Джулиан Барнс. Элизабет Финч

Джулиан Барнс один из явных лидеров современной англоязычной литературы. У него очень много достоинств: отточенный язык, своя, оригинальная точка зрения на происходящее в окружающем мире, поданная ненавязчиво, но каким-то особенным проникновенным образом, человеческая и художническая трезвость, качество довольно редкое в современном литературном мире.

Да, у него огромная масса высоколобых поклонников.

Что тут скажешь, я тоже до известного времени и до известной степени принадлежал к их числу.

Что-то сломалось в истории нашей любви.

Нет, ранний Барнс, времен «Истории мира в 10,5 главах», «Метроленда», «Попугая Флобера» по-прежнему объект жаркого почитания.

Но последние книги меня совершенно не удовлетворяют.

Во-первых, «Шум времени», история про музыканта, история про Шостаковича, написанная по глухим слухам, без всякого внутреннего звучания. Надо сказать, она оставила меня в простом недоумении.

А во-вторых, теперь вот «Элизабет Финч».

Нет, обычный набор писательских умений Джулианом Барнсом предъявлен. Изящное совмещение двух жизнеописаний — загадочной преподавательницы и римского императора Юлиана Отступника — налицо.

Пластичность фразы такая же, как и всегда.

А что не так? Смешно сказать, идеология этой вещи.

Если в истории с преподавательницей это не так заметно, хотя уже и там чувствуется, то в жизнеописании Юлиана Отступника выходит прямо на первый план.

Что это?

Антихристианский пафос.

Прямо и нервно выраженный.

Общеизвестно, чем был знаменит вышеозначенный Юлиан. Он выступил неожиданно против христианства, в пользу старого доброго язычества.

Джулиан Барнс туда же. Мол, на место живого, красочного, оригинального, разнообразного язычества пришло мрачное, серое, тупое христианство. Так он трактует историю Европы за последние две тысячи лет.

Честно говоря, если рассматривать эту историю в неожиданном разрезе, например в свете состоявшегося богохульного праздника открытия Олимпиады в Париже, то мне кажется, английскому писателю с его книгой должно было найтись место в одной из лодок, проплывавших по Сене.

Жаль.

Роман Кожухаров. Кана: В поисках монстра

В аннотации автор обозначил свой роман как «мифологический, политический и антиолигархический».

Эта книга свободное наслоение разных исторических пластов, разных литературных стилей и разных систем персонажей. Главное качество этого сочинителя я бы обозначил как жадность. Ему хочется владеть литературной действительностью во всех ее формах — и документальной, и фантастической, и сюжетной, и лирической.

Это все от врожденного богатства художнической натуры, стремления объять необъятное.

Перед нами встают живые, даже я бы сказал, слишком живые картины Дубоссарского гетто, где осенью 1941 года фашисты творили свои чудовищные дела. Затем автор по своей писательской воле переносит нас в 1990 год, где в Бендерах мы сталкиваемся с событиями локальной, но, несмотря на это, очень кровавой бойни.

На самом деле Роман Кожухаров пишет о главном, о том, о чем говорит любая серьезная литература, — о столкновении добра со злом. И не всегда добро одерживает легкий верх, на довольно долгое время у зла оказываются свои истребительные аргументы в действии. Но это всё сюжетные перипетии.

А как у автора с веществом прозы? Каково оно на ощупь, на отзвук?

Я испытал большое удовольствие от чтения этой прозы — так она веща, предметна, тягуча, как мед, и хмельна, как хорошее вино.

Даже без подъема на верхи высшего духовного осмысления литературного и исторического процессов, оставаясь на равнине простого литературного потребления, читатель получит массу удовольствия от общения с этой прозой.

Очень был рад знакомству с новым литературным именем, надеюсь на новые встречи.

Сергей Шулаков

Анатолий Строкин. Собрату по перу

Именно такая мысль мне приходит всякий раз, когда я читаю стихи Анатолия Строкина.

Нравственные критерии в поэзии Анатолия Андреевича ясны и однозначны. Жизненный опыт не позволяет в таком отношении допустить ошибок. За плечами Строкина не только десятилетия прожитой жизни, пережитых испытаний, невыносимо горьких потерь, неизбежных разочарований, но и, как и во всякой человеческой судьбе, самые важные и значимые свершения. А это и дружба с родными по духу людьми, и открытие для себя новых литературных горизонтов, и сотворение добрых дел, которые неизменно нравственно очищают и возвышают душу всякого человека, а тем более талантливого поэта.

Это очищенное от повседневной суеты чувство очищает взгляд, позволяет четче видеть красоту окружающего мира. Пейзажные зарисовки в стихах Анатолия Строкина неизменно свежи, красивы и лишены искусственной, неестественной и неправдивой сентиментальности. Ноябрь во время жизни в деревенском доме в Ярославской области ему видится таким:

И прозрачны небеса,

В чистоте стоят леса,

Холодком несет с болот,

И рябины красный плод,

Редким солнышком горя,

Ждет прихода декабря.

В другом стихотворении природа у автора оживает:

И под вещим лунным оком

Из глухих трясин болота

На разбой иль на охоту

На долину вполз туман.

Он, как Змей Горыныч млечный,

В ночь сверкая чешуей,

В сто голов крадется к речке

По низине ледяной.

И ведь если этого не видел, такого чувства не пережил, то ничего подобного написать не сможешь. Тут должен быть чуткий душевный настрой.

Над рекой березка свечкой

Спит царицею беспечной.

Сказка это иль обман,

Только сказочный туман

Обнял спящую девицу,

И — исчезла с глаз царица.

