«Недавно умер художник Нестеров. Последнее время он (по радио) утешался, лучше сказать, наслаждался пением старинных русских романсов Надеждой Андреевной Обуховой: она прекрасно их поет — тепло, с настроением. Старик художник стал просить привезти к нему Обухову, чтобы она ему спела “возле него”. Надежда Андреевна с большой охотой согласилась, но так как рояля у Нестерова нет, то его привезли к знакомым, через несколько домов, и там Н.А. ему пела; он после каждого романса просил: “Еще, еще, голубушка Надежда Андреевна”. Она ему спела двенадцать романсов. Нестеров в благодарность приготовил Н.А. картину своей кисти, и через несколько дней, умирая, он заволновался, стал указывать на приготовленную картину, показывая, чтобы ее отнесли к Обуховой, — язык уже не повиновался...» — записала в дневнике москвичка и бывшая княгиня Мария Дулова в октябре 1942 года.

Импровизированный концерт для Нестерова прошел на квартире пианиста Константина Игумнова, что жил напротив, в д. 38. Пение Надежды Обуховой так вдохновило старого художника, что он даже задумал писать с нее портрет. Лишь бы здоровье позволило! Ведь ему предстояла операция в Боткинской больнице. А пока слабеющими руками Михаил Васильевич написал акварель — ее и хотел он подарить Надежде Андреевне... Но портрет так и не был написан. Михаил Васильевич Нестеров скончался в Москве 18 октября 1942 года, на восемьдесят первом году жизни. В этот день Совинформбюро сообщало в сводках о боях с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока и о том, что на других фронтах никаких изменений не произошло. До победы еще было ох как далеко... Нестеров не покинул Москву с началом Великой Отечественной войны, несмотря на солидный возраст, продолжал работать, хотя силы его оставляли с каждым днем.

Уход из жизни выдающегося русского художника стал огромной утратой для отечественной культуры. Недаром высоко ценивший Михаила Васильевича Михаил Пришвин — певец русской природы, но в прозе — ставил его в один ряд с ушедшими к тому времени из жизни творцами старшего поколения, причислив его к тем, кому талант дан Божьей милостью. «Нестеров, Репин, Васнецов — это все таланты счастливые», — отметил писатель в дневнике 11 августа 1944 года. Но счастливые ли? И можно ли так сказать, учитывая тяжкие испытания, выпавшие на долю Нестерова и его семьи в той части его долгой жизни, что прошла в Сивцевом Вражке. А прожил он в этом арбатском переулке более двадцати лет.

В доме в Сивцевом Вражке Нестеров жил с июля 1920 года, когда по распоряжению Реввоенсовета под спецполиклинику были реквизированы его прежняя квартира и мастерская на Новинском бульваре (в бывшем доме князя Щербатова). Многое тогда пропало — картины, эскизы. Что-то удалось восстановить по памяти уже в Сивцевом Вражке, где художник и поселился у Шрётеров, в квартире № 12. Это была семья его старшей дочери — художницы Ольги (персонажа знаменитой отцовской картины «Амазонка») и ее мужа — юриста Виктора Шрётера. Квартира была не такая уж и большая — четыре комнаты, две из которых отдали Михаилу Васильевичу — столовую и кабинет, где он и работал, и спал.

А та самая картина была создана в 1906 году и известна как «Портрет дочери». Ольга Михайловна рассказывала Сергею Дурылину: «Писал он в Уфе, на лужайке в нашем старом саду. Сеансов было много, но сколько именно — не помню. Позировала я под вечер, при заходящем солнце. Иногда короткий сеанс бывал непосредственно после моей поездки верхом. Сама мысль о портрете в амазонке пришла ему, когда я как-то, сойдя с лошади, остановилась в этой позе. Он воскликнул: “Стой, не двигайся, вот так тебя и напишу”. Отец был в хорошем, бодром настроении, работал с большим увлечением». Портрет вышел удивительным... Ольгу отец особенно любил, ее мать Мария Ивановна — первая жена художника — умерла в 1886 году, на следующий день после родов... Так совпало, что в том же 1906 году Нестеров напишет портрет своей второй жены Екатерины Петровны, с которой он венчался четырьмя годами ранее. Это была очень красивая и статная женщина, что видно хотя бы по картине. Примечательно, что, не закончив «Портрет дочери», начатый в Уфе, художник продолжал писать его в Киеве, а позировала ему... уже Екатерина Петровна. И так бывает. Ныне портрет выставлен в Русском музее в Петербурге.

