный бум, велась прокладка Транссиба, задумывался путь к Кольскому полуострову, стала острая нужда в кадрах, и деятельность профильного учебного заведения курировал сам император. Благодаря этому в училище сгруппировались отменные профессионалы — к примеру, химики С.Лебедев и И.Каблуков.

Или, скажем, инженер Л.Проскуряков, получивший мировое признание изобретением железнодорожного моста через Енисей. Длиннейшая в мире стальная переправа возбудила интерес самого Эйфеля, завязавшего с Проскуряковым дружбу и снабдившего училище личными книжными трудами. И по сей день университетский музей, который как-то посетил президент В.Путин, гордится книгами создателя парижской башни.

Преподавал на Бахметьевской и двукратный лауреат Сталинской премии В.Образцов. Он жил напротив, в д. 12, потому и носит улица его имя. Будучи ученым с мировым именем, Образцов приходил к новым студентам и представлялся так: «Я — академик Образцов. Меня вы не знаете, зато знаете моего сына — он в куклы играет». Все было серьезно — как и решение старшего Образцова передать полученные им премиальные деньги в фонд нашей авиации, сражавшейся с нацистами.

Кстати, во время войны институт эвакуировали в Новосибирск, и музей при нем прекратил существование. Лишь в 1980 году он возродился как музей боевой и трудовой славы. В нынешней экспозиции представлены и принадлежавшие цесаревичу Алексею альбомы с видами технических сооружений Московско-Брестской и Курской железных дорог. Есть даже иконы, брачные венцы и огарки свечей — то, что сохранилось после венчания в училищной Никольской церкви дочери одного из преподавателей и композитора Глиэра.

Между прочим, в той церкви венчался и пращур преподававшего здесь академика Е.Велихова. Замечу: церковь действует вновь, чего добился митрополит Волоколамский Питирим (Нечаев), бывший институтский питомец. Легендарному владыке, читавшему в институте лекции и ставшему первым настоятелем учебного храма, посвящена отдельная экспозиция: облачение, почетная мантия, образа, книги.

Возглавлявший Издательский отдел Московского патриархата, митрополит человеком был влиятельным — он выхлопотал отправку студенческих строительных отрядов МИИТа на восстановление подведомственного ему Иосифо-Волоколамского монастыря. Выхлопотал и то, что церковь при институте в 2001 году освятил сам патриарх Алексий. Владыка Питирим считал себя студентом «несостоявшимся», поскольку учился в институте инженеров транспорта три года, а в 1946 году направился в семинарию, принял монашество.

Кстати говоря, и со дня учреждения Императорского инженерного училища сюда принимали лишь холостых, знавших иностранные языки «лиц мужеска пола». К их услугам в училищный комплекс входили общежитие и столовая, выдавались талоны на питание. Питание отличалось разнообразием, рацион в обязательном порядке включал рыбу, в том числе доставляемую с Севера.

Вместе с тем и Крайний Север, и Романов-на-Мурмане стали ближе благодаря разработкам инженеров транспорта. А с укреплением новой власти забрезжила еще и возможность исследовать через Мурманск полярные моря, чем занялись академики О.Шмидт и И.Папанин. Образовалась и реальная возможность разведать запасы Хибин и несметные месторождения всего Кольского полуострова, главную роль в ее осуществлении сыграл академик А.Ферсман. Росли новые города, быстрыми темпами увеличивалось население полуострова.

Драгоценные камни, руды, строительный и поделочный материал — богатств Кольского минералогического царства, кажется, хватило бы на бюджет отдельного государства. Лишь Хибинские горы могли насытить целые страны. Увы, бывший Хибиногорск, Кировск, уже в наши дни лишился аэропорта, напрямую связывавшего его со столицей. Оскудели Апатиты, где в свое время проживали наши родственники Федькины и где родился телеведущий А.Малахов. Лишилась ведущих предприятий, а с ними тысяч рабочих мест Кандалакша. Мончегорск, пока не обнаружили окрест залежи платины, вообще хотели превратить в вахтовый поселок. Впал в депрессию Заполярный, отстроенный после войны на основе медно-никелевых залежей. Тот город, среди прочих, планировали выпускники архитектурного техникума Эльвира Ананьина, двоюродная сестра моего дедушки, и ее муж Юрий Старостин. Размеренным укладом шла в Заполярном их жизнь, пока не лучшие времена не взяли в цепкий зажим горно-обогатительный комбинат и шахты. Воспользовавшись программой переселения, Старостины, первоселенцы и старожилы Заполярного, осели в Вологде. Их детище стало вроде бы и ненужным. Как «ненужными» оказались на Мурманщине десятки воинских городков.

