Каждой осенью ему хотелось стать глухим, чтобы не слышать непрекращающегося враждебного гула, который преследовал его даже во сне. Его удивляло, что находятся люди, любящие осень, — пишут о ней стихи, наслаждаются ее угасанием, влажностью, серостью. Умиляются листочкам и не замечают едкого дыма, когда их жгут. Восторгаются ее золотом и краснотой, не отдавая себе отчета, что это признаки конца. Это все равно что радоваться краснощекому покойнику перед смертью. Осенью солнце исполняется равнодушия. Иногда оно вовсе и не напоминает солнце — какой-то нелепый, бессмысленно яркий шар.

Осень для него не равнялась день в день календарю. Каждый год оно по-разному начиналось, это жуткое время, когда все умирает, орет о своей смерти, гудит в голове отчаянно, как пойманный в ладонь шмель, а снега все нет, нет. В такие дни он с немыслимым трудом заставлял себя передвигаться, ходить на работу, общаться с окружающими, поддерживать иллюзию житейского распорядка и не доставлять никому незаслуженных неприятностей. С первым снегом только он возрождался. Тогда всей силой вдоха загонял в себя запах пришедшей зимы, ее очищающую свежесть, молодел, приободрялся, ощущая повсюду хрустящую легкость. Редкие моменты, когда он был собой, когда он сам признавал себя собой. Коллеги по работе каждый год в такие дни удивлялись его отменному настроению; по их мнению, для него не имелось никаких видимых причин. В ответ на вопросы, чему он так радуется, Гусаров лишь блаженно улыбался, давая повод для кривотолков: он в курсе чего-то, что другим неведомо. Некоторые даже задумывались, будто Алексей Степанович знает, что вот-вот получит повышение, однако таит это от окружающих; но потом дела и заботы уносили их далеко от этих неприятных мыслей.

В нынешнем году снег изрядно задерживался. Улицы города из последних сил лакали раннюю темноту, захлебывались ею, выплевывали ее, и от этих плевков образовывались неровные лужи.

В пятницу вечером в Замоскворечье полно народа. Особенно на больших улицах. Офисный люд вытекает из офисных зданий в поисках пятничных развлечений. Гусаров отпросился с работы пораньше. Все, что планировал, закончил, бумаги к грядущей проверке готовы, а спина ноет все сильнее, обострится радикулит — пиши пропало. Сперва он зашел в аптеку, купил диклофенак и сразу проглотил две таблетки. Спина постепенно отпускала. Надо больше ходить, чтоб кровь разгонялась. Гусаров нащупывал свою траекторию в бестолковом городе, где храмы после сумерек уменьшались до размера своих куполов, поскольку именно они горделиво выделялись на фоне серого неба, всегда одинокого, беспрестанно ищущего и не находящего иное небо, которое Господь не догадался создать. Рядом, навстречу, вслед ему перемещались прохожие, и каждый из них был, несомненно, счастливей его. Он с тоской предполагал, какой скучный вечер ему предстоит провести. Свои сорок пять лет он чувствовал сейчас, как сорок пять гирь, привязанных к ногам. Когда он был женат, время ощущалось совсем по-иному. Не то чтобы легче и быстрее, а как-то незаметней. Дни заполнялись сумбурными хлопотами, чаще неприятными, но это давало шанс времени не развалиться на уродливые депрессивные осколки. И все-таки что-то треснуло. Вдребезги! И в нем тоже! Потом, после развода, он долго собирал себя. В конце концов что-то получилось, какое-никакое, а целое, и теперь ему приходилось судорожно вцепляться в ускользающую свою личность, как плохо плавающий вцепляется в буёк, чтобы не захлебнуться в волнах навеки. Он признавал, что жену не любил, что жил с ней из жалости, пытался спасти ее (как выяснилось потом, неизвестно от чего), пока такая его вполне вроде бы гуманитарная и внешне благородная тактика не вырастила из жены монстра. О супруге Алексей Степанович не вспоминал никогда, радуясь, что ему не приходится с ней общаться. Иногда ему казалось, что он не узнает ее, если встретит на улице. Был у него один неблизкий приятель, фигляр и фанфарон, который с восторгом делился, что как-то прошел на улице мимо своей второй жены, не признав ее. Потом выяснилось, что женат он был только однажды.

С дочкой все было, разумеется, сложнее, чем с женой. Он убеждал себя, что обожает ее, не сможет прожить ни дня без ее милого смеха, улыбок, словечек, однако постепенно не оставалось сомнений: он любил ее такую, какую себе выдумал, а не живую девочку, с формирующимся характером, повадками, пристрастиями, глупостями, выкрутасами. Теперь, встречаясь с ней (бывшая жена этому не препятствовала), Гусаров быстро уставал, мучился от незащищенности и рвался как можно скорее вернуться в свою проверенную скорлупу. Дочь отдалялась от него стремительно, ее уносил куда-то разноцветный мир, и он не в силах был сопротивляться.

Паузы между встречами все удлинялись. И никогда не возникало желания удержать ее около себя подольше.

После продажи общей с женой квартиры он поселился с отцом, который по немощи больше не справлялся с одиноким житьем. Дни Гусарова обесцветились, он стремительно терял интерес ко всему, что его раньше будоражило, попросту говоря, старел. Кризис среднего возраста мог бы его настигнуть, но такой невзрачной, лишенной экзистенции была жертва, что он медлил и медлил.

Снега Гусарову хватало не больше чем на неделю, в некоторые годы на две. Настоящая жизнь начиналась и быстро завершалась. Потом все возвращалось на круги своя. И все равно он ждал этих первых снежных дней с замиранием сердца и крепко тосковал, когда снег задерживался. Отец его тоже любил снег, но по-другому, с русской лихостью; снег был для старшего Гусарова напоминанием о молодости, когда можно было из баньки разгоряченным прямо в сугроб, когда легко выдумывалось что-то о безвозвратной снежной любви, когда шубка и снежинки на воротнике едва ли не важнее самого предмета воздыханий, когда разрешаешь себе ходить, не боясь, что поедет нога и рухнешь слабеющим телом на мерзлую землю, совсем не такую романтичную на ощупь, как она видится сверху.

Алексей представил, какая сейчас толкучка в метро, спешить ему было некуда, и он направился в сторону набережной. Подумал: бесцельная прогулка — удел свободных людей. Свобода для него была чем-то книжным, но он тем не менее часто размышлял о ней, нехотя примерял ее на себя, как дорогой пиджак, в котором некуда ходить.

Река словно сжалась от холода, гранитные набережные сдавливали ее русло, стремясь задушить, но у них ничего не получалось. Вода побеждала. Не уступала ни сантиметра. Те, чей слух обладал иррациональной чуткостью, слышали шум этой борьбы. Когда вода превратится в лед, это будет в помощь. Так важно расслышать. Черная вода — белый лед. Вечная диалектика.

Недалеко отсюда он родился. Почти все люди испытывают сентиментальные чувства, когда попадают в места, где выросли, особенно если давно в них не бывали. Но Гусарова это не касалось. Его никогда не тянуло в родной двор, хоть и работал он в нескольких сотнях метрах от него. Он сам не всегда мог объяснить себе почему. Может быть, потому, что там оставалось то, что не должно было обрушиться, но обрушилось. От произошедшей несправедливости у него прихватывало сердце, которое он лечил то нитроглицерином, то коньяком. Его отец, ныне обыкновенный полунищий, страдающий всевозможными хворями пенсионер, когда-то был ведущим артистом крупного московского театра. Какой же гордостью преисполнялся маленький Алексей, когда его вместе с классом водили на премьеру какой-нибудь классической пьесы, а папка блистал на сцене в главной роли. Потом наступили времена сериалов, отец в них совершенно не вписался, из театра ушел, заделался сперва огородником на своей крохотной дачке, потом это ему наскучило, и он принялся за мемуары, которые быстро застопорились, и кончилось все унылой жизнью между скамейкой во дворе и телевизором дома. Пенсию он себе заработал самую маленькую из всех возможных. Когда Алексей был женат, отец никогда не вмешивался в его дела, чувствуя глухую неприязнь невестки, и, даже если бы она относилась к нему с восторгом, вряд ли бы что-то изменилось. Он полагал, что молодые сами должны строить свою жизнь и ни в каких советах не нуждаются. Случалось, отец и сын не созванивались месяцами. В те дни, когда они виделись, бывший театральный премьер держался бодро, чтоб у сына не закрадывалось и мысли, что он нуждается в помощи и опеке и, как потом выяснилось, иногда почти голодает. В тот день, когда судья вынес окончательное решение о разводе после всех апелляций и выкрутасов бывшей супруги Алексея, отец и сын встретились в ресторанчике на Малой Бронной, чтоб отобедать. Тогда же Гусаров-младший, видя, как его папка с трудом сдерживает слезы, осознал, как он был необходим ему все это время. На вопрос Алексея: «Как же ты, батя, справлялся, тебе же даже до магазина иной раз не дойти?» — тот отвечал с ухмылкой: «Мне еще повезло! Вон Мишку Конева пригласили сниматься в рекламе шоколада, а он с голодухи так его переел, что помер». Михаил Конев когда-то вел одну из самых популярных программ советского ТВ, а потом про него забыли вроде бы насовсем. Выяснилось, что не насовсем. Лучше бы не вспоминали... А еще этот район, где он мальчишкой выучил каждый универмаг, каждую булочную и галантерею и захаживал в них, чтобы отыскать взглядом, а затем спрятать в карман оброненные кем-то денежки (материальный эквивалент находок колебался от десяти копеек до целых двадцати пяти рублей), напоминал ему о матери. Это было даже не воспоминание, а могучее пятно беспросветной тьмы. Саму мать, живую, с теплыми, пахнущими молоком руками, он помнил как сейчас. Не смел ее забывать. Но как бы он ни стремился уничтожить его в себе, никак не стирался из памяти день ее смерти: равнодушные санитары, уносящие тело в морг, которым он, подросток, зачем-то сказал «до свидания» и сам ужаснулся этим словам, словно вмиг высохший и забальзамировавшийся в недвижности черт отец, причитающие бабушки, еще какая-то родня... Эта картина часто преследовала его, затаскивала к себе, манила, и свыше его сил было противиться. Всякий раз он рыдал, как ребенок, становился тем мальчиком, на которого обрушился весь белый свет, оказавшийся черным и жутко тяжелым.

Город в эти часы не скрывал от Гусарова свое уродство. Он весь расплывался, кривил свои ландшафты, являл собой воплощенное неудобство из машин, домов, людей, а дым из трубы над кинотеатром «Ударник» походил на кольца из трубки курильщика, который курит и курит, не в силах принять какое-то важное решение.

Гусаров вдруг как-то весь отяжелел, словно в ноги вставили тяжелые штыри. Идти дальше стало утомительно, и он не знал, что предпринять: доковылять до ближайшей станции метро или присесть в кафе немного передохнуть и погреться чайком. Спина то отпускала, то опять ныла. «Скоро пройдет, — успокоил он себя. — Так всегда бывает».

Ему стало невыносимо грустно. Неужели нет никакого другого варианта для него? Осталось только доживать? Сорок пять. Пятьдесят пять. Шестьдесят пять. Неужели жизнь имеет сегодня лишь две дороги: домой, в неуютную квартиру, вдыхать холостяцкие запахи, или пить чай в какой-нибудь забегаловке, понимая, что напиток никудышный, а официанты ждут не дождутся, когда он уйдет, освободив место для более выгодного клиента? Лучшее позади. А что было лучшим? После смерти матери отец много болел. Потом вроде бы восстановился, но вскоре рухнул СССР, и его актерские дела сдулись, как воздушный шарик, забытый кем-то на празднике и недостаточно хорошо закрученный, пропускающий воздух. Алексей рано обрел самостоятельность, но не наслаждался ей, в отличие от многих своих сверстников. Поступил на мехмат МГУ, что было бы поводом для гордости в другой жизни. Но время менялось. Чтобы найти работу, ему пришлось окончить бухгалтерские курсы. В эпоху разгула коммерции он без работы не оставался. Если бы не его заработки, вряд ли его будущая жена обратила бы на него внимание. В девяностые дамы просто обезумели в поисках мужей, способных их обеспечить. Теперь он гордо называется начальник финансово-экономического отдела.

Он прибавил шагу, вдохнул как мог глубоко, не торопясь выдохнул.

Все-таки не справедлив он к людям! Нельзя так... Только о себе печется. Ведь дома старик ждет его, скучает, хоть и постарается это скрыть, да и чай в кафе вовсе не обязательно заварят плохо, равно как и официанты не факт что окажутся извергами. Он внутренне усмехнулся тому, как давно никуда не приглашал женщин, считая, что ему никто не подойдет и он только зря потратит время. Хотя на что ему оно было так необходимо, его время?

Надо что-то менять в себе.

Ни с того ни с сего ему пришла в голову мысль: «А вдруг нынешняя пятница станет необыкновенной и с ним произойдет что-то незабываемое?» Была на работе у них одна девушка. Занималась оформлением договоров. Ее звали Лера. Невысокого роста, обаятельная, с крошечными блестящими сережками в ушах, низковатым голосом, живыми, неспокойными глазами и звонким, коротким смехом. Поначалу она глянулась ему, он оживился, иногда пытался перехватить ее взгляд, благо их столы стояли совсем недалеко друг от друга, но, встретив ее растерянную, будто приклеенную улыбку, разочаровался. «Могла бы улыбнуться как-нибудь повеселее, пококетливее», — досадовал он. Хотя зачем это ей? Наверняка у нее все в порядке, есть друг или покровитель, и чем он, стареющий молчаливый холостяк, может заинтересовать ее? Хотя почему обязательно так? Женщины часто меняют свое мнение, а порой просто не ведают, каково оно у них на самом деле. Лера красивая? Что такое красивая для него? Губки, глазки, реснички? В Лере что-то было, несомненно, не внешнее. Озорство, живость, линия подбородка. Когда он представлял, что кто-то ее целует, ему становилось не по себе. Но он справлялся. Не искал уже драм. А с такой молодой и живой девушкой точно придут в его жизнь ревность, переживания. Он к ним не готов. В какой-то момент он отставил Леру в своих размышлениях, так и не предприняв никакой попытки обратить на себя ее внимание. Но все же след ее, некий слепок внутри остался. Ведь даже мысль о женщине на какое-то время оставляет ее внутри мужчины. Интересно, что она о нем думает? И думает ли вообще?

Он и не заметил, как дошел до поворота к Третьяковской галерее. Мысли отвлекли его от боли в ногах, а теперь, кажется, и ноги прошли. Метро совсем близко. Но в кафе все же можно зайти... Ненадолго. Он свернул с набережной в Лаврушинский и минут через десять уже сидел за столиком, изучая меню. Пятница, в конце концов. Можно позволить себе и кружку пива, как в молодости. Эх, зачем она была нужна такая, молодость? Кто говорит, что молодость прекрасна, скорее всего, недостаточно ясно помнит свою. Но ведь не у всех же молодость была такая невзрачная, как у него! Что за обиды на все человечество? То, что прошло, то прошло. Важно, что впереди.

Пиво несли так долго, что Гусаров успел его расхотеть. В итоге чуть пригубил. Вкус так себе. Оставил почти полную кружку на столе. Съел только орешки и черные гренки. Плебейская еда, но ему в самый раз — во рту солоно, как от слез.

Без женщин он обходился после развода вполне легко, словно застыло в нем мужское, самцовое и, застыв, не давало чувствам выйти наружу. Да и были ли они, эти чувства? За всю свою жизнь он не помнил ни одного их проявления всерьез, взахлеб, так, чтобы ни на кого не оглядываться. Так, чтобы погрузиться с головой в женщину, жить ее радостями, печалями, просыпаться и засыпать с мыслью о ней, вместе с ней болеть и выздоравливать, сходить с ума от минутной разлуки. Его юности сопутствовали романы легковесные и короткие, почти не запоминающиеся, а с женой все было как будто вполнакала, не до конца, даже в лучшие их дни.

Народ, окружавший его в кафе, по его мнению, был такой же низкокачественный, как и пиво... Шумят, галдят, жуют, улыбаются. Делают вид, что у них все хорошо. Смотреть на них более чем неприятно. Он на минуту прикрыл глаза, и почему-то ему привиделось, как некто одноногий отстегивает дома протез, страшно морщась при этом. Стало почему-то жалко этого несуществующего одноногого и всех существующих безногих, безглазых и т.д. Самое страшное — это потерять симметрию, лишиться чего-то одного из двух. Человек всегда двойной, двойственный, делящий на два, состоящий из двух половинок. Подумалось, не поэтому ли, чтоб найти пресловутую вторую половинку, надо сперва отделить половину от себя, чтоб место высвободить? Пришло в голову: «А если бороду отрастить?» Попытался представить себя с бородой, но не смог. С фантазией у него было не очень. Хватило лишь на то, что из нее вылез какой-то тип и произнес:

— Зря ты так, Гусаров.

Не любил слушать чужие разговоры, но в уши прямо вонзались слова сидящих неподалеку:

— Ты зачем к нему подкатывала?

— В смысле? С чего ты взял?

— С того! Казалось, вот-вот — и в постель потащишь.

— Я? Я потащу? Да пошел ты!..

— Ну вот. Уже посылаешь.

— Ты задолбал своей ревностью. Я тебе кто? Жена?

— Опять ты за свое.

У участницы этого диалога были такие синие волосы, что от них трудно было оторвать взгляд.

Жизнь других людей. Зачем она ему?

Вместо пива он заказал коньяк, погода больше подходила к этому напитку. Допил до конца. С детства не выносил не дочитывать книги, оставлять еду на тарелке или жидкость в кружке. Представлялось, что это грех, который будет стучаться к тебе из прошлого без конца. Грех незаконченности. В голове после коньяка как будто что-то сдвинулось, приоткрылась какая-то шторка, а за ней — слабое поблескивание уютного костерка. Внутри что-то приятно расслабилось, успокоилось.

Ну что ж, можно рассчитываться и двигаться к метро. Нехитрая получилась гулянка, но все же лучше, чем никакая. Не так тягостно на душе!

Выходя из кафе, он подумал: может, все же на следующей неделе пригласить куда-нибудь Леру? И тут же осёк сам себя: вот уж глупости! Ничего не получится из этого. Ему сорок пять лет, ей двадцать с небольшим, нет смысла начинать что-то серьезное. Да и она не согласится, скорее всего. А развеяться? Краткий роман? Эмоции? Самому стало смешно от этого... Ничего краткого не будет. Не его это случай. Все длинно и мучительно у таких, как он. Вяло. Унизительно. И неизменно плохо кончается. Он неинтересный человек. И виноват в этом только он сам. Когда надо было рискнуть, он не рисковал. Когда представлялся случай что-то поменять, не менял. Теперь пустое. Поздно уже... Его ангел-хранитель плюнул на него и улетел, оставив в качестве защиты плотный туманный кокон, через который не пробиться.