Так что, когда в 1920 году Нестеров оказался фактически бездомным, он поселился у Шрётеров отнюдь не один. Во втором браке у него родились и выросли дочь Наталья и сын Алексей. И всем нашлось место в квартире в Сивцевом Вражке, несмотря на тесноту. Хотя работать Михаилу Васильевичу было в общем-то негде, о мастерской мечтать не приходилось. Но жили дружно, несмотря на тяжелые времена. Так, 1 апреля 1922 года Нестеров шлет из Сивцева Вражка письмо Александру Турыгину: «Работаю неустанно, переписал без конца повторений и вариантов с своих мелких старых картин. Однако все же пока что жить можно, так как получаю академический — “семейный” — паек. Затем американцы (АРА) многим из выдающихся ученых, художников, артистов — словом, наиболее не приспособленным к теперешней борьбе за жизнь людям выдают посылки. Получил и я такую за 2 месяца и, быть может, получать буду такие посылки и еще. Там, кроме прекрасной белой муки, было сгущенное молоко (40 банок), сало, чай, сахар, маис и еще кое-что... Все это сильно поддержало нас...»

Почему Нестеров остался в 1920 году и без квартиры, и без мастерской? Ведь насколько известен он был в то время! Известен мало сказать — он пользовался огромным авторитетом как один из ярких представителей религиозной живописи. Потому и большевикам он оказался поперек горла. Вот и не нашлось ему места в столице атеистической страны. Хорошо еще, что не посадили, хотя...

Перелистаем страницы его биографии. Уроженец Уфы, 1862 года, десятый ребенок в семье, купеческий сын. Рос очень болезненным (то, что он выжил в младенчестве, можно считать чудом — его едва не похоронили). Отец надеялся, что наследник пойдет по инженерной линии, станет студентом Императорского технического училища в Москве. Однако в итоге Михаил Васильевич выбрал художественную стезю. Он дважды (!) учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Случай редкий. Сначала занимался у И.М. Прянишникова и В.Г. Перова (его любимого учителя), в 1877–1881 годах. О Перове-преподавателе Нестеров писал: «В Московской школе живописи все жило Перовым, дышало им, носило отпечаток его мысли, слов, деяний. За редким исключением все мы были преданными, восторженными его учениками». Затем Нестеров уехал в Петербург, где поступил в Академию художеств, на курс П.П. Чистякова. Пережив разочарование, вернулся вновь в Москву, в училище, где в 1884–1886 годах учился у А.К. Саврасова и В.Е. Маковского. В этот период создал немало картин и эскизов на исторические сюжеты, в том числе «Прием послов» (1884), «Сбор на погорелый храм в Москве» (1885) и другие. В 1885 году за полотно «Призвание Михаила Федоровича на царство» удостоился звания свободного художника. А 1886 году за картину «До государя челобитчики» получил звание классного художника и Большую серебряную медаль. В эти годы много работает Нестеров и в области книжной иллюстрации — в частности, к пушкинским произведениям, к романам Достоевского «Преступление и наказание» и Льва Толстого «Война и мир».

С конца 80-х годов XIX века Нестеров окончательно утверждается в своей главной теме в живописи — подлинная история Руси, отраженная в жизни народа в допетровскую эпоху. Это нашло воплощение в рисунках «Встреча царя Алексея Михайловича с Марией Ильиничной Милославской», «Поход московского государя пешком на богомолье в XVII веке», «Свадебный поезд на Москве в XVII веке», опубликованных в журнале «Нива» в 1888 году. Но жизнь была не только в миру, она на полотнах Нестерова и в отшельничестве, в быте скитов и обителей. И потому из-под пера живописца появляются такие шедевры, как «Пустынник» (1888–1889), «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890), «Юность преподобного Сергия» (1892–1897), «Труды преподобного Сергия» (1896–1897), «Сергий Радонежский благословляет Дмитрия Донского на битву с татарами» (1897). Эти работы Нестерова заслуживают высокую оценку не только критиков, но и коллег, подчеркивающих присутствующую у мастера особую, самобытную и свойственную только ему черту — незримую гармонию человека и природы, будто живой, одухотворенной, отражающей душевное состояние персонажей.

