К 70-летию Юрия Полякова

В «Дневнике» братьев Гонкур есть глубокая и достаточно парадоксальная мысль о значении литературы: «Мы не знаем истории тех веков, о которых не написаны романы». Мысль, с которой можно соглашаться или не соглашаться, но, по сути, все-таки, если нет прозы, повествующей об определенной эпохе, то как бы и нет течения времени, нет людей, характеров, сцеплений явлений быта и бытия, нет истории, ежеминутной и ежедневной драматургии жизни, нет семейных и любовных драм, понимания отношения к смерти, к Богу, к власти, к врагам, к Родине, к природе, к звездному небу над головой и к моральному закону в душе человека... В подтверждение мысли братьев Гонкур можно привести несколько патетические, но во многом справедливые слова критика Н.Переяслова: «Книги Юрия Полякова — это не энциклопедии, а скорее “истории болезни” российской жизни конца XX — начала XXI веков, по которым грядущие поколения будут изучать и само наше время, и тип русского человека этого времени. Спору нет, Солженицын — крупнейший писатель современности, но если от литературы сегодняшних дней уцелеют только романы Полякова “Замыслил я побег...” или “Грибной царь”, значит, мы уже не исчезнем в веках в безвестности...»

Любопытно здесь упоминание слова «энциклопедия». Не впавшие окончательно в склероз нового культурного варварства наверняка помнят известную формулу умнейшего, но страстного и увлекающегося Виссариона Белинского про «энциклопедию жизни» — «Евгения Онегина». Кстати, Петр Вяземский, как это часто бывает с друзьями, видимо, не счел заслуженной столь высокую оценку своего друга Пушкина и несколько сузил масштаб значения гениального романа в стихах, назвав его всего лишь «карманным зеркальцем». Наши идеологические либеральные комиссары в пыльных шлемах, сметая подряд все русское и национальное из памяти и культурного кода доверчивого народонаселения России, конечно же оплевали в свое время старика Белинского за его упертость в отстаивании дорогих ему идеалов и веру в могучую силу писательского слова, способного преобразить мир. И понятие «энциклопедия» все-таки точно и объемно передавало время, широту и полифонию русской жизни во всей ее полноте в романе Александра Сергеевича.

Но поскольку здесь мы говорим о Юрии Полякове не как о прозаике, но о поэте, «карманное зеркальце» вообще применительно к стихам как таковым. В сумме, если сложить все эти поэтические «зеркальца» целого поколения, из такой мозаики может получиться пусть не эпическая, но все-таки «энциклопедия» конкретной эпохи. К тому же образ зеркала, образ некоего вглядывания через него в себя самого неслучайный в поэзии Полякова. Не такое трагическое, как, скажем, у Ходасевича в его стихотворении «Перед зеркалом», который писал:

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот — это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?..

Ходасевич перед зеркалом как на суде, как перед последним вопросом:

И Виргилия нет за плечами, —

Только есть одиночество — в раме

Говорящего правду стекла.

У Полякова и первый детский страх перед жизнью и смертью, и отчасти свойственное его молодому влюбчивому лирическому герою нарциссианство с привкусом куртуазного маньеризма запечатлены в стихотворении с тем же названием, что и у Ходасевича, — «Перед зеркалом»:

Донельзя знакомый,

       по-утреннему сердитый

В предчувствии сотен

       готовых обрушиться дел,

Застыв с поднесенной

       к щеке электрической бритвой,

Он как-то всезнающе

       вдруг мне в глаза поглядел...

Такие дела...

       Так что нужно скорее добриться,

Ведь нам на работу,

       а ехать почти два часа.

Не будем грустить.

       Мы всего еще сможем добиться,

Покуда глядим

                      без утайки

                                     друг другу в глаза.

И уже в другом стихотворении, представляя себя в зеркале «на смертном одре», лирический герой, совсем еще молодой человек, безусловно, альтер эго автора, спокойно завершает некий театральный акт, в котором сам был и актером, и зрителем одновременно:

Для достоверности

Надо бы совсем

закрыть глаза,

Но тогда меня не станет

В зеркале...