Отдельная тема в стихах Строкина — разговор с друзьями, с теми, кто дорог поэту по разным причинам: кто-то как собрат по перу, кто-то по совместной преподавательской деятельности в стенах знаменитой на весь мир «Бауманки» (Анатолий Андреевич кандидат технических наук, десятилетия жизни посвятил родному вузу), кто-то по своим нравственным качествам. Известна непреложная житейская мудрость: добрые люди неизменно притягивают к себе подобных людей.

Но и с друзьями поэт ведет разговор не о случайном, не поет им хвалебные гимны, но заставляет задуматься о главном, о том, что самому ему не безразлично. Он уверен, что будет понят, его боль не окажется чужда заочному собеседнику, тому, к кому он обращается.

Но ведь с душевной болью можно обращаться не только к людям. Вот какое стихотворение написано Анатолием Строкиным в память храма Михаила Архангела, некогда служившего людям в селе Новотроицком недалеко от Ростова Великого, а сейчас поруганного и заброшенного.

Северная Русь

Я не сделаюсь моложе,

Собирая в думах грусть.

Только сердце растревожу.

Растревожу? Ну и пусть!

Грусть-тревога по дорогам

Милой Родины растет,

День за днем и год за годом

Речкой-талицей течет.

Избы ветхие кренятся,

Грусть в погостах деревень.

От берез, читая святцы,

По бурьянам бродит тень.

В колокольне ветер вольный,

Крест сурово держит крень,

Больно сердцу, сердцу больно,

Как в бурьяне бродит тень.

Мастера кирпичик клали,

В вязь вплетали синеву,

Горней мыслью, светлой дланью

Сон творили наяву.

Вязь резная глаз пленяет,

Ввысь гляжу — не нагляжусь:

Будто птицей вновь взлетает

К звездам Северная Русь!

Явь ли, сон ли мысли множит,

Оставляя в думах грусть.

Пусть тревожит, пусть тревожит

Сердце Северная Русь.

Анатолий Строкин — человек, ищущий сотворить добро, которое ему по силам. Таких людей немало в России. Но они скромны и не крикливы. Потому так редко им воздаем должное по заслугам. Понимаю, они сами не стремятся услышать слова признательности и благодарности — не для того так живут, не напоказ, а по велению сердца. Просто иначе не могут.

Но поэзия обнажает глубинную сущность человека, его любовь и сострадательность, его восприятие окружающего мира и оценку истории Отечества. И главное — его нравственные ориентиры в жизни.

Не некий новый вывод я сделаю по прочтении книги Анатолия Строкина, потому что сказано подобное задолго до меня, я лишь повторю эту незыблемую истину: настоящая поэзия — это всегда исповедь. Потому что исходит из самых глубин души, и строки стихов рождаются только при повелении свыше.

Уверен — со стихами Анатолия Андреевича Строкина происходит именно так.

Валерий Сдобняков

3 февраля 2024 года

г. Нижний Новгород

Юрий Савченко. Стрежень живого разлома: Стихи военного пограничья

Юрий Савченко — автор трех поэтических книг и пяти неизданных, одна из которых все же увидела свет в июне этого года. Публиковался в журналах «Москва», «Простор», «Литературная учеба», «Слово», «Наш современник», «Московский вестник», «Молодая гвардия», «Нёман», «Кедр» и в других изданиях. Член Союза писателей России (Москва) с 1997 года.

Родился он 15 сентября 1954 года. Детские годы были связаны с Якутией и Северным Уралом, где работали родители-геологи. Школу и геолого-разведочный институт окончил в Москве. С 1988 года работал в Горловской геолого-разведочной экспедиции на разведке месторождений в Донбассе (Никитовка, ртуть), в Монголии (фосфориты), в Восточном Казахстане (титан, нерудное сырье). С 1987-го — член поэтической студии Евгения Курдакова в Усть-Каменогорске, 30-летие которой отмечено выходом в 2018 году солидного сборника поэзии студийцев, как живущих, так и ушедших. В 1993-го с группой казаков Восточного Казахстана был избран депутатом горсовета, который просуществовал с казаками недолго из-за провокаций властей. С 1994 года жил в Москве, занимался обработкой ювелирного камня. В 2011-м поселился в селе Новая Таволжанка Шебекинского района Белгородской области, расположенном в полутора-двух километрах от бывшей границы с бывшей Украиной и потому подвергающемся частым вражеским обстрелам.

Новая книжка поэта «Стрежень живого разлома: Стихи военного пограничья» (Белгород, 2024), как внятно сформулировано в предисловии, «насыщена не только дымным воздухом фронтовой полосы Южного Белогорья, но и впечатлениями от соприкосновений с реалиями непокоренного Донбасса задолго до начала специальной военной операции». Есть стихотворения, обращенные к сыну, сражавшемуся и тяжело раненному на Сватовском направлении на Луганщине.

Стихотворение «Донбасс» (2019) написано в Горловке:

...Разрывы то реже, то чаще.

У линии жарко сейчас.

Смятение музы, молчащей

В предутренний сумрачный час.

Участие вытянет слово,

Бессилье утянет назад.

Война — это страшно и ново.

«Обычно...» — как здесь говорят.

Сочинение «Дебальцево девятнадцатого года»:

Природа безмолвна и нища.

Война здесь дурила всерьез.

Дубов перебиты ручища

И щиколотки абрикос.

Здесь кленам, отросшим кустами,

Стройней не бывать никогда.

Здесь в стены впечатано пламя

И вплавлены провода.

От Новой Таволжанки, в которой дюжину лет живет автор, до Харькова по прямой 55 км. Потому

...Ночью подымешься — огненным маревом

Юг озарился вдали:

Склады военные рвутся под Харьковом,

Зброя скаженной земли.

Но даже в таких условиях поэт находит возможность улыбнуться — краешком губ, с частушечной интонацией, но и с блистательным сарказмом в последних двух строках:

Из-за нашего бугра

Артиллерия с утра

Вновь палит куда попало,

Что там пьют корректора?