Он ждал, когда загорится зеленым светофор на Ордынке, и в этот момент его отвлек писк телефона в кармане. Алексей не сомневался, что это какой-то рекламный спам, и, уже начав переходить улицу, на ходу достал мобильный и поднес его к глазам. То, что он прочитал, ошеломило его, плюс ко всему в этот момент на него чуть не наехал автомобиль. Оказалось, что зеленый еще не переключили. Слава богу, водитель успел притормозить. Высунувшись из окна, он порывался обругать незадачливого пешехода, но, увидев отрешенный вид того, передумал, только чертыхнулся и плюнул на проезжую часть.

«Как ты себя чувствуешь, любимый?»

В такой вопрос складывались буквы. Никто не мог написать ему такой эсэмэски! Никто не мог назвать его любимым! Никто, кроме отца, не мог интересоваться его здоровьем! Вдруг его пронзила нехорошая догадка. Вероятнее всего, это телефонные шутники. Ответит он, к примеру, что-нибудь на этот номер, а деньги с него снимут огромные. Кто-то ему рассказывал про это! Хотя кто так может шутить? Деньги все равно идут операторам. Не сотрудники же МТС так развлекаются! Правда, в наше время любые чудеса жульничества возможны... Да что это он! У него и денег-то на телефоне рублей двести. Тоже мне мишень для аферистов! Отвечать на эсэмэску или нет? Здравый смысл предлагал выбрать между двумя вариантами: не отвечать вовсе или спросить, кто это.

Невольно запустилась череда догадок, кто это может быть. Это точно не Лера. Ее номер у него записан, он бы определился. Да и с какой стати она ему такое пошлет? Бывшая жена возжелала помириться? Теоретически возможно, но практически маловероятно. Она бы так не мудрила. Какой он ей сейчас любимый? Кто-то из давнего прошлого, чей номер не сохранился? Таких нет. А если...

Случилась с ним уже после развода одна история, краткая, нелепая, но он помнил о ней. Их фирма отмечала день своего основания в саду «Эрмитаж». Шикарная вечеринка! Длинные, богато накрытые столы. Потом переместились в клуб «Петрович». Он выпил немного, но как-то запьянел. И вот подошла к нему девушка, положила ему руку на плечо и сказала: «Будь раскованным хоть раз в жизни. Пошли потанцуем». Они танцевали полночи. Причем только быстрые танцы. До пота, до умопомрачения. Когда расставались, он дал ей свою визитку, записал ее номер в телефон, но спьяну не сохранил. Сперва досадовал из-за этого, но потом пустил все на самотёк. Пусть будет как будет. Она ему так и не позвонила. Может, она? Но прошло года два. Или больше?

Пока он перебрал варианты, пришло еще одно эсэмэс с того же номера:

«Извините, я ошиблась номером».

Какой же он дурак! Размечтался... Перебирал имена. Никому он не нужен. Что и требовалось доказать. Так все банально! А ведь он сразу обязан был распознать, что если кто-то называет его любимым и спрашивает о здоровье, то это не что иное, как ошибка. Ошибка, и больше ничего. Нечего было выдумывать...

Обида недолго поглодала его внутренности, на короткое время даже заныл живот, но потом он даже развеселился. Никаких проблем! Его жизнь остается такой же, как прежде. Никто в нее не вмешается, никто ничего в ней не нарушит.

А в выходные, глядишь, и снег пойдет.

В вагоне метро он рассматривал схему московского метрополитена так пристально, будто видел ее в первый раз. Намечал какие-то странные маршруты, которые он никогда не совершал и вряд ли когда-нибудь совершит. Когда он доехал до своей станции, ему пришло еще одно эсэмэс:

«Вы не обижаетесь, что я ошиблась? Еще раз простите».

Он поспешно набрал ответ, словно подготовил его заранее:

«Не обижаюсь. Бывает. Хорошего вам вечера».

Может, зря он это написал? Хотя его же спросили... «Хорошего вам вечера» — несколько двусмысленно. Это перебор. С другой стороны, почему нет? Почему не успокоить человека, если он смущен? Удивительно, что нашелся некто, которому небезразличен другой, совершенно незнакомый человек, который беспокоится, не обидел ли он ненароком. Похоже, она очень хорошая девушка. Или женщина... Дай Бог ей счастья. Что это? Опять эсэмэс?

«Спасибо. Он хорошим уже не будет».

Вот это номер! Гусаров недоумевал. Как ему на все это реагировать? Как-то подозрительно все это. Он опять усомнился в искренности абонента: вдруг это все же розыгрыш и его хотят втянуть в какую-то гнусную историю? А если нет? Теперь уже не откликнуться будет совсем невежливо. А что писать? Спрашивать, почему ее вечер не будет сегодня хорошим? Немного нагловато. Но женщина там, в телефоне, явно надеется на что-то, и ей, похоже, совсем не хорошо сейчас. Иначе зачем писать тому, о ком ничего не знаешь? Откуда уверенность, что его заинтригует все это? Может, ему девяносто лет? Или двенадцать? Или он вообще не мужчина? Зачем ей все это?

В раздумьях он дошел до дома. Отец сидел в гостиной за столом и что-то писал. Завидев сына, он снял очки и бодро отрапортовал:

— Вот решил к мемуарам вернуться. Столько лет писал дневники! Вот на их основе и напишу что-нибудь. Может, и получится интересно. Скоро ведь умирать. Хочется запечатлеть свою жизнь. Может, и не такой никчемной она была? А? Как думаешь?

— Бать, я не знаю. Главное, чтобы вся эта писанина не отняла у тебя слишком много сил. А так пиши, конечно. Обещаю, если закончишь, я сам понесу по издательствам.

Сколько раз они возвращались к этому разговору, сколько раз делали вид, что он происходит между ними впервые. Больше чем на два-три дня отца никогда не хватало, и он, отчаявшись, в гневе забрасывал рукопись на антресоли, клянясь больше никогда ее оттуда не доставать. Через какое-то время все повторялось заново.

— Ты голодный? — Отец, несмотря на немощь, что-то каждый день кашеварил.

— Нет. Пока не хочу ничего. Не волнуйся. — Гренки и орешки отбили аппетит надолго.

— Ну, хорошо. Отдыхай.

Отец опять взял ручку и уткнулся в белый лист. О том, чтобы приучить его к компьютеру, речи не шло. Почерк был у него ровный, прямой, почти каллиграфический.

Гусаров-младший, посчитав, что на этом церемонии окончены, прошел в свою комнату, с наслаждением снял с себя костюм, рубашку, аккуратно развесил все и влез в большой байковый халат. Затем вытянулся на диване, включил телевизор.

На экране яростно спорили люди в пиджаках.

Теперь уже можно не отвечать ей! Она уже, поди, и забыла о нем, посчитала, что он оскорбился такой назойливостью. А что еще может быть? Если она так уж жаждала его ответа, то написала бы еще раз. А она молчит. Все это к лучшему. И чего это он так распереживался из-за каких-то пустяков? Он уже совсем было успокоился, но из кармана пиджака телефон вновь подал весть о себе. Гусаров почти вскочил, чтобы вытащить его.

«Простите меня, я понимаю, что все это очень странно. Моя дурацкая ошибка. Мне очень хочется с вами поговорить. Если вы скажете нет, я удалю ваш номер. Жду».

Неужели она предполагает, что он поведется на это? Зачем ему с ней разговаривать? О чем? Какая она, право, нетактичная. А может, она безумна? Просто обычная сумасшедшая, переживающая по осени обострение? Ведь нормальный человек такое едва ли себе позволит. Так вторгаться в чужую жизнь!

Позвоню и отчитаю ее! Пусть своими делами занимается, а в мои не суется. Он вдруг услышал свое сердце, которое билось, словно вне его.

Надо решить все это побыстрее...

* * *

Каждый человек в своей жизни, наверно, в чем-то разочаровывается. Для Гусарова вся жизнь была цепью разочарований. Причем такой цепью, из которой с каждым годом изымалось новое звено, и в итоге от нее ничего не осталось. Разочарования для Алексея не были связаны с тем, что он изменял свое отношение к чему-то или к кому-то. Они существовали сами по себе, вне логики, вне движения жизни. Просто в какой-то момент ему неизменно открывалась иная суть явления, человека, предмета. Он мог разочароваться одинаково легко в обычном столе, стоящем на кухне, и в человеке, которому до этого симпатизировал. Очаровывался он чем-то? Бесспорно. В ранней юности его натура отличалась крайней степенью впечатлительности. До определенного времени свято верил в идею рыцарства. Ему представлялось, что рыцарство — это некий единственный в своем роде мужской кодекс, знатока которого мечтают заполучить в мужья все без исключения женщины. Но несколько примеров из его жизни вскоре развенчали этот миф, а потом убедили, что последнее нужное в мужчине женщинам — это рыцарство. Им вообще, как правило, не пригождается в представителях противоположного пола ничего конкретного и бесспорного, они подбирают партнера по довольно диковинным, но только им известным сочетаниям качеств, в той или иной степени устраивающих их в данный момент. Полученное в итоге они называют «мой мужчина». Одни из самых омерзительных слов в русском, да и в других языках — это «мой», «моя», «мое». Они — основа испорченных характеров, ссор и даже войн. Они — предтеча отвратительной буржуазности. Они — флаг тупости и мещанства. Они — путь человечества в гнилую яму забвения. Одно время Гусаров был увлечен идеями социализма и уже после краха советской власти с воодушевлением посещал коммунистические сходки и даже видел, как один очень патриотически настроенный литератор открыл зубами банку немецкого пива. Его завораживала эстетика красного цвета, красная мистика, но потом он понял, что и это пустое, узнав от знакомого, что все предвыборные кампании коммунистов финансируются из Кремля и процент голосов, который они получают, заранее с ними же и согласован. Именно после этого он выстроил для себя теорию продукта и потребителя, существующих вне материального поля.

Эпоха капитализма привела к тому, что каждый человек стал превращать себя в продукт, достойный того или иного потребителя. Речь сейчас только о мужчинах. Женщина есть продукт по определению, нервозно ждущий покупателя, но всерьез не ищущий его, наслаждающийся тем, что тот никуда не денется — сам придет. Мужчина в нормальном обществе должен являться вожаком, делателем чего-то, создателем и перекройщиком мира, но в зрелом капитализме ему отведена позорная роль продукта. Сперва он создает из себя продукт, потом предлагает. В самом простом случае — работодателю, в самом сложном — верховной власти. Продает себя, одним словом. Продажа — единственная форма выживаемости в современном мире. И вопрос не в том, продашься ты или нет, а в том, возникнет ли к тебе интерес у покупателя. Не поэтому ли так убог ныне удел поэтов? Поэзия абсолютна. И абсолютно беспомощна. Она самодостаточна в своей беззащитности. В поэзии Гусаров разочаровался, кстати, раньше, чем в социализме. Он не мог видеть, как авторы изумительных стихов лгали в конце восьмидесятых, а позже, в придурковатых несбывшихся девяностых, красовались на телеэкране, выкаркивая бессмысленные заказные агитки; в его голове не укладывалось, как поэзия вобрала в себя столько злобы, столько срама, столько яда, как позволила так издеваться над собой. Ему казалось в юности, что поэты — это лучшее воинство добра, а на поверку вышло, что не более чем тщеславные нытики. У отца был один друг — пожилой поэт-неудачник Бабкин. Когда он заходил к ним на чай, он говорил только о себе и о том, как его зажимают негодяи издатели. Иногда он звонко причмокивал и грозил несуществующим недругам на редкость маленьким кулачком. А потом, когда пьянел, рассказывал истории своей жизни с немыслимо пошлыми подробностями. Одна запомнилась. «Пришел, — говорит, — как-то домой поддатый, не раздеваясь, сел в прихожей зазнобе одной позвонить, любезничаю с ней и не ведаю, что жена по параллельному телефону все слышит. Так она выждала, потом вышла и веником меня исхлестала. А я ей в ответ: “Не бей собаку веником, грозы бояться будет”».

Гусаров порой вольно или невольно задумывался: может, ему тоже создать из себя продукт? В конце концов, он не глуп, неплохо учился. Не век же прозябать в коммерческой фирме на средней должности? Но каждый раз все это разбивалось о две скалы. Одна из них называлась «поздно», другая «зачем». Кушать есть на что, да и ладно. Куда еще рыпаться?.. Размышлял он и о том, как попадают в разряд покупателей, и в итоге пришел к выводу, что вся зловещая суть этой системы в том, что конечного покупателя нет. Все покупают и перепродают друг друга без окончательной цели. Как раз поэтому капитализм непоколебим. Рая на земле быть не может. Это догма. Рай на земле — модификация ада. Все мы в разных его частях. У всех у нас так или иначе жар. И все мы не хотим осознавать, что в аду.

Так зачем же он все-таки решил ей позвонить? Надеялся, что обычный порядок вещей нарушится? А нарушается ли он вообще когда-нибудь, или это только легкая вибрация пространства от неистовства наших надежд?

Все последнее время в его человеческом пространстве находился только отец. Почему он не женился после смерти матери? Молодой же еще совсем был. Боялся его задеть, привести в дом чужачку? Или забылся, с головой уйдя в театр? После ухода мамы к ним долго никто не заходил в гости. Да и теперь, после его эпопеи с женитьбой, редко кто заглядывал. Поэт Бабкин, живший неподалеку. Еще один дед из соседнего подъезда, приносящий с собой домино и по выходным мучающий их бесконечными криками «Рыба!». Они играли втроем, без интереса, но подолгу. В азарт впадал только сосед.

Пару лет назад Алексей посетил театр, где прежде служил его отец. Опять-таки их фирма устраивала культпоход. Поначалу он отказывался, но потом его потянуло. В детстве он там любовался отцом, почему бы не сходить хотя бы для сравнения? Театр в несчастьях отца не виноват. Только время. Отец как-то обмолвился: «Театр априори жестокая вещь. Его нельзя ни в чем винить. Стирание человеческой личности и замена ее на нужную театру — обычная вещь. Это сакральная жертва. Всякий великий артист пожертвовал собой без остатка».

Тогда на сцене показывали что-то шумное, по Брехту. Много плясали. Зрелищно, но сюжет как-то не улавливался. В фойе висел огромный некролог. Скончался многолетний директор театра Николай Морган. «Надо сказать отцу». Но потом он забыл, поскольку его попытки пересказать спектакль не вызвали у Степана Алексеевича никакого интереса.

Долго ли им так жить вдвоем? А зачем об этом думать?..

* * *

Юля настороженно посматривала на мобильник. Почему она не помешала Лерке сотворить это? Вдруг ей и вправду сейчас позвонят? И что она скажет? Что подруга подбила ее так по-идиотски пошутить, а потом ей захотелось с ним поговорить? В лучшем случае он сочтет ее за слабоумную. Ладно. Будь как будет. По его голосу она во всем разберется. А если разговор завяжется? Лерка ничего толком не рассказала о нем. Вот хитрая...

Она какими-то новыми глазами посмотрела на так нравившуюся ей прежде комнату, первое, хоть и съемное, ее самостоятельное жилье. Вдруг мелькнула мысль, что надо бы съехать отсюда. Здесь она уже никогда не будет счастлива после всего того, что произошло в последний год. На столике перед ней стояла бутылка красного вина «Мукузани», которую принесла Лерка. И хоть в бутылке было чуть меньше половины, она едва не уронила ее, когда наливала себе в стакан. Может, лучше будет, если ей никто не позвонит... Настроение сменялось каждую секунду, чаще, чем удары пульса. И чего она так распсиховалась из-за совершенно незнакомого мужика?

Сегодня она с самого утра почувствовала себя так скверно, что даже не смогла сразу подняться с постели. Поначалу Юля испугалась: не заболела ли? Но потом дошло, что дело не в физическом самочувствии. Оно лишь следствие. За ночь в ней словно что-то вызрело, сформировалось и теперь раздирало ее, протыкая изнутри каждую клетку механическим заклинанием: «Я не могу так больше жить». Во рту от этого пересохло, а веки словно налились тяжестью. Она полежала какое-то время без движения, затем выбралась из-под одеяла, с трудом доплелась до кухни, выпила воды из горлышка графина. Потом посмотрела на часы, прикидывая, сколько времени ей осталось, чтобы привести себя в порядок перед выходом на работу. Сделав себе кофе, девушка подняла чашку ко рту и тут же поставила ее на стол, не отпив ни глотка. На работу она не пойдет — не вынесет лица сослуживцев, суету в столовой, бессмысленность всего и всех. Надо будет позвонить начальнице и отпроситься. Она гуманная тетка и не откажет...

День за окном даже не серел еще, а как-то робко и пока еще безуспешно преодолевал свою черноту. Юля представила, как на улице холодно и зябко, и повела плечами, словно холод ворвался сквозь стекла в кухню.

Почему он не с ней? Почему он так поступил? За что заставил ее пережить весь этот ужас?

Юля была не из тех девиц, что с детства грезят о романтической любви. Как только она поняла суть отношений между женщиной и мужчиной, стала использовать партнеров в своих целях. С ее броской внешностью, умением одеваться и со звериным почти чутьем, как надо себя вести с ухажерами, чтобы они плясали под ее дудку, ей это легко удавалось. Она усвоила два постулата и следовала им: не влюбляться и не спать с женатыми. До поры до времени у нее получалось вести весьма беззаботную жизнь, с веселыми выходными, с отношениями, в которых правила устанавливала она. С работой ей тоже повезло. В издательстве, где она трудилась в отделе распространения, платили вполне сносно по теперешним временам. Хватало, чтобы снимать квартиру, на еду и одежду, а уж остальное обеспечивали кавалеры. Да, нынешний кризис для издателей обернулся рядом тяжелых последствий, но их контора была одним из монополистов и в целом с трудностями справлялась. «Если уволят, — готовила она себя к худшему, — мужчина найдется. А пока я самостоятельная, ни один мачо не заставит меня зависеть от него». Она умудрялась отхватывать от претендентов на ее сердце дорогие подарки в большом количестве еще до того, как соглашалась на близость. Неудивительно, что в постель она ложилась с мужчинами весьма избирательно, только видя в любовнике серьезного спонсора. Как только с нее начинали требовать вжиться в роль верной и заботливой подруги или, не дай бог, невесты, она исчезала с горизонта счастливого обладателя ее тела насовсем, ни о чем не жалея и ни в чем не раскаиваясь.

Так все продолжалось до весны этого года.