Собственно, и сам Мурманск позорно слетел с уровня городов-полумиллионников и теперь барахтается на уровне, вдвое меньшем. А ведь ни атлантическое течение Гольфстрим, дарующее местному порту возможность оставаться незамерзающим арктическими зимами, ни морская бухта, ни кладезь всевозможных месторождений никуда не делись. А население, не исключая коренного, идет и идет на убыль. Не то в Первопрестольной, где еще в начале XVIII столетия проживало более ста тысяч жителей, и, невзирая на жуткое чумное поветрие, стоившее городу почти 60 тысяч жизней, к 1784 году московское население достигло 217 тысяч. Накануне Отечественной войны москвичей стало почти 275 тысяч, а всего через 60 лет, 602 тысячи. Еще четверть века — и население города перевалило за миллион. Подобное число соответствовало населению всей Мурманской области только через столетие.

А потом... наша Москва, готовая слизывать с блюда страны миллионы приезжих и распухшая до калужских пределов, лишилась большинства заводов и фабрик. Мало того, быть в ней рабочим стало абсолютно непопулярным. На столицу с убитой ее промышленностью словно бы легла тяжелая полярная ночь. «Серп и молот», ЗИЛ, Тушинский машиностроительный, «Каучук», Кусковский химический, «Рубин», «Красный богатырь», «Борец» и «Станколит» — флагманы московского производства, они застроены или определены к застройке. Стольный град все уплотняется и уплотняется, расползаясь в безобразный ком, из-под которого слышатся утробные чваканья: «Успешность! Выгода! Доход! Сверхприбыль!» Кроме того, разорены, растащены, выпотрошены промышленные гиганты АЗЛК, ГПЗ, МЭЛЗ, завод Орджоникидзе, КБ Туполева, «Манометр». Комбинат имени Свердлова на Саввинской набережной переродился в деловой центр с рядом галерей: классической фотографии, «К-35», Елены Громовой. МЗКРС на Павелецкой набережной, д. 2, обращен в арт-пространство «Байбаков». К Николе зимнему в 2014 году завод «Союз» на Лужнецкой набережной, бывшее подразделение Императорского монетного двора, превратился в частный музей стиля ар-деко. Филиал АЗЛК на Тихорецком бульваре, д. 1, стал горестным наследником «Черкизона»: снующее и жующее торжище, дурного качества восточные товары, муравейники забегаловок, полупустые кинозалы «Формулы кино». Всё громко именуется торговым центром «Москва», но в такой Москве себя я не мыслю. И хотя промышленность в ней убита почти наповал, экологическая обстановка только ухудшилась: идет негласная, но массовая вырубка деревьев, пугает скопление миллионов автомобилей. Пугают также разъедающая нас разобщенность и то, что уходит привычная московская речь.

В общем, того города, что был в детстве и юности, нынче нет. Куда бежать? Пока есть куда. К примеру, мне, как выпускнику географо-биологического факультета, деканом которого являлся видный геолог, всегда интересны были тематические музеи по геологии — в столице их с добрый десяток, среди которого есть такие, где представлены образцы, добытые на Кольском полуострове. Безусловно, богатейшей их коллекцией обладает Минералогический музей имени Ферсмана. Однако и перебравшийся к 1934 году в Первопрестольную из Ленинграда Рудно-петрографический музей Академии наук, работающий по Старомонетному переулку, д. 35, отличается наличием пород с мурманской родословной. Шутка ли — фонды коллекции охватывают до 90 тысяч каменных экземпляров. Коллекция пополнялась и в годы войны, когда 2/3 сотрудников добровольно подались на фронт, а оставшиеся оказались в уральской эвакуации, где вскрыли крупные запасы необходимой армии и тылу огнеупорной глины. Глины и прочие осадочные породы, породы магматические и рудные, окаменелости, не исключая ископаемых Кольского полуострова, можно увидеть в Музее имени Ершова в здании бывшего Горного института. Очаровательно и собрание наиболее молодой из всех столичных геологических сокровищниц, открытой на улице Народного Ополчения, д. 29. Государственный музей «Самоцветы» — и он переполнен возможностью представить, насколько богаты недра мурманского Заполярья. Между тем в Мурманске, столице Заполярного края, есть чем насладиться, чем напитать потребности души и духа...

