Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Сон в руку, или Похождения Тамары Петровны Белых на том и этом свете. Рассказ

Леонид Николаевич Павлов (литературный псевдоним Олег Бежин) родился в 1975 году в Москве. Окончил художественно-графический факультет МПГУ имени В.И. Ленина. В настоящее время работает в области графического дизайна. Литературным творчеством увлекся в 47 лет. Преимущественно работает в жанре «иронические фантасмагории». Автор трехактной пьесы, а также серии юмористических и фантастических рассказов. Обладатель специального приза конкурса журнала «Москва» «Былое грядет». Член Московского союза художников, участник и победитель ряда художественных выставок и конкурсов. Живет в Москве.

Продавщице продуктового магазина номер семнадцать Тамаре Петровне Белых приснился очень нехороший сон. Что характерно, дело было еще в семидесятых, когда сны гражданам снились по большей части развлекательные.

Тамара Петровна была женщиной деятельной и за сорок лет трудового стажа успела наработать себе скрученными весами на вполне сносную старость в хрустале и коврах. Казалось бы, ну спи себе припеваючи, веселые картинки рассматривай. Но, несмотря на персональные достижения, в ту ночь Тамару Петровну посетил форменный кошмар.

Снится ей, будто незапланированно отошла она в мир иной и топает прямиком на Страшный суд. Заходит в здание, а там народу тьма-тьмущая, как в родном продуктовом. И даже прилавок вдалеке виднеется почти такой же. Вдоль стен вместо хлебных лотков стеллажи из ящиков с какими-то камнями. На первый взгляд обычный щебень, но издалека толком не разберешь. Стоит за прилавком тетка в белом фартуке, явно при делах, и совком насыпает щебенку на весы. Мужичок же хлипковатого вида, чья очередь, весь трясется, будто от лихорадки, очень нервничает, бедолага. Боится, видимо, что обвесят.

Интересно стало Тамаре Петровне, что это за дефицит такой дают, раз народ переживает как в ГУМе, в трикотажном отделе. Будучи дамой грузной и простой в обхождении, Тамара Петровна расталкивает всех локтями и лезет напрямки.

— Женщина, тут, между прочим, очередь! — недовольно говорят ей в спину.

— Я занимала! — свистя одышкой, бросает Тамара Петровна, протискивается к прилавку и видит — на ящике табличка: имя, фамилия, год рождения. И, судя по тому, как мужичонка хватается за сердце, фамилия та его.

Тем временем тетка вытирает о фартук руки и говорит:

— Всё, мужчина, итого — два сто. Вам теперь прямо и направо, в рай.

Малахольный охает, хватается за прилавок и еле слышно бормочет синими от напряжения губами:

— Ох, огромное спасибо! Даже не знаю, как и благодарить.

— Не надо тут никого благодарить, — отвечает она. — У нас все по нормам: от каждого по способностям, каждому по грехам.

«Так вот оно что! Грешки личные, значит, они тут завешивают», — прищуривается Тамара Петровна, глядя, как работники заведения под локотки уводят мужичка в указанном направлении. А вслух спрашивает:

— Товарищ... э-э-э... продавец, скажите-ка, а какие у вас тут расценки, чтобы вот тоже прямо и направо?

— Направо — до пяти кило. Все, что больше, — налево, в преисподнюю. Для кого вот тут написано все? — недовольно отвечает тетка и указывает на плакат за спиной. А там действительно все достаточно художественно нарисовано. Мол, пришел час, граждане, собирать камни: все, что за жизнь нагрешено, теперь обязательно будет взвешено. И ниже табличка с весовыми нормами.

— Ну понятно... — прищуривается Тамара Петровна. — Ладно, давайте сюда мой ящик. Вон он, второй сверху в правом ряду. Только предупреждаю: я перевешивать не позволю.

Какая-то малахольная старушка за спиной пытается было зароптать, мол, куда это вы, женщина, без очереди, но, срезанная Тамарой Петровной на взлете, быстро находит душевное равновесие и притихает.

И тут события принимают неожиданный поворот.

— А у нас, женщина, обед! — разводит руками тетка за прилавком и ставит перед носом табличку с соответствующей надписью. — Вот, пожалуйста: с тринадцати до четырнадцати.

— Это какой еще обед? — вскидывается Тамара Петровна. — Безобразие! Мурыжат, понимаешь, людей с девяти утра, совсем работать не хотят. Я, может, инвалид третьей группы. Сейчас вот помру тут, что тогда делать будете?