В том, что жизнь Юли так резко изменилась, косвенно виновата была Лерка. Хотя слово виновата Юля еще месяц назад никогда бы не употребила в данном контексте, подругу каждый день мысленно благодарила, что та все же уговорила ее пойти с ней на тот прием в посольство Франции. Поначалу Юля всячески отказывалась. Лучше уж куда-нибудь в клуб выбраться, чем провести субботний вечер в обществе скучных дядек в костюмах и их не менее скучных жен! Тем более прием был посвящен приезду какого-то знаменитого французского писателя, фамилию которого трудно было выговорить, а литераторами она сыта была по горло на работе, особенно возвратами их «шедевров» из книжных магазинов. Однако Лера не унималась, пока не вытянула из подруги согласие.

Поначалу прием оправдывал самые худшие ожидания. Тоска зеленая. Плюс у стола какая-то неприличная суета из рук, постоянно что-то хватающих и накладывающих. Лица напряжены, взгляды нацелены в тарелки. Удивляло, как люди здесь умудряются разговаривать друг с другом, когда рты у всех все время заняты разной едой. Лера тоже скучала и явно кого-то ждала. И вот в какой-то момент ее глаза заблестели, а вскоре к ним подошли два молодых человека, один из которых оказался тем, ради кого сюда притащилась Лера, а второй его другом. Последнего звали Оливье. «Как салат», — почему-то подумала Юля, когда он представился.

Оливье был черноволосым, белокожим и очень любезным. Из тех, кто сразу производит впечатление на женщин. В Москве он находился в длительной командировке и работал в каком-то русско-французском совете. В первую ночь их знакомства, когда они остались вдвоем и долго бродили по нежной апрельской Москве, он даже не попытался ее поцеловать. Когда они ехали в такси до ее дома, она попробовала чуть придвинуться к нему, легко прижаться бедром к его ноге, но он никак не отреагировал. На прощание он по-деловому пожал ей руку и улыбнулся. Она зачем-то сунула ему визитку с рабочим телефоном и быстро, не оборачиваясь, прошла в подъезд. Пока ехала в лифте, проклинала себя. Обычно мужчины умоляли ее оставить свой телефон, а тут все по-другому. Какое мнение теперь у него о ней? Она напрашивается на то, чтобы знакомство продолжилось? Этого еще не хватало! Войдя в квартиру, она с досады топнула ногой так сильно, что чуть не сломала каблук, потом посмотрела на себя в зеркало, состроила рожицу и громко сказала:

— Да пошел ты к черту, Оливье!

Все воскресенье она думала о нем... Так долго она думала о мужчине впервые в жизни.

А в понедельник он позвонил ей в самом конце рабочего дня и сообщил, как о чем-то совершенно очевидном, что ждет ее внизу.

До этого Юля слышала о характерной для французов скупости, но Оливье сразу же развеял этот миф. Ресторан, в который он ее пригласил в ту их вторую встречу, причисляли к одним из самых дорогих в Москве. То, как он говорил с официантом о вине, как держал в руках вилку и нож, как непринужденно шутил с ней, погружало ее в другой мир, о котором она раньше не догадывалась. Мир, похожий на бесконечный карнавал. И дело не в том, что Оливье вел себя как-то необычно. Он делал почти все, что делает так или иначе каждый мужчина, но это было наполнено другим качеством, отличалось необъяснимой притягательностью и куда-то влекло Юлю, заставляя млеть и терять рассудок. С иностранцами она сталкивалась и раньше, но ни один из них ее не впечатлил. Все они выглядели несколько карикатурно, а некоторые были откровенно плохо воспитаны. Оливье же походил на фирменную вещь, которая действительно была таковой по сути, а не благодаря имеющемуся на ней лейблу.

Он обладал удивительной способностью каждую их встречу превращать в захватывающую историю, никогда не говоря ей заранее, куда они пойдут. Раньше, до него, это изрядно напрягало бы ее, и она выговорила бы спутнику, что если он хочет продолжать с ней общаться, то обязан отныне ставить ее в известность обо всех своих планах, связанных с ней. Оливье же она доверилась сразу. Сладостно ощущать себя девочкой, которой без конца делают разные сюрпризы. Когда он в середине июня попросил у нее заграничный и общероссийский паспорта, она отдала ему их безропотно, не поинтересовавшись, зачем они ему нужны, хотя конечно же догадывалась, что любимый готовит для нее что-то необычное и, скорее всего, увезет в какое-нибудь дивное место. Через неделю он как бы невзначай попросил ее взять отпуск. А вскоре, через неделю, они приземлились в аэропорту Мальпенса в Милане. Милан показался Юле похожим на Петербург, только скучнее. Но магазины, магазины... Оказалось, что Оливье — настоящий фанат Италии. Он знал об этой стране все: от особенностей кухни до расположения картин в музеях. Две недели он дарил ей Италию, себя, дорогие вещи, и она была на седьмом небе от счастья. Он не жил — летел, и она летела за ним. Они были неутомимы во всем в эти две недели и ни капельки не уставали. Он предугадывал каждое ее желание. Она принимала его в себя целиком, безраздельно, напрочь забыв о своем циничном эгоизме по отношению к мужчинам. Выяснилось, что у него почти в каждом итальянском городе есть друзья. Причем все это были замечательные люди — веселые, легкие, обаятельные, способные в любой миг пуститься в пляс, но и также готовые поддержать любую беседу или выдумать изысканный комплимент. Уже на четвертый день поездки ей почудилось, что она понимает по-итальянски абсолютно все... Рядом с Оливье в ее жизни все шло так гладко, что задумываться не было никакого смысла. Когда она просыпалась утром, его глаза неизменно были открыты и источали любовь. Ближе к концу поездки она вдруг испугалась, что по их возвращении в Москву что-то прервется. Он моментально почувствовал это, после чего произнес захватывающую речь о сути отношений мужчины и женщины вообще, о сути их отношений, о том, как он представляет их будущее. Выслушав его, Юля обрела такое спокойствие, будто только что появилась на свет и о волнениях мира не имеет ни малейшего представления.

Завершили они свое фантастическое путешествие в Неаполе. Там она распробовала десерт «Канноли» и выслушала историю о том, как каждое утро его привозят на пароходе из Сицилии, чтобы, не дай бог, не потерял свежесть. Вдалеке дымил Везувий, перед глазами зеленел Капри, а местные официанты убеждали, что ничего полезней пиццы и пасты в мире не существует.

Вернувшись в Москву из Италии, они продолжили странствие по страницам бесконечного счастья. Их жизни стали абсолютно равны друг другу, соединились без всяких зазоров. Единственное, о чем она его никогда не спрашивала, — это о его работе. Он тоже.

Работа была для них временем вынужденной разлуки.

Пару раз они встречались с Лерой и с познакомившим их ее другом, но эти совместные ужины отличались невыносимой скукой, поскольку в отношениях Леры и Кристофа и в помине не было такого накала, как между Юлей и Оливье. И когда Оливье спросил ее, не обидится ли она, если они не будут больше встречаться на четверых, Юля ответила, что сама хотела это предложить. Лера немного обиделась, но ненадолго. Они были знакомы так давно, что такая мелочь их не рассорила бы.

С ним у нее не было прошлого. Грядущее виделось ослепительным.

Хотя после той итальянской беседы он не возвращался к теме их будущей жизни, Юля не волновалась. Она наслаждалась всем, что он делает. Например, ей до безумия нравилось, как он держит руль автомобиля, это так возбуждало ее, что в машине они занимались любовью чаще, чем где бы то ни было. Потом уже, месяцы спустя, ведя утомительные ночные беседы сама с собой, она вопрошала неизвестность: «Почему он не бросил меня вероломно, почему не оказался женат, почему не обокрал меня, не использовал? Тогда я убедила бы себя, что он негодяй, и вернулась бы в жизнь...»

В августе он свозил ее в Швейцарию. Эта поездка никак не походила на итальянскую. Они прожили пять дней в Женеве и четыре дня в Лугано. Все это время Оливье приучал Юлю к размеренности, доказывал, что и из такого образа жизни можно выжать бурю эмоций. Хотя не исключено, что все это она придумала потом. Тогда ей показалось, он моделирует их старость, дает ей возможность прочувствовать, что и в зрелом возрасте им будет так же хорошо, как сейчас, когда они молоды. Секс их в Швейцарии стал на первый взгляд спокойнее, но, с другой стороны, в нем появилось такое единение, такая органичность, что оба они уже не сомневались в том, что никогда не смогут лечь в постель с кем-то другим. Они много гуляли вдоль набережной Женевского озера. Вышагивали свое счастье. Может, там они его всё и вышагали?

Иногда Юля звонила Лерке и лепетала слова благодарности. Называла себя ее должницей. Ведь если бы она не уговорила ее идти на тот прием, ее жизнь была бы совсем другой, и, как теперь видится, жутко несчастной. Подруга дежурно отвечала, что она здесь совершенно ни при чем, что это случай, судьба, Провидение, а потом завистливо молчала в трубку. В сентябре Оливье сделал ей предложение. По этому случаю к ее дому пригнал грузовую машину, кузов которой был целиком заполнен розами. Юля не раздумывала ни секунды. Согласна! Конечно, согласна!

Все ее существо пело гимн любви.

А все это время жизнь, гнусная, искореженная, пошлая людская жизнь таилась около них, наблюдала, изучала, готовилась к змеиному прыжку. Она неутомимо искала в них, что можно извлечь и превратить в смертоносный вирус.

После того ясного, с теплым ветерком и арбузным воздухом ранней городской осени дня, когда они стали женихом и невестой, их существование нисколько не изменилось. Никаких речей о подготовке к свадьбе они не вели, но Юлю это не настораживало. Она уже привыкла к тому, что Оливье все всегда решал сам, и она никогда не возражала против этого.

Однажды ночью, когда она лежала истомленная после любви и уже ощущала желанное пропадание в чем-то легком и сновидческом, Оливье мягко, но тоном, не терпящим возражений, произнес:

— Любимая, завтра нам придется зайти в один банк. Я собираюсь купить квартиру для нас. У меня есть деньги на это. Но сейчас нужно внести первый взнос, срочно. Квартира изумительная. Ты обалдеешь. Только обещай мне не показываться в ней до того, как все будет готово. Ладно?

Она кивнула, не совсем еще понимая, о чем он.

— Надо тебе взять кредит. Я тебе, разумеется, отдам деньги в ближайшее время.

Юля приподнялась на локте:

— А о какой сумме идет речь?

Оливье назвал сумму немаленькую, но не такую, чтобы девушка перепугалась. Да и доверяла она ему безраздельно. Чего бояться?

Все документы на кредит, как оказалось, были уже готовы. Оливье и об этом позаботился. Ей оставалось только расписаться в нескольких местах. Полученные деньги она сразу же отдала ему. А затем он провез ее по Малой Бронной, показав ей их будущие окна...

Весь следующий месяц их идиллия продолжалась. Иногда перед ужином в ресторане он завозил ее в какой-нибудь гипермаркет, где она, замирая от счастья, выбирала что-нибудь для их новой квартиры.

Осень в Москве в этом году словно замерла в мягком бархате, дни весь сентябрь и половину октября стояли сухие, и они часто, бросив где-нибудь машину, бродили по городу, держась за руки так крепко, словно кто-то или что-то вот-вот попробует оторвать их друг от друга.

Через месяц с небольшим после оформления кредита раздался звонок из банка. С нее срочно требовали первую выплату, угрожая различными санкциями. Она была так обескуражена, что первые минуты разговора не могла разобраться, что от нее хотят. А когда разобралась, ей показалось, что ее ударили в спину ножом и она стремительно истекает кровью. Ведь Оливье же обещал все решить! Она уже и думать забыла об этом, а тут такое! Что стряслось? Почему он ничего не предпринял? И что теперь делать? Когда она нашла его звонком и сообщила о случившемся, он, судя по голосу, жутко разволновался, поклялся, что это недоразумение, он закрутился, забыл о сроках, сегодня же выдаст ей необходимую сумму. После этого поспешно отсоединился, так, словно не хочет терять ни секунды, чтобы немедленно все исправить.

Юля, поговорив с ним, немного успокоилась. Это действительно досадная случайность, убеждала она себя, уже вечером, когда они увидятся, все будет в порядке. Но вечером они не увиделись. Оливье позвонил ей и сказал, что ему надо срочно вылететь в Париж, что деньги кинет ей на карту. А потом исчез. Денег не перевел. Не звонил, не писал, не появился в скайпе. Она не находила себе места, гадая, что произошло: он ее бросил, или с ним случилось что-то страшное? Из банка между тем продолжали звонить, и голоса звонивших становились все грознее.

Через день после его отъезда она начала искать его. Заходила к нему на работу, но на ее вопросы об Оливье все отвечали как-то уклончиво. «Он в командировке», «Когда вернется, не знаем», «Напишите ему на имейл». Она пробовала узнать его французский номер, но сослуживцам он был неизвестен, или же они врали. Утешало одно: что, если бы с ним приключилось что-нибудь ужасное, в офисе наверняка бы уже знали. Потом она попросила Лерку расспросить своего хахаля, друга Оливье, и та, несмотря на то что к тому времени уже рассталась с французом, позвонила ему. Тот уже много дней ничего не слышал об Оливье и не общался с ним. Тогда Юля села на кухне, обхватила голову руками и долго и громко ругалась матом, проклиная себя, свою наивность, а заодно и весь окружающий мир. Совершенно очевидно, что ее кинули, обманули, растоптали, повесив на нее внушительный долг, который надо отдавать уже сейчас, и никакой квартиры Оливье, разумеется, не купил.

Один вечер и одно утро Юля всерьез помышляла о самоубийстве. Потом еще на пару дней она впала в ступор, затем она совладала с эмоциями и стала искать выход из ситуации. Не надо было долго размышлять, чтобы понять: так быстро деньги она нигде не достанет.

Оставалось единственное: попросить у родителей, хотя это выглядело поражением в ее многолетней борьбе с ними за самостоятельность.

Жизнь родителей для Юли, единственного ребенка в семье, являлась тем образцом, которому она никогда не хотела подражать. И хотя они довольно долго существовали под одной крышей, да и теперь виделись регулярно (Юля делала все для того, чтоб ее не считали плохой дочерью), жизни их никак не пересекались. Все, что ее интересовало, для ее отца и матери было непонятным и диким. И наоборот. Личными переживаниями с матерью она перестала делиться классе в пятом, когда сдуру рассказала, что один мальчик прислал ей любовную записку, и услышала в ответ что-то почти оскорбительное: мол, учиться надо лучше, а не о мальчиках думать такой пигалице. О том, что в жизни Юли появился Оливье, родители и слыхом не слыхивали.

Как он мог так поступить с ней? Где он сейчас? Увидит ли она его еще? Неужели он так ничего и не объяснит ей, а просто вытрет об нее ноги и как ни в чем не бывало заживет дальше? Это нельзя так оставлять... Но как только она начинала разрабатывать планы мести, силы у нее заканчивались. Сначала надо разобраться с кредитом.

Разговор с родителями прошел легче, чем она ожидала. Перед тем как отправиться к ним, Юля всю голову сломала, придумывая убедительную версию, почему ей так срочно понадобилась такая сумма. Врать — ужасно, правду сказать — стыдно. Все случившееся с ней косвенно подтверждало родительские сокрушения о неправильности ее образа жизни. В итоге она просто попросила. Без объяснений и предисловий. Если не дадут или начнут расспрашивать, она просто уйдет.

Родители дали денег без всяких вопросов. Отец промолчал, а мать только всплеснула руками:

— Доченька, мы же для тебя их копили. Нам-то они на кой...

Потом исчезла куда-то, а через несколько минут появилась, сжимая в руке пачку купюр. Юля готова была расплакаться, но сдержала себя.

Она рассчиталась с банком за первый месяц. Еще на пару месяцев хватит. А где брать деньги на новые платежи? Они больше, чем ее зарплата. Ладно, время еще есть. В конце концов, можно влюбить в себя какого-нибудь богача, наплести ему что-нибудь — как ее вероломно обманули, — и он оплатит ее долги в обмен на любовь. Сейчас надо приходить в себя и побыстрее забыть весь этот кошмар. Ведь сейчас XXI век, 2008 год. Не время женщинам ныть о своей тяжкой доле. Эмансипация в России закончилась более чем успешно и много лет назад.

Однако быстро забыть его не удалось.

Оливье возник утром в субботу, очень рано, и она уже по звонку домофона определила, что это он. Почему? Чутье подсказало. Да и никто из ее друзей и знакомых не имел привычки заявляться без предупреждения. Минуту колебалась, открывать или нет, но потом ноги сами подняли ее с постели.

Он остановился в дверях, на правой руке у него висел плащ, в левой — дорожная сумка. Глаза его были прищурены, печальны, и казалось, что он вот-вот разрыдается. От него пахло коньяком.

— Я пройду?

Юля посторонилась, давая ему дорогу.

Он аккуратно повесил плащ на плечики, поставил сумку в прихожей и замер, глядя на хозяйку пристально и вопросительно, словно спрашивая разрешение на что-то еще. Юля была в халате, наброшенном на голое тело, и сейчас всей кожей на расстоянии ощущала шедший от Оливье уличный холод. Он, так и не дождавшись от нее какого-то слова, поплелся на кухню. Она проследовала за ним, села напротив, нахмурилась. Сейчас самое время выместить на нем весь гнев, но Юля молчала.

— Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь? — Оливье достал сигарету и, не спрашивая разрешения, закурил.

Раньше она никогда не видела его курящим.

— Жду, когда ты сам все расскажешь.

Сердце ее часто забилось. Ей на миг привиделось, что все случившееся недоразумение и оно вот-вот прояснится. Но...

Оливье рассчитывал на деньги семьи, но она неожиданно разорилась, и ему пришлось срочно выехать в Париж, чтобы разобраться, в чем дело. Ситуация оказалась плачевней, чем можно было представить. Семейные долги исчислялись миллионами евро. На Юлин вопрос, почему он исчез так внезапно и ни разу не позвонил, он ничего не ответил, только еще больше потупился. Наверное, не стоило, но она все же осведомилась у него, что он собирается предпринять. Он спокойно, как само собой разумеющееся, ответил, что женится на одной из самых богатых невест Парижа. Только это может спасти его близких. У нее было еще о чем спросить — например, не хочет ли он дать ей денег потом, после головокружительной женитьбы, — но ее вдруг одолела такая апатия, что ей стали совершенно неинтересны его дальнейшие объяснения. Как сквозь сон она слышала, как он лепетал что-то про любовь, так жалко и неприятно, что она прервала все это резким:

— Уходи.

Он глянул на нее затравленно, потом в его глазах мелькнуло облегчение, и он очень быстро, почти по-деловому поднялся, торопливо оделся, и вскоре она услышала глухой хлопок двери. Оливье даже не сказал ей до свидания.

В ту ночь Юле приснился запах Оливье, и она почему-то проснулась спокойной и счастливой. От него остался лишь запах. С запахом, как она считала, справиться нетрудно.