Жаль, нет в области литературного музея, поскольку бывали здесь многие знаменитые писатели и поэты, и, кроме того, местные топонимы не раз готовились для прочтения в художественной, публицистической и мемуарной литературе. Старинная Кола звучала в книге М.Пыляева «Причуды и странности знаменитых людей. Знаменитые чудаки и оригиналы». Мурманск озвучен в романе И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев», в дилогии А.Степанова «Семья Звонарёвых», а также Кандалакша отражена в произведении «За доброй надеждой» мореплавателя и сценариста В.Конецкого. Вероятно, на Кольском полуострове для сбора этнографического материала пребывал и новгородский исторический писатель Д.Балашов — во всяком случае, с ним в поезде познакомилась моя мать, возвращавшаяся из Кандалакши. Писатель вез исполинский катушечный магнитофон с рабочими записями, боялся за сохранность и потому не отказался на время пребывания в Москве разместить технического помощника у нас на Сиреневом. Повторюсь: нет в Мурманске музея словесности. Зато имеется свой художественный — причем в первом общественном каменном здании города, выросшем в облике конструктивизма к 1927 году. Внутри располагались магазин, ресторан, выставочный зал. Теперь здесь можно любоваться предметами декоративного искусства, в том числе образцами резьбы по камню и кости, а также классической живописью П.К. Клодта, К.К. Костанди.

Что ж, декоративные оленьи упряжки и резные костяные изделия народов Севера можно посмотреть в Москве, в открытом в 2013 году в столовой главного партийного архива по Большой Дмитровке, д. 15, необычайном кафе-музее «Служебный вход»... Его экспонаты — подношения приснопамятным партийным и комсомольским съездам. Среди прочего в витринах выделяются ростовская финифть, гигантский значок и посуда с изображением Ленина — подарки поступали в архив вплоть до середины 80-х годов. Потом все, что было связано с Ильичем, отдалось червоточинам небрежения, осмеяния и забвения. На моей памяти прекратили существование Центральный музей Ленина, музей-квартира на Манежной улице, дома-музеи в подмосковных Подольске и Королёве. И вдруг — пожалуйста, дань памяти вождю пролетариата в самом центре столицы и в наши дни. Да, и фигура вождя, и основанное им государство, и само время коммунистической идеологии — все неоднозначно и спорно.

Однако благодаря всему перечисленному та же Мурманская область в своем развитии лишь набирала обороты, пустынный и неосвоенный край расцвел, наводнился людьми, обзавелся крепким хозяйством. «“Ленин” слушает» — это не шутка. Двусмысленной фразе можно подивиться, позвонив в Музей атомного ледокола «Ленин», пришвартовавшегося неподалеку от Мурманского морского вокзала. Тот ледокол — наша гордость, немыслимая без основателя Советского государства. Что греха таить, без власти Советов едва ли возможными стали бы развитие атомной энергетики в целом, сооружение в Полярных Зорях Кольской АЭС, снабжение боевого Северного флота атомными подводными лодками, а мирного — ледоколами. «Ленин» с 1953 года строился в Ленинграде. Неспроста, очевидно, по сей день в Мурманске наличествуют свои «Пять углов», Ленинградская улица и проспект Ленина.

Ну а невиданный ледокол по ходу его создания осматривал президент США Никсон. В 1960-м «Ленин» ушел в первое плавание. Когда к нам в Союз с Острова свободы летел Фидель Кастро, он останавливался в Мурманске и побывал на борту судна. Были там король Норвегии и покоритель космоса Юрий Гагарин. Тем не менее всему приспевает свой срок, и с 2010 года первопроходец мирного атомного мореходства стал общедоступным музеем. Начальная пятилетка новой ипостаси обернулась 200-тысячным посетительским потоком.

Похоже, мурманская затея дала повод прежнему столичному градоначальнику Ю.Лужкову к обустройству на Химкинском водохранилище, в Северном Тушине, Музея Военно-морского флота. Из акватории Северного Ледовитого океана в Москву транспортировали вышедшую в тираж дизельную подводную лодку «Новосибирский комсомолец». Дело началось в 2006 году, но, кажется, «Комсомольцем» благое начинание ограничилось. Субмарина по сей день представляет собой единственный посещаемый экспонат на берегу запруженной Химки. Химка — именно так звалась скромная деревенька в 1960 году, то есть в год спуска на воду «Ленина», целиком поглощенная Москвой. Еще деревня звалась Тимофеевской и с XVI столетия числилась за Новодевичьим монастырем. Позднее ее прибрал в «командорство» император Павел, передав графу Н.Зубову. Еще позднее сюда на этюды наведывался И.Левитан, с кончиной которого родное его училище живописи и ваяния арендовало в Химках дачу для студентов, для работы.