«Пустынник» стал первым неоспоримым успехом художника, его признанием, что подтвердила 17-я выставка Товарищества передвижных художественных выставок в 1889 году. Сергей Дурылин вспоминал: «Картина стала событием. По поводу ее едва ли не впервые зрителями, критиками и художниками было употреблено слово “настроение”. Этим словом пытались передать то тихое веяние светлой грусти и догорающей осенней ласки, какое ощущал зритель от этого пустынного затишья со стынущим озерком, с полосой леса, теряющего свое золотое убранство. Зрителю передавалось теплое любящее умиление, с которым бредущий по бережку старец в лаптях взирает на “кроткое природы увяданье” и на эту худенькую, взъерошенную елочку, на последнюю алую ветку рябины, на прибрежную луговинку с первым, робким еще снежком. Это русская осень, бывающая так, как она и изображена у Нестерова, только в одной стране в мире — в Средней России, и это русский человек, простой старик крестьянин, выросший на этих топких бережках, переживает пиршество осени так, как переживали его многие тысячи русских людей за долгие столетия обитания в этой лесной равнине: с ясною внутреннею бодростью, с последним ласковым приветом увядающей красе земли-кормилицы».

А Виктор Васнецов отметил в письме к Е.Г. Мамонтовой 14 января 1890 года: «Хочу поговорить с вами о Нестерове — прежде всего о его картине “Пустынник”. Такой серьезной и крупной картины я по правде и не ждал... Вся картина взята удивительно симпатично и в то же время вполне характерно. В самом пустыннике найдена такая теплая и глубокая черточка умиротворенного человека. Порадовался-порадовался искренне за Нестерова. Написана и нарисована фигура прекрасно, и пейзаж тоже прекрасный — вполне тихий и пустынный... Вообще картина веет удивительным душевным теплом».

В каталоге к выставке картина числится уже как собственность Павла Третьякова, купившего ее у художника, что позволило Нестерову совершить поездку за границу, в Европу. В 1889 году Михаил Васильевич посещает и крупнейшие музеи Вены, Рима, Берлина, Парижа. Европейская природа разнообразна и причудлива, но лучше России нет ничего на свете. С этой мыслью вернулся Нестеров домой, полный творческих планов, чтобы взяться за самую любимую свою работу — «Видение отроку Варфоломею». Картину он начал писать неподалеку от Троице-Сергиевой лавры и Абрамцева, в деревне Комякино. В Абрамцеве он любил работать.

«Видение отроку Варфоломею» стало сенсацией уже следующей передвижной выставки, 18-й, в 1890 году. Сюжетом для нее стал эпизод из «Жития преподобного Сергия» о том, как мальчик Варфоломей — будущий святой Русской Православной Церкви — встретил в поле молящегося под дубом старца. На вопрос старца, чего бы желал Варфоломей, тот ответил: «Всей душой я желаю научиться грамоте, отче святой, помолись за меня Богу, чтобы Он помог мне познать грамоту». И просьба была исполнена: «Отныне Бог дает тебе, дитя мое, уразуметь грамоту, ты превзойдешь своих братьев и сверстников». Говоря эти слова, старец достал сосуд и отдал Варфоломею частичку просфоры: «Возьми, чадо, и съешь. Это дается тебе в знамение благодати Божией и для разумения Святого Писания».

Сам же Михаил Васильевич оценивал свою работу следующим образом: «Кому ничего не скажет эта картина, тому не нужен и весь Нестеров». Согласен с автором был и Павел Третьяков, приобретший ее для своей галереи. А посетители музея и поныне замирают у полотна, тем самым подтверждая предначертание художника, говорившего, что если «Отрок Варфоломей» через полвека после его смерти еще будет что-то говорить людям, значит, «он живой, значит, жив и я». Картина стала началом большого цикла работ Нестерова, посвященного образу Сергия Радонежского. В 1896 году он стал членом Товарищества передвижников.