А потом произошло следующее. На ее кредитную карту пришла огромная сумма, в несколько раз превышающая кредит. Вечером того же дня ей позвонил Оливье. Как ни в чем не бывало он спросил, дома ли она и можно ли зайти. Ее молчание он расценил как разрешение. Она зачем-то попыталась обнять его на пороге, но он отстранил ее. Не раздеваясь, француз вошел в комнату, остановился на самой ее середине, затем через плечо бросил:

— У тебя есть ко мне какие-то претензии? Я тебе что-нибудь должен?

— Нет.

— А ты мне должна, — металлическим голосом продолжил он. — Ты мне должна мою любовь. Ту, в которую ты не поверила. Боюсь, ты не расплатишься со мной никогда... Правильно говорит мой дядя Симон: русские корыстны и глупы, и их страна никогда не будет процветающей.

Юля застыла, и он, когда обходил ее, слегка задел плечом, будто она теперь являлась для него неодушевленным интерьером, вроде колонны или шкафа.

После его ухода она закричала громко и бессмысленно, словно надеясь, что он услышит ее и вернется.

Он не вернулся.

Она неистово терзала себя вопросами: почему она тогда выгнала его? может быть, он хотел ей все объяснить до конца, сообщить ей какой-то план для них двоих? Но ведь она имела на это право. Он ее бросил, обманул, оставил в безвыходном почти положении, не подавал никаких признаков жизни. И даже не извинился... В чем он теперь обвиняет ее? Он хотел, чтобы она смирилась с ролью любовницы? В какую его любовь она не поверила? А деньги, что он ей перевел, — это уже средства будущей жены? Значит, точно он с ней переспал. Сразу же, как приехал в Париж. А что, если он с ней и раньше спал?

От этих мыслей становилось все больнее и больнее. Она не дала ему шанса ничего ей предложить. Может быть, он предполагал фиктивный брак? На время? А потом опять бы вернулся к ней? Нет. Здесь ничего не сходится. Зачем этой богатой француженке фиктивный брак с таким красавцем? Наверняка она по уши влюблена в него, в ее Оливье...

Несколько дней Юля прожила как в горячке. Правильно она поступила или нет? Зачем он вообще пришел? Чтоб помучить ее? А сегодня утром она поняла, что больше не в силах выносить все это в одиночку. Физически не в силах. Надо с кем-то поделиться. Выбор пал на Лерку. Та по телефону ответила, что постарается отпроситься с работы пораньше и сразу же приедет к ней.

Весь день до ее прихода Юля лежала в постели. Когда она проваливалась в слабый сон, ей слышался голос Оливье. Слышался очень близко.

Подруга принесла бутылку вина, они выпили по бокалу, и Юльку будто прорвало. Она рассказывала, рассказывала, периодически сбиваясь на всхлипы, потом нервно смеялась и продолжала открывать все новые и новые подробности своей со стороны казавшейся не очень правдоподобной истории. Лерка делала вид, что слушает очень внимательно, и периодически округляла глаза от мнимого ужаса.

Когда Юля закончила и беспомощно подняла заплаканные глаза, Лерка состроила сочувственную гримасу, крепко обняла несчастную и принялась гладить по голове, как ребенка. Ее дальнейшие успокоительные речи не содержали в себе ничего конкретного и дельного, но Юльке немного полегчало.

Если уж Оливье такой, как Лерка выразилась, чудной, то и в будущем ничего хорошего от него ждать не пришлось бы. Надо забыть его раз и навсегда. Пусть развлекается со своей богатейкой. Хорошо бы, она оказалась страшилой. А потом Лерка вдруг загадочно прищурилась и произнесла:

— Тебе, подруга, надо отвлечься. Или кого-то отвлечь.

— Это как?

— Есть у нас на работе один тип. Внешне неплох, но такой несчастный, неухоженный весь. Одинокий. Грустный. Давай ты напишешь ему какое-нибудь ласковое эсэмэс. Пусть он порадуется чуть-чуть.

— А зачем?

— Ну... так, чтоб настроение поднять. Отвлечься. Вдруг он поведется? Тогда скажешь, что ошиблась. Или что-нибудь еще. Главное, не тонуть в собственной мути. Поверь...

— Но это глупо.

— А ты попробуй.

— Не буду.

— Все мужики козлы. Ничего с ним не случится. Взбодрится немного. Да еще и спасибо нам скажет.

— За что спасибо? Да и не хочу я никого взбадривать. Мне не до этого. Что ты несешь вообще? К чему это все?

Тогда Лерка схватила Юлин телефон, порылась в своем и быстро настрочила эсэмэс. Юля пыталась отнять, но не успела:

— Что ты написала?

— Как ты себя чувствуешь, любимый?

— Ты в своем уме? Это же... это же... черт знает что такое!.. — Юля раскраснелась.

— Ну, прости, напишешь потом, что номер перепутала. Я побежала.

— Куда ты?

— Есть еще дела. На связи.

Когда за Лерой закрылась дверь, Юля сразу же написала неведомому человеку, что ошиблась. Потом извинилась еще раз. Спросила, не обижается ли он. Он ей ответил. Очень вежливо и спокойно. Потом она, сама не зная зачем, как если бы кто-то диктовал ей, отправила такое:

«Простите меня, я понимаю, что все это очень странно. Моя дурацкая ошибка. Мне очень хочется с вами поговорить. Если вы скажете нет, я удалю ваш номер. Жду».

И вот теперь сидела и ждала звонка. Хочет ли она, чтоб ей позвонили?

Ей позвонили.

* * *

— Это я. Вы мне написали. По ошибке. — Алексей говорил так, будто звонит в Мосгорсправку.

— Здравствуйте. Простите меня. Мне дико неудобно. — Юля извинялась вполне искренно. Да и с чего еще стоило начать?

— Вы только это мне хотели сказать? — Гусаров не менял спокойного тона.

— Не только. Вам не скучно сейчас? — Юля искала что-то сближающее их. Полагала, ему скучно. Иначе бы не поддался на ее уговоры позвонить.

— Почему вы спрашиваете? — Алексею не понравился вопрос: они незнакомы, а вопрос предполагал, что они чуть ли не на короткой ноге.

— Просто мне скучно.

— Вам надо, чтоб всем было скучно?

— Мне не надо. Вы о чем? — Юля заводилась: собеседник реагировал не так, как она предполагала.

— Тогда зачем вы мне это говорите?

— Честно — не знаю.

— Ясно. Я чем-то могу вам помочь? — Алексей не собирался пока выходить за рамки вежливости.

— Вряд ли.

— Это миссия того, кому предназначалось эсэмэс? Понимаю. — Алексей впервые подумал о настоящем адресате эсэмэски с легким неудовольствием.

— Это долгая история. Он бы все равно не ответил.

— Вы меня совсем не знаете, а откровенничаете. Почему? — Гусаров стремился как можно быстрее все прояснить между ними.

— Не с кем больше.

— Сомнительный комплимент.

— Вы мастак обижаться, как я погляжу.

— Судя по голосу, вы молоды. Нет подруг, друзей? — Алексей пропустил мимо ушей ее замечание о «мастаке».

— Есть.

— Ну и? Зачем вам я тогда? Делитесь с ними.

— Вы будете смеяться, но мне кажется, я ошиблась не случайно. — Юля действовала напрямик, не из желания завлечь, а из-за досады на то, что он не поддается.

— Как вообще такое могло произойти? Все же номера забиты в телефоне.

— Ну, номер, по которому я собиралась отправить, у меня не записан. Я его помню на память. Тому есть причины. Пока не спрашивайте. Видимо, случайно набрала не ту цифру.

— Надо же!

— Вы предложите мне чашку кофе? — этого она сама от себя не ожидала. Зачем? Что с ней? Она как под гипнозом.

— Вы хотите кофе?

— Да. Еще не поздно. Пятница. Москва гуляет. — Ей вдруг представилось московское веселье, в котором она знала толк. Боже! Но не с этим же занудой.

— Я не гуляю на ночь. А много кофе — вредно.

— Я поняла. Вам не терпится от меня отвязаться. — «Хорошо, что этого никто не слышит». Она ужасалась череде нелепиц и тому, что она в них участвует.

— Впечатляет, что уже вы на меня обиделись. — Гусарову отчего-то захотелось еще поболтать с ней.

— А вы как думали?

— Я об этом не думал. О вас, вернее.

— Вы мастер вести диалог. При вашей работе...

— Откуда вам известно о моей работе?

— Догадалась, представьте. Вы сухарь. Наверное, с цифрами дело имеете. — Юля чуть было не прокололась, но вроде вывернулась.

— Вы просто пифия. — Алексею было бы любопытно выяснить секрет ее проницательности, но он не торопился.

— Кто это?

— Прорицательница.

— А, вспомнила. Это старуха из «Матрицы». Вы же смотрели?

— Смотрел краем глаза.

— Классный фильм.

— Неплохой.

— А давайте сходим в кино?

— Я не очень люблю.

— А что вы любите?

— Сложно ответить.

— Ладно. Простите, что отвлекла вас.

— Вы меня не отвлекли.

— Я слышала, такой диалог называется хемингуэевским.

— Не слышал никогда такого. Почему, интересно?

— Ну вроде как бессмысленный.

— Да? Хемингуэя я читал. Никакой бессмыслицы не обнаружил. У меня отец его любит, кстати. Вы тоже его любите?

— Хемингуэя?

— А какие еще варианты?

— Вы. Ваш отец.

— Вы шутница. Мой отец всегда много читал. Сейчас пишет мемуары. Мечтает их издать. Но это малореально. Смешно даже. Но если допишет, придется мне озаботиться изданием. Сыновний долг.

— Знаете, что действительно смешно? — Юля часто употребляла эту фразу.

— Что?

— Мы не знаем, как друг друга зовут.

Тянущийся нелепый диалог разогнался, как паровоз, и летел куда придется. Будет откос — значит, под откос, будет гора — значит, напряжемся и вверх. Юля заставила его разговориться, принять ее вызов, хоть он и не подозревал об этом. Им манипулировали. Манипулировали бесцельно. С недоумением. От нечего делать.

Мемуары Степана Гусарова

Сегодня первый день, когда К. появится у нас в театре. Наверное, нет ни одного человека, который бы не ждал этого. Надежды на обновление есть у каждого. Ясно, что он не привлечет всех к своим планам. Как быть тем, кто окажется за бортом? Играть в старых спектаклях никому не нужного теперь Кружкова? На них не будут ходить. Это сразу превратится во второй сорт, когда общественность узнает, что главный у нас К. А на первую премьеру К. народ повалит со всей Москвы. И не придется ему, как Любимову, прибегать к хитростям. Говорят, это идея его жены тогдашней — Целиковской — оставлять открытой одну только дверь на центральном входе. Создается ощущение толпы, которая рвется. А на деле просто проход затруднен. Старик был хитер. И сейчас вон в своих Европах востребован. К. считает себя учеником Любимова, хотя никогда у него не учился. Я слышал, что Любимов отрицает учеников и говорит лишь об уникальном творческом опыте мастера. Ну-ну...

Наши примы расстроены. По Москве ходят слухи, что К. примерный семьянин. Ха-ха! Наверное, Грибовская размышляет, будет ли К. хлестать ее по щекам пьяную, если она напьется перед спектаклем, как это делал Кружков, или просто уволит? Я рад, что моя жена Маша отказалась от актерской карьеры. Для ее таланта нужен идеальный театр, а не террариум, где актрисы только и заняты охотой за теми, кто обеспечит им роли. А идеального театра не существует. Театр для женщины не чистое место. Хотя возможно, я перегибаю и так кажется только мужчинам актерам. Однажды я слышал, как одна актриса другой во время спектакля шептала: «Ты гадина, гадина», —  а играли они лучших подруг.

Все уверены, что сегодня первое появление К. в театре. Никто не в курсе, что вчера он приезжал. Вошел не со служебного, а с главного. Единственный, кто его видел, это я. Случайно там оказался. Он подозвал меня. Мы познакомились. К. предложил поехать в ресторан ВТО. Там под водочку и икорку поговорили весьма обстоятельно. Он расспрашивал меня о труппе: кто чего стоит, какие настроения в связи с его приходом. Я ничего не утаил. Считаю, что это правильно. Наша труппа сожрала не одного главного режиссера, и наш директор, старина Морган, этому немало способствовал, старая энкавэдэшная сволочь. К. должен быть готов. В ресторане, как всегда, много всякого сброда. Как так получилось, что актерский ресторан превращается чуть ли не в притон?

Если он предложит мне быть зав. труппой? Я соглашусь, конечно. Я его пытался вывести на откровенность, узнать о планах, но он отмолчался. К. прилично выпил, но ни в одном глазу. А я вот поплыл. Помню, он усаживал меня в такси.

Сегодня в театре все. Собрались напомаженные, отутюженные, даже старик Глотов явился с горящими глазами. Нацепил нелепую бабочку. Кружков его не жаловал. Теперь эта бездарь надеется, что К. его приметит. Это вряд ли. У К. идеальный вкус. Ему не нужны лакеи. Вернее, те, кто способен играть только лакеев. Я уверен. Все, что он ставил в других театрах, эталонно. Ни одного провала. Все цеха тоже нынче в приподнятом настроении. Им-то что? Вот уж странные люди. Я думаю, вряд ли мне повредит, что Кружков сделал из меня в свое время премьера. Я старался, лез из кожи вон, но чего можно добиться с режиссером, который, кроме этюдного метода, ничего не признаёт? Вспомнил тут, что, когда мне дали роль Чацкого, Глотов бросился меня обнимать. Потом я выяснил, что будто рассчитывал на мою протекцию. Кого он собирался играть? Фамусова? Вот смех. К. — это режиссер для меня. Я по вчерашнему нашему разговору это понял. Он фанатик. Морган сегодня задумчив, больше сутулится. Нацепил дурацкий красный галстук. Боится, что его заподозрят в симпатии к белым? Или ломается? Да, он не раз видел это приподнятое настроение в коллективе: наконец-то перемены, свежий ветер! Но потом всех пускал по одному кругу. Интриги, придирки, натравливал Минкульт — и пиши пропало. Главному режиссеру ничего не остается, как подать заявление об уходе. Но К. не такой. Его не сожрать. Все знают фразу Товстоногова: «Я не съедобен». Повторять ее — плагиат. Но если К. ее повторит — будет неплохо. Я изначально на его стороне. Наши интриганы пусть на меня не рассчитывают. Я ему вчера рассказал, что у нас есть актеры, которые уговаривают помрежа давать звонки попозже. Так играть не хотят. Он засмеялся. И вдруг выдал: «Может, нечего играть, потому не хотят?» Я не нашелся что ответить. Нечего играть? Ха-ха! К. или Морган? Поглядим, поглядим.

* * *

— Я Юля.

— А я Алексей. Не думал не гадал, что мы будем говорить о Хемингуэе.

— А где вы работаете все-таки? Вы говорили, я правильно угадала.

— Вы угадали мой профиль. Название вам ничего не скажет. В одной фирме. Продаем трубы. Я отвечаю за бухгалтерию. Если вам было скучно, то теперь станет еще скучнее. — Алексей вздохнул так тяжко, что в трубке было слышно весьма отчетливо.

— У вас красивый голос. — Юля нагло врала. Голос как голос.

— У вас тоже. — Алексею тембр Юли нравился. Любопытно, наяву он такой же, как по телефону?

— Может, нам все-таки увидеться?

— Как-то это странно. Будто вы мне милостыню подаете.

— Ничего себе заявление! — Юля с трудом скрывала возмущение. «Может, не скрывать? Послать его?»

— Ну, судите сами. Вы ошиблись. Теперь вам неудобно. Стремитесь загладить и...

— Вы нудный. — Она перебила его.

Невыносимо слушать скулёж. Лерка знала, на кого наводку давать. Неухоженный, замкнутый.

— Спасибо за комплимент. — Алексей пытался сострить, а не обидеться.

— Вам ведь хочется встретиться уже. Я, кстати, работаю в издательстве.

— Почему «кстати»?

— Ну вы сказали же...

— Да, сказал. Мой отец пишет мемуары. Мечтает их издать.

— Я в отделе распространения. Мы за контент не отвечаем.

— И нет никаких знакомых?

— У нас так не принято. Все своим делом занимаются, в чужие никто не лезет.

— Жаль. И зачем вы мне сказали? Странно все это. Я действительно хочу помочь отцу, а вы меня дразните.

— А что, мемуары уже готовы? — Юля про себя ликовала. Клюет. Тянуть теперь следует аккуратно, чтоб не сорвался.

Ее азарт не проецировался конкретно на Алексея, просто довлело желание контролировать ситуацию. Привычка брала свое. Приманить, обезоружить, а потом уже решить, пригодится или нет. Так не было только с Оливье. Там что-то другое возникало.

— Когда-нибудь папа их завершит. Я не в курсе, в каком они состоянии. Он не показывает мне их.

— Если вы практичный человек и любите отца, вам не с руки меня терять.

— Я вас не нашел пока. Плюс вы не отвечаете за контент.

— Вы сейчас пошутили?

— И не намеревался.

— А где вы живете? — Юля сознательно сбивала его с толку. Инициативу в разговоре терять непозволительно.

Алексей назвал адрес.

— Так это же совсем рядом со мной. Заходите в гости. Ничего в этом такого нет. Правда ведь? Угощу вас кофе, коли вы уж меня никуда не пригласили. — Юля была похожа сейчас на нашедшую наконец выход из лабиринта заплутавшую туристку.

— Если откажусь — будет свинством. Соглашусь — испытаю неудобство. Вы умеете озадачить.

— Вам не будет неловко. Я позабочусь.

Мемуары Степана Гусарова

К. поразил всех. Ощущение — он в нашем театре всю жизнь. Для него нет лишних актеров. Всем находит место. Если не сейчас, то в перспективе. Он прекрасно подготовился к сбору труппы по поводу своего назначения. Он органично вызывает к себе теплоту. Тут, конечно, большую роль играет его бесспорная репутация театрального новатора, умеющего поставить спектакль-событие. У Кружкова этого свойства не было напрочь. Первая объявленная премьера — «ЧАЙКА». Я назначен на роль учителя Медведенко. Это тонкая работа, хоть слов и немного, зато какие... Я чувствую к нему какую-то особую близость, да и он, похоже, тоже. Мы одинаково понимаем театр. Рассказывают, что у него репутация жесткого, безжалостного человека, когда он в работе. Посмотрим. Завтра начнутся репетиции. Зав. труппой пока прежний. Но я не тороплюсь. Морган все эти дни не показывается. Сидит в кабинете безвылазно. Несомненно, что-то задумал, старая тварь. Про него судачат, что в молодости он пел куплеты для самого Берии и от страха чуть не потерял голос. Теперь говорит с хрипотцой. Так и не вылечился до конца. Артист ансамбля НКВД! Не снятся ему по ночам жертвы Сталина? Думаю, нет. Есть мнение, у него до сих пор связи в КГБ. Охотно верю! Вчера обсуждали с Машей, моей драгоценной женой, К. Ей я доверяю всего себя, все свои мысли, восторги, разочарования. Она считает, что с этим режиссером я наконец проявлю себя как мне подобает и что впереди у меня замечательные дни. Она предлагает как-нибудь позвать К. на ужин. Я считаю, это неправильно. Так не делается... Но она настаивает. Возможно, как-нибудь я ей уступлю в этом. Мне жаль, что она не работает по профессии. Она могла быть актрисой лучше, чем многие. Но выбрала семью, заботы о воспитании Алексея. Лёшка принес первую тройку в жизни. Плакал! Я объяснял ему, что этого не избежать в жизни. Мальчик склонен к математике. Может, это и неплохо. Три гуманитария на семью — слишком много.