— Вы некоторым образом уже померли, — безразлично отвечает тетка и производит зевок, подчеркивающий непреодолимую пропасть между привилегированным классом работников прилавка и прочими несущественными классами.

— Все равно безобразие! Управы на вас нету. А ну-ка, давайте сюда жалобную книгу, я порядки-то знаю!

— Женщина-а. Не забывайте, где находитесь. Вон вас сколько, а я одна. Разорваться мне, что ли? Если так неймется — вот ваши камни, вот весы, и вешайте-ка сами сколько вашей душе угодно. А у меня обед.

Тетка не спеша стягивает с полки Тамары Петровны ящик и демонстративно бухает перед ней на прилавок.

Смотрит та на этот ящик, потом на весы знакомой до боли конструкции — и расплывается в максимально приветливой улыбке:

— Ну так бы сразу и сказали. Что ж мы, звери тут, что ли, да, товарищи? Сами как-нибудь справимся! А вы идите перекусите, конечно. Где ж это видано, чтобы с тринадцати до четырнадцати и без обеда?

Сказано — сделано: тетка в подсобку, а Тамара Петровна за работу — вешать грешки, которых у нее там, к слову, насыпано от души.

«Это ничего! Уж мы-то все сделаем как надо», — бодро говорит она себе и незаметно подкручивает нужное колесико, как-никак сорок лет трудового стажа. Сыплет камни, на весы поглядывает — следит, чтобы, не дай бог, за пятерочку не перескочить.

— Все! Все как один: четыре девятьсот пятьдесят! — энергично говорит она через десять минут образцово-показательной работы. — Зовите там кого надо, чтобы очередь не задерживать, а то народу собралось как в ГУМе под Новый год, ей-богу!

А сама довольно смеется — настроение-то хорошее.

В этот момент, как в замедленном кино, распахивается дверь подсобки, и оттуда прямо на Тамару Петровну чеканным шагом выходит тетка, что с тринадцати до четырнадцати должна была есть заслуженную котлету с гречей, одной рукой скидывает с себя фартук и накладной бюст, другой — парик и шапочку и оказывается майором милиции Карповым C.В. в отглаженной форме и новенькой серой фуражке с околышем. Очень эффектно это у него получается, ничего не скажешь.

— Нехорошо, Тамара Петровна Белых, нехорошо! — говорит майор милиции Карпов С.В., отдавая честь.

— Что такое?! — вскидывается та, чувствуя неладное.

— Нечестно себя ведем, весы подкручиваем?

— Не понимаю, о чем вы...

— Прекращайте юлить, кругом свидетели, — отвечает Карпов С.В. и кивает на очередь.

А очередь тем временем уже ловко повязывает друг другу на руки алые повязки с надписью: «Народный контроль».

— Тьфу на вас! Цирк устроили тут... — с досадой говорит Тамара Петровна.

— Не прошли проверочку-то, не прошли, — печально качает головой майор и бросает на нее укоризненный взгляд добрых, честных глаз.

— Не прошли, не прошли, — хором поддакивает очередь.

— Было у вас в ящике грехов ровно на пять кило, спорный вес. А теперь за обман еще один камушек. Итого — пять пятьдесят. Так что вам сейчас прямо и налево.

«На ерунде погорела!» — думает Тамара Петровна и недобро щурится:

— Да-а, вас не проведешь.

— А нас проводить не надо, мы сами вас куда надо проведем, — с добродушной улыбкой отвечает Карпов С.В., берет ее двумя пальцами за пуговку демисезонного пальто и, как обещал, отводит к двери с табличкой «Преисподняя».

Тамара Петровна хмуро, но послушно движется к неизбежному — куда ж денешься из такой организации? «Ладно, и там как-нибудь устроимся, где наша не пропадала. Неприятно, конечно, но и не такое видали».

У входа в преисподнюю уже мнутся черти, покуривают от скуки. Ждут, рогатые, новых поступлений. Вполне приличные, надо сказать, черти, вежливые, в фирменных спецовках и резиновых сапогах, чтобы пол копытами не царапать. На кармашках булавочки приколоты — от сглаза, наверное. Люди-то разные попасться могут, сами понимаете.

— О! Добро пожаловать, Тамара Петровна Белых! — оживляются черти, гася окурки об урну. — Давно вас ждем. Проходите, располагайтесь.