Разнесли худой забор,

Кирпичи попали в створ.

Видно, с горки, где стреляют,

Недостаточен обзор.

.............................................................

Враг отчаянно упрям,

Пушкой бьет по воробьям.

Дури мало не бывает.

«Пей до дна», — сказал Хайям.

Антибандеровская тема активно звучит в «Возмездии», где вспомянут убитый «лох, одураченный Бандерой», у которого «в куски разорван миномет»:

Чем бил, на то и напоролся:

Его расчет накрыла толсто

Литая мина казака

Из белгородского полка.

И еще песенное — о песнях:

Теперь слова чуть-чуть иные

У жестких песен фронтовых:

В них бьют по сердцу — запятые

И многоточия — под дых.

Их про себя твердит пехота

Под восклицания арты.

В них слышен ритм гранатомета,

Что скальп сдирает с высоты...

45-летний сын поэта Александр был мобилизован в сентябре 2022 года шебекинским РВК, добровольно, позже выяснилось, что пришла повестка и в Москве, как участнику Чеченских кампаний, где он служил разведчиком ОМОНа. В ноябре попал на Сватовский фронт, в Площанку — у луганской Макеевки. 1 февраля получил множественные осколочные ранения конечностей и головы. Сначала его сочли убитым. Потом был вынесен с поля боя бойцами смежного подразделения. Из белгородского госпиталя был перевезен в Москву, в госпиталь Бурденко. Обстоятельства ранения сына описаны поэтом в «госпитальной балладе» «Эпизод»:

— Прильнула к брустверу щека.

Песок сочится из мешка.

Прицел — и палец у курка, —

Не всех добили деды...

Считай, закончился январь.

В Площанке ледяная хмарь,

И повторяешь как тропарь:

«Дожить бы до Победы...»

....................................................................

— Мне снится этот эпизод.

Своим огнем открылся взвод.

Залег, но в первый же прилет

С удачей распрощался.

...Очнулся — в небе странный звон.

Картечью череп просечён,

Кровь в сапоге, в глазу бульон,

И мысль: отвоевался...

Стихотворение «Под печатью» о новотаволжанских реалиях сегодняшнего дня:

Мина незрячая стукнет ли рядом,

Луг ли фугас обожжет,

Или набрызжут горючим каскадом

Фосфору к нам в огород —

Это не все еще наши печали,

Что приведется черпнуть,

Коль острие раскаленной спирали

Богу нацелено в грудь.

...........................................................................

Что ни приходит на ум этой ночью,

Все не о том, не о том...

Крыша соседская взорвана в клочья

Миной, нацеленной в дом.

Боже, не мы Тебя миром избрали,

Волен лишь Ты выбирать.

Видно, не все еще наши печали

С пламенем сплавлены в жале спирали,

И не ржавеет печать...

Подобстрельная жизнь на «живом разломе» формирует и поэтическую речь. Стихотворение июня 2023 года:

Невдалеке болото квакает,

И тиной тянет от реки.

Здесь на веку видали всякое,

Но чтоб разрывом на куски...

В щепу разодранными крышами

Под угасанье дымных лент

Молчит село, и строг недвижимый

Печи горелой монумент.

Но и стихотворение «Дом» (24 июня 2023 года):

...Соберу осколки в своем дворе,

Травостой повыкошу на заре.

Жизнь идет, война или не война —

Будем жить, покуда не видно дна.

Дом стоит, как прежде, войне назло.

Пусть прошелся враг, осквернил село,

Пусть неровен час, непокоен лес,

Пусть не все упало еще с небес.

Юрий Элланович свое село покидает крайне редко, живые контакты минимизировал, растит с женой Валентиной розы и пишет стихи, достойные пристального внимания любителей отечественной словесности, русского читателя.

Станислав Минаков

5 августа 2024 года, 81-я годовщина освобождения Белгорода от фашистских захватчиков 

Иван Белокрылов. Агитбригада имени
Кропивницкого

Почему эта книга нужна автору — Ивану Белокрылову, — в целом как бы понятно. Если есть что вспомнить, то почему бы об этом не рассказать? А если что-то запомнилось, значит, это важно. Вспомнить о своей юности, для которой судьбой зачем-то были выбраны городок Кировоград и безмятежные 1980–1981 годы. Вспомнить себя — на взлете своего взросления — и поразмыслить, что же стало определяющим в его формировании — время, пространство, жизнь, искусство?..

А вот зачем все это знать нам, читателям? У каждого ведь своя судьба и своя жизненная школа. Может, читая, узнать или (тому, кто постарше) тоже вспомнить, каким было то время, называемое застойно-советским. Задуматься, как воздействует на нас окружающее: место, среда, земля, страна, строй. Поразмыслить, как взаимодействует с внешними факторами наша внутренняя программа: талант, призвание, судьба.

А еще в этой книге тикает бомба. Описано время — почти документально, с именами и фактами, — в котором казусы и несуразности украинско-российского конфликта. Две культуры сосуществовали мирно, в органичном единстве, то различаясь, то смешиваясь, то отождествляясь, как это всегда бывает на сопряженных пространствах. Автор показывает, как имена, языки, характеры, различаясь внешне, обнаруживают единый характер, единый язык, единое имя.

Скажут: это частный случай. Ну да, частный. Но и показательный, поскольку представляет события, происходившие в центральной части Украины, равноудаленной от ее краев и крайностей. Многое объясняющий опыт, как оказывается. Заключенный в художественный текст, он содержит не только информацию, но и оформленное пространство, в которое можно войти, открыв книгу, оглядеться, вслушаться, проникнуться рассказанными историями — и самому решить, что делать с этим знанием.