«Нестеров — один из самых прекрасных, строго-прекрасных русских людей, встреченных мною за всю жизнь... Одухотворение, несущееся из его картин, никогда не забудется. Он создал “стиль Нестерова”, и тот стиль никогда не повторится», — писал Василий Розанов. Неповторимый нестеровский стиль, проповедующий идеи добра и нравственного совершенства, оказался чрезвычайно востребованным и в проектах церквей, над интерьером которых трудился художник. Именно картина «Видение отроку Варфоломею» и убедила профессора искусствоведения Андриана Прахова пригласить Михаила Нестерова для росписи Владимирского собора в Киеве, построенного в 1862–1882 годах в неовизантийском стиле. После некоторых — и вполне понятных — колебаний (совершенно новая область творчества!) Нестеров соглашается. Работая над эскизами, он в 1893 году вновь едет в Европу для изучения работ византийских мастеров. Над росписью Владимирского собора он работает совместно с Виктором Васнецовым.

А самым лучшим образцом работы художника в области храмовой росписи служит создание в Москве, на Большой Ордынке, Марфо-Мариинской обители по проекту архитектора Алексея Викторовича Щусева. Обитель строилась в 1910–1912 годах на средства и тщанием великой княгини Елизаветы Федоровны. Над проектом Марфо-Мариинской обители работали в буквальном смысле единомышленники. Помимо Нестерова и Щусева, это выдающиеся мастера-иконописцы братья Александр и Павел Корины, а также скульптор Сергей Конёнков. Интересно, что Щусева как зодчего, способного воплотить в камне благие цели великой княгини, порекомендовал Михаил Нестеров, получивший ранее от нее предложение расписать будущий храм обители.

С Щусевым они крепко сдружились. И не случайно Михаил Васильевич впоследствии назвал его кандидатуру Николаю Карловичу фон Мекку: железнодорожный король России искал зодчего, способного воплотить грандиозный замысел — создать проект нового огромного московского вокзала, коим и стал Казанский вокзал. Не было, наверное, более духовно близких людей в художественной среде, чем Михаил Нестеров и Алексей Щусев. Отношения двух талантливых художников постепенно переросли из просто приятельских в дружественные. А со временем они еще и породнились, став кумовьями. А разве не говорит сам за себя тот факт, что своих детей они назвали в честь друг друга? Щусев назвал своего младшего сына Михаилом и попросил Нестерова стать его крестным отцом. А Нестеров в свою очередь нарек сына Алексеем.

Завязалась дружба и с Николаем Головановым, с которым они как-то (в 1911 году) играли в четыре руки для великой княгини Елизаветы Федоровны «на белом громадном рояле Николаевского дворца в Московском Кремле». Николай Семенович запомнил тогда «смешное пенсне Нестерова». Неудивительно, что в богатой коллекции дирижера — известного собирателя русской живописи — достойное место заняли эскизы росписи и мозаики «Великомученица Варвара» (1894), «Ангел печали» (1900) и второй вариант картины «Отцы пустынники и жены непорочны» (1933), написанной непосредственно по заказу Голованова. Так что это были люди, образно выражаясь, одной группы крови — проект созданной на средства великой княгини Марфо-Мариинской обители разработал Щусев, росписью занимался Нестеров, а регентом там служил Голованов.

Николай Семенович как-то откровенно поинтересовался у Михаила Васильевича: почему бы ему не написать декорации к опере «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» Римского-Корсакова? Ведь это так близко ему! И музыка, и сюжет оперы. На это предложение Нестеров столь же искренно ответил, что «художник должен иметь мировоззрение, а не точку зрения или даже убежденность. Мировоззрение — это первое, что отличает принципиального художника... Для того чтобы писать для театра, надо иметь воображение». К сожалению, Михаилу Васильевичу не пришлось плодотворно поработать для театра.