Пока у К. в театре нет ни одного врага. Ощущение, что он к каждому может подойти и погладить по голове. Вот у Кружкова недоброжелателей хватало. Но он сам виноват. Нельзя давить людей бесконечно, унижать, самоутверждаться за их счет. Те, кто учился у Кружкова в «Щуке», судачили, будто один из его главных приемов управления курсом — это стравливать всех со всеми, чтоб никто не объединился против руководителя. Где-то Кружков просчитался? Этим Морган и воспользовался. Но я в травле Кружкова не участвовал — моя совесть чиста. Не защищал — да. Но и не травил. Сегодня вечером играю Чацкого. Пару лет назад это был у нас популярнейший спектакль. Сейчас зал с трудом заполняется. К. сказал, что старые спектакли постепенно уйдут из репертуара. Мне не жалко. Новая жизнь так новая жизнь. Сегодня Алексей с Машей придут. Лёша как раз в школе «Горе от ума» проходит. Маша видела уже, конечно. Алексей — в первый раз.

Смешное вспомнилось: когда мы играли «Горе от ума» на гастролях в Саратове и прозвучала последняя реплика: «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?..» — поднялась какая-то старуха и как заверещит: «Что? Что вы сказали?» Кто только не ходит в театр в наше время...

Не терпится увидеть воочию, как К. репетирует. Один мой однокурсник работал с ним во Владимире. Давно, правда. На встрече выпускников он взахлеб рассказывал, что К. всегда ищет нетривиальный ход и вовлекает артистов в свои поиски. Он не жалеет никого и себя в частности, но он не тиран. Он хочет, чтобы в процессе подготовки спектакля артист думал о нем постоянно: в театре, дома и даже во сне, ел как его герой, спал как его герой и прочее. Мне кажется, это немного странно. Невозможно даже. Отдать свою жизнь и жить другой? Это слишком. Так ли это? Но скоро мы всё узнаем.

* * *

Лера, сколько себя помнила, боялась отца. Этот страх не изжился с годами. Это не панический страх, когда желание одно — убежать. То был страх непонимания, что за человек перед тобой. Она много раз пробовала выйти замуж, только чтоб не жить дома, но ее — это невозможно представить — не брали. Видимо, потенциальные женихи чувствовали, что дело не в них. Даже этот французик, что морочил ей голову почти год, теперь слился. Бывает, звонит иногда, но такие ей ни к чему — ненадежные.

Она вполне могла бы снять квартиру, никто бы не возражал, но ей казалось, что мать тогда останется один на один с человеком, которого не предсказать. Любопытно, что мама никогда не выказывала никакого страха перед отцом, но Лера почему-то вбила себе это в голову. При этом отец не был злым. Напротив, все, что он делал, отличалось безусловной всеобъемлющей заботой о них с матерью. Но эта забота была сродни заботе надзирателя за заключенными. Когда-то давно, еще до рождения Леры, отец пострадал в какой-то драке, мать никогда не рассказывала. Это было еще до их знакомства и до ее рождения. Долго лечился и после этого стал странным: травма головы; говорил не как все люди, а будто завывая, при этом много пил, несмотря на запреты врачей... А иногда замыкался в себе так глубоко, что лицо выглядело как посмертная маска. Не работал. Инвалидность. Когда-то у него была другая семья. Но Лере никогда о ней ничего не рассказывали. Она спрашивала, мать только качала головой. Скотство, конечно, скрывать, если у нее есть брат или сестра. Но матери она верила беспрекословно. Если та считает, что ей не надо знать, значит, так правильно. Иногда Лера размышляла, отчего отец понравился матери, хотя был много старше и выглядел диковато, плюс страдал от тяжелой болезни. Но по звукам, иногда раздававшимся из их спальни, по их страстности она осознавала, что это не ее дело — были, значит, причины. И не только жалость. Отец, словно чувствуя ее страх, почти не участвовал в ее жизни, но связь между ними была нерасторжима. Он как будто транслировал ей что-то ненарушаемое, и она жила по его незримым циркулярам.

И вот сейчас, после того как Лерка убежала от Юли, сославшись на мнимые дела, а на самом деле ей просто стало дико неудобно от всего, что она натворила с этой эсэмэской, они сидели на кухне с отцом, друг против друга, и пили чай. Отец наливал в блюдце. Так любил. Чай у них всегда был свежезаваренный, отец следил. На столе мед и лимоны. И зимой, и летом. Мать рассказывала, его так приучила бабушка, и он следовал этому всю жизнь. Хорошо для иммунитета.

Мама ушла встретиться с подружками. Когда она уходила, квартиру наполняла тишина ее отсутствия, как будто все звуки производила только она.

На душе у Леры неприятная ухающая темнота. Что она натворила! Зачем она подговорила Юлю написать письмо Алексею Степановичу? Хотя какой он Алексей Степанович? Алексей! Ведь он ей самой нравится. Думала, так, не всерьез, не сильно. А теперь по-другому на это взглянула. Необычный он! А вдруг у них с Юлькой закрутится? Какая она дура! Юлька легко его захомутает. Если захочет. Алексей давно без нежности женской живет. Этого сложно не заметить.

Лера не делилась сокровенным с родителями. Среди ее подруг никто не делился. Это было каким-то атавизмом, признаком несамостоятельности. Почему она так все же поступила? Что за шлея ей под хвост попала? Глупейшая, бессмысленная выходка. Выяснить бы у подруги, как все развивается. Пообщались они или нет? Но нельзя. Как бы она не заподозрила, что Гусаров ей самой нужен. В детстве отец в те редкие минуты, когда пытался что-то ей втолковать, помочь с уроками, требовал искать логику. Если запуталась, вернуться к началу. В эти минуты глаза его оживали и привычный морок из них уходил.

Может быть, ей и сейчас пойти по этому пути? Отыскать логику? Начать сначала?

В понедельник, так объявил директор, начинается финансовая проверка их деятельности. Никто особо не переживал. Дело обычное, плановое. Но она волновалась. Для нее не было секретом, что они отмывают приличные бабки через левые фирмы. Директор брал эту ответственность на себя. Ни Гусаров, ни другие работники финансового отдела не парились. Дело это для российского бизнеса обычное. Но Лера по каким-то неведомым, непознаваемым признакам предчувствовала, что на этот раз все не так спокойно. А платежи оформляла она. Ее легко сделают крайней. Так всегда бывает: сдают всякую мелочь, вроде нее. Крупняк не трогают. Директор к ней подкатывал несколько раз на корпоративах, она мягко ему отказала. Вот теперь может и аукнуться.

Выходит, она от злости и волнения и натворила дел. В этом причина, начальная точка.

Хорошего человека поставила в такое положение! Ай-яй-яй! Лишь бы до него не дошло, что это она надоумила Юлю так поиздеваться над ним. Не простит ведь! Такие, как он, обиды долго помнят.

Вообще, их фирма имела хорошую «крышу». По просьбам сверху финансировали многие проекты: научные, культурные, в газовой сфере. Сейчас для России газ — самое дорогое. Их трубы крайне к месту. Если бы ей в детстве сказали, что фирма по производству труб будет столь успешной и богатой, посмеялась бы. А теперь все, что связано с газовой отраслью, топ-уровень.

Правила игры для их деятельности долгое время не менялись, и все было безоблачно. Даже кризис этого года, приведший к массовым увольнениям много где, их не коснулся. Вон Юлька все время дрожит, что ее сократят. Но сейчас в России новый президент. Она слышала, что перемены грядут не по-крупному, но весомые. На уровне людей, а не идей. Но все равно это бывает чувствительно. Как бы их это не коснулось!

Лера быстро разобралась с тем, как все устроено в стране, никаких иллюзий не питала, а потому чуяла перемены быстрее других, тех, что «просто работали» и полагали этим свой человеческий удел исполненным выше всяких ожиданий.

Папа пил чай. Вот кому эти проблемы до одного места. У него свои линии, свои сопротивления, свои страхи, но о них ничего не известно, они прячутся в его внутренней тьме. Был у нее пару лет назад случайный поклонник, любивший Бродского. Поразить ее он стремился чтением наизусть любимого поэта. Она не то чтобы впечатлилась, но с таким редко столкнешься: ни цветов, ни подарков, только чтение. Все ухаживания — одно чтение. В память врезалась строка: «Так черен, как внутри себя игла». «Это прямо про моего отца», — испугалась она тогда точности сравнения.

Лера спросила, налить ли ему еще. Он кивнул. Взгляд его блуждал где-то далеко. Работал телевизор. Папа никогда не смотрел канал «Культура». Если Лера или мама случайно его включали, произносил, как под копирку, одни и те же слова: «Я же просил!»

Сейчас ей, как никогда в жизни, захотелось посоветоваться с отцом. Но в чем нужен совет? Она сама не ответила бы. Но совета ждала. И тогда она медленно начала рассказывать о вчерашнем вечере, о своих страхах и своих идиотских проказах. Отец держал блюдце двумя руками, к губам не подносил. Уставшие глаза просто существовали в глазницах непонятно для чего. Ресницы почти не двигались. Дослушав, он на нее неожиданно живо и ясно взглянул:

— Тебе он нравится. Борись до конца. — Дальше раздалось еле слышное хлюпанье. Чай был чересчур горячим, по всей видимости.

Лера несказанно удивилась. Обычно боролись за нее. А тут ей? С кем? За кого?

Отец продолжил. Слова звучали настойчиво:

— Ты должна быть счастлива. Хотя бы так, как мы с мамой... Ты заслуживаешь.

Это первая похвала, что она слышала от этого тяжелого, непредсказуемого, больного человека. Иногда Лера проклинала мать: почему она родила ее именно от него? Но сейчас ее заполнило теплое чувство к отцу. Она бы обняла его. Но как он отреагирует? Страшновато. Они с мамой счастливы? Тогда она не ведает, что такое счастье. Пока не ведает.

Набрала Юльке.

— Ну как ты, подруга?

— Привет. Он идет ко мне.

— Кто?

— Гусаров твой.

— Ты его пригласила? Ничего себе!

— Да. Мы с ним хорошо поговорили. Он забавный. Можно сказать, милый. У тебя фотки его нет?

— Нет. Скоро сама его увидишь.

— Надеюсь, он не урод?

— Не урод. Жду подробностей, подруга.

— Прям ждешь? Думаешь, что-то такое будет?

— Конечно. Он же не лох. Если его позвали, значит, хотят.

— Какая же ты, Лерка, испорченная. — В голосе Юли Лера услышала что-то очень плотское.

Ничего она не испорченная, кто еще испорченная, надо посмотреть. Она мужиков, с которыми только познакомилась, домой не зазывала пока еще. Правда, и некуда зазывать: отец редко выходит, на лето родители никуда не уезжают.

Она подошла к окну. Сухой, темный город. Холодный. Черствый. Как одинокий старик аристократ, переживший социализм. Он словно говорит людям: «Дайте мне покой», — а они все шуршат, как муравьи, что-то куда-то тащат, толкаются, но не останавливаются. Жизнь этого города неостановима. Тепло из ТЭЦ поднимается клубами, оно темнее неба, оно — жизнь. Небо безразличное, мертвое, его, по сути, нет, просто воздух. Атмосферы. Если лететь на самолете, видно, что реальны только облака, остальное — мираж.

С Кристофом они один раз летали в Париж. Правда, очень коротко. На три дня. Она ожидала, что ей предложат руку и сердце. Но не дождалась. Париж плохо запомнился. В основном они проводили время в ресторанах и в постели. Но в последний день она сама вышла гулять пораньше, пока Кристоф спал, спустилась в метро (метрополитен в Париже имеет столько станций и они так плотно натыканы, что из некоторых вестибюлей, если посмотреть в туннель, виден свет следующего). Ее друг имел квартиру около сада Бют-Шомон, место хорошее, стильное, основательные дома, но от центра далековато. Она с трудом разобралась, куда ей ехать, вышла недалеко от сада Тюильри и бродила, бродила взахлёб. Так много всего красивого, что в голове все в итоге смешалось. Потом, ночью, ей снилось, что особняки с улицы Сен-Оноре ожили и наступают на нее. Сейчас, вспоминая отчего-то ту поездку, она задремала. Ей снилось, что она идет по Парижу с Оливье, Юлькиным бывшим хахалем, пытается взять его за руку, а там пустота. Вместо его пальцев она сжимает свои.

* * *

Давно Алексей не испытывал такого дискомфорта. Зачем он согласился? Отец, заметив, что он уходит, просто махнул ему рукой. Писал что-то неотрывно. Может, правда смысл этой встречи с Юлей в том, чтобы нащупать хоть какие-то контакты с издателями? Нет. Он обманывает себя. Юля же сказала, что вряд ли посодействует. Но все же! Для начала он сам должен прочитать отцовскую писанину. Вдруг это беспомощный стариковский бред?

— Много тебе осталось? — спросил Алексей из прихожей.

Старик оторвал глаза от бумаги:

— Я никуда не спешу. А что? — Спрашивая это, Степан Гусаров продолжал писать.

— Потом тебе расскажу.

— Ты когда вернешься примерно?

— Я ненадолго. Визит вежливости. — Алексей надел пальто, кепку и отправился в путь, который мог привести его куда угодно.

Нет. Дело не в отце. Надо признаться себе, что его привлекает приключение. Он ужасно скучно живет. Самому противно. Не может так больше жить.

До Юли идти было минут двадцать. Город веселил его сейчас. Фонари, прохожие, пьяницы, что-то доказывающие друг другу у подъездов, стекла пивных бутылок поблескивают, асфальт сух и строг. «Скоро снег! — Внутри от этой мысли все словно разгладилось. — Не может быть, чтоб он в этом году сильно задержался. Не может!»

Дом вполне современный, подъезд чистенький. Никаких надписей на стенах. Почему? Никто не пишет? Сразу стирают? В его лифте, несмотря на то что подъезд каждый день убирала уборщица, уже многие годы красовалась фраза, неизвестно кем и неизвестно когда написанная: «Жизнь дерьмо». И никому не приходило в голову ни стереть ее, ни подписать рядом: «Жизнь прекрасна!»

Юля открыла дверь быстро, будто сидела около нее, поджидая гостя. Первое время они просто смотрели друг на друга и не двигались. Это было чудодейственное узнавание доселе незнакомых людей. Они искали друг в друге тех, кого в них не было, других, прошлых людей, затерянных во времени, потерявших облик и память, но проступающих случайно и ненадолго в последующих своих телах.

— Ну, проходите же, что же вы застыли? — Юля улыбалась торжествующе. Ей до последнего представлялось, что Алексей откажется.

Гусаров, конечно, никогда не бывал в этой квартире, но запах показался ему знакомым. Юлины духи? Может быть, ими пользовалась его покойная мать? Вряд ли! Столько времени.

— У вас интересные духи.

— Подруга отдала. Ей отец подарил, а ей они не пришлись. — Говорить, что духи у нее от Лерки, она не стала, разумеется.

— Чудная у вас подруга. Такие духи классные — и отдала.

— Это комплимент?

— Как вам угодно.

Юля заводилась оттого, что ей встретился совершенно диковинный человек. Старомодный, закрытый, но явно не дурак.

Она сделала кофе, положила орешки на тарелку. Так научил ее Оливье, никакого печенья или конфет: дурной тон.

Что-то мешало им начать общение: нелепость их встречи, скованность Алексея, отсутствие каких-либо зацепок, чего-то общего, которое еще предстояло найти или ждать, пока оно преодолеет марево неяркого света на этой кухне, сквозь сухую твердость осени, прорвется через привычный тяжелый гул в голове Алексея и Юлину усталость.

— Пейте кофе, остынет. — Юля приняла позу максимально раскованную.

— Хорошо. Как у вас дома получается капучино?

— Подруга привезла специальную машину из Франции.

Машину ей притащил в свое время Оливье.

— Та, что духи отдала?

— Думаете, у меня одна подруга?

— Так спросил. Простите, вы, вероятно, очень общительный человек?

— Не очень. Люди иногда утомляют меня, липнут.

— Понимаю.

— Что вы понимаете?

— Что красивым девушкам тяжело в наше время.

— В любое время. И не злите меня общими словами. — Юля нахмурилась, уставилась куда-то в сторону.

— Я, наверное, пойду. Как-то разговор не клеится.

Гусаров испытал облегчение. «Как все хорошо складывается, можно идти домой. Приключение сорвалось — ну и ладно». Но потом вспомнил отца, его седую голову, склоненную над столом, и растрогался. «Надо попробовать зацепиться. Вдруг через Юлю можно его все же издать? Хотя когда он окончит свою писанину?» Не первый раз за вечер он повторял себе эти вопросы в такой последовательности. Ответы не находились.

— Ну что вы такой пугливый? Сразу в кусты. Сразу сбегать. Я имела в виду, что «красивым девушкам трудно в наше время», — общее место. Все почему-то считают, что красивые девушки обязаны быть доступными и потакать всем домогающимся их. А если это не так, то они динамистки, дуры и т.д.

— Никогда не сталкивался с такой точкой зрения.

— Вы будто на другой планете живете.

— Я не очень много общаюсь с женщинами. Особенно вашего возраста.

— Вы были женаты?

— Был.

— Так говорят обычно те, кто женат, но скрывает, боясь, что девушка из-за этого откажет.

— Теперь вы, простите, скатились к общему месту.

— Ну, тогда один — один.

— Я действительно разведен. Есть дочь. Вряд ли это вам что-то добавит к моему портрету. Кофе вкусный.

— Еще?

— Не откажусь.

Постепенно они нащупывали что-то помогающее преодолеть пропасть, которая всегда изначально широка между людьми.

Юля немного повозилась с заморской машиной, и капучино полилось в чашку Алексея.

— Расскажите о мемуарах вашего отца. Кто он? Значительный человек?

— Артист.

— Да? Как фамилия?