Распахивают дверь, а за ней дым коромыслом и клубами вьется спертый, нездоровый воздух. Все помещение, уходящее куда-то в непроглядную тьму, заставлено алюминиевыми кастрюлями, точь-в-точь как в столовой при Моспродторге — с намалеванными надписями: «Борщ», «Солянка» и «Харчо», — только высоченными и метра три в диаметре. Кругом все бурлит и булькает, и тяжело воняет тушеной капустой.

— Ну? Куда дальше-то? — спрашивает Тамара Петровна, обмахиваясь шапкой и привыкая к новому температурному режиму.

— Можете вон в том углу на жаровню прилечь или, к примеру, в котел нырнуть. Выбирайте на свой вкус.

В этот момент из кастрюли с надписью «Борщ» высовывается главный бухгалтер продуктового магазина номер семнадцать Семен Семенович Кац и приветственно машет ей шляпой. А за ним показывает нос и сам директор Криволапов Василий Иванович, в новеньком черном пальто с прилипшей веточкой петрушки на плече.

— Привет, Тамара Петровна Белых! Лезьте к нам, тут как раз место свободное есть.

— Туда пойду, в родной коллектив, — решительно отодвигает чертей Тамара Петровна.

Залезает по приставной лесенке и, зажав двумя пальцами нос, прямо как есть — в шапке, сапогах и пальто — плюхается в котел, поднимая внушительную волну на поверхности борща.

— Тама-ара Петровна! — укоризненно морщатся черти. — Куда ж вы в борщ в грязной обуви? Ну для кого вот тут коврик постелен? Кипятить теперь придется из-за вас.

— Прокипятите, не переломитесь, — отвечает Тамара Петровна, осматриваясь на новом месте: место, конечно, не ахти, но могло быть и похуже.

— А ничего тут у вас, жить можно! — подмигивает она Семену Семеновичу, который в этот момент судорожно пытается не пойти на дно в поднятой ею волне.

— Да, Тамарочка Петровна, вполне приемлемо пока, — вставляет директор, солидно покачиваясь на поверхности в розовом надувном круге в цветочек. — Тепло и довольно просторно, размещайтесь.

— На обед-то что дают?

— Пока ничего не давали. Но, говорят, вроде как нас должны подать.

— Это как это? Что значит «нас»?!

— Ну как, как? Мол, тридцать лет мясо недовешивали — теперь будете вместо него.

— Это что за произвол? Безобразие, а не организация. Не-не-не, я на такие дела согласия не давала, — решительно заявляет Тамара Петровна и, перегнувшись через край, кричит чертям: — Эй, как вас там... истопники! А ну-ка, зовите давайте сюда начальство свое!

— Зачем это? — спрашивают снизу черти, подбрасывая дровишек, чтобы прокипятить испорченный борщ.

— Где это видано — трудовыми коллективами столы накрывать? Ишь чего удумали!

— Не в ваших интересах, Тамара Петровна, начальство сюда звать, уж поверьте. Мы-то уж знаем.

— А я говорю — зовите. Всему есть предел, и терпению моему тоже! — все больше распаляется Тамара Петровна. Не на шутку разошлась: кричит, по котлу кулаками долбит, борщ разбрызгивает — учиняет, одним словом, адский скандал.

Из соседних кастрюль на этот шум грешный люд уже начинает высовываться — смотрят, удивляются.

— Я вам сейчас покажу, где черти-то зимуют! Устроили тут, понимаешь, преисподнюю какую-то! — не унимается Тамара Петровна.

В этот момент откуда-то из темноты раздается душераздирающий рев, потустороннее помещение сотрясается, камни и песок градом сыпятся в супы, поднимая разноцветные фонтанчики. Тамара Петровна от неожиданности приныривает, отчего набирает полный рот вполне приличного, кстати, борща и замолкает.

— Это что за презренное насекомое посмело тут возвысить свой мерзкий стрекот? — словно из жерла вулкана, разносится тысячеголосый нечеловеческий рык, и в свет костров и жаровен медленно выдвигается гигантский рогатый силуэт местного начальства. Смесь серы и гари накрывает все вокруг. Смрад настолько едкий, что на мгновение перебивает смертоносный дух общепитовской тушеной капусты. Острым когтем чудовище поднимает Тамару Петровну за шиворот и подносит к пышущему огнем трехметровому глазу.

— Как твое имя, насекомое?

— Тамара Петровна Белых, — еле живая от страха, отвечает та, безвольно свисая с когтя и, как на вешалке, медленно проворачиваясь туда-сюда.