Трагические события октября 1917 года Щусев и Нестеров приняли по-разному. Певец старой Руси Нестеров отнесся к революции неприязненно, расценив происходящее как катастрофу. И не только личную, а планетарного масштаба. Словно Китеж-град, погрузилась Россия в пучину вод. Но и причины личной нелюбви к большевикам имели свои основания. К своим пятидесяти пяти годам Михаил Васильевич достиг многого, творческая судьба его сложилась удачно именно в Российской империи. Великие князья и княгини хорошо знали Нестерова, доверяли ему свои заказы. Он принадлежал к первому ряду русских художников, многие его картины можно было увидеть в Третьяковской галерее и Русском музее. Круг его общения составляли Перов, Крамской, Третьяков, Суриков, Васнецов, Левитан, Шаляпин, Л.Толстой, представители духовенства.

Положение Щусева было обратным. С новой властью связаны были его долговременные творческие планы. И потому так активно откликнулся он на призыв большевиков поработать во вновь созданной Моссоветом Комиссии по охране памятников искусства и старины. Кого там только не было кроме него: Конёнков, Архипов, Коровин, Кончаловский... Не было только Нестерова, не питавшего иллюзий относительно отношения к нему большевиков, о чем свидетельствовало выселение с Новинского бульвара. И если Щусева приглашали на Лубянку в качестве архитектора, то Нестерову довелось там побывать на допросе в роли обвиняемого.

Учившийся вместе с сыном художника Алексеем бывший князь Сергей Голицын вспоминал, как однажды, придя в школу, он узнал, что «у Алеши Нестерова арестован отец. На Алешу было страшно глядеть: он весь почернел, глаза его блуждали... Через несколько дней благодаря хлопотам друга Нестерова — уважаемого властями архитектора Щусева — он был освобожден». Арест Нестерова случился в 1925 году, чему предшествовал обыск в квартире в Сивцевом Вражке. 63-летнего художника отправили в Бутырскую тюрьму, после чего он был вынужден уехать на лечение в Железноводск. В ряде источников указывается, что Нестерова арестовали в 1937 году. Но это не так, что в свое время подтвердила мне в разговоре внучка Михаила Васильевича — Мария Ивановна Титова. Так что причины не любить советскую власть у Нестерова были.

И если его коллеги с Советами стали сотрудничать (Грабарь, Юон, Кустодиев), то Нестеров предпочел остаться в стороне. Его вдохновляет не ленинский план монументальной пропаганды, а законченное перед 1917 годом программное полотно «Душа народа». И в этом проявление истинного отношения Нестерова к большевикам, иное трудно представить. Мог ли Михаил Васильевич просто так вместо Сергия Радонежского и пустынника рисовать Ленина, Троцкого и Сталина? А у других художников подобной нравственной дилеммы не возникало.

Случайно ли, что на переломе эпох, в 1914–1916 годах, Нестеров писал свою главную картину — «Душа народа»? Для большого художника, созидающего национальный русский стиль, это более чем закономерно. Творец не может не чувствовать времени. Нестеров, обладая очень чутким художественным вкусом, во всей полноте представлял себе, куда катится Россия. И началось это еще до 1914 года, когда разразилась Первая мировая война. Исход русского народа, разрушение российского государства, грядущая трагедия, слом вековых устоев, нашедших свое отражение в полотнах Нестерова, — все это не только навевало тревожные мысли, но и вдохновляло на новые замыслы. Таковым и стало масштабное полотно-фреска «Душа народа», известное также под названиями «Христиане» и «На Руси».

«У каждого свой путь к Богу, — рассуждал Нестеров, определяя смысл картины, — но все идут к тому же самому, одни только спеша, другие мешкая, одни впереди, другие позади, одни радостно, не сомневаясь, другие серьезные, умствуя...» Главного героя, сельского мальчонку на берегу Волги, художник писал с сына Алеши, которому в 1916 году исполнилось девять лет. Отрок и есть олицетворение души русского народа, ибо, согласно Евангелию, «если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Увидевший впервые картину в январе 1917 года Сергей Дурылин вспоминал: «“Душа народа” — это была для Нестерова не метафора, не аллегория, не символическая формула. Это была для него живая сущность, проявлявшая свое бытие в жизни и в истории. Мальчик с котомкой, по существу, выражает “душу народа” в ее самом простом, но и самом истинном уповании». Среди тех, кому автор показал законченную картину, были Павел Флоренский и Сергий Булгаков. А месяц спустя грянула Февральская революция, а осенью — Октябрьский переворот, вывернувший ту самую русскую душу наизнанку.