А вот ни Аксаков, ни Гоголь, провожаемый им отсюда, с открывшейся к 1834 году почтовой станции в Тимофеевской, не трудились. Ах, сесть бы и нам в Химках на запряженную лошадьми повозку да и рвануть за полторы тысячи верст, к Мурманску. Не выйдет, легче воспользоваться самолетом или скорым поездом. К слову говоря, эти виды транспорта в свое время покорили художника Г.Нисского, писавшего поблизости от Химок свою знаменитую картину «На защиту Москвы. Ленинградское шоссе», а в нашей связи создавшего полотно «Над Баренцевым морем»...

Все закономерно: родившийся на Гомельщине, в семье железнодорожного врача, Георгий Григорьевич рано увлекся рисунком, подавал большие надежды в Гомельской изостудии и так оказался в Москве, в художественно-технических мастерских. В столице будущий Сталинский лауреат наряду с учебой работал в типографии и на всю жизнь сошелся с Александром Дейнекой. Молодые люди на хорошем уровне освоили такие виды спорта, как волейбол, парусная регата, прыжки с парашютом. Нисский стал чемпионом страны в Нижегородской регате, летал на аэропланах, ходил на катерах и даже спускался в подводную лодку. Свои дальневосточные, подмосковные и белорусские пейзажи он нередко творил через окно движущегося поезда. Он иллюстрировал произведения Л.Соболева и А.Новикова-Прибоя, оформлял плакаты и стенгазеты. Для дипломной работы уехал в Новороссийск и вернулся, не на шутку поглощенный морской стихией. С Дейнекой, Богородским, Ряжским ездил в Крым на этюды и за одну из севастопольских работ получил бронзовую медаль в Париже. Крымский осенний вид вызвал такую признательность приехавшего в СССР Альбера Марке, что знаменитый француз с мировым именем высказался, будто работа Нисского — лучшая из всего увиденного им в нашей стране. «Да у вас нисские вкусы», — съязвил некто из критиков. А Нисский творил и творил, создавая пейзажи и множество батальных сцен с участием кораблей Черноморского, Балтийского и Северного флотов. В годы войны Нисский вместе с Дейнекой и Пименовым срывался на передовую, вел фронтовой дневник, делал зарисовки. «Я этюдов не писал. Только чувствовал и смотрел, потом бежал в мастерскую», — говорил художник о созданной всего за 50 часов работе «На защиту Москвы». Стальные защитные «ежи», идущие на фашистов танки видны и на этой, и на некоторых других картинах Георгия Нисского периода Великой Отечественной.

Между прочим, именно здесь, на ближайших подступах к Москве, в полку ополчения, устанавливавшего оборонительные преграды, линии окопов и пресловутые «ежи», начинал боевой путь народный артист СССР М.Пуговкин. Да, он был узнаваем всей страной, но до войны еще выходил на сцену театра Каверина на Сретенке. Позже были МХАТ, театр Ленинского комсомола, Вологодская «драма» и Русский театр Вильнюса. Были тяжелое фронтовое ранение, тбилисский госпиталь, танковое училище Ветлуги. И все же взыграло актерство, в ходе чего в 1947 году Пуговкин оказался в Мурманске, в театре Северного флота. В том же театре в годы войны служил и другой всенародный любимец, режиссер В.Плучек...

О, сколь быстротечно и предательски обманчиво время! Казалось, еще вчера возглавляемый им в Москве театр Сатиры был недосягаем, манил постановками и ласкал «плучиками» звездной труппы. Проникнуть на спектакли, поставленные Плучеком, было почти невозможно. Мне повезло несколько раз, а однажды на выходе, у самых дверей, довелось встретиться с художественным руководителем «плучезарного» коллектива. Молодящийся, жующий жвачку, он пристально вглядывался в покидавшую зал публику из-под лихо нахлобученной на голову бейсболки. И вот — давно нет Плучека, подвял, а то и вовсе опал собранный им красочный артистический букет. Честно говоря, в ту «Сатиру», что по инерции все еще привлекает зрителей, идти не хочется. Но открытый в октябре 2009 года на углу Большой и Малой Бронных, д. 2/6, мемориальный Музей-квартиру Валентина Николаевича посетил с превеликим удовольствием.

Тот дом, куда главный сатирик перебрался с Кутузовского проспекта в 1970 году и где завершил свои яркие дни, был непрост, элитен. По соседству проживали Ю.Никулин, Б.Андреев, А.Александров, Б.Ровенских. Понятно, такое жилище всегда было наполнено застольями, розыгрышами. Так, к одному из дней рождений Плучека сосед, Р.Плятт, приволок в квартиру 47 запечатанный ящик: «Возьми, будет нужно, вещь необходимая». Внутри оказался... импортный унитаз. О время: тот ящик от корифея театра Моссовета и теперь несет функцию музейного экспоната. Впрочем, в музеефицированной квартире есть вещи возвышеннее: произведения Пикассо, Леже, Шагала, Фалька, Гудиашвили, Тышлера.