А кроме всего, это рассказы о том, из чего они возникли. Достоверный материал о природе творчества, о том, почему из многих персонажей, описанных в книге, именно главный герой стал ее автором. Истинная причина, разумеется, остается тайной. Только намеки, только тотемная метка, выделяющая среди разнообразных хищников и наседок странную птицу с белыми крыльями.

Очарованный. В качестве предисловия книге предпослан краеведческий очерк, озаглавленный эмоционально, но, как выясняется, и концептуально: «Очарованный Елисаветградом». Очарование — отношение к этому городу, к его прошлому, сохраненному в настоящем, к его способности совмещать в себе «южнорусский колорит» и «неистребимый дух Российской империи».

С первых фраз задается темп восприятия: «По улицам этого города шествуют. Спокойно, уверенно, без суеты». Настраивают и сами шествующие, их провинциальный облик и старомодный, исполненный достоинства и благолепия этикет: «Здесь было принято, как в небольших селах, приветствовать незнакомых встречных полунаклоном головы. Мужчины касаются пальцами полей шляп или козырьков кепок, женщины обязательно прижмут ладонь к груди». Но главный камертон — герой, который часами бродит по городу или пропадает в местном музее.

Настройка нужна для того, чтобы читатель, совпадая с ритмом, с городом, с героем, мог совпасть с жизнью, которая выразилась в этой книге. Двигаясь по строчкам, незаметно телепортироваться в другую реальность, обещающую опыты познания и сопереживания.

То, что этот нехитрый прием известен автору, окончившему Литературный институт, неудивительно. Удивительно другое: этот прием ему известен изначально, когда он, еще юный, читал мир, как текст, прогуливаясь по улицам, как по строкам каменной книги. Откуда-то он уже знал, что одновременно с движением вперед можно двигаться и вглубь, что, помимо внешних целей, возможна и внутренняя, которая открывается в процессе движения — с помощью ног, глаз, ума, сердца.

Друзья удивлялись: «Чудак! Для чего так долго и часто смотреть на одно и то же?» И что он мог тогда ответить? Только много лет спустя он нашел слово, объясняющее, что это было: очарованность. Потому, наверное, не они, а именно он, rara avis, стал автором книги о том, как время и место, если подключиться к их смыслам, становятся генераторами творческих реализаций.

Родовое предписание, может быть, есть у всех — предрасположенность к какому-нибудь делу, действию или действу, но требуются еще и личные усилия и угадывания своего призвания и пути. Герой легко увлекается разными ремеслами и так же легко вовлекается в рискованные истории. Жизнь раскрывается ему, как занавес в театре, пробуждая воображение и побуждая его выйти на сцену.

И все-таки главная страсть героя — библиотека. Это его личный, уединенный театр, его рай. Внешне — обыкновенное пространство, но при вхождении в него — необычайное, где в тишине и одиночестве совершается таинство человеческого преображения. Вбирая опыты других жизней, культур, веков, человек обретает себя и свое место среди таких же обретенных и обреченных на какую-то еще неведомую им миссию.

Время и место. Три имени этого города обозначают три эпохи: Елисаветград — Кировоград — Кропивницкий. В книге Белокрылова они сосуществуют: одна — незримо, в музее, в прошлом; другая — явно, в настоящем, где живет герой; третья — в будущем, где находится автор. Три личности выбраны эпохами для своего обозначения: императрица (хотя формально святая Елисавета) — революционер (фактически не только Киров, но и Зиновьев) — актер (с которым соотносится «агитбригада»).

Имперское прошлое — смысловая основа книги, скрытая в сумраке исторического забвения, но проступающая в общем укладе городской жизни.

Советское прошлое (а для героя — настоящее) показано калейдоскопично, как сменяющиеся сценки занятного представления на ярмарочной площади. Смешные, грустные, романтичные, трагичные — жизнь как она есть, разыгранная в театре авторской памяти.

Постсоветское же настоящее (для героя — будущее) не показано, оно — смотрит. Оно не изображено, но все же выражено — в синтаксисе, семантике, стилистике повествования, в авторском выборе объекта, субъекта, точки зрения.

Авторский взгляд пронзает времена и встраивает его частную жизнь в историю. Частности приватного бытия обретают исторические значения, балаганные сценки предстают актами чуть ли не всемирной мистерии. И уже не важно, кто и как играет, — важен взгляд.

Режиссер этого действа не автор, а его жизнь, которая произошла из самой себя, causa sui, порождая и своего создателя. Спектакль в его книге предшествует пьесе. Пьеса же существует для читателей, превращающихся в зрителей, а может, и в действующих лиц, потому что жизнь не ограничивается видимостью и воображением.

Драматургия книги свободна, но не бессистемна. Да, она калейдоскопична, но что такое калейдоскоп? Иллюзия, порождаемая несколькими стеклышками. Так и в жизни, которую воссоздает автор: несколько сущностей производят эффект многообразия.

А еще его драматургия энциклопедична. Автор свободно, с видимой непринужденностью, по-пушкински «забалтываясь», касается основных тем, формирующих представление о советской действительности: дискотека в бывшем храме, библиотечный рай, художественная самодеятельность, романтика и ложный пафос, психлечебницы для неугодных, дефицит и блат, воровство, пьянство, халтура, хулиганство, эхо войны...

Показать жизнь как она есть, в полноте и сложности, в пестроте и связности, — этого в общем-то достаточно, чтобы прожитое и пережитое стало текстом, а если достанет мастерства и вкуса — произведением. Остальное откроется само, по мере внимания и понимания. Художник не обязан объяснять свои смыслы, которые для него, может быть, такая же загадка, как и для читателя. А если объяснять, то так же, как это делает жизнь: посредством самих событий — через их совпадения, повторения, последствия и т.д. В книге Белокрылова просматривается и этот уровень — утаиваемый, угадываемый, концептуальный. Это тоже примета и привычка советского наследия — читать между строк.