— Это какая еще Тамара Петровна? Что из продуктового на Петровке?!

— Ну да, из него... — робко кивает она.

— Так это ты третьего дня недовесила мяса слугам моим?!

— Безобразие... наговоры... — еле слышно вырывается у Тамары Петровны классический ответ. — У нас нареканий не бывает...

— Да как ты смеешь лгать мне, мерзкий микроб? Мне, хозяину заведения, что прямо и налево?! — взрывается грозным рыком местное начальство, и чудовищная, дышащая жаром пасть огненной пропастью разверзается под Тамарой Петровной.

С ужасом чувствует она, как ее драповое пальто в елочку начинает дымиться и окончательно теряет товарный вид.

И происходит тут самый настоящий, заявленный на табличке при входе в заведение ад.

Что там было дальше — в двух словах не расскажешь. Да, честно говоря, и не стоит — вдруг рядом дети или пожилые люди со слабыми сосудами? Скажем только, что проснулась она от собственного крика, вся в поту и нервном напряжении. Что ни говори, а сон оставил в душе Тамары Петровны нехороший осадок.

Будучи по незнанию атеисткой, Тамара Петровна в чертей и преисподнюю не верила. Зато свято верила в неприятные вопросы со стороны бдительной московской милиции. «А вдруг сон в руку? — хмуро думала она. — Настучит какой-нибудь малахольный — на проверке-то и заметут. А это два года, как пить дать. С конфискацией».

Но не была бы Тамара Петровна сама собой, если бы сдалась после рядового адского кошмара. Повздыхав с минутку, она окинула взглядом ковры, дорогой сердцу импортный сервиз на шесть персон и хлопнула себя по тугому колену: «Врешь, меня так просто не возьмешь! А пускай проверяют, черти. Это мы еще посмотрим, кто кого».

И за следующий месяц дала она народному контролю решительный отпор: покупатель коварно просит взвесить триста грамм, а она ему триста пятьдесят! Он хочет пятьсот, а она ему сотню сверху. Он уже в отчаянии требует завесить два кило — надеется, подлец, что уж на этом-то точно погорит Тамара Петровна, — а получает два двести и униженный плетется восвояси. А она довольно улыбается: ну что, выкусили, проверяльщики? Взяли с поличным-то?

Беда пришла откуда не ждали, то есть все было как в том сне, но через центральный вход.

В конце месяца подошла к Тамаре Петровне делегация из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и в лице старшего лейтенанта Реброва А.М. строго произнесла:

— Так-та-ак. Расхищаем, значит, Тамара Петровна Белых?

— Что? — искренне раскрыла та рот от удивления.

— Собственность социалистическую, что.

— Так я ж вроде наоборот...

— Нехорошо себя ведете, нехорошо. Вот смотрите: в прошлом месяце вам было отгружено четыре тонны социалистической собственности на шесть тысяч рублей. Было?

— Было...

— Продана?

— Продана. А в чем дело?

— А дело в том, что выручено с них всего три. Спрашивается: где остальное?

— А-а, так вы в этом смысле! — облегченно выдохнула Тамара Петровна и собралась было похвастаться образцово-показательным обслуживанием... Но вдруг охнула и неловко присела на табурет. Дошла до нее наконец оборотная сторона борьбы с народным контролем. Сверкающим галопом пронеслись перед глазами хрусталь с коврами, растерянно звякнул в ушах импортный сервиз на шесть персон, и Тамара Петровна выдохнула:

— Все-таки в руку.

— В какую еще руку? Взятка при исполнении? — нахмурилась делегация в лице старшего лейтенанта Реброва.

Но Тамара Петровна не ответила. Вспомнила она свой ночной кошмар, честные глаза майора Карпова, и вдруг случилось с ней то, чего никто не мог ожидать, а уж тем более она сама. Только что продавщицу продуктового взяли на растрате, но мир не рухнул, солнце не погасло, зато поняла она вдруг, что не жила пока лучше, чем в этот месяц, не подкручивая весы и не озираясь по сторонам. И снизошло на Тамару Петровну Белых откровение: «Господи, как же неправильно живем мы! К чему эта суета, это копошение корысти ради зачем? Ведь сказано в УК РСФСР: не убий, не укради, не сотвори себе кумира из сервиза импортного и ковров лишних не возжелай, поскольку все это есть прах и тщета и не в них смысл сущего; не обмани и не обвесь брата своего и сестру, ибо все мы ветви одного древа и чисты от рождения: и я, продавщица Тамара Петровна Белых, и народный контроль, и даже хитрая морда Семен Семенович Кац, бухгалтер нашего продуктового номер семнадцать; не узри в покупателе лишь контроль народный, а сам контроль прими за благо и встречай с легким сердцем и чистой душой, ибо дан он нам свыше, дабы не преступали черту и худых дел не свершали. Воцарится тогда покой и благодать, и уйдет тьма, и наступит всеобщее благоденствие. А в обратном случае неминуемо воздастся по грехам нашим согласно Уголовному кодексу РСФСР и придется отсидеть положенное. С конфискацией».