Взирая на те «самоцветы», познав значительность здесь пребывавших, нельзя не провести параллель с творческими самородками, проросшими в разные годы из хорошо знакомой хозяину квартиры-музея мурманской почвы. В областном центре росли не последние люди легендарного Ленинградского рок-клуба — С.Курёхин, давший «Поп-механику», и участница группы «Колибри» Ю.Волкова. Родом из Мурманска актриса И.Шевчук, приобретшая всесоюзную знаменитость после кинокартин «А зори здесь тихие» и «Белый Бим Черное ухо». В Мурманске, в семье капитана дальнего плавания, провела детство Н.Варлей, всенародная «спортсменка, комсомолка, красавица». В областном Кировске рос киноактер Ю.Каморный, а в Апатитах во время гастролей в местном Дворце культуры Кишиневской филармонии знаменитый строитель «Городка» И.Олейников встретил супругу. До отъезда в Америку и исторгавшихся к середине 80-х годов из любых подворотен «блатных» песен в Мурманске премию признательности обрел В.Токарев. Жюри тогда покорило его «Мурманчанка». Позднее тысячи мурманчанок, миллионы российских дам буквально рыдали от песен очередной уроженки Кольского полуострова, взявшей сценический псевдоним по одному из местных топонимов: Ваенга. А вот у могилы вернувшегося из США Вилли Токарева на столичном Калитниковском кладбище рыдать было, похоже, некому: то ли нехватка информации, то ли короткая память вчерашних припевал и поклонников — и так бывает.

А еще бывает так, что рафинированный интеллигент, народный артист СССР В.Плучек мог стать, по его же выражению, «крупнейшим мафиози». Кстати, он носил фамилию отчима, определившего мальчика в детский дом. Осуждать нечего: Гражданская война, разруха, голод. И в Москве, куда наладили бедолагу, открывались возможности большие, нежели в родном Двинске (Даугавпилсе).

Двинск «вытолкал» на свет Божий и мировую сцену еще двух режиссеров — советского Михоэлса и английского Брука. Питер Брук по визиту в Москву и встрече с Плучеком оказался... двоюродным братом сатирика, но, в отличие от Валентина Николаевича, ставшего в детском доме воровать и сбывать краденое, юность проведшим много комфортнее. Вместе с тем и Плучек после бурного криминального детства остепенился, поступил, подобно Нисскому, во ВХУТЕМАС, а позже в студию Мейерхольда. До войны успел освоить театр рабочей молодежи, будущий «Ленком», и создать с драматургом Арбузовым собственное театральное детище. Когда к нам пришла война, студию Арбузова и Плучека эвакуировали в Чирчик, а оттуда, с назначением Валентина Николаевича режиссером театра Северного флота, он оказался в Мурманске. Налаживая постановки и концерты на боевых кораблях, перед моряками, режиссер получил воинские награды. На Северном флоте он обрел и супругу — актрису З.Дмитриеву. Интересно, что отец избранницы исполнял выборную должность старосты Казанского собора в Петербурге и, по-видимому, привил дочери основы веры. Во всяком случае, образа в их доме на Бронной по шкафам не пылились. Один, Богородицкий, открывал вход в квартиру, а из квартиры, с высоты тринадцатого этажа, открывался чарующий вид на Златоглавую. И нынче отсюда проглядываются главки кремлевских соборов — пейзаж, достойный кинопоказа. Собственно, в нашем Кремле на пленку запечатлели многое. Многое снимали и по Мурманской области...

И кто? Герасимов, Зархи, Хейфец, Басов, Роу. Что-то о Кольской земле в фильмах «Мужики!», «Опасный возраст» поминалось лишь косвенно, но в целом здешний воздух пропитан стрекотом профессиональных кинокамер: «Член правительства», «Семеро смелых», «Морозко», «Командир счастливой “Щуки”», «Торпедоносцы», «По щучьему велению», «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Начальник Чукотки». Классика советского жанра. И российского: «Кукушка» Рогожкина, «Раскол» Досталя, «Левиафан» Звягинцева. Последний частично снимался и в воссозданном заново московском Казанском храме в Орлове, где консультантом неожиданно стал мой закадычный институтский друг протоиерей Александр (Елисеев).