— Такая же, как у меня. Гусаров.

— Не слышала.

— В СССР его знали. Теперь он просто одинокий пенсионер. Никому не пригодился. Хотя прежде в театре много играл.

— Странно. Сейчас столько сериалов, фильмов. Жаль, что он не востребован.

— Молодым везде у нас дорога. Старикам даже почета нет.

— Это грустно. Но я знаю много пожилых людей, которые встроились в новую реальность.

— А какая она, эта реальность? — Гусаров разозлился.

— Сложная, но с возможностями. — Юля произнесла это как учительница, уставшая вдалбливать ученикам простые вещи.

— Особенно сейчас, когда кризис и всех увольняют пачками.

— Кризис кончится. Как у вас на работе? Держитесь?

— С понедельника проверка начинается. Это утомительно. Но в целом у нас крепкий вроде бы бизнес. Я не люблю капитализм. Но деваться некуда. Приходится играть по правилам.

— Актерские воспоминания сейчас хорошо продаются. Правда, они от известных актеров.

— Это не про нас.

— Возможно, там упоминаются знаменитости, медийные личности?

— Я не имею представления, что это за текст. Отец возится с ним давно. Что-то без конца вычеркивает, выбрасывает листы. Я все время покупаю ему бумагу.

— Он пишет от руки?

— Да.

— Отец и сын. А ваша мама?

— Она давно умерла. Сердце. Я подростком был.

— Боже мой.

— Это уже отболело.

— Осень в этом году холодная.

— И снег никак не пойдет.

— Что его торопить? За зиму успеет надоесть.

— Я люблю снег. — Гусаров прищурился.

— Все мы, русские, любим снег. Но не можем объяснить почему.

— Что вы читаете сейчас? — Алексею не хотелось продолжать с ней о снеге. Это его личное.

— Не боитесь ответа «ничего»?

— Не боюсь.

— Сейчас Николая Фробениуса. Норвежский автор. Мы издали. «Застенчивый порнограф». Рекомендую.

— О... Вы читаете такие книги?

— Там нет ничего непристойного. Грустная и светлая книга.

— Я видел в продаже. Но не купил. Теперь куплю.

— Не пожалеете.

— Я, наверное, пойду все же. Спасибо за кофе. Было приятно пообщаться.

— Вы так стремитесь уйти, что я начинаю подозревать, вам у меня плохо. — Юлины руки во время всего разговора оставались неподвижны, а теперь она начала чуть постукивать ногтями по столу.

— Напротив. — Алексей смутился, как будто уличенный в чем-то непозволительном. — Мне нравится у вас. Боюсь привыкнуть.

— Ну, тогда останьтесь еще ненадолго. Мне сегодня не очень хорошо. Не вынесу одиночества.

— У вас что-то случилось? Это связано с тем человеком, кому предназначалась эсэмэска?

— И да, и нет.

— Если вам надо облегчить душу, сделайте это. Это умрет во мне.

— Душа у меня легкая. А вот сердце тяжелое.

«Никакого нет смысла рассказывать ему про Оливье, — думала Юля. — Но что ему рассказать? Соврать что-то? Или открыться в чем-то?»

— И что же с сердцем?

— Осень, видимо.

— Ну, в вашем возрасте сетовать на время года...

— Смешно. Не спорю. Однако осень пора любви. А у меня все так скучно...

— Сейчас я напоминаю сам себе психотерапевта. — Алексей впервые за их разговор улыбнулся.

Юля рассмеялась:

— Видите, я смеюсь. Значит, вы хороший психотерапевт.

— Да. И я ненавижу осень. Самое тяжелое время для меня.

— Наверное, что-то личное?

— Нет. Просто я так устроен. А расскажите мне о подруге, что отдала вам эти духи.

— Вот вы как? — Юля испугалась: «А если ему все известно?» — Я начинаю ревновать.

— Мне кажется, такие духи были у моей мамы. Но это невозможно, наверное.

Мемуары Степана Гусарова

К. начал репетировать «Чайку». Я думаю, он гений. Тиран? Есть немного. Непредсказуем и талантлив? Бесспорно. Он находит неожиданные метафоры, он каждому актеру объясняет рисунок роли до мельчайших деталей, он раскрепощает всякого, вытаскивает из артистов то, о чем они в себе и не догадывались, он играет с тем, что Чехов называл «Чайку» комедией, хотя по большому счету это трагический фарс. Мишка Конев играет Тригорина. Это будет бомба. Думаю, с этой роли начнется его настоящая слава. Со мной К. тоже возится изрядно. Для него нет второстепенных ролей. Он убыстряет чеховский темп, выводит на первый план внутреннюю борьбу, а не внешние ее проявления. Для советского театра он бесспорный новатор. Примут ли спектакль минкультовцы? Посмотрим. Не примут — будут дураками. Хотя говорят, у К. хорошие отношения с министром.

Вчера вскрылось одно обстоятельство, подтверждающее, что К. — человек невероятной силы. Оказывается, жена его больна. Что-то с почками. Но он никак это не показывает. Кроме будущего спектакля, для него ничего не существует. Какую же надо иметь внутреннюю силу! Если бы моя Машенька болела, я бы, наверное, бросил все и ухаживал за ней. Но правильно ли это было бы? Маша, кстати, попросила тихонько посидеть на балконе, послушать репетицию. К. разрешил, хотя, похоже, не очень этому обрадовался. Но мне он не может отказать. У нас особые отношения, хоть он это и не показывает. Тот первый наш разговор в ресторане ВТО имел значение. Установил между нами особое доверие. Потом мы с Машей обсуждали дома за чаем, как он хорош, как талантлив, как неординарен. Моя любимая жена подметила, чего я сам пока не осознал. К. часто отходит от привычных театральных приемов, но каждая его находка сразу обретает характер традиционной, давно устоявшейся. Она под впечатлением. Мне показалось, что она впервые пожалела, что ушла из профессии. Наверное, ей не попалось в свое время такого режиссера, что раскрыл бы ее.

Вчера к нам вечером завалился Конев. Холостяцкая его жизнь ему невмоготу. Скучает, жаждет общения. Пил чай до часу ночи. Потом я пошел его проводить. Живет он недалеко от нас. Как же наше Замоскворечье прекрасно ночью! Я счастлив, что родился и живу здесь, а не в блочной новостройке, безликой и отвратительной. Советская власть, конечно, сильна и могуча, но строить могли бы и получше. Мишка поделился, что ему предложили вести передачу на телевидении, что-то типа «Встречи с песней». Там будут вспоминать старые хиты. Он боится реакции К. Я убедил его, тот все поймет. Говорили и о политике. У Мишки развязался язык. Он краснел и твердил, что Союзу нужны перемены, что череда древних начальников уже достала, что все эти парткомы и месткомы уйдут в прошлое. К. член КПСС или нет? Возможно, стоит и мне все взвесить да и подать заявление в партию? Морган тут как-то сокрушался, что в театре нашем членов партии кот наплакал. Так и сказал: кот наплакал. Ничего не боится, пес!

Старая красная церковь на Полянке ночью особенно помпезна. Иногда представляю, как здесь текла жизнь до революции. Но это трудновато. Фантазии не хватает. Алексей стал плохо спать. Мальчик взрослеет. Но вмешиваться нельзя, надо ждать, пока сам поделится. Он цельный, это радует. Это заслуга Маши. Когда мы играли в «Щуке» дипломный спектакль «Три сестры», меня завораживали слова Вершинина, что будет с нами через много лет. И вот с той поры прошло уже немало времени. Я — везунчик. Сразу попал в хороший театр. В Москве. Жена — красавица. Я однолюб: как на первом курсе влюбился в нее, так ни на кого больше не посмотрел. О чем можно мечтать? Но чего-то не хватает. Совершил ли я какой-нибудь поступок? Что запомнит обо мне сын спустя много лет? Всю жизнь я пишу этот дневник. А кто его прочтет? В чем его ценность? Порой мне видится, что Маша скоро заскучает со мной. Она во всем словно выше меня, опережает каждую мою мысль, я для нее — открытая книга. Хорошо ли это? Морган смирился, как все мы увидели последний месяц. Перед величием К. его интриги бессильны. Будет набиваться к нему в приятели. Как пить дать. В НКВД учили втираться в доверие. И уметь ждать.

* * *

Ложь, изначально вставшая между ними, тяготила Юлю, закрывала дорогу к откровенности. Но пока она не была готова признаться, какую низкую шутку они сыграли с Алексеем. «Лере это зачем?» — недоумевала Юля. — И я-то, дура, повелась! Хотя по-другому я бы с ним и не познакомилась».

— А вы не хотите выпить? У меня есть хороший коньяк.

— Давайте. — Алексей сказал это с облегчением.

Юля отметила, что он согласился слишком легко. «Не алкоголик ли?» И тут же оборвала себя: «А мне-то что? Возможно, вижу его первый и последний раз».

— Я люблю выпить немного в такую погоду. Отвлекает от темных мыслей. А когда первый снег пройдет, мне и так хорошо. Ничего не надо.

— И надолго хватает?

— Не очень.

— А потом опять пьете?

— Я редко пью. Не пугайтесь.

— Чего мне пугаться?

— Моя бывшая жена боялась всех, кто пьет.

— Это не так уж глупо, если вдуматься.

— Да ну. Это бред. Комплексы, страхи, скрытая тирания.

— Спорно. Пьющий мужчина так себе приобретение.

— Приобретение? Хорошее слово. В наше время — человек товар, не более. Что мужчина, что женщина. У меня есть целая теория на этот счет.

Юля вытащила коньяк из шкафчика:

— Лучше выпьем. Я в этом не сильна, во всех этих теориях.

— Надо же как-то оценивать окружающую жизнь.

— Не лучше ли наслаждаться ей? — Взгляд Юли на секунду стал игривым.

Юля подсознательно желала, чтобы Алексей взял инициативу в свои руки, но он, похоже, не собирался. Она уже представляла, как он осмелеет, начнет приставать к ней, а она его оттолкнет. Конечно, она ему ничего не позволит. Пусть не надеется на то, что она доступная.

— Как можно наслаждаться нынешней жизнью, когда не имеет значения, кто человек, а только сколько он стоит? — Алексей внезапно разгорячился.

— Что вы имеете в виду?

— Все благополучие человека зависит от того, какова его цена. За сколько он может продать себя работодателю, партнеру, государству.

— А разве когда-то было по-другому? Как еще? — Юлю удивил его пафос.

— Ну да. Как еще... — Гусаров нахмурился. Взял бутылку. Налил сначала себе, потом, словно спохватившись, ей.

— За что пить будем? — Юля улыбнулась. Ее собеседник неподражаем. Ничего в его поведении не говорит о том, что он в квартире с красивой девушкой.

— За любовь, конечно. За что всегда пьют? — Он словно отстранял себя от своего же тоста.

— За любовь так за любовь. — Юля выпила разом. «Если он будет приставать ко мне, я оттолкну его не очень сильно. Чтоб потом еще попробовал».

Гусаров начал рассматривать вдруг Юлю так беспардонно, что она смутилась, хотя была не из стеснительных. Он поражал ее. Ее мысли колебались от желания выставить его до оставить у себя навсегда. Физически он был явно «не ее тип», но именно это парадоксальным образом привлекало. Антиобаяние превращалось в эксклюзив. Ей вдруг стало дико интересно узнать, как он целуется, как занимается любовью. Ведь он был женат. Почему развелся? Все в ней изменилось от желания просто с кем-нибудь поговорить, развеяться, чтобы тень Оливье не заслоняла жизнь и она перешла бы к познанию чего-то совсем нового для себя. Это похоже на то, когда пробуешь незнакомое блюдо и не ведаешь, понравится ли тебе его вкус.

Алексей продолжал изучение Юлиного лица.

— И все-таки... Может быть так, что у вашей подруги духи такие, как были у моей мамы?

— Конечно, может. Есть марки, которые всегда в ходу.

— Мне неохота уже уходить. Такой запах.

— Даже если это фокус — засчитано.

— В смысле фокус? — Алексей никак не мог попасть на одну волну с ней.

— Господи! Какой же вы дикий!

— Давай на ты. — Гусаров сам обалдел от своего предложения. В первый раз с ним такое. Почему? Ведь он ненавидит амикошонство.

— Без брудершафта? — Глаза Юли блеснули.

— Это пошло.

— Знаешь, со мной впервые в жизни отказались пить на брудершафт.

— Все когда-то первый раз.

Она одна с мужчиной, который для нее терра инкогнита. Весело! Вот до чего доводят тупые шутки. А если он не так безобиден? Каким злым сделалось его лицо, когда он сказал «это пошло».

— Мне охота пройтись. — Лера искала выход. Его лицо ее не на шутку обеспокоило. Даже испугало. Ей мерещился тупик.

— Тебе страшно оставаться со мной наедине? — Алексей недоумевал из-за произошедшей с девушкой перемены.

— Нет. С чего ты взял?

— Можешь признаться. В этом нет ничего зазорного. Вдруг я маньяк? — Алексей потер глаза рукой. Спина опять дала о себе знать. Он поерзал на стуле.

— Что за чушь?

— Я догадываюсь, что произвожу странное впечатление. Но я давно живу.

— Я не сомневаюсь.

— Меня почти всегда принимали не за того, кем я являюсь.

— И что?

— И в итоге я сам не знаю, кто я. Веду себя то так, то сяк.

— Все так себя ведут.

— Все не волнуют меня.

— Так гулять идем?

— Я домой.

— Джентльмен, ничего не скажешь. А если на меня нападут?

— Тут спокойный вроде район.

Все их общение превратилось в нечто стремящееся закончиться, но почему-то длящееся.

Они все-таки вышли. Кружили по району. Заходили в переулки. Он пересказал ей во всех деталях историю своей неудачной женитьбы. Она сравнивала его и Оливье. Оливье был лучше во всем. Но Оливье — это прошлое. Как она покажет Гусарова подругам? Его придется заново одевать. Весь его наряд ужасен.

Алексей давно не был с женщиной. И вот сейчас ему предстояло выбрать: пытаться воспользоваться тем, что Юля интересуется им, или не рисковать. Еще влюбится! Его немногочисленные влюбленности всегда возникали в перспективе, не сразу, не экстатично, постепенно. Что такое любовь с первого взгляда, он не понимал.

Он стар для ухаживаний!

Она совсем не для него.

У него не хватит ни денег, ни сил, чтобы соответствовать ее запросам.

Как же часто мужчины приписывают женщинам то, чего в них и в помине нет!

Они договорились встретиться завтра. Он не поцеловал ее. Ночной холод не рассвирепел до такой степени, чтобы выстудить их, но все же чего-то он не дал им совершить, зайти за черту условностей, освободить себя.

Когда Алексей вошел к себе, стараясь не шуметь, первое, что открылось его взору, это его отец, разговаривающий с какой-то девушкой. Лера? Как она здесь оказалась?

Мемуары Степана Гусарова

Сколько всем нам пришлось пережить перед этой премьерой! С какого-то момента репетиции пошли черт-те как. Все разваливалось. Все решили, что сам Чехов нами недоволен и погрузил в свою излюбленную скуку, в которую погружал всех, кто не расшифровывал его замыслов. Тут еще Мишка Конев явился на репетицию пьяный. Случай из ряда вон. К. снял его с роли. Я потом выговаривал Михаилу: зачем он в театр-то полез? Сказался бы больным. Это немного бы смягчило. Да, актер и мертвый должен вставать на репетицию и спектакль. Все мы это впитываем с первых дней в театральном училище. Но все же болезнь не так непростительна, как наглая пьянка. А ведь К. отнесся к его работе на телевидении положительно. Не все на такое способны. А он ему отплатил таким свинством! Боюсь, уйдет он из театра. Что-то нарушилось между ним и коллективом. Теперь Тригорина играю я. Медведенко отдали молодому актеру. На генеральной репетиции только что искры не летели. К. то орал, то шептал. Разбил чашку с чаем. Больше всех доставалось мне. Последние реплики Тригорина он слышал как-то не так, но я не улавливал. Пришлось ему буквально за руку вести меня по сцене и говорить текст одновременно со мной. После премьеры К. подошел ко мне и сказал: «Нет худа без добра». Такой оглушительный успех! Стоило терпеть. А ведь мы так долго не могли выбраться из какого-то кризиса. Ни у кого ничего не получалось. К. даже размышлял — он потом делился со мной, — не остановить ли работу над спектаклем. Но затем нашелся ход. Мы до предела повысили градус истерики персонажей. И это помогло выстроить новую концепцию. Комедия! Вот в чем замысел. Не самоубийство Треплева главное в финале, а ощущение, что все это не всерьез. Из Минкульта спектакль приезжали просматривать несколько раз. Все разные люди. Выглядели они как манекены. Все в костюмах, в рубашках и с портфелями. К. после каждого их прихода мрачнел все больше. Но потом нам сообщили, спектакль пропустили. Зал после премьеры стоял и не хотел расходиться. Бесконечные овации.

Банкет в театре был недолгим. Потом те, кто еще не наотмечался, поехали ко мне. К. присоединился. Был выпивши, но от этого еще обаятельней. Проговорился, что хочет ставить «Мертвые души». Боже! Как это будет здорово! Его любят абсолютно все. И никто из актрис с ним не спит. До нас донеслось, что жене его лучше.

Еще произошло кое-что. К. предложил Маше вернуться в театр, огорошил всех, что видит ее в нашей труппе. Выяснилось, он когда-то давно смотрел наш студенческий спектакль по сказкам Гоцци. Как он туда попал? Зашел в гости к одному из наших педагогов, а тот затащил его на Гоцци: смотри, мол, какую молодежь растим. Маша ему запомнилась с той поры. Он не сразу ее вспомнил, но, когда она стала заходить на репетиции, память подсказала ему. Он проверил: спросил у меня, верны ли его догадки. Я подтвердил. Я в том спектакле, кстати, не участвовал. Она обещала подумать над предложением К. Большого энтузиазма, правда, я в ней не заметил. У меня нет мнения на этот счет. Пусть сама решает. Я прежде не возражал, чтобы она ушла из профессии, даже находил в этом много полезного для нашей семьи, но теперь все изменилось. К. — лучший режиссер Москвы.

Лёша сидел с нами почти всю ночь. Такое было настроение, что загонять мальчика спать ни у меня, ни у Маши рука не поднялась. Он рано взрослеет, странно рано. Он серьезней, чем другие дети. Как ему будет потом, когда я и Маша уйдем? К своей смерти надо готовить детей заранее. Но никто никогда не делает этого. Родительство как таковое создает иллюзию вечной жизни. Надо поделиться с К. этой мыслью. Он уходил последним. Рассказывал за столом уйму смешных анекдотов. Я собрался его проводить, но он наотрез отказался. Он демократ, внешне у него нет дистанции с артистами, но на самом деле он на пьедестале. Вот и сегодня. Так запросто приехал к нам. Но никто не удивился. Всякое его действие без обсуждения признается правильным. Это удивительно. Неужели наш театр наконец семья? Мелькнула мысль, хорошо ли он делает, сидя до полночи за пьяным столом, когда жена его больна? Но ему виднее. Тем более она идет на поправку. И в этом, конечно, его заслуга. Когда он чуть под хмельком, ему это невозможно идет. Вся строгость уходит, остается одно обаяние.

