Белая от солнца дорога уходит за горизонт. По обеим сторонам от нее поднимаются высокие, звенящие сосны, крытые, словно панцирем, тонкой золотистой корой. Вокруг сосен, впритык к дороге, лежит толстый ржавый ковер из выжженных на солнце иголок. Воздух остр и сладок от хвои, раскален от зноя и от того непрерывного, монотонного шума, без которого, кажется, не обходится ни один летний день: верещат цикады, поют перепела, дробно стучит дятел, и разливается в небе серебристо-черный жаворонок.

Вдоль дороги, сгорбившись от тяжелой сумки, медленно идет бородатый человек. Одежда его покрылась пылью, белые кроссовки посерели и напоминают советские чеботы, на спине и подмышках проступили темные пятна пота. За ним, высунув язык и прикрыв глаза от неимоверной духоты, бредет грязная, в колтунах собака. За спиной человека, подобно рокоту падающей воды, слышится нарастающий гул машины. Он оборачивается и поднимает руку, но легковушка, обдав его горячим выхлопом бензина, проносится мимо.

— Что, дружок, опять не везет? — грустно кивает человек собаке и, обтерев ладонью пот со лба, бредет по слепящей от солнца дороге дальше.

Человек и собака доходят до белого столба с надписью «Дорога жизни, 47». Лес в этом месте редеет, и глазу распахивается бархатная гладь Ладоги, уходящая в перспективу густо-синего неба с разметанными по нему тонкими акриловыми облаками. Искрящиеся солнечные блики на воде до боли режут глаза. Снизу доносятся музыка и визги отдыхающих, нос щекочет ароматный запах шашлыка. Человек без сил прислоняется к столбу Дороги жизни и съезжает на корточки. Собака, высунув язык, садится рядом и, наклонив голову, изучающе смотрит на него.

— Ну чего ты так на меня смотришь? — усмехается человек. — И я пить хочу, да нету.

Вдалеке на дороге снова показывается черная точка. Точка приближается и приобретает очертания грузовика. Человек встает, поправляет на плече сумку и поднимает руку. Терпеливо ждет, прикрыв второй рукой глаза от солнца. Грузовик мигает правой фарой и съезжает на обочину. Человек подхватывает сползающую с плеча тяжелую сумку и почти бегом спешит к машине.

— Здравствуйте. До Невской Дубровки не подбросите?

— Доброшу, — лениво соглашается розовый от солнца водитель. — Собаку в кузов посадишь?

Человек послушно поднимает собаку, сажает в кузов, защелкивает его и быстро возвращается к кабине. Неловко, боком, вскакивает на ступеньку, наступив при этом себе на ногу. Забравшись на сиденье, складывает руки на коленях и покорно устремляет взгляд в раскаленное лобовое стекло, в котором убегает вдаль белая от пыли асфальтовая дорога. Видно по его набрякшим векам и мутным глазам, что он измотан, возможно, долго шел пешком и хочет поскорее домой или в то место, где можно будет лечь в тени или напиться воды вдоволь, но водитель вывернуть руль на дорогу не спешит. Он наклоняется над пассажиром своим большим потным телом, смотрит на него маленькими черными глазками, как будто вдавленными в тесто изюминками, и протягивает мясистую потную ладонь:

— Лёха.

— Ваня, — торопливо кивает человек и осторожно жмет крупную ладонь.

Грузовик съезжает с обочины и разгоняется на хорошую сотку. За окном среди зеленого моря хвои мелькают белые марципановые свечки столбов Дороги жизни; иногда проступают в зелени, как проплешины, синие пятна Ладоги.

— Ну рассказывай, Вань, как жизнь. Давно в Дубровке? — начинает водитель.

— Давно, — кротко кивает Иван. — В августе десять лет как будет. А до этого в Екатеринбурге жили, там родители мои остались, там я учился.

— Был в Ёбурге, хороший город. А сейчас откуда?

— Из Ириновки.

Водитель присвистнул:

— Так это ж двадцать километров отсюда! И ты пёхом шел? А машина? Сломалась?