Так подумала Тамара Петровна. Точнее, подумала она какую-то ерунду, а это чистое знание мгновенно пронзило все ее незатейливое существо. И поняла, что большую часть жизни уже бестолково потеряла, а виной тому этот хрустально-сервизный перезвон, будь он проклят, окаянный. Но ощутила счастье и благодать от очищения и любовь ко всему, что движется, включая делегацию из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности.

Старший лейтенант продолжал хмурить брови и что-то строго говорить, а Тамара Петровна, не слушая, смотрела на него, и слезы умиления катились по щекам — такое единение со всеми и с ним чувствовала она, будто создана была из ребра Реброва А.М. И так легко и хорошо стало ей, как не было никогда.

Глядя на это, старший лейтенант смягчился и расправил лоб:

— Вы уж это... не убивайтесь, что ли, так. Пойдете на чистосердечное — много не дадут. Года полтора, не больше.

— Пойду, обязательно пойду. Все расскажу и про прошлые дела, и про настоящие. Только вы уж проследите, чтобы с конфискацией дали, слышите? Обязательно с конфискацией! Сервиз там, все такое... — нараспев, бархатным елеем заговорила она.

— Ладно, ладно, — снова нахмурился Ребров А.М. — Это уже суд решать будет. Ведите в машину!

Двое братских душ аккуратно взяли Тамару Петровну под локотки и повели к выходу, а она улыбалась и, шмыгая носом, то и дело оборачивалась к старшему лейтенанту:

— Только чтобы обязательно с конфискацией, слышите? Я порядки-то знаю, меня не проведешь!

Вот так неожиданно сбылось то, что продавщица магазина номер семнадцать наблюдала в своем страшном сне. Ее уводили в строгие чертоги, но она ничуть не переживала, а была, напротив, счастлива и спокойна. И с легким сердцем и чистой совестью переехала она на полтора года в колонию для предприимчивых работников торговли и прочих излишне деловых людей.

* * *

С тех пор прошло пятнадцать прекрасных лет, не замутненных хрусталем и коврами. Тамара Петровна поселилась за городом, начала новую жизнь. Воспоминания о ночном кошмаре и последующих событиях постепенно начали вытесняться подмосковной благодатью и хлопотами в приусадебном хозяйстве.

Как-то раз, перетрудившись на грядке, она вдруг охнула, схватилась за сердце и через мгновение обнаружила себя в мерцающем золотисто-белом пространстве, перед сияющим величественным зданием. Здание было точь-в-точь как в том злополучном сне, и Тамара Петровна все поняла.

Потоптавшись у входа, она шагнула в распахнутые двери, ожидая встретить толкотню и давку. Но зал оказался пустым. Ни очереди, ни народного контроля, ни тетки в белом фартуке по фамилии майор милиции Карпов С.В. Только прилавок в центре, на нем весы и ящик с камнями. Тамара Петровна подошла поближе, постояла в ожидании, но никто не вышел навстречу. Зал был по-прежнему светел и пуст, лишь эхо ее шагов разгоняло прозрачную тишину по углам. Щебня в ящике было много. И никакого плаката с весовыми нормами. Тамара Петровна вздохнула, поёжилась и начала завешивать свои камушки.

Что было дальше — точно неизвестно. Но поговаривают, что все у Тамары Петровны сейчас хорошо: сидит на облаке, ножками болтает. Если в бинокль хорошенько присмотреться, то в ясную погоду вполне можно разглядеть. Абсолютно счастлива и воздушна она теперь.

Чего, кстати, не скажешь о бухгалтере Семене Семеновиче Каце и их начальнике Василии Ивановиче Криволапове. То ли вовремя нужный сон не посмотрели, то ли в самый ответственный момент случилась у них бессонница, но достоверно известно, что оба служат теперь в преисподней борщом.

Очень недовольны.

Условия, говорят, просто адские.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0