* * *

Узнать адрес Алексея у Леры не заняло много времени. Ведь у нее были данные обо всех сотрудниках, а в целях безопасности и борьбы со взломами и вирусами она дублировала все на домашнем компьютере. Живет ли он по прописке? Ну а где ему жить? Он разведен. Мрачен. Одинок. Вряд ли он сегодня останется у Юли. Она изучила подругу хорошо, такая привередливая барышня, да еще после головокружительной любви с французским красавцем, не примет в свое прихотливое сердце хмурого типа среднего возраста. А вот ей он в самый раз. Из-за чего? Глаза... Он несколько раз заглядывался на нее на работе, поначалу она злилась — чего пялится? — а потом вгляделась, и что-то внутри засветилось крохотным пока огоньком, но неугасимым. Она сперва никак не объясняла свою лихорадку, связанную с Гусаровым, но вот озарение: что же еще, кроме глаз?

Если он загуляет с ее подругой? Ничего страшного. Папа сказал: «Борись!» Когда это слышишь от человека, всю жизнь сражающегося с болезнью, но живущего тем не менее во всю силу, что есть, любящего их с мамой, что-то мучительно ищущего в перепадах своего пьянства и спонтанного гнева, проявляющегося иногда такой нежностью, что от нее больно, человека, который никогда тебе такого не говорил, — то расшибешься, но добьешься своего. Собственные слабость и малодушие страшили больше, чем последствия любых действий.

Ехать было далеко. В пятницу вечером в метро много пьяных, бестолковых, несчастных людей, считающих, что пятничный вечер надо непременно проводить с бутылкой.

Если дома никого не застанет, подождет около подъезда. Чем она мотивирует свой приход? Тут все просто. С понедельника начинается проверка. Она волнуется, ей надо поделиться своими тревогами: не так у них все гладко, как кажется. Сейчас новые порядки наступают, с налоговой уже не так просто все решается, как раньше.

Гусаров жил недалеко от Елоховского храма. На Спартаковской улице. Юлька, кстати, живет в этом же районе, на Бауманской. Это нехорошее совпадение. Хотя что это может решить? Он не ее, не Юлькин.

В домофон звонила долго, уже отчаялась. Наконец чей-то голос, не Алексея, откликнулся:

— Кто там?

— Я к Алексею Гусарову.

— Его нет дома.

— А когда будет?

— Вы кто ему?

— Я Лера. Его коллега по работе.

— Он обещал скоро вернуться.

Раздалось шипение, потом щелчок.

Лера удивилась, что ее так легко пустили. Последнее время москвичей неизменно запугивали, что открывать незнакомым людям дверь ни в коем случае нельзя.

Подъезд выглядел помпезно, в отличие от того, где она жила, «благоухающего» бог знает чем. «Патриотизм — это не мочиться в подъездах», — изрёк как-то ее папаша. (С ним случались время от времени приступы красноречия.) С этим не поспоришь. Похоже, в их подъезде патриотами не пахло, а пахло мочой.

В лифте прочитала «Жизнь дерьмо». Не Алексей ли это написал? Парадоксальным образом ей это подняло настроение.

Перед ней предстал аккуратный старик в домашней мягкой одежде, прямой, высокий, с чрезмерно сухим лицом, живыми глазами. Не совсем древний, но, видимо, не очень шустрый. Пригласил ее на кухню; когда шел, сильно шаркал. Белая кожа производила такое впечатление, что вот-вот осыплется с его лица и легкими отслоившимися полосками тихо полетит на пол. Наверное, по возрасту он такой, как ее отец. Какую же их поколение хлебнуло жизнь, что, не дойдя и до семидесяти, они выглядят так старо. В Париже она замечала множество молодящихся стариков и старух. Спросила у Кристофа. Он с гордостью отчеканил: «Вся наша медицина нацелена на продление жизни».

В квартире много старых вещей, особенно в коридоре, кухня тоже «подгулявшая», стол весь в трещинах. Гусаровы не из тех, кто следит за собственным комфортом. Или для них комфорт никак не связан с внешним миром. Лера вздрогнула от мысли, что они оба здесь живут как будто временно, до какого-то события, которое все изменит, но это событие никак не происходит.

— Может, позвонить Алёше? Он сказал мне, что ушел ненадолго. Визит вежливости какой-то.

— Не стоит. Спасибо, что пустили. Я немного подожду. Если уж будет слишком поздно и он не вернется, тогда, значит, не судьба.

— Не глупите. Давайте я позвоню. Что так сидеть? Он не в курсе, что вы его ждете.

— Умоляю вас, не надо.

— Ну, вам виднее. Хотя уже довольно поздно. Вам чаю?

— Я сожалею, что побеспокоила вас.

— Я рад. Мы с Алёшей живем одиноко. Гостей у нас не бывает.

— Никогда?

— Если только внучка иногда с Алексеем заходит. Но ей тут не нравится. Пейте чай! Вон сахар в сахарнице.

Сначала они сидели на кухне, потом перебрались в комнату. Отец Алексея постепенно разговорился, лицо его перестало выглядеть таким сухим. Поразительно, каким радушием и гостеприимством отличался этот человек. В наше время, когда все колючие, недовольные, вечно считающие деньги... Он в прошлом актер. Об этом Лера догадалась по развешанным по стенам фотографиям, где он в разных костюмах, разных обликах. Фотографии все старые. Не то чтобы ее так занимал театр, но разговор завязался. Степан Алексеевич накинулся на современные постановки. Считал, что артисты халтурят, мечтают только о кино, а сами элементарно не владеют сценречью. Лера кивала для порядка. Потом он зачем-то достал из альбома фото маленького Алексея в школьной форме и фото своего отца в гимназической. Сообщил, что они оба Алексеи и оба замечательные люди.

Гусаров-младший зашел тихо.

— Лера! Как вы здесь? Что-то случилось? — Алексей застыл в дверном проеме.

— Мне надо с вами поговорить.

— Ну, давайте. Так срочно?

— Да. Иначе бы я не пришла. Мне страшно.

— Господи!

— Я пойду к себе. Мы с Лерой приятно провели время. Она умница. — Степан Алексеевич церемонно откланялся.

Алексей устроился на диване. Длинный день утомил его: пришла — пусть говорит. Лера осталась сидеть за столом. Гусаров с трудом сдерживался, так хотелось лечь, вытянуться, забыться. Тяготил осадок от встречи с Юлей. Он сделал все не так, как нужно было. Не приключение, а сущая нелепица. Впускать ее в свою жизнь или выкинуть из головы? Чем они займутся завтра при встрече? Зачем он вообще ее инициировал? Из вежливости? Бред. Вежливость не всегда хороша. И как объяснить появление здесь Леры? Она, похоже, не из самых вежливых в мире людей. Чехарда. И снег никак не пойдет.

— Я по поводу проверки. Я уверена, не все сойдет нам с рук в этот раз.

— Ну, это не наше дело. Директор нам на что? — Гусаров не ожидал, что все так банально, предполагал, что с ней реально что-то жуткое стряслось. Такое жуткое, что она обращается к весьма мало знакомому человеку.

— Вы наивный. Директор выйдет сухим из воды. А на нас повесят. Проводки на левые фирмы мы с вами делаем. Разве нет? Я оформляю договора, а вы переводите.

— И что вы предлагаете?

— Ничего. Просто я себе места не находила. Вот решила к вам. К кому еще?

— Вы меня озадачили. Но нам ничего уже не скрыть. Проверка в понедельник.

— Не скрыть! В том-то и дело. — Лера покачала головой.

— А почему вы решили, что в этот раз все пойдет не так? Всегда нам это сходило с рук. Да и все так живут. Директор человек со связями. — Алексей еле цедил слова.

— Да вот ходят слухи, что связи его порвались.

— Да уж. Неожиданно это все. А если уволиться? — Он знал, что это очевидная глупость, и его это даже забавляло.

— Это смешно. Не забыли, какое время на дворе? Кризис. Массовые увольнения. — Лера горячилась.

— Я чем-то должен вас ободрить?

— Не помешает.

— Чай, я смотрю, вы уже пили. Может, вы голодны?

— Нет. Кусок в горло не полезет.

— Выпить вам предложить, наверное, будет неуместно.

— Почему?

— В этом будет некий романтический оттенок. А вам, судя по всему, не до романтики.

— Вы можете серьезно отнестись к моим словам? Что нам делать, если... — Лера повысила голос.

— Откуда я знаю? Может, все еще и обойдется?

— Эх!.. Вы не осознаете масштаб. Если крыша наша протекла, зальет всех. Вам охота на нарах чалиться?

— Какой у вас, однако, лексикон.

— Какой?

— Любопытный.

— Как еще мне убедить вас, что я не истеричка и не сумасшедшая, расхаживающая со своими страхами по вечерам по чужим квартирам?

— Считайте, что убедили.

— Зря иронизируете. Я же о вас пекусь. Вы можете пострадать. Как и я. — Лера начала сама верить в свои доводы.

— С чего вы взяли, что я иронизирую? — Гусаров не собирался все это затягивать. Легче согласиться, чем спорить.

— А что вы говорили про выпить? — Лера игриво посмотрела на него.

— У нас есть немного водки. Отец настоял на лимоне. Хорошая получилась. — Алексей успокоился. Выпьет и уедет. Поздно уже.

— На троих? — Лере почему-то хотелось, чтобы Степан Алексеевич сейчас пришел.

— Папа! Ты не спишь? Зайдешь к нам? — громко сказал Гусаров-младший.

Раздалось шарканье.

— Что-то понадобилось? — Дед ощущал себя тут хозяином, без сомнения.

— Мы тут решили по пять капель водочки твоей. Присоединишься?

— Вот новости! С чего бы? Повод есть?

— Без повода.

— Вы пообщались о чем хотели?

— Да. — Алексей понюхал водку, прежде чем разлить. Пора ставить точку в этом непричесанном дне.

После второй Леру немного развезло. К водке она была непривычна. Степан Алексеевич осилил только полрюмки, но все равно, когда уходил, шарканья удлинились, словно эти глотки выжали из него последние силы.

Алексей оставался безучастным. Ни намека на флирт. «Выпить он предложил только ради вежливости, — расстраивалась Лера. — Так он мечтает, чтобы я поскорее ушла. Чего тогда пялился на работе?»

Лере позвонила мама и поинтересовалась, скоро ли она будет дома. Она никогда не гнала ее домой, просто спрашивала, скоро ли. Это действовало эффективней любых принуждений.

Перевалило за полночь. На метро ехать рискованно — еще закроется на пересадке. Алексей вышел вместе с Лерой, проводил ее до Спартаковской улицы, остановил машину, дал ей с собой денег, чтобы заплатить водителю. Она порывисто обняла его, коснулась носом щеки. Больше ничего. Он смотрел вслед машине какое-то время. Она уменьшалась, уменьшалась, быстро-быстро, как его жизнь.

Сегодня с ним много чего могло произойти, но ничего не произошло. Осень виновата. Осенью он сам не свой. Сил ни на что нет. Одна инерция. И снег не пошел все еще.

«Как ты себя чувствуешь, любимый?» Никто сегодня не напишет ему больше такого.

Алексей так устал, что не поговорил с отцом, который опять что-то строчил. Просто сказал:

— Спокойной ночи!

Перед сном спина опять заныла. Опасения Леры по поводу проверки не встревожили его. Не его это дело. Он делает все, что велит начальство. Он винтик. Бунт — это не его. Кишка тонка. Да и фирма их — часть крупной корпорации. Все схвачено. Лера истеричка, хоть и славная. Когда она ткнулась ему своим носом в щеку, он умилился. Что-то совсем детское сквозило в этом. Он держал девушку за современную штучку, обычную «эмансипе» из большого города, а к ней, возможно, это и не подходит.

Степан Гусаров услышал, что сын дома. Успокоился. Скоро наступит момент, когда он поставит точку в своих воспоминаниях. Что дальше? Молчание? Наказание? Справедливость? Их необходимо обнародовать. Иначе смысла в них нет. Это будет его покаяние. Ему уже ничего не страшно.

По дороге домой через мучающийся пятничной лихорадкой город Лера ни с того ни с сего получила кучу эсэмэс от Оливье. Она и не подозревала, что у него есть ее номер. Там было все про любовь: как он ее обожает, хочет и что всегда был влюблен в нее, а не в Юлю. Он писал по-русски с ошибками. Лера решила, что француз напился. Он ее абсолютно не волновал.

Проезжали мимо одного театра с огромной афишей «Ревизора». Лера отвернулась от греха подальше. Плохая примета. Все-таки проверка у них. Она отрицала любые суеверия, но сейчас все же отвернулась. Этот спектакль она видела пару лет назад, на премьере. Их контора спонсировала один из проектов театра. Назывался он «Двадцать пятая студия». Сами организаторы во всех интервью намекали, что название отсылает к двадцать пятому кадру и что цель их — воздействовать на подсознание аудитории. Лера тогда взяла с собой Кристофа. Ее поразило, сколько знаменитостей собрала премьера. Их директор на фуршете обнимался с режиссером, а Криcтоф шептал ей: «Европейский театр, европейский театр».

Мать и отец спали, когда она вернулась. Она же долго, почти до рассвета, не засыпала. Она уже не та, что до этого вечера. По-старому у нее не получится больше жить. Ее мозг отказывался понимать ее тело. Мозг велел ей успокоиться и спать, а тело мечтало об Алексее Гусарове. Мечтало до дрожи, до судорог, она представляла, как он будет двигаться в ней, и желание еще обострялось. Никогда она не влюблялась так безотчетно и беспричинно.

Мемуары Степана Гусарова

Маша теперь работает в нашем театре. К. замахнулся на «Макбета». Я там не занят, у меня и так хватает ролей. А вот Маша — леди Макбет. Необычное для меня ощущение. Я привык, что она принадлежит только мне, а нынче приходится делить ее с искусством. Маша запретила мне смотреть репетиции. Я немного опасаюсь, как ее примут наши змеи-актрисули. Но она пока не жаловалась ни на кого. Лёша теперь все чаще дома один. Но это и неплохо. Пусть привыкает к самостоятельности. Я все жду, когда он станет со мной откровенней, расскажет о переживаниях взросления, но он не торопится. Учится хорошо. Это радует. Правда, его классная жалуется, что он слишком уж нелюдим, отрывается от коллектива. Надо с ним осторожно обсудить это. Морган в последнее время крутится около меня. Что ему надо? Мишка Конев ушел из театра. Теперь телевидение его дом. Он вполне доволен. Его смотрит вся страна. Мы с ним недавно встречались. Выпили пива. Он нехорошо говорил о К., уверяя меня, что я разочаруюсь скоро. Я посмеялся про себя. К. стал практиковать репетиции с одним актером или актрисой. Маша полагает это не очень верным. Но меня не обманешь: она увлечена ролью леди Макбет всерьез. Наша «Чайка» стала главной премьерой сезона. Билеты продают с рук по бешеной цене. Пресса — вся восторженная. Меня тоже хвалят. Но в основном К. А он будто забыл о нас, играющих в «Чайке». Весь в «Макбете». Но мне кажется, от спектакля к спектаклю мы разыгрываемся. Находим новые краски. Ни разу еще не случалось, чтобы кто-то не хотел играть спектакль. Все горят. «Мертвые души» пока отложены. Это и неплохо. Там нет роли для Маши. А ей надо утвердиться. Она сделала другую прическу. Под Мирей Матье. Необычно, но стильно. Выглядит приподнято. Единственно, что меня беспокоит, мы мало времени проводим вместе. Но ради ее успеха я потерплю. И муж, и жена — звезды театра. Круто!

* * *

Алексей никогда не бывал в ночных клубах. Не понимал, зачем туда ходят люди. Шум, гам, бардак. Просто напиться и подрыгаться? Или нарваться на неприятности? Но Лера и Юля все же затащили его в караоке-клуб.

Караоке в Москве немало, но это славилось тем, что люди раскрепощались в нем как нигде. Дым стоял коромыслом, но это никому не мешало. Алексею неожиданно понравилась диковатая атмосфера, и он решил, что раз в жизни поведет себя так, чтобы потом пожалеть. Именно так. Чтоб потом пожалеть. Мысль об этом его взбудоражила. Его склонный к логике ум составил нехитрую цепочку: если он не может больше так жить, но при этом старается вести себя так, чтобы потом не жалеть и не стыдиться, надо попробовать другую модель. Парочки в клубе в танце слеплялись, как пластилиновые, официантки и официанты демонстрировали всеобъемлющее и нескончаемое счастье, поющие быстро входили в раж.

Как они оказались в ночном караоке-клубе втроем? Это история, достойная Конан Дойля.

Лера с утра связалась с Юлей. Подруга еще спала. Она, разумеется, сдала ей Оливье со всеми потрохами. Писал, признавался в любви, совсем с катушек слетел. Юля, очевидно, расстроилась, голос дрогнул. Лера изобразила возмущение, женскую солидарность. Ей нравилось влиять на эмоции подруги. Юля поделилась с ней, что неплохо вчера провела время с «ее Гусаровым» и сегодня они снова встречаются, типа «для кофе и погулять». «Куда же он тебя поведет?» — Лера полагала, что ее любопытство выглядит вполне оправданным. «В сад Баумана. Забавно. Я там с детства не была», — простодушная Юля не ожидала подвоха. Лера не показала, что эта информация ее шокировала. Поспешила распрощаться. А сама стала спешно собираться. Отец молча прошел мимо нее по коридору. Он сильно кашлял, выглядел сгорбленным больше, чем всегда... Мать спала. Лера всегда знала, спит ли мама или просто лежит. Нельзя дать Юле заарканить Алексея, «ее Гусарова», как та выразилась сегодня, не осознавая, сколь она права. Надо ехать к дому Алексея и очень осторожно следить за ними. Справится ли она? Справится. Лёша весь в себе, по сторонам не смотрит, не оглядывается. Чего ему оглядываться? Разъяренные мужья за ним точно не охотятся. Что делать потом? Она не заморачивалась. Главное, не упускать их из вида. Она боялась только не успеть. Может, сразу в сад? Нет, там ее они сразу приметят; пока она поймет их маршрут, выдаст себя. К дому Алексея она не опоздала. Заняла удобную позицию. Вот он вышел. Что? Он идет за цветами? Нет. Прошел мимо киоска... Слава богу!