Повторюсь, везло мне на неординарных священников. Отец Александр, организуя киновечера при храме в Гольянове, договаривался и доставлял к просмотру и обсуждению сценариста Ю.Арапова, актрис С.Светличную, Н.Маркину, О.Лапшину, музыканта С.Старостина, режиссеров Н.Досталя и А.Звягинцева. У Звягинцева чуть-чуть снялся в «Елене». Эпизоды этого фильма с благословения батюшки стали возможны внутри храма Зосимы и Савватия — святых, основавших на беломорском архипелаге Соловецкую обитель.

Соловки явились местом пребывания и упокоения Феодорита Кольского, уроженца Ростова Великого, в 14 лет принявшего монашеский постриг и скитавшегося по монастырям Русского Севера: Александро-Свирский, Кирилло-Белозерский, Спасо-Прилуцкий. Воспылав желанием просвещать идолопоклонников, он удалился к устью Колы, где заложил обитель Троицкую. Строгие правила насаждаемой там жизни привели к тому, что братия возроптала и выпроводила праведника за ограду. Весть о подвижнике донеслась до Ивана Грозного. Государь призвал Феодорита в Москву и одарил шубой. Подарок с царского плеча инок продал, а вырученное пустил на милостыню. Высочайшая же милость стала причиной возвышения очередного царева любимца до настоятеля Спасо-Евфимиева монастыря в Суздале, месте будущего погребения освободителя Москвы и Медведкова Д.Пожарского. Так что на миг обернемся к столичному северу, на ведущую к Медведкову и взывающую к мурманской Коле Кольскую улицу. А может, на Беломорскую или Поморскую, свидетельствующие еще и о тех поморах, что также оказались на Коле...

Да, усть-кольский Троицкий монастырь, основанный преподобным Феодоритом, а годы спустя обращенный в городское кладбище, стал близким уроженцу большого поморского села Кереть на побережье Белого моря. Василий — так именовали святого в миру — был женат, да в припадке ревности жену погубил. Как жить дальше? Куда деваться? Получилось почти по-ахматовски: «из сердца вынув черный стыд», понес тяжелые ноги плачущий грешник на Колу. Преподобный Феодорит, крестивший там до тысячи лопарей в день, учивший детей туземцев-язычников, брался и за каявшихся поморов. Пришедшему из Керети Василию он в качестве суровой епитимии повелел до истления возить на лодке гроб с останками убитой супруги. Исполнив необычайное послушание, Василий удалился в обитель Трифона Печенгского, слухи о коем опять-таки распростерлись повсюду: и как глубоким старцем преподобный приобрел в Коле ручные жернова и тащил их до Печенги, и как укротил молитвой медведя, задиравшего монастырских оленей, и как благодаря походу Трифона к государю в Первопрестольную Печенга перешла из Новгородского в Московское наместничество.

В общем, в обители Трифона вчерашний Василий принял — с именем Варлаам — иночество и позже, находясь в одиночестве на острове близ родной Керети, вознесся до народного почитания. Молитвенная сила отшельника Варлаама вывела его в чтимый разряд «спасателя тонущих» — не меньшего, чем Чудотворец Никола.

Таким образом, уже в наши дни, в 2001 году, в Коле на месте упраздненного монастыря и опустошенного погоста появился храм-часовня во имя преподобного Варлаама Керетского. Неподалеку — древнейший из храмов земли Мурманской Благовещенский XVII–XIX веков, до возвращения верующим служивший музеем поморского быта. Да, и поморов, и язычников из лопарей-саами вся троица мурманских преподобных пыталась соотнести с миром Евангелия. Удалось поначалу: саами, чья численность и сегодня в пределах области не превышает полутора тысяч, номинально считаются православными. На деле они все активнее обращаются к шаманам, чтят духов предков и окружающей природы, так же гоняют по тундре оленей и тешатся галлюциногенными грибами. Словом, саами возвращаются на круги своя в ту пору, когда круги (нет, не полярные, а кольцевой автодороги) обволакивают нашу столицу, очерчивая новые границы: Медведково, Раёво, Химка — о них мы уже говорили.

Стоит добавить, что везде, по всем землям, вошедшим в распучившуюся столицу, к 1960 году насильно изменили сложившийся ландшафт, снивелировали естественные впадины и возвышенности, подрубили леса и загнали поглубже речки. С перепадами рельефа в известной мере боролись и в Мурманске. Вытянутый на пару десятков километров вдоль Кольского залива крупнейший во всем мире город за Полярным кругом, он усеян рукотворными приступочками и лесенками. Сопки... Прыг-скок с сопки на сопку — не из тех ли повседневных тренировок по преодолению кольских преград и препятствий рождались здесь выдающиеся спортсмены? Скок-поскок — ты чемпион страны или мира. Вверх-вниз — призер Олимпиады. Лыжи, коньки, санный спорт, биатлон или хоккей: Мурманск — город арктический, полярный. Встал здесь с клюшкой на лед, раз-два, прыг-скок — уже стоишь в команде легендарного ЦСКА. Три-четыре — гремишь в НХЛ, ты — небожитель.