Агитбригада. Название мемуарной прозы Ивана Белокрылова «Агитбригада имени Кропивницкого» соединяет основные параметры повествования: время и пространство, советскость и современность, эпохальность и театральность.

Для тех, кто забыл или не знает: «агитбригада» — самодеятельный мобильный коллектив, выступающий с актуальной концертной программой; М.Л. Кропивницкий (1840–1910) — прославленный украинский драматург, актер, режиссер, создатель знаменитой театральной труппы и в целом украинского национального театра.

Несмотря на агитационное название, слегка снисходительное и дистанцированное от современного дискурса, книга Белокрылова действительно по-своему агитка, только не в риторическом смысле, а в поэтологическом. «Агитбригада» — образ советского искусства, соединяющего идею и идеологию, но чаще подменяющего одно другим. Историческая дистанция, усиленная возрастной, предрасполагает автора к созданию из своих меморий эвристической деконструкции, доказывающей, что соц-арт может быть не только уничижительным, но и положительным явлением.

Лишь местами автор позволяет себе прямые высказывания, даже публицистические, обозначая свою позицию. Так, рассказывая о посмертной вышиванке, которую по неведению надел молодой украинский патриот, повествователь горестно обобщает: «Спустя годы я вспоминаю эту историю как некое подтверждение тому, что творится на территории, называемой Украиной: ой не тот гимн они распевают, не те вышиванки носят! Все-то у них — посмертное...» Этим резюме, завершающим авторское предисловие, связываются воедино политические смыслы всей книги. Сказанного достаточно, чтобы об этом теперь многозначительно молчать и просто показывать, как это было, когда, кажется, ничто не предвещало массового безумия и беспощадной беды.

Автор умолкает, поднимает занавес и уходит в зал. Вместо себя он отправляет на сцену своего двойника — пусть сыграет рождение героя из духа времени. Или, может, умирание автора? Сразу не скажешь. Не обижен талантами, не лишен лидерских качеств, но все же не типичный представитель, хотя и не атипичная личность. Не апологет, но и не антагонист. Он вовлечен в социальный процесс: выступает на сцене, сочиняет стихи, организует культпоходы и т.д. Он активный участник агитбригады, но не классический агитатор. Он не говорящая идея — он внимающий образ. Он вбирает в себя и окружающее его пространство, и окормляющее его время. Он просто живет, но далеко не прост как персонаж, поскольку вобрал в себя целую эпоху.

Герой Ивана Белокрылова, унаследовавший от своего создателя имя и фамилию, а также характер и судьбу, предстает как онтологическое доказательство бытия автора. Как бы подтверждение как бы подлинности рассказываемых историй. Правда, имя и фамилия его таковы, словно они выдуманы специально для этой книги. «Иван» — не просто общерусское имя, но нарицательное, имя самой русскости; а фамилия «Белокрылов» воспринимается как образ белого птаха, вестника мира, летящего над крайностями и раздорами земной пучины.

Как персонаж, Белокрылов формируется в художественной реальности, производной от реальной жизни. Он фантом, виртуальный клон автора, но и факт его творческого бытия. Он феномен, совмещающий соположенные реальности, порождение «нон-фикшн», где «нон» и «фикшн» — относительны, поскольку действительность и вымысел обращены к общему порождающему их оригиналу.

«Агитация» героя пассивна, и в этом выражается ее современный модус, с разнообразным арсеналом косвенных воздействий. Герой никого не поучает — он сам учится, и эти жизненные уроки становятся содержанием его агитаторства. Говоря обобщенно, его учит жизнь, и вполне определенно — через конкретных посредников в конкретных ситуациях. Его учителя — все, с кем он встречается или сталкивается: не только наставники и начальники, которым положено поучать, но также, и даже в большей степени, его друзья и недруги, собеседники и спутники, а еще — улицы и книги, и библиотека, которая распахивается, как перекресток, и библиотекарша, которая раскрывается, как книга, и события, идущие навстречу, как текст. Это его агитанты и агитессы — проводники авторской концепции («агитации»), которая потому и стала авторской, что нашелся субъект для ее воплощения.

И здесь начинается криптография. Не претендуя на абсолютное авторство, уступая его судьбе, жизни и еще более высоким инстанциям, скриптор начинает проявлять свою творческую волю и техническую изобретательность. Казалось бы, только и всего: выбрать кусок жизни и заключить в раму повествования. Ну, подправить «чуть-чуть», чтобы поживее вышло и со смыслом. Труднее другое: не заслонить собой и своим взглядом что-то более важное.

В рассказах И.Белокрылова авторская концепция органично скрыта в тексте, как скелет в теле, но различима по сюжетной слаженности и поступи повествования. Чуть больше внимательности к тексту — и он сам начнет выдавать свои секреты.

«Битва титанов». Например, «Битва титанов». Ситуация фарсовая: во время спектакля ведущие актеры вполголоса переругиваются, выясняют отношения. Зрители в зале не слышат их перепалку, зато она хорошо слышна работникам сцены, которые покатываются со смеху.

С художественной точки зрения рассказ излишне нарочит и многоречив и оттого простоват до неправдоподобия. Странное сращение гимна и балагана, пафоса и фарса. Прием не нов, но почему он так обнажен? Может, потому, что так же написана и вся книга? Обманчивая простота не скрывает обманы более высокого порядка.

Похоже, двойная театральность — это игровая форма для исторического подтекста. Читатель и сам, в меру своей начитанности, склонен соотносить мир и театр, поэтому от автора требуется только откорректировать степень и четкость читательских обобщений.