Между прочим, с точки зрения психологии человек, который утрачивает возможность видеть себя со стороны, видеть себя как бы чужими глазами, видеть свое отражение, то есть анализировать свои поступки, свои мысли, серьезно болен. Все творчество Полякова показывает, что он прекрасно видит не только собственное отражение, но и весь окружающий его мир, не случайно его стихи очень похожи на самого автора, они не живут отдельной от него жизнью, не сияют с холодных вершин Олимпа, глядя сверху вниз, но и не смотрят раболепно снизу вверх на олимпийских небожителей. И также не случайно прозу Полякова называют не просто реализмом, а гротескным реализмом. Его зрение имеет сугубо поляковскую, в единственном экземпляре, оптику, не мандельштамовский «хищный глазомер простого столяра», где побеждают ремесло, техника, а словно в хрусталик глаза вставлен некий алмаз иронического стеклореза, с помощью которого изображаемый мир не крошится на осколки, но эстетически ювелирно, со вкусом, порой беспощадно (гротескно) показывается читателю. В этом смысле он в своей прозе, драматургии, публицистике, эпиграммах словно довершает генеалогическое древо русской литературы, проходя по трагикомической, сугубо русской лествице, которую, почти как таблицу Менделеева, открыл в нашей истории Николай Глазков:

Что из того, что день наш чёрен,

Не привыкать к бедам.

Наши предки Чацкий, Печорин,

Рудин, Базаров, Бендер...

Юрию Полякову досталось начинать с современных Бендеров различных мастей, где есть возможность разгуляться его неистощимой фантазии, подкрепленной богатым опытом современной истории и личной биографией... Естественность и органичность его ироничной серьезности и серьезной ироничности в том, что он не щадит и самого себя, даже говоря о каких-то сокровенных вещах. Правда, в таких случаях его ирония, как мне кажется, есть некий способ обезболивания, своего рода дистанцирования от себя самого, способ работать не с собой, а со своим отражением в холодном зеркале. Вот и о прощании с поэзией, а по сути, о прощании с юностью, с молодостью, в которой было столько творческого, успешного, многообещающего, счастливого, он пишет забавные ироничные мемуары «Как я был поэтом», при этом признаётся: «Ведь все у меня шло хорошо и даже прекрасно. Выходили одна за другой поэтические книжки — всего четыре. Я широко печатался в периодике, выступал на радио и даже на телевидении. На вечерах срывал аплодисменты. Получил за свои книги несколько литературных премий, в том числе премию Московского комсомола, что было по тем временам очень серьезно. Я был несомненным баловнем успеха. Для сравнения: за свои повести и романы (а в прозе — думаю, читатель согласится — мне удалось сделать несравненно больше, нежели в поэзии) я на сегодняшний день получил поощрений куда меньше...» И задает вопросы, на которые якобы нет ответов: «Две вещи в жизни человека необъяснимы: почему он пьет и почему он пишет стихи» («Пророк»).

А ведь как все славно начиналось. Лариса Васильева в замечательной статье о Юрии Полякове вспоминала, как ее назначили главным редактором самого престижного в те времена альманаха «День поэзии»: «Так впервые в альманахах “День поэзии” за 1978 и 1979 годы появились имена Геннадия Красникова, Татьяны Ребровой, Владимира Урусова, Ирины Васильковой, Ивана Жданова, Александра Ерёменко, Григория Зобина, Владимира Ведякина, Михаила Попова, Натальи Хаткиной. Вызывающе откровенные в лирико-эпических проявлениях. Дерзкие, но не переходящие границ элементарной нравственности. Выбирала их из множества рукописей. И был среди них Юрий Поляков. Отлично помню, как взяла в руки его рукопись...» И Васильева приводит целиком одно из лучших стихотворений поэта «Вдова»:

Она его не позабудет —

На эту память хватит сил.

Она до гроба помнить будет,

Как собирался, уходил,

Как похоронку получила

И не поверила сперва,

Как сердце к боли приучила,

Нашла утешные слова...

И на года, что вместе были,

Она взирает снизу ввысь...

А ведь уж как недружно жили,

Война — не то бы разошлись.