Иван улыбнулся:

— Меня к умирающей бабушке позвали. Туда довезли и обратно, сказали, тоже довезут. А бабушка причастилась и умерла — это большое счастье. Но людям, которые меня привезли, такое не понравилось. Они сказали, раз бабка померла, обратно сам доберешься.

Водитель выпрямляется за рулем и оборачивается на Ивана. Подозрительно смотрит на выпавший из футболки широкий нательный крест, на реденькую рыжую бороденку, на собранные на затылке секущиеся, давно не мытые волосы.

— Ты чё, поп, что ли?

— Ага, да... поп.

В машине наступает пауза. Иван кротко смотрит, как разматывается из-под колес бесконечная дорога, покрытая трещинами и выбоинами, как заворачивает за холм, ныряет в густую зелень и бежит вдоль песочного, с крупными валунами побережья Ладоги и снова уходит в лес. Лёха наклонился над рулем и тяжело сопит, изредка бросая на Ивана возмущенные взгляды. Наконец не выдерживает:

— Не люблю попов! До хрена вы лживые! Туда плати, сюда плати. Одна свечка шестьдесят рублёв стоит. Деда своего — фронтовика — хотел отпеть, так мне пять штук вкатили! За что? Через год на кладбище попа пригласил, он пятнадцать минут чёт почитал, кадилом помахал и говорит: «С вас три тыщи». Я говорю: «Слышь, поп, вот тебе штука, считай, тут даже с чаевыми». — Лёха перевел дух и быстро вытер сгибом ладони пот со лба. — Церкви везде понатыкали. Я в Коккорево живу, у меня в центре района хорошая площадка была. Для деток карусели, для взрослых скамейки, пиво пьешь в теньке, за сыном смотришь — кайф. Так теперь на этом месте церковь отгрохали. С фига ли? — Он яростно прогудел медленно ползущей легковушке. — У меня у тещи знакомые старики есть: бабке семьдесят девять, деду восемьдесят, живут в муниципальном доме. Горячей воды нет, толчок на несколько квартир, труба течет, пол сгнил. Из дыр комары лезут, мыши. Зимой по квартире ходят в валенках, а летом бабка в коробке спит, чтоб комары не кусали. И ты знаешь — каждое воскресенье в церковь ходят, на последние деньги свечки покупают. Я у них спрашиваю: «Зачем?» А они говорят: «Надо за все Бога благодарить. Мы живы, здоровы, дети за границей, слава Богу за все». — Лёха повернул к Ивану багровое от жары лицо. — Вот эти люди вам последнее несут, а вы им в уши ссыте. У патриарха вашего поезда, самолеты, яхта, морда от жира раздулась, в ящик уже не лезет. Ладно, в правительстве воры, но вы! Вы ж в Бога верите, с фига воровать?

Снова в машине наступает пауза. Иван опустил руки между колен, сидит сгорбившись, на лбу вспучиваются капли пота и скатываются в рыжую бороду. Слышно, как в кузове тяжело и часто дышит собака.

— Как собаку-то звать?

Иван вздрагивает:

— Не знаю. Прибилась ко мне, пока я вдоль дороги шел. Да я не против, у меня дома дети, обрадуются.

— Сколько детей?

— Четверо.

Пот обильно катится у Ивана по лицу узкими блестящими дорожками, словно он сидит в бане. Он отирает ладонью лоб, вытирает мокрые руки о футболку и говорит тихо, не отрываясь от окна:

— Я ни у кого не краду. У меня дети одежду друг за другом носят, а зимой ворота сгнили, я боялся, что ворота под тяжестью снега рухнут на детей. — И странным был его твердый голос.

Лёха усмехнулся:

— Ну чё могу сказать? Лох ты по ходу.

— Христос сказал: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное».

Но Лёха неожиданно рассердился:

— А он есть, этот твой рай? Ты его видел? Я считаю поповский рай — это замануха, чтобы народ дурить. Вот старики, про которых я рассказывал, — вот они всё рая ждут и Бога благодарят. И такие люди правительству выгодны: они всем довольны. И правильно, рабы не должны роптать. А я не раб, я человек! Я, может быть, здесь хочу пожить, в этой жизни! А мне говорят, нельзя, неправильно, ты страдать должен. А с фига я страдать должен? Чё я плохого кому сделал?