Неудивительно, что всю последующую жизнь Михаил Васильевич жил надеждой на то, что удастся показать «Душу народа». И вот в 1935 году ему предлагают от имени Наркомпроса провести персональную выставку. Нестеров ставит условие: «Душа народа» непременно должна быть в экспозиции. Но мыслимо ли это, чтобы в Музее изобразительных искусств на Волхонке, напротив стройплощадки, где вместо взорванного храма Христа Спасителя возводят Дворец Советов, показывали картину, где русский народ идет к Богу? И потому разрешают провести выставку для избранных всего три дня.

Владимир Голицын был там и 3 апреля записал в дневнике: «Второго был в Музее изящных искусств на выставке-вернисаже Нестерова. Выставка только по пригласительным билетам, и то одну картину держали за ширмой и никому не показывали. Бегали к Горькому и другим вождям за разрешением. Я так и не дождался ее появления. Сидели в реставрационной мастерской Нестеров, Корин с учениками, Славянский, Григорьев, художник-коммунист. Говорили о предстоящем разрушении киевского Владимирского собора. Нестеров сказал, что, если бы ему удалось поговорить с большим вождем, он бы ему высказал, что нельзя ломать, так как в Киеве София — первый православный храм, а Владимирский собор — последний. Выставлено 16 портретов, очень мне было чудно видеть “Весну”. Идет пастушок, с дудочкой, в шитом колпачке XVII века, и подпись: 1933 год. “Элегия” (монашек со скрипкой) не так режет глаз, может быть, я привык, насмотрелся на коринских схимников».

Голицын упоминает картину «Лель», написанную Нестеровым в 1933 году и известную также как «Весна». А пятью годами ранее он нарисовал слепого монаха со скрипкой — «Элегию». Религиозно-философскую тему художник не забывал, в 20–30-е годы на его полотнах, как и прежде, появляются фигуры странников, пустынников и непорочных жен. Эти картины создаются не для экспозиции — многие из них будут приобретены музеями уже в конце 50–60-х годов. Как и «Душа народа», поступившая в Третьяковскую галерею лишь в 1958 году.

Имя Павла Корина часто можно встретить рядом с фамилией Нестерова, сыгравшего огромную роль в его судьбе. Относился Михаил Васильевич к молодому коллеге с отеческим вниманием и теплотой, называя его своим «детищем». Если и был у Нестерова единственный ученик, то это и есть Корин, признавшийся ему в письме от 26 июля 1935 года: «Вы бросили мне в душу Ваш пламень, Вы виновник того, что я стал художником».

Именно Нестеров посоветовал Корину поступать в Училище живописи, ваяния и зодчества, которое некогда окончил сам. Трудно было студенту Корину, едва сводившему концы с концами, и тогда Михаил Васильевич решил платить ему стипендию — 38 рублей в месяц, но Павел Дмитриевич благородно отказался: ему было неудобно (зато не без помощи Нестерова Корин стал получать в училище стипендию имени Третьякова). Но от обеда в гостеприимном доме у Нестеровых было трудно отказаться. Ту заботу Корин вернул своему учителю сторицей в 20-е годы: когда печку в квартире в Сивцевом Вражке нечем было топить, братья Корины приносили дрова, причем сами их кололи, помогали продуктами, принося академический паек. А в 1930 году Нестеров создал парный портрет братьев Кориных (ныне в Третьяковской галерее).