Хорошо, поправляем и подкручиваем театральный бинокль и смотрим несколько иначе, пристальнее. О чем пьеса-то? О выдающемся украинском педагоге Сухомлинском. Хотя нет, не о выдающемся — о великом. Потому что он в окружении мировых светил — Сковорода, Песталоцци, Корчак... Учитель Света! Но это если смотреть, находясь в зале. А для тех, кто смотрит из-за кулис, разыгрывается совсем другое представление — напоминающее гоголевскую байку о том, как поссорились два соседа.

Для сидящих в зале и собравшихся за кулисами события на сцене воспринимаются по-разному, но это один и тот же театр. А где находится читатель? В отличие от зрителей, разделенных сценой, он предрасположен видеть происходящее целостно и мыслить философски: мир как театр, мир как воля и представление.

Агитбригада — особый театр, но, по сути, такая же метафора мира и метонимия жизни. Только, может быть, с более явной идеологией и с более откровенной дидактикой. А там уж как решит режиссер, будет ли это прямой, бьющий в глаза свет или действующая подсознательно подсветка. Так был устроен не только советский театр — так устроена социальная жизнь, транслирующая с помощью искусства свои ценности и смыслы. «Учитель Света» — это универсальный архетип, на все времена. Но как сыграть свет в театре теней?

Автор пьесы (и поэмы), разыгранной кировоградской труппой, прославленный украинский поэт и общественный деятель Иван Драч. В советские годы — коммунист, в послесоветские — националист. Если поэт, как учили классики, это духовная сущность народа, то как понимать эту перемену? Как прозрение или измену? Проще думать, что поэт — тоже актер, играющий свое время. А время — оно ведь переменчиво, это его природа.

Так же и зрители: над чем они смеются? Как всегда — над собой. И те, кто в зале (или на площади, или перед экраном), и те, кто за кулисами (в затененных кабинетах и закрытых клубах). А в итоге Иван Иванович опять поссорился с Иваном Никифоровичем. Смешно?

Человеческая история — она такая: повторяющаяся. Сколько ее ни ставь, хоть на сцене, хоть на площади, финал один: кровь. Страшно?

Знать бы, кто запускает этот вечный сюжет. Кто-то же запускает? У автора есть версия, но от беглого чтения она ускользает. Поэтому замедляем темп и возвращаемся к началу рассказа. Увлеченный интригой, читатель мог забыть, с чего все началось, но текст все помнит: «“Ванька, айда со мной!” — здоровый глаз Карлыча горит нездоровым радостным огнем».

Это он, Карлыч, все подстроил. И позвал с собой Ваньку. Но что-то нездоровое чудится в его розыгрыше, какой-то странный огонь.

Понять несложно, если читатель помнит, о чем книга Белокрылова и что у нее в подтексте. Тогда он сразу сообразит, какая «битва» прочитывается в названии рассказа. Конечно, Полтавская — самая знаменитая в истории русско-украинских отношений, памятная не только победой над шведским королем Карлом, но и изменой украинского гетмана Ивана Мазепы.

В пушкинской поэме «Полтава» эти два события — победа и предательство — объединены в один исторический сюжет, который оказался и трансисторическим — проросшим в грядущих временах.

В рассказе «Битва титанов» разыграна современная вариация этого сюжета: снова сражаются титаны, и снова радуется коварный карлик.

Один день Мишки Восолатия. Судя по названию («Повезло»), этот рассказ — о счастье. Но, как уточняет повествователь, не о закономерно заслуженном (получение премии, например), а о каком-то как бы случайно сложившемся. Это ответ на крайности воспоминаний о советском прошлом — от «все было прекрасно» до «все было ужасно». История о том, как однажды феноменально везло работяге Мишке Восолатию, из чего можно парадоксально и примиряюще заключить: да, жизнь была трудная, скудная, но потому и счастливая.

В благополучной стране как? Человек идет в магазин и просто покупает то, что ему нужно. Никакого везения для этого не требуется. А вот когда человеку удается что-то купить — это удача, а если и не надеется, но вдруг обретает — то это уже нечаянная радость!

Читатель, возможно, улыбнется, следуя счастливыми зигзагами хмельного персонажа, но, может быть, надо задуматься? Один день Мишки Восолатия невольно и неулыбчиво напоминает один день Ивана Денисовича — один из наиболее значимых дней в советской литературной истории. Конечно, пакет лимонов и пайка хлеба — разные меры социального довольствия, но они равнозначны в принципе, когда выдаются не по заслугам, а как призы в игровом автомате.

В рассказе Белокрылова лагерный сюжет Солженицына распространяется на всю советскую повседневность. Автор свидетельствует: так жили не все, но многие — это правда. Заключенные и вольные различались не принципиально: одни — по приговору — подвергались перевоспитанию, другие — по уставу — приучались к нематериальным приоритетам и бытовой аскезе. Кто-то скажет: вот потому и раскололась страна. Кто-то возразит: может, потому и выжили, когда она раскололась.

«Рыцарь». Одаренный разными талантами, очарованный историей, озаренный светом будущего... Не убеждает ли нас автор, что его Иван не обычный литературный герой, а герой своего времени? Не «лишний», как Онегин или Печорин, но такой же, как они, типично-необычный. Не настолько целеустремленный и прямолинейный, как Корчагин или Кошевой, но тоже лидер и вожак. Правда, те отстаивали свою честь на дуэлях или на войнах, а этот? Как испытать героя в новых социально-исторических условиях, да так, чтобы читатель понял, что это именно испытание и, больше того, всепоколенческий рыцарский турнир? Автор справляется с этой творческой задачкой так же, как и с другими: просто и сценично.