Так взлетал и мурманчанин Константинов. Сколько раз впоследствии вспоминал он мальчишеские прыжки по сопкам? А может, и не вспоминал вовсе, отколупав от стены проживания кусок наносной штукатурки размером с Америку? Сегодня здесь, завтра там: место жительства как номер в гостинице, как перевалочный пункт, выместивший в наши дни доброе понятие «Родина». А Родина спортивных своих сыновей помнит, в том числе «армейских», в том числе беглых. С конца 2015 года своих хоккеистов мы по-особенному чтим в открывшемся на территории былого ЗИЛа, по Автозаводской, д. 23, Музее хоккейной славы. Он занял дореволюционный, постройки К.Мельникова, красно-кирпичный корпус заводской бухгалтерии, и теперь в эту кубышку летят не монеты, а нечто большее. Здесь хранят великое прошлое национального вида спорта. Сюда приходили Третьяк, Касатонов, Фетисов, здесь встречались живые легенды — участники первых хоккейных боев между командами СССР, США и Канады.

И неспроста насаждается за музеем Парк легенд. И тех легенд, что отстаивали, защищали, возвеличивали красно-синюю «армейскую» форму. Имена тех легенд золотыми буквами вписаны и в экспозицию Музея спортивной славы ЦСКА на Ленинградском проспекте, д. 39. Праотцем Центрального спортивного клуба армии считается появившееся в 1911 году общество любителей лыжного бега, но официально родословную свою клуб несет с 1923 года, после объединения спортсменов в команду Центрального дома Красной армии. Потом — ЦДСА, и лишь с 1960 года спортивный клуб обрел современное наименование. Представители «армейцев» прославились в полусотне видов спорта — и зимнего, и летнего. Замечу: музей «армейского» общества до 2013 года, то есть до 90-летия ЦСКА, существовал в отдельном здании, после чего ценная недвижимость была пущена с молотка приснопамятным министром обороны в цивильном костюме. Хорошо, нашлось помещение внутри легкоатлетического манежа. Вот так. Вот и доблесть. Вот и легкая атлетика с прыжками к тяжелым поступкам. Нет, совершать их не будем. Совершим-ка лучше оборотный прыжок к северным сопкам, над одной из которых укрепился воинский мемориал, тепло именуемый местными жителями «мурманским Алешею». Знак Великой Победы...

Лишь полтора месяца не дотянул до дня Победы мастер импрессионистической живописи Леонард Туржанский. Выдающегося уроженца уральского Екатеринбурга погребли на московском Ваганьковском кладбище в марте 1945 года. Ровно за сорок лет до кончины, в 1905-м, Туржанский демонстрировал зрителям новые работы, созданные по ходу и впечатлениям затейливой поездки. По неостывшим следам своих учителей в училище живописи, ваяния и зодчества Коровина и Серова он сорвался на Кольский полуостров и... «У северного берега Мурмана», «Поморы на промысле», «На Мурмане» — творческое наследие трудного путешествия. Русский импрессионист, как его прозывали, вообще превозмогал многое в жизни: сын врача, он рано проявил себя в рисунке и после реального училища Екатеринбурга отправился к берегам Невы — в училище Штиглица, училище Строганова. Потом — Москва. Пока не вошел в силу, не выработал собственную манеру, писал под заказ образа и портреты, вычерчивал иконостасы. А прославился лирическими пейзажами — и очень часто с изображением животных. Любил братьев меньших. Думается, и оленями, и полярными совами, и моржами с тюленями на Севере Туржанский налюбовался вдосталь. Подобно учителям-предшественникам, оценил скудную красоту природы и своеобразие рельефа. Сопки Мурманска... Пройдут десятилетия, имя Туржанского подзабудется, но будет Великая Победа, щедро увековеченная и на земле Мурмана. Вот — «Алеша», а вот — Парк освобождения возле Художественного музея.