Влияние Нестерова на творческую манеру Корина замечали и другие. В сентябре 1931 года к Корину приехали высокие гости — Максим Горький и Николай Бухарин. Горький спросил, не ученик ли Корин Нестерова? Павел Дмитриевич подтвердил. Удивился и Бухарин. «Бухарин думал, что я давно на Ваганьковом (это многие думают, так я зажился здесь, на Сивцевом). Спросил, работаю ли, что и как живу? Корин ответил, как и что, и, когда сказал, что я живу на пенсию в 125 р., Бухарин очень был этим удивлен: “Как, один из самых замечательных русск[их] художников и пр.”... Записал мой адрес и еще что-то. Выразил желание быть у меня» (из письма Нестерова А.Турыгину 24 сентября 1931 года). Но судя по тому, что фамилия Бухарина в переписке больше не встречается, до Сивцева Вражка член ЦК ВКП(б) так и не доехал.

Пришел черед и ученику написать портрет учителя. Кстати, Нестеров готов был позировать далеко не всем подряд, а лишь тем, кому доверял в человеческом и творческом отношении. Характерный случай рассказывает Владимир Голицын в своем дневнике от 25 апреля 1938 года — как некая художница-многостаночница, специализирующаяся на портретах «ведущих советских живописцев», проникла в квартиру к Нестерову. «Тот ее спрашивает: “Почему вы ко мне пришли? Пишите Грабаря, Герасимова, орденоносцев. А меня зачем?” — “Да я их уже писала”. — “Ну, еще напишите. Сзади, сбоку”... Так и прогнал». Случай характерный.

Павел Дмитриевич давно задумал написать здесь портрет своего благодетеля и учителя. «Как-то, будучи у Нестерова в гостях, Корин подметил удачную позу мэтра при оживленном разговоре с друзьями. Нестеров сидел боком и порывисто жестикулировал, увлеченный беседой. Корин начал набрасывать рисунок. Нестеров заметил это и погрозил пальцем: “Что, опять в профиль хотите взять? Довольно с меня малютинского портрета”. С.В. Малютин в свое время обострил в портрете Нестерова черты строения его головы и лица, что воспринималось несколько гротескно. Однако, взглянув на коринский набросок, Нестеров отозвался следующим образом: “Отлично! Так и пишите в профиль”. Особенным чутьем мастера он понял, что предложенный учеником вариант очень интересен, необычен, “схватывает” неординарную и в то же время характерную для него позу. Затем последовали сорок сеансов в маленькой комнате с окном во двор на квартире Нестерова в Сивцевом Вражке», — утверждает биограф Корина Алексей Георгиевский.

Портрет создавался осенью 1939 года в квартире в Сивцевом Вражке. Нестеров оценивал процесс создания картины и как натурщик, и как художник. А это на первый взгляд кажется вдвойне тяжелым испытанием. Но ему очень нравилось. «Выходит необыкновенно интересно», — сообщал он в одном из писем. А вот еще: «Было уже восемь сеансов, трудных. Работает Павел Дмитриевич горячо, а я не знаю, выдержу ли». Выдержал, не спасовал перед трудностями. Наконец в ноябре 1939 года Нестеров радуется: «Портрет мой идет к концу, сеансов пять, едва ли больше, осталось. Я еще не видал. П.Д. пишет горячо, с огромным увлечением, сижу иногда часа по три». Не зря потратил время на многочасовое сидение Михаил Васильевич — портрет вышел на редкость удачным, о чем он, не скрывая радости, сообщал своим собеседникам и адресатам, называя работу Корина очень интересной, лучшей из всех когда-либо с него написанных.

Не исключено, что пребывание в непривычном для Нестерова качестве модели далось ему относительно легко благодаря присутствовавшему у него чувству юмора, которому могли позавидовать его молодые коллеги. Да тот же Павел Корин. В своем дневнике от 25 октября 1940 года Владимир Голицын передает его слова: «Я вот сейчас совсем не жалею, что мне не 30–40 лет, а завидую Нестерову, которому 80». Накануне к Корину пришли Нестеров с Василием Качаловым: «Уморили анекдотами. Оба были в ударе». Не уставал шутить Михаил Васильевич и во время позирования Корину. Тот задумал запечатлеть учителя на фоне полотна Веласкеса «Иннокентий Х», на что Нестеров возразил: «