Натуся, подружка Ивана, чтобы испытать своего дружка, подговаривает четырех знакомых хулиганов постращать его. В результате герой подтвердил свой статус героя, получив в награду страстный поцелуй и почетное звание рыцарь. И хотя это слово произнесено искренне и восторженно, прозвучало оно несколько иронично. Какой же он рыцарь, если не помышлял о подвигах и не превозносил свою даму? Рыцарь — он же «без страха и упрека», а Иван? Без доспехов и клинка, беспечный и не воинственный, он ощущает страх, и его есть в чем упрекнуть. Но для того и испытание. Оно показывает, у кого действительно рыцарская натура.

И возникают вопросы. Важные, жизненные. Откуда у тебя, книжный мальчик, этот стальной стержень внутри, чтобы стоять против обступивших волков? Видать, оттуда же, из прочитанных книг. «Значит, нужные книги ты в детстве читал!»

Тут бы, под гитарные аккорды, автору опустить занавес, ибо все главное уже сказано, но рассказ продолжается. Значит, сказано не все. Может, занавес и опущен, мы не видим, но авторская мысль ищет какое-нибудь более серьезное завершение — и находит умирающего на земле человека.

Герой склоняется над лежащим, хочет понять, что нужно делать. И тут — не по сюжетной, а, надо полагать, по концептуальной необходимости — за его спиной возникают двое. Из тех четырех, с которыми он уже встречался накануне. Но сейчас другая ситуация, пограничная, между жизнью и смертью. И в ответ на злорадное: «Ага, с-сука, попався!», «Ну шо, попався, гидота?» — Иван говорит спокойно, как будто перед ним нормальные люди: «Да ну, мужики, тут человеку плохо. Сердце прихватило. Вот валидол ему дал. Надо бы его домой довести — он на Урожайной живет. Не знаете, где это? Или скорую вызвать. Где тут телефон, не скажете?»

Общее доброе дело могло бы их примирить и объединить, но хлопцы, переминаясь и переглядываясь, просто удалились.

До какой степени корректно обобщать этот эпизод? Да и нужно ли? Нужно. Спасенный Иваном «дядя Саша», видимо, имеет на это основание, когда говорит: «Волчье племя, крапивное семя...» После этих слов читатель пусть сам решает, обобщать или наоборот.

От спасенного человека герой получает раритетный и ритуальный дар — бронзового самурая на стальной цепочке. Это не просто благодарность — это посвящение.

Авторская мысль достигает уровня универсальности: кодекс рыцарства и кодекс самурая — то, что может объединить Запад и Восток. Включая отдельные народы и нации. Кроме волчьего племени — это другая история.

Может показаться, что тут автор нарушает им же принятый принцип достоверности. В самом деле, где Кировоград и где Япония? Вызвав такое сомнение, повествователь тут же его развеивает, указывая, что обладатель экзотического талисмана реальный человек, называет его фамилию, имя и отчество — Александр Борисович Ильин — и даже дает ссылку на фильм о нем.

Художественная достоверность интимнее простых соответствий, поскольку жизнь не всегда совпадает со своей сущностью, но правда жизни может оказаться художественнее выдумки.

Если читатель полюбопытствует, кто же такой А.Б. Ильин, этот таинственный сэнсэй для героя, то, наверное, ахнет: не жизнь — детектив! Внешне — обычный человек, ничем не примечательный. Бедный, одинокий. Электрик по профессии. Но когда он умер, в его квартире обнаружились несметные сокровища.

Так кто же он — украинский Скупой Рыцарь? Плюшкин? Да нет, тут не патология, а нечто другое. Тут старинные иконы, книги, манускрипты, артефакты. Первые печатные издания Федорова, редкие издания XVI–XVIII столетий, рукописи Пушкина, Гоголя, Грибоедова, Лермонтова... Работы Фаберже... Детектив, кстати, тоже сочинен об этом человеке. Хотя тема такая, что тянет на маленькую трагедию. Но не о скупости, нет, — о сокровенности.

Указывая на личность с исключительной судьбой, но демонстративно отказываясь рассказывать о ней, автор проявляет художественный вкус и творческую воздержанность. Судьба Ильина, даже в кратком изложении, способна сместить внимание читателя с целостного восприятия кировоградской жизни на крайне занимательную и весьма знаменательную, но все-таки частность.

Автор помещает историю Александра Борисовича в подтекст, и не только ее. Недорассказанных и недораскрытых историй в его книге предостаточно: Арсений Тарковский, Александр Осмёркин, Георгий Флоровский, Дон Аминадо... Каждый персонаж — потенциальный сюжет, со своей драмой и явленным смыслом. Этакий гипертекст — компактный, не утомительный, но стоит сосредоточиться на каком-нибудь из его кластеров, как они сами начинают распаковывать свои смыслы.

Такова жизнь, открывающаяся юному герою: она полна возможностей, вариантов, версий и содержит в себе весь мир в виде знаков, законов, кодов, генов, где каждая его микрочастица — чревата, а каждое мини-событие — чрезвычайно.

Война и мир. Как пушкинский Пимен, не мудрствуя, но свидетельствуя, автор рассказ за рассказом описывает войну и мир, только не высоким летописным слогом, а языком застольных историй. Предмет высок, обязывает соответствовать, но в словесном искусстве низкий стиль не всегда невысокий. Хороший пир — это пиротехника духа. Вот и в кировоградской интеллектуально-игровой летописи среди вполне себе мирных и мирских обстоятельств присутствует и война. Как ни суди, это главное событие истории.

Правда, описываемое в рассказах время — межвоенное, но это если считать войной только боевые действия, а если смотреть философски, то война не начинается вторжением и не заканчивается победными салютами. Война, как учит русская классика, это постоянное противостояние — между людьми, группами, классами, народами, расами. А главное — между землей и небом.