Иван улыбнулся:

— Бог сказал: «Каждому дано будет по его вере». Вот вы в рай не веруете и после смерти в пустоту попадете. А я верю, что за каждое страдание Бог сторицей вернет. Вот Иов многострадальный всего лишился: богатства, жены, сыновей, сам заболел, но терпел все и молился Богу. И Бог ему богатства приумножил, дал новую жену и детей. Христос сказал: «Человек сможет ходить по воде, если будет иметь твердую веру. Сможет горы двигать. Главное, верить. Терпеть и верить».

Лёха резко крутанул руль и свернул на обочину:

— Слушай, чувак, мне в такую парилку только проповедей твоих не хватает. Давай вылазь. Видишь поле? За ним будет Дубровка. Адью!

Человек и собака стояли возле поля, когда грузовик, обдав их темным облаком выхлопа, уехал. Низко нависло над землей темное небо. Ласточки и чижи с криком носились над землей; густая мошкара черными точками роилась над полем и забивалась в глаза и нос. Трава была высокая и в некоторых местах доходила до пояса, пробираться сквозь нее было тяжело. Между полями пролегла тонкая разделительная полоса леса, и косые лучи солнца проходили между прямыми деревьями, от этого на земле лежали золотистые пятна. Пахло травами, земляникой, смолой, и невыносимо парило. Иван шел быстро, придерживая на плече сползающую сумку. Во рту у него пересохло, губы растрескались, язык распух, как выброшенный на берег труп. Иван шел и шел по полю, а деревни все было не видать. Он споткнулся, ухватился за березу, прижался потным лбом к шершавому стволу и заплакал без слез:

— Господи! Помоги мне дойти! Пошли дождя, Господи... Умру без воды.

Возле его ног надсадно хрипела собака, широко разевая пасть и свешивая чуть ли не до земли розовый, похожий на блестящую ленту язык. Иван посмотрел на собаку и смутился.

— Собака и то терпит. Нешто я не потерплю? — пробормотал он.

Иван дошел до дома только к вечеру, когда над полем уже сгущались сумерки и светлячки завели в травах свою непрерывную жужжащую песню. Тонкий и острый месяц вынырнул из темного брюха тучи и блестящим серпом повис над деревней. Дома и дорога засветились под ним нежным серебряным светом и сделались похожими на снежные. Иван толкнул скрипучую металлическую калитку и вошел во двор. Возле крыльца стояла бочка с дождевой водой. Он зачерпнул полные ладони воды и утопил в них сухие, потрескавшиеся губы. Пил жадно, так что кадык его мелко вздрагивал при каждом глотке. Потом умылся и мокрыми руками пригладил волосы. Собака покорно ждала, пока он напьется, когда же он кончил — вскочила на старую, выцветшую на солнце, потрескавшуюся табуретку и розовым нежным языком стала лакать воду. Иван зашел в дом.

Дом был маленький. Из сеней вел в кухню узкий коридор, расходившийся по бокам двумя комнатами. За кухней поднималась на чердак черная от времени лестница, на которой валялись старые детские игрушки. В коридоре висело на веревках детское белье, штаны, кофточки, юбка и вытянутые на коленях уродливые старушечьи колготки. Пахло жареной картошкой, кислым чайным грибом, влажным бельем и мочой. В одной комнате надрывно плакал ребенок; женский голос с сильными трещинами старости однообразно бормотал над ним что-то невнятное, должно быть молитву. В другой комнате играли дети, и слышно было, как они гоняют по полу машинки. Иван снял пыльные кроссовки и едва не застонал от наслаждения — горячие, распухшие ноги с удовольствием вбирали в себя прохладу половиц. Он аккуратно поставил возле двери сумку и только хотел зайти в комнату к детям, как из кухни выглянула высокая женщина и крикнула:

— Ну наконец-то! Пришел!