Обычно внешне строгая и властная, Васильева, от которой непросто было дождаться слов одобрения, эмоционально и пророчески точно передала испытанные чувства от процитированного стихотворения: «Дрожь — верный признак сильного впечатления. Всего три строфы, а передо мной открылась огромная жизнь и два сильных, разных, чужих, но неразделимых характера. Как будто роман прочитала. Такая романная поэзия встречается нечасто».

Действительно, в этой оценке уже тогда была угадана (предсказана) будущая судьба Юрия Полякова как прозаика. Да и вообще практически все стихи поэта сюжетны, часто диалогичны, разговорны по словарю, интонационно. Вспоминается Николай Лесков, любимый писатель Полякова, собиравшегося написать о нем книгу для серии «ЖЗЛ». Лесков в своих письмах не раз цитирует малоизвестную блистательную поэму Тургенева «Помещик», не уступающую по юмору и сюжету пушкинскому «Графу Нулину». После нее поистине жаль, что иногда поэты, переходя на прозу, бросают поэзию...

И еще одно, можно сказать, хрестоматийное стихотворение молодого Полякова опубликовала в своем альманахе Лариса Васильева — «Ответ фронтовику»:

Не обожженные сороковыми,

Сердцами вросшие в тишину, —

Конечно, мы смотрим глазами иными

На вашу большую войну.

Мы знаем по сбивчивым,
                                   трудным рассказам

О горьком победном пути,

Поэтому должен хотя бы наш разум

Дорогой страданья пройти.

И мы разобраться обязаны сами

В той боли, что мир перенес.

...Конечно, мы смотрим иными
                                                     глазами —

Такими же полными слез.

В стихотворении Полякова Васильева отметила главное, что было во всем нашем послевоенном поколении: «несомненное острое, совестливое чувство родины и ощущение долга перед поколением, прошедшим войну». Замечу, что тема Великой Отечественной войны и фронтовиков изначально была самой искренней и глубоко пережитой в творчестве Юрия Полякова, повлияв на его характер, став своего рода стержнем и моральным ориентиром в творчестве на всю жизнь, целомудренно, без примеси иронии. Филолог по образованию, историк, публицист и мыслитель по духу, Поляков написал кандидатскую диссертацию на тему жизни и творчества погибшего на фронте поэта Георгия Суворова. На одной из международных конференций я слышал его блестящее выступление о поэзии Суворова и видел, как буквально корёжило от мощной патриотической пассионарности Полякова некоего начальника по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций, вскормившего с государственной ладони всевозможными премиями, наградами и грантами практически всех литераторов-русофобов, будущих иноагентов, предавших Россию и сбежавших за бугор.

Когда-то в разговоре я сказал Ларисе Васильевой, что для нашего поколения учителями в поэзии и в жизни были не шестидесятники, более близкие нам по возрасту, в сущности, старшие братья, а фронтовое поколение поэтов, кому мы годились в сыновья. Они нам были ближе духовно, родственно, по-отцовски. Их беспримерный подвиг, любовь к Родине, скромность, совестливость, резкость, доброта, вера и убежденность в идеалах своей юности, понятие чести, внимание к нам, мальчишкам трудных послевоенных лет, были подлинными, не театральными и показушными. Вспомним, как сказано суровым фронтовиком Ярославом Смеляковым об отношении к молодым поэтам:

О прошлом зная понаслышке,

с жестокой резвостью волчат

в спортивных курточках мальчишки

в аудиториях кричат.

Зияют в их стихотвореньях

с категоричной прямотой

непониманье, и прозренье,

и правота, и звук пустой.

Мне б отвернуться отчужденно,

но я нисколько не таюсь,

что с добротою раздраженной

сам к этим мальчикам тянусь.

Я сделал сам не так уж мало,

и мне, как дядьке иль отцу,

и ублажать их не пристало,

и унижать их не к лицу.

Мне непременно только надо —

точнее не могу сказать —

сквозь их смущенность и браваду

сердца и душу увидать.

Ведь все двадцатое столетье —

весь ветер счастья и обид —

и нам, и вам, отцам и детям,

по-равному принадлежит.

И мы, без ханжества и лести,

за всё, чем дышим и живем,

не по-раздельному, а вместе

свою ответственность несем.