А к 40-летию Победы Мурманск получил высокое звание «Города-героя». То событие могло отразиться на культурной жизни Москвы, поскольку там, всего скорее в Лианозове, собирались отстроить двухзальный кинотеатр «Мурманск». Добрая традиция придавать кинотеатрам имена героических городов была из лучших в советской столице. Всё выветрилось. Обороняется лишь оставшаяся в живых «Тула». Закрыты «Ленинград» и «Брест». Перепрофилированы «Москва», «Новороссийск», «Одесса» и «Киев». Разрушаются «Волгоград», «Минск», «Севастополь». Под благим прозвищем «реконструкция» сметена «Керчь». А мы все еще о патриотизме, о памяти Великой войны. Вроде и мелочь, но, спускаясь с высот властей и теней политических игрищ на обывательскую почву, понимаешь: будь установлен «Мурманск», сегодня и ему наверняка не дали бы существовать. Былой Москвы нет, и, похоже, в новой все надо переиначить. Так что не вынес бы новых условий и «Мурманск», гипотетически расположившийся в трех уличных пролетах от Северного Медведкова, где с 1972 года на Широкой улице, д. 12, работал уютный 800-местный кинотеатр «Ладога». Разобрали, водрузив поверх очередной полупустой торгово-развлекательный комплекс...

На 800 зрителей рассчитывался и появившийся к 1965 году на Полярной улице, д. 9, кинотеатр «Полярный». Видно, и он вскоре подвергнется убийству в виде «реконструкции», прервет изначально данные ему облик и функции. Мало-помалу обрывается и старая жизнь на Полярной. Уходят прочь пятиэтажки, растворяется складывавшийся в них дух взаимопомощи и коллективизма.

Перемен не остановить. В конце концов, среди изменений есть и отрадные: 8 марта 2013 года освящен храм-часовня во имя благоверного князя Дмитрия Донского на Полярной, д. 34. Отчасти и ее, улицы, имя созвучно полярному Мурманску, где в последнее время тут и там возникают очертания новых храмов. К сожалению, самая старая из городских церквей, деревянная Никольская, была обложена кирпичом и бревна внутри разобраны. Новодел освятили во имя Трифона Печенгского. Чуть поодаль вырос собор — Никольский. Кафедральный для всей епархии. Ну а для Северного военного флота кафедральным стал новострой Спасо-Преображенского собора, «Спаса на водах». В какой-то мере он перенял черты снесенного в Ленинграде храма-памятника Русско-японской войны, также звавшегося «Спас на водах». Строительство мурманского предшественника попало под волну всеобщего доброделания: пятьдесят тысяч рублей пожертвовала сюда царская семья, Каширский епископ Евдоким перевел средства, вырученные им за лекции по Священной истории, собранные по сусекам деньги, как и в Мурманске, вложили моряки. За шедшими работами призревали императрица Александра Федоровна и греческая королева Ольга. Мать одного из погибших в Японской кампании предоставила храму золотую гимназическую медаль сына — ее вмонтировали в судовую икону корабля, где геройски погиб медалист. Мозаичного «Спаса, шествующего по водам» и внутреннюю роспись в целом исполнил академик Бруни. Скульптор Микешин и архитектор Перетяткович свою работу выполнили безвозмездно. Перетяткович, исколесив Владимирскую губернию, собрал наглядный фактический материал по древнерусскому храмостроительству. Так прототипом столичного «Спаса» стала знаменитая церковь Покрова на Нерли. Словом, благими потугами храм-памятник соорудили за год и освятили в присутствии Николая II в 1911 году.

Как ни прискорбно, со сносом мемориала изъятые судовые образа и доски с именами погибших пошли под разделку мяса в ленинградские торговые лавки. Скверна применение подыскала. А ухватившее тогда многих безумие подтолкнуло к тому, что и в Ленинграде, и в Москве, по всей стране пали тысячи храмов. По имеющимся данным, наша Первопрестольная лишилась 426 храмов из бывших в ней 769. 340 церквей стояли обезображенными. Почти все епархии наводнились кровью исповедников и мучеников. Таковых обрела и Мурманско-Мончегорская — к примеру, преподобномученики Феодор (Абросимов) и Моисей (Кожин).

В числе великого сонма новопрославленных теперь чтут и у престолов наших храмов, храмов столичных. Не одна московская церковь посвящена новомученикам и исповедникам: от Севера-Запада, на Строгинском бульваре, до Востока, на Салтыковской улице, д. 39. Это очередная параллель в нашем многослойном повествовании. Финальная. Полярный круг сомкнулся над Первопрестольной. Почему? Потому хотя бы, что страна у нас общая и слишком много похожего в целом. Хочется, чтобы когда-нибудь установились над Москвой еще и полярные дни — безоблачные, прозрачные, светлые и спокойные, без тьмы, сумрака и теней страха...