Это была жена Ивана. Она была одета в вылинявшую красную юбку и большую вязаную кофту на пуговицах, покрытую мелкими катышками. Под глазами у нее набухли сиреневые мешки, а лицо было в некрасивых красных пятнах. Из-под передника выступал треугольный, как у гусыни, живот, а грубые, натруженные от работы руки бессильно свисали вдоль тела. Из комнаты выскочили дети: двое мальчиков-близнецов лет девяти и две тощие девочки — трех и восьми лет. Они бросились на отца, повисли на нем, принялись теребить и целовать, и было видно, что дети очень любят его.

— Там во дворе собака... за мной привязалась, пусть у нас живет... подарок вам, — смущенно говорил Иван, лаская детей и стараясь не смотреть на жену.

— Собака! Собака! — закричали дети и, бросив отца, выскочили во двор. Через минуту в окнах зазвенели их крики и веселый, упругий собачий лай.

Жена всплеснула руками.

— Какая еще собака? — закричала она, и на шее у нее некрасиво напряглись жилы. — А кормить ее чем? Я каждый день голову ломаю, где еду для детей достать, а он собаку домой привел!

— Так ведь привязалось за мной существо живое, как прогонишь?

— А ты и рад?! — И в глубине жениных глаз вдруг зажглась какая-то нехорошая искра. — Ты последнее отдашь, лишь бы другие были довольны. Не буду я кормить твою собаку, пусть сдохнет!

Она вернулась на кухню, рухнула на табуретку и зарыдала. Иван неловко присел рядом и дотронулся до рук жены:

— Голубушка, не надо, потерпи, родная, найдутся деньги. Ворота починим, дом подлатаем. Бог Илии в пустыне хлеб приносил и нам даст...

— Заткнись! — закричала жена, и лицо у нее полиловело от гнева и обиды. — Не Бог виноват, а ты! Три года назад тебе приход в Питере предлагали, на Невском проспекте! Ты отказался! Почему? — Она вскочила из-за стола и, опираясь на него обеими ладонями, нависла над мужем.

— Потому что в той церкви не служить надо, а иностранцам спектакли показывать.

— Хорошо, допустим. Год назад во Всеволожске большой приход давали. Прихожане — местные, по воскресеньям ходят! Деньги несут! Почему отказался?

— Там деньги никто не жертвовал, там епископ церковь как прачечную определил и деньги за наркоту отмывал. Зачем мне грех такой?

Жена несколько секунд молчала, а потом снова застонала:

— Полгода назад прихожане на свои деньги при больнице храм построили! У нас в Дубровке! Обеды при больнице, дьякон хороший, отпевания каждый день — золотое дно! Что не так?

Иван покраснел и посмотрел на клеенку на столе, где было нарисовано белое блюдо, а на нем роскошный виноград. И блюдо, и виноград были в мелких трещинах, оттого что клеенка была старая.

— Слишком хорошо было, без трудностей. Обеды каждый день, деньги — разве это христианская жизнь? Трудности должны быть, через трудности Господь спасает. А когда все хорошо — душа ленится.

Жена всплеснула руками и завыла, как животное. И было страшно смотреть на ее лицо и фигуру и на то, как она воет, упав грудью на стол.

В коридоре зашаркала резиновыми шлепками старуха с толстыми, кривыми ногами. Она вошла на кухню, тяжело переваливаясь, ставя носки внутрь, как утка.

— Дурак! — крикнула она Ивану с порога. — Паразит! У тебя дети голодают! Я пенсию свою копила, чтобы ворота зимой починить. А ты деньги прихожанке снес! Тридцать тысяч!

Иван ответил, не поднимая глаз от нарисованного блюдца с богатым виноградом:

— Она вдова, семь детишек. Дом у нее загорелся, муж погиб. Как не помочь? Всем миром собирали.

Старуха страшно расхохоталась и стала похожа на раздувшуюся рыбину.

— Теперь вдова твоя в трехэтажном доме живет! Мужика завела! А ты как был с гнилыми воротами, так и остался! Бог тебя зачем во главе семьи поставил? Чтоб ты голодом нас морил? Ирод! Ирод!

Она схватилась рукой за сердце, захрипела и неуклюже привалилась к стене.

— Мама! — крикнула жена и бросилась к ней.

Иван подошел с другой стороны и обнял старуху.