Вот и рекомендацию в Союз писателей нашему поколению давали фронтовики: Юрию Полякову — Константин Ваншенкин и Виктор Кочетков, мне — Евгений Винокуров и Михаил Львов, а скольким молодым дал дорогу в литературу Николай Старшинов!..

Юрий Поляков всегда чувствовал себя частью поэтического поколения, которое можно было бы назвать благодарным поколением. И надо сказать, надежной частью, без колебаний, без смены одна на другую конъюнктурных и модных вывесок. Называя себя «несомненным баловнем успеха» (что, пожалуй, верно!), он все тверже ступал на рискованный по тем временам исторический путь русского патриота, государственника. Уже тогда мрачный человек с улыбкой сфинкса и с близорукими глазами во всевидящих очках, пописывающий по ночам бесцветные стишки, Юрий Андропов с устрашающей вершины власти, вторя своему сатрапу Александру Яковлеву, произнесет сакральную для той власти фразу: «Главная забота для нас — русский национализм; диссиденты потом — их мы возьмем за одну ночь». Поляков никогда не был националистом, он всегда был русским, отстаивал право быть помнящим свое родство, свою историю, культуру. А когда рухнул Советский Союз, Юрий Поляков не предал страну своих отцов, своей юности. И если Сергей Есенин с горечью признавался: «Я последний поэт деревни...» — то не случайно Сергей Михалков хоть и полушутя, в своей манере, назовет Полякова «последним советским писателем». И потому, быть может, на контрасте, вроде бы самый камерный, находящийся «вдали от всех парнасов, от мелочных сует», чистейший лирик Владимир Соколов вдруг находит у городского московского мальчика Юрия Полякова, вот-вот готового предъявить миру свои первые стихи, созвучные себе строки: «Наши тела, порывы, помыслы и слова — все быть должно красиво, как дерева...» В этих строках он видит умение и потенциал «естественно сочетать живое движение природы и живое движение души». Именно Соколов, утверждающий, что «нет школ никаких, только совесть да кем-то завещанный дар», напишет предисловие к первой книге поэта «Время прибытия». И это по-своему символично. Этот посыл, своего рода эстетическая формула искусства, тоже, как камертон, будет определяющим во всем творчестве поэта, прозаика, публициста Полякова.

По природе своей Юрий Поляков конечно же лирик, он много пишет о любви, о женщинах, о любовных страданиях. И тут он мастер лаконичных, запоминающихся строк:

...Переменятся чувства,

И мы переменимся сами.

Так со сменой жильцов

Свет иначе мерцает в окне...

Но высокие женщины

С пристальными глазами

До последней черты

Будут горестно дороги мне.

Или в другом стихотворении глубокая афористичная концовка:

Конечно, счастье — это тоже тяжесть,

И потому чуть сгорбленный стою.

Не умер бы я, с ней не повстречавшись,

И жизнь бы прожил.

                                       Только не свою!

Потом он разберется со всеми этими девушками, женщинами в своей прозе, в пьесах... Нет, наверное, не с этими... Но вольно или невольно здесь будет присутствовать старый спор Соловьева с Пушкиным об идеале и реальности, о возвышенной Анне Керн в стихах и о ней же как о Вавилонской блуднице в письмах поэта...

Позже в стихах Полякова все чаще стали появляться философские мотивы, как в стихотворении «Люди»:

...Их много,

                      их много на свете,

Их море — людей!

                                  Оттого

Им трудно бывает заметить.

Заметить тебя,

                            одного...

Здесь так и слышится любимая тема Евгения Винокурова: «Я, люди, с вами ел и пил...» И в другом стихотворении все та же атмосфера Винокурова и Ваншенкина, внимательных к простым бытовым деталям жизни, соединяющим человека с бытием, школа наших учителей в литературе:

Мой переулок! Ты уже не тот:

Иные зданья, запахи и звуки...

И только маргариновый завод

Дымит, как будто не было разлуки.

И достают ветвями провода

Деревья, что мы с другом посадили...

.........................................................................

Спасибо, жизнь, за то, что ты добра!

За новизну, за нужные утраты,

За то, что всё вокруг не как вчера...

Так легче понимать,

                                      что нет возврата!