В течение некоторого времени она, как заправская шпионка, наблюдала за безмятежной встречей своей подруги и того, кто за ночь выжег ее сердце и внутренности, превратив их в жаждущую его материю.

Гусаров с утра чувствовал себя так себе. Никаких надежд, что встреча с Юлей получится хотя бы не обыденно отвратительной, он не питал. До последнего мялся: может, сказаться больным? Но мемуары отца. Если он так сделает, ниточка оборвется. Да, она вчера уклонилась — «я не отвечаю за контент», — но знакомые-то у нее имеются.

Когда он подошел к входу в сад Баумана, вышло холодное осеннее солнце. Ничто не предвещало такой перемены погоды, тучи словно разбежались, увидев что-то страшное. Юля немного опоздала, за что долго и хлопотливо извинялась. Сегодня выглядела привлекательней, чем вчера. Прошлым вечером она, похоже, вела себя не очень естественно, из-за этого черты ее лица казались чересчур острыми.

Сад Баумана располагается между Старой и Новой Басманной и с давних пор любим москвичами. Небольшой, уютный, много где можно выпить кофе, в центре летняя эстрада, рядом пиццерия. Тут встретишь и мам, гуляющих с детишками, и пенсионеров, и молодежь, ищущую лирики и подобия уединения на лавочках в аллеях.

Сначала они прошли несколько раз вокруг сада, разговор балансировал между обычной вежливостью и желанием найти все же ту лазейку, по которой собеседники выберутся на свет и посмотрят друг на друга по-иному.

Через какое-то время Юля замерзла, и они зашли в пиццерию. Алексей судорожно размышлял, что делать, когда они отобедают. Юля выпила вина, раскраснелась. Рассказала смешную историю, как ее знакомая участвовала со своей собакой в каком-то собачьем показе. И вот, по словам этой неведомой женщины, когда объявили: «Суки-трехлетки на выход!» — двинулись собаки с хозяйками. Как раз после этой истории в кафе появилась Лера! Юля опешила. Алексей широко открыл глаза. Лера как ни в чем не бывало подошла к ним.

«Зачем ей это надо?» — недоумевала Юля.

«Надо же, какое совпадение!» — удивлялся Алексей.

Лера, не спрашивая разрешения, присела к ним за стол. Они быстро обсудили, какие бывают интересные повороты, вон как вышло: они по отдельности были знакомы, а все втроем нет. Взяли бутылку вина. Алексею показался его цвет неестественно красным. Гусаров никогда не попадал в такую ситуацию: две девушки, тайно борющиеся за него. Опыт его общения с женщинами не был грандиозно разнообразным, но сейчас только слепой не увидел бы, как девушки вступили в соревнование. Его это скорее тревожило, чем веселило.

Разговор на троих. Русская национальная забава. Алексею особо нечем было поразить собеседниц. Он больше соглашался. Потом соглашаться надоело. Он силился вспомнить что-нибудь смешное, чтобы развлечь Юлю и Леру. В основном это были чужие истории, когда-то услышанные им, кем-то ему пересказанные. Чаще всего глупые и вымученные. Но девушки смеялись.

Под их смех солнце слабело. Опускалось за дома. Поблескивало в окнах. Солнце всегда уверено, что уходит не навсегда... В отличие от людей. Сумерки быстро превратились в тьму, вспыхнули фонари, витрины призывно заблестели, субботний город готовился к вечеру, где главным является последующее воскресенье, в которое многие переходят без сна. Сад Баумана хорош при свете, вечером он выглядит слишком обыденно, особенно осенью.

Алексей рассчитался, дамы порывались поделить траты, но Гусаров отшутился, что не признаёт этого. Юля шутливо обиделась, мол, это нарушает ее права, но Лера также в шутку прокомментировала: «Коли предлагают — лучше не отказываться, нам же не по восемнадцать, скоро никто и не предложит».

Они перешли Садовое, пошли по Покровке, выбирая, где продолжить вечер. Алексей расслабился, его влекло впервые за долгое время куда-то, и он этому совсем не сопротивлялся. Хотел позвонить отцу, узнать, как он, но отложил это на потом.

В двух барах они попытали счастья в поисках стола, но безуспешно. Наконец Лера обратилась к Юле:

— Помнишь то караоке на Тургеневской?

Они как-то зависли там с Кристофом и Оливье.

Юля кивнула.

— Я позвоню туда. Может, попоем? — Лера полезла в сумочку за телефоном.

Гусаров абсолютно не умел петь, но почему-то воспринял предстоящий поход в караоке с энтузиазмом. Все в этот вечер было не так, как он привык. Он открывал в себе себя другого, которого давно похоронил, такого, каким он не отказался бы стать, но не вышло.

В караоке собралось еще не слишком много народа, поэтому их столу не приходилось долго ждать своей очереди, чтоб исполнить выбранную песню. Поначалу они подпевали друг другу, а дальше сам собой появился какой-то странный ритуал. Одна девушка пела что-то лирическое, а другая танцевала с Алексеем. Это походило на головокружительную дуэль, итог которой не смерть, а жизнь.

Что он знает о Лере? Что он знает о Юле? Кого бы он выбрал? В Лере больше для него тайны, хоть и знаком он с ней дольше. Она словно меняется каждую секунду. Юля ровнее, спокойней, или это не в его силах ее разжечь, заставить проявить темперамент?.. Она все делает так, как надо. Как по написанному. Он не представлял продолжение отношений с ней. Что ему делать? Пристать? Если она отошьет, он расстроится, не отошьет — растеряется. А с Лерой как сложится, если что? Она на вид доступней. Но не в плане секса — это всегда загадка, — больше открывается, что ли. Он ломал голову, как так получилось, что она к ним присоединилась. В случайность не очень верилось.

Он мог бы и не приглашать их. Но что-то случилось, он попал в неостановимый водоворот. Как будто, приглашая на танец одну, он гарантировал приглашение и другой. Танцевали Юля и Лера по-разному. Юля — держась чуть скованней; непонятно было, она поощряет более тесные объятия или терпит из вежливости. Лера прижималась всем телом, почти падала на него, а он ее ловил.

Юле перестало нравиться происходящее. В саду Баумана она кайфовала, разговор ни к чему не обязывал, Алексей не давил на нее. Воздух бодрил щеки. Гусаров уступал Оливье во всем, в нем ни капли романтики, он не стремился ее поразить, увлечь, но что-то ее тянуло к нему, заставляло продлевать встречу. Пока не появилась Лера! Как же это вероломно с ее стороны! Вот зачем она выспрашивала об их будущем свидании. Чтобы испортить его? Кому она этим нанесет вред? Ей казалось, что Гусаров найдет способ отшить навязчивую девчонку, но он ничего не предпринимал. Почему? Не влюблена ли она в него сама? А он? Черт! Как же она глупо выглядит! Лерка — просто дрянь. Но так просто она не позволит ей себя унижать. Поборется.

Уже в караоке во время танцев она спросила себя: правда ли она все отдаст для победы? И засомневалась. Руки Гусарова, касавшиеся ее, оставляли равнодушной. Последней каплей стало зрелище их почти сцепившихся в танце тел и ладони Алексея, сползающие чуть ниже талии. С ней он танцует по-другому. Он сам-то себя со стороны видит? Не видать им счастья! Клоун и клоунесса.

Юля сослалась на головную боль и засобиралась домой. Алексей и Лера уговаривали ее остаться, но скорее для проформы.

И вот они вдвоем. Они на той линии, когда нельзя упустить шанс. Губы их попробовали друг друга, и им понравилось. Они потеряли чувство стеснения, чувство стыда. Алексей проводил ее до дома; они, как подростки, целовались в подъезде до боли в губах, а потом Лера повернулась к нему спиной, а затем села перед ним на подоконнике и обхватила его ногами. Потом она убежала к своей квартире, быстро хлопнула дверью.

Когда Алексей, новый, светлый, совершенно ошеломленный тем, как он себя вел, вернулся домой, он увидел, что отец уронил голову на стол, на лист своей рукописи. «Спит, бедный», — умилился он. Потом подошел ближе. Его отец был мертв.

Мемуары Степана Гусарова

Все закончилось там, где и началось. В ресторане ВТО. Когда я заподозрил их? Сам не скажу. Наверное, когда на день рождения К. подарил Маше иностранные духи, которые в СССР было не достать. Он их привез откуда-то из-за границы. Почему не презентовал своей жене? Та болеет, и парфюмерия ей ни к чему? Но тогда ревность кольнула меня чуть-чуть и сразу отпустила. А потом меня вызвал Морган. Разговаривал со мной как с терпилой. «Ты что, ничего не видишь? Весь театр об этом говорит». Нет, я не видел их целующимися, не застал их в постели, но сомнения отпали: измена! Нужна месть! Иначе никак.

Что их кинуло в объятия друг друга? Он соскучился с больной женой и решил развлечься? А моя Маша? Плохо ей жилось со мной и Алексеем? Он, конечно, гений. Но... Если весь театр шепчется, надо отомстить...

И вот подходящий случай. После «Чайки» мы поехали в ресторан ВТО. Маша тоже с нами. Внешне они не показывали своих отношений. Театр! Но меня не обманешь. Вот твари! Рядом гуляла компания каких-то кавказцев. Мат-перемат, крики. К. подошел к ним и довольно резко попросил вести себя потише. План сразу созрел в моей голове. Я дождался, пока К. пойдет курить на заднюю лестницу — он любил курить как раз там, где никого нет. Ему разрешали. Великий режиссер! Куда там! Краем уха услышал, как кавказцы говорили меж собой, что это чмо надо проучить, чтобы не смел им впредь замечания делать. Я очень незаметно пробрался на лестницу. К. сидел на верхней ступеньке, меня не заметил. Я что есть силы пнул его в прыжке двумя ногами в спину, и он полетел прямо головой в стену внизу. Я знал, что эта лестница выходит к черному ходу. Быстро спустился. К. не подавал признаков жизни. Когда я переступил через него, весь пол был в быстро вытекающей крови. Уже от двери я услышал голос Маши, потом ее крик, затем зашумели кавказцы. Через пять минут я вернулся к столу. Вроде как в туалет отлучался. Все были в шоке. Маша не могла вымолвить ни слова.

Недели две я готовился к тому, что за мной придут, но ничего подобного. Я совершил идеальное преступление. Все, как я и ожидал, подумали на кавказцев. К. пришел в больнице в себя. Но у него амнезия, другие нарушения. Работать в театре он не сможет больше. Жить будет как овощ. Или почти как овощ. Хотя бывают случаи, когда у таких больных, как говорят врачи, часть жизненных функций восстанавливается. Но это редко. Я сдерживал себя от того, чтобы унизить Машу и рассказать ей, как я расправился с ее любовником. Это надо подготовить, чтоб получить максимальное удовлетворение. Ненависть моя и презрение к ней безмерны. Пока я готовился ее уничтожить, выжидал, выбирал время, она умерла от сердечного приступа. Внезапно. Когда ее хоронили, я вздрогнул от мысли, что у меня так и нет конкретных доказательств, что К. и Маша были любовниками. Она так и не сыграла леди Макбет...

Теперь, когда я читаю и редактирую эти свои дневники и осознаю, что жить мне недолго, у меня по-прежнему нет уверенности, что Маша изменяла мне с К. Это мой личный ад. Про К. я давно ничего не слышал. Лет двадцать назад кто-то сказал мне, что жена его ухаживала за ним долго, потом собственная болезнь обессилила ее, и она развелась с ним. Умерла одна. Он, кажется, вскоре опять женился. Кому он пригодился такой? Чудно. Я надеюсь, что мой сын прочтет это, когда я умру — раньше я ему не покажу, — и издаст. Я старался, чтоб было интересно. Возможно, на том свете мне это зачтется.

* * *

На похороны отца Алексея Гусарова не отпустили. Следствие постановило заключить начальника финансово-экономического отдела под стражу. Поводом стала поддержка проекта «Двадцать пятая студия». Руководитель проекта, известный режиссер, чем-то не угодил власти, и теперь его прессовали повсюду. По иронии режиссер этот возглавлял театр, где давным-давно служил покойный Гусаров. До какого-то времени власти потакали всем его экспериментам, а потом что-то пошло не так. Ни к кому в России власть так не жестока, как к своим бывшим фаворитам. Из Алексея сделали крайнего. Опасения Леры сбылись, но не совсем по тем пунктам. Кто мог предположить, что привяжутся именно к этому? Похоже, те, кто стоял за их фирмой, сами замазались в скандале с режиссером и помогать не спешили. Более того, многое доказывало, что по их инициативе состоялся этот разгром. На Алексея повесили, что он обеспечивал благотворительные переводы, а договоров о пожертвовании не было. Конечно, они были. Но это никого не волновало. При изъятии документов они вроде как пропали. Финансистов «Двадцать пятой студии» призывали признать, что они откатывали непосредственно Гусарову. Следствие обещало быть долгим. За Алексея никто не хлопотал.

Лера взяла на себя проведение похорон, на которые, кроме нее и двух незнакомых ей стариков, никто не пришел.

Все в ее жизни изменилось. Вернее, она сама все изменила. «Если он тебе нравится — борись». Вот и поборолась. Она уже не могла жить как прежде. А что дальше?

После горячей близости с Алексеем меньше всего она ожидала от него звонка с вестью о смерти отца. Она, не раздумывая ни секунды, взяла такси. Гусаров-младший держался спокойно. К моменту ее приезда тело уже увезли в морг, а телефон ее возлюбленного обрывали похоронные агенты. Воскресенье они посвятили траурным хлопотам. Алексей показал ей мемуары отца, но сказал, что читать пока не может. Куда-то их отложил. Она не заметила куда.

Ночь она провела у Алексея. Любовью они не занимались. Просто лежали обнявшись. А потом наступил понедельник. Проверка. «Двадцать пятая студия». Боль, страх, несправедливость, беспомощность.

Это произошло почти одновременно: Алексей взял все на себя, чтоб не добрались до Леры и других его коллег (следователям потребовалось время, чтобы он признался в несуществующих грехах), а Лера увидела две полоски на своем тесте. Первая ее мысль: разрешат ли им пожениться, если ему дадут реальный срок?

Разбираясь в квартире Гусаровых, она наткнулась на рукопись. Прочитала. Увлеклась. Хотя пришлось напрячься, рукописный текст с непривычки читался медленно. Показалось забавным, грустным, не вполне правдоподобным. Выдумал все это милый высокий старик, или кое-что все же правда? Кто этот К.? Алексей мог бы пролить свет, но он в тюрьме. Днями она ходила к директору, просила остановить прокурорский беспредел в отношении Гусарова, тот только махнул рукой: что он может сделать? Лера изводила себя мыслями, как помочь любимому. У кого есть связи в правоохранительных органах? Но все ее сослуживцы убеждали, что это бесполезно. Слишком крутой замес.

Она позвонила Юле, чтобы переговорить насчет издания, но та была так обижена, что отсоединилась. В ответ Лера написала ей кучу неприятных слов. Полный разрыв! Лера так и не узнала, что Юлю вскоре уволили из издательства. Оливье пытался вернуть ее, но она уже не верила ему. Стала много пить. Работу найти не получалось. Иногда она мучилась от мысли, что, возможно, в этих записях покойного отца Алеши состоит все дело. Не оттолкни она тогда подругу, все сложилось бы лучше. Дала себе слово: если снова устроится на работу в издательство, помирится с Лерой и возьмет у нее рукопись. Но экономический кризис только разрастался.

Лера принесла мемуары Степана Гусарова домой. Пусть полежат до лучших времен! Однажды ее отец, Семен Сергеевич Слепнёв, наткнулся на стопку белых исписанных листов, начал читать. Когда отложил последнюю страницу, удивился сквозь свою тьму провалов в памяти, искаженных эмоций, боли: «Отчего он называет меня К.? Чудной был малый, хоть артист и неплохой».

Прошлое он всю вторую половину жизни вынужден был вспоминать урывками. Сейчас явился образ какой-то женщины, вкусно пахнущей, но он его не признал. Но запах его любимый. Недавно он его нашел в магазине на Новом Арбате и купил духи, чтоб подарить дочери. Удивительно, стоили они недорого. Значит, Гусаров его изувечил... Не кавказцы. Уже не имеет значения: если заплывет в прошлое слишком далеко, не выплывет. Стоп-сигнал! Снова тьма. Он посмотрел на себя в зеркало. «К., значит? Ну, здравствуй, К.!» Дивно пахнущая женщина появилась снова, прямо перед глазами, и опять исчезла. Если верить Гусарову, это Маша. У него тоже не было ответа на вопрос, был ли у них роман. Память проглотила его. «Если он соблазнил жену актера, может, правильно его наказали?» Порой ему удавалось что-то вспомнить, но все как-то разрозненно. Смысл в таких воспоминаниях отсутствовал. Чтение рукописи Гусарова что-то пробудило, какие-то чувства обострились. Театр он давно презирал. После чтения презрение только усилилось. Ничего нет пошлее искусственных слез и фальшивых смертей. Гусаров описывал его как гениального режиссера? Это фантазии! «Чайку» пропустили только потому, что в министерстве знали о его дружбе с некоторыми генералами КГБ. И Морган знал.

Хорошо, что Люся, первая его жена, покинула его. Он сам просил ее об этом. Невыносимо видеть две жизни в человеке. Невыносимо любить того, кто когда-то жил первой жизнью, если он при тебе влачит вторую. Ее надо было спасти от этого. Дать ей уйти без него. Все связанное с ней он помнил лучше остального. Сразу, как пришел в себя в больнице, встретился с ее полными ужаса глазами.

У него хорошая новая семья. Ему повезло. Они принимают его заботу. Физически он почти восстановился. Вряд ли кто-то ожидал, что он так долго проживет после такой травмы. Он изолировал себя от внешнего мира максимально. Это спасло.

Вечером он пил водку. Врач строго запрещал. Но что он соображает, врач этот? Все время порывался вызнать у дочери, откуда она добыла эти листы. Но сдержался. Нельзя! Толку никакого в этом! В старую жизнь дороги нет. Она почти вся в темноте. А новая есть. Примешься слишком рьяно гнаться за старой — разрушишь нынешнюю. Смутную, но реальную. Где он все помнит.

Лера надеялась, что мобильный у Алексея не отобрали, и писала ему каждый день: «Как ты себя чувствуешь, любимый?» Хорошо, он не в курсе, что все началось с ее жестокого глупого розыгрыша. Юля могла бы сдать ее, но не сдала. Благородная! Хотя она сама в этой истории выглядит так себе. Все время врала.

Но, конечно, телефон был изъят. Следователи изучали его тщательнейшим образом. На приходящие эсэмэски не отвлекались. Перед ними поставили другие задачи.

Снег в том году пошел перед самым Новым годом.