— Не подходи ко мне! Отстань! Бестолочь! Дурак! — хрипела старуха, отбиваясь от Ивана.

Старухе дали валерьянки, и она, выпив ее, сидела на табурете, сгорбив толстую спину, смотрела в пол, покачивалась всем своим грузным телом и бормотала монотонным, тусклым голосом:

— Говорила я дочке, не иди за него. Так нет, не послушала меня! Польстилась на речи твои про подвижничество, про святость и по-своему все сделала! — Старуха хотела было замахнуться на дочь, но из-за тяжелого веса едва не упала с табуретки и в последний момент схватилась за стол. Дочь подошла к ней, встала на колени, обняла руками и застыла. — И что с ней стало? Что ты с ней сделал? Красавица была. Память имела фотографическую. Чуть на страницу посмотрит, всю запоминает. Филолог. Четыре языка знала. Куда все делось? Ты перед алтарем клятву давал жену оберегать, а ты... ты... — Старуха закрыла лицо толстыми ладонями и заплакала, однотонно, на низком звуке, как обычно плачут на похоронах.

Ужинать сели, когда вернулись дети. Ели подгоревшую картошку с подсолнечным маслом и луком, запивали кислым чайным грибом. Из сладкого была только сгущенка, которую старуха вылила на блюдце и велела детям макать туда хлеб. Когда старшая девочка случайно капнула на стол сгущенкой, старуха заругалась, что она тратит дорогое лакомство, и назвала ее отцовским выродком. Девочка обиделась и вышла из-за стола. Иван ничего не ел, только пил гриб. Его порцию картошки отдали собаке, которая громко чавкала возле плиты и вылизывала миску. Жена с тещей сказали ему: «Коли привел собаку, вот сам и корми». После ужина Иван пошел в комнату к дочери и терпеливо убеждал ее не сердиться на бабушку:

— У нее жизнь тяжелая из-за меня. Ты ее, дочка, прости, и тебе воздастся. Вот увидишь — сполна воздастся, со всеми процентами.

Поздним вечером Иван читал детям на ночь «Гадкого утенка». Подолгу сидел возле каждой кровати — сперва в комнате девочек, потом у мальчиков. Когда же все заснули, вышел босой во двор.

Ночь была душная и темная. Вот уже много дней на землю не проливалось ни капли дождя. Маленький осколок месяца то нырял за пелену облаков, то снова выныривал, точно ребенок, потерявший мать. На горизонте, у края неба, все что-то тлело и тлело, какая-то зеленоватая точка. Иван ходил по двору кругами, делал зарядку, пил воду, убирал детские игрушки — но тяжесть не проходила. Вдруг какая-то противная мелкая мошка больно укусила его в лодыжку, и Иван вскрикнул. Он остановился, чтобы почесать ногу, и взгляд его упал на ржавые, покосившиеся ворота, на завалившийся забор, на яму во дворе — и такая вдруг овладела им тоска, что мочи больше не было! Он поднял голову к темному небу, по которому бежали с немыслимой скоростью тонкие, рваные облака, и заплакал:

— Господи! У меня нет сил! Жена у меня хорошая, добрая, помоги ей! И мать ее хорошая, добрая... От бедности осатанели! Молю Тебя, Господи!!! Дети голодают, жена больная, я измотан! Я отдал Тебе жизнь! Я каждый день исполнял заповеди Твои! Боже, пошли чудо!

Он упал лбом на сухую пыльную землю, словно в земном поклоне, и лежал неподвижно, ощущая в голове тишину и пустоту. И вдруг поднялся и снова зашептал страстно, горячо, до надсадного, тяжелого хрипа:

— Бог! Ты дал хлеб Илии в пустыне! Дал Христу пройти по воде! Ты сказал: «Каждому дано будет по его вере!» Я верую, Господи! — И, собрав последние силы, крикнул в самую бездну неба: — Я! Верую!

Вдалеке полыхнул гром. На руку Ивана упала первая капля. На горизонте, там, где все время что-то тлело и тлело, прорвалась твердь неба, и на землю хлынул, обжигая деревья и травы, благословенный дождь.