И как метроном посреди молодой шаловливой лирики, театрального вглядывания в себя у зеркала, посреди поисков философских ответов на первые «последние» вопросы, как называл их Достоевский, звучит по-детски простое напоминание об азбучных истинах, за которые люди готовы жизнь отдать, как в армейском стихотворении «Из дневника рядового»:

На Родине другие небеса!

Двадцатый век!

Ты этому виною,

Что можно за неполных три часа

Перенестись туда, где все иное!

И обменять российскую метель

На мелкий дождь,

что над землею виснет.

Привычную одежду — на шинель,

А женщину любимую — на письма.

И как-то сразу подобреть душой.

Душой понять

однажды утром сизым,

Что пишут слово «Родина» с большой

Не по орфографическим капризам!

Безусловно, прав был Василий Розанов, написавший в своей классической статье «Три момента русской критики» (которая должна стать настольной для каждого критика!): «Есть в самом деле времена и задачи, несовместимые с эстетикой; есть категории добра и зла, несовместимые с другими категориями...» Увы, на долю нашего поколения выпали именно такие времена. И каждый из нас в меру своих возможностей брал на себя ответственность говорить об этих «категориях добра и зла». Юрий Поляков выбрал язык публицистики и стал реально одним из лучших публицистов России, по силе и яркости слова, по злободневности и смелости высказывания сравнимый разве что с Михаилом Меньшиковым, любимым писателем Лескова и Льва Толстого, а в наше время с бесстрашным Александром Прохановым, с политическими стихотворными памфлетами и сатирой двух выдающихся женщин — Новеллы Матвеевой и Юнны Мориц. Могла ли либеральная русофобская тусовка, ныне поголовно продажно-иноагентная, простить Полякову его патриотическую бескомпромиссную энергию и наступательность в отстаивании национальной культурно-исторической России и русского народа, если даже Пушкину посмертно они подло мстили за его имперскую политическую позицию?

Помню, как на одной бывшей радиостанции, харчевавшейся с газпромовского государственного стола, иноагенты-«правдорубы» Шендерович с Иртеньевым, ныне скукожившиеся граждане Израиля, с хохмаческими хиханьками-хаханьками вальяжно объясняли русскому слушателю, что после стихотворения «Клеветникам России» Пушкин якобы кончился как поэт. Эти мелкие современные «паскудники России» судили-рядили стихотворение, о котором непримиримый критик власти Чаадаев писал поэту, называя его «нашим Дантом»: «Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы наконец и национальный поэт; вы наконец угадали свое призвание. Не могу достаточно выразить свое удовлетворение». Второе упомянутое в письме стихотворение — «Бородинская годовщина».

И в прозе Юрия Полякова звучала та же тревожная нота, боль за Россию. Что-то шукшинское прорывалось порой в рассуждениях его героев: «У каждой страны, у каждого народа, у каждого человека своя правда, которая другим кажется ложью. И это нормально. Ненормально, когда страна, народ, человек начинают верить в чужую правду, а свою, родную, воспринимать начинают как ложь. Тогда всё рушится... Всё!» Шукшин думал о том же, когда писал: «Нравственность есть Правда. Не просто правда, а — Правда. Ибо это мужество, честность, это значит жить народной радостью и болью, думать, как думает народ, потому что народ всегда знает Правду».

Владимир Бондаренко, говоря уже не о поэтическом поколении Полякова, а о стане прозаиков, по-своему оказался прав: «К сожалению, и в поколении своем он тоже не нашел близких по духу, по задачам, по мировосприятию товарищей. Он был один с самого начала. Если бы их тогда, юных и талантливых, в середине восьмидесятых собралось хотя бы с пяток вместе: Юрий Поляков, Михаил Попов, Вячеслав Дёгтев, Юрий Козлов, Вячеслав Артёмов, Александр Сегень, — может быть, общей энергией они бы и изменили литературное пространство».

Таков путь Юрия Полякова от поэзии к прозе, публицистике, драматургии... Наверное, действительно одинокий путь, «кремнистый», «сквозь туман» времени и непредсказуемых событий. Но это и путь большого труда большого писателя. Как остроумно сказал артистичный Сергей Есин: «Даже в этой юбилейной статье я не стану перечислять всего, что написал Поляков, публике это известно, а недруги знают наизусть».

Июнь 2024