Драки между городскими группировками — тоже война. Битвы харизматиков, столкновения идей и идеологий, школ, воззрений, вер — все находится в состоянии конфронтации, и во всем многообразии конфликтов и коллизий проявляются общие закономерности. Поэтому и в рассказах Белокрылова образ войны возникает естественно и множественно, в формах ее причин и последствий, в предчувствиях и травмах — метафорически и метонимически.

Вот рассказ «Дуэль» — опять о войне, очередная тематическая аллегория. Не многовато ли? Титаны, рыцари, самураи, теперь еще мушкетеры... Всемирная история в исполнении провинциальных агитаторов! Новейший Сатирикон. Как бы там ни было, последовательность ратных рассказов — это явное движение авторской мысли и приглашение к соразмышлению.

Дуэль — еще одна перипетия в испытании героя. Если рыцарские предписания, западные и восточные, предопределяют формирование воина, то дуэльный кодекс определяет правила разрешения конфликта. Правила войны — предпосылка мира, а их отсутствие — просто драка.

Исходная ситуация разыгранной «дуэли» та же, что и в рассказе о рыцарских поступках героя: группа местных намерена избить пришлых, силы неравны, но если драка неизбежна, то надо что-то придумать. Выход находится, цивилизованный, европейский: сатисфакция. Вроде бы та же драка, только по правилам, согласно которым вызванный на поединок выбирает оружие.

Выбор героя и его друзей настолько странен, что не может не вызывать ассоциации. Не благородные шпаги, не коварные кинжалы, не бандитские ножи. Мясорубки! Не изящно, прямо скажем. Д’Артаньян был бы обескуражен и обезоружен, если бы его соперник сделал такой выбор. Ну а что мы хотели? Эстетика балагана. Зато какая зримая и неотвязная военная аллюзия: Верден, Бахмут...

Не важно, как они поладили. Поладили. Нормальные оказались местные хлопцы, хоть и гонористые. Кроме одного — маленького, злого, с ножичком. Он-то впоследствии и погибнет от своего же оружия.

Тема войны — сквозная в книге И.Белокрылова. Возникающая в начале, в трагических и комических воспоминаниях тех, кто пережил годы немецко-фашистской оккупации («Как баба Аня Горулько косу свою сохранила», «Апердион»), она страшно и символично возвышается в завершающем рассказе «Сухарик». Выживший, но онемевший в той бесчеловечной мясорубке («на мальчишке набросаны кровь, куски мяса и ошмётки чего-то белого, похожего на жир») мальчик Ваня — образ немого свидетеля ужасов войны.

Самое тягостное в этих рассказах не выстрелы в затылок, не женские волосы, намотанные на кулак, а то, что совершают эти злодеяния — свои же. Не люди — «крысы», подлежащие уничтожению (рассказ «Крысы»). И среди них — главный крыс, «пацюк», которого почему-то нельзя убить. А это значит, что война повторится и будет повторяться.

Победить в войне можно оружием, силой духа, умением, хитростью, но можно ли победить войну? На риторический вопрос следует отвечать риторически, что и делает автор в рассказе, примечательно помещенном среди военных историй. Может быть, в другом контексте он воспринимался бы иначе, но в воинском строю он и сам мобилизуется и военизируется.

Название рассказа прочитывается конспирологически — как обозначение оружия массового поражения в засекреченном арсенале: «Шило в библиотеке». Но мы знаем, какое это оружие: любовь.

Авторский указующий перст, дабы его нельзя было не заметить, возникает уже в первой фразе: «Всякий мало-мальски грамотный индивид знает, что от любви к книгам два шага до любви к человеку». Рассказ как раз об этих двух шагах между героем-библиофилом и красавицей библиотекаршей.

Ну да, помним: Паоло и Франческа, Мастер и Маргарита... А еще Евгений Онегин и Татьяна Ларина, типичные читатели своего времени. Он — почитатель Байрона, она — Ричардсона и Руссо. А мы удивляемся, почему они не вместе.

В рассказе Белокрылова — похожий читательский роман. Только книга, которая могла бы объединить героев, — китайская. Опять военно-политическая аллюзия? Или, напротив, мирная, мировая?

Провинциальная библиотекарша тонко — акупунктурно! — накалывает в книге заветные буквы, из которых составилось ее «признание». Но затем, тоже как пушкинская героиня, преодолевает возникшее чувство, оставаясь верной своему жениху-офицеру и тем самым отказываясь от ассоциаций с Маргаритой.

Эпилог. В эпилоге автор поясняет для тех, кто сам не понял, что его книга не просто мемуары, а дневниковая проза. Своеобычная, надо признать: балагурная, балаганная, но и многомерная, мультикультурная. Местами занозистая, иногда затянутая, но доказывающая свое право быть такой, какая есть.

А еще она театральная, игровая. Похожая немного на проповедь, немного на исповедь. Убедительная, потому что на личном примере. Увлекательная, потому что живая и веселая.

А еще это книга благодарения. Признательность автора всем, с кем его свела судьба, и городу, в котором он задержался на два года, ставшие для него годами становления и самосознания.

Это памятник стране, которой уже нет. Воспоминания об утопии, которая на некоторое время стала реальностью. Память о времени, когда построенный новый мир постепенно превращался в миф, дробясь на домыслы и предания.

Неизвестно, как будет называться город Елисаветград–Кировоград–Кропивницкий в следующую эпоху, но, может быть, в знак ответной благодарности за возведенный ему нерукотворный памятник когда-нибудь, в неопределенно отдаленном будущем, какая-нибудь улица или библиотека будет названа именем Ивана Белокрылова.

Атлантида разрушена. Уцелели только кое-где атланты с обломками на плечах. Прошлое прошло, но временами случается, что откуда-то долетает до середины катастрофы редкая птица с веточкой в клюве для будущего гнезда.

Александр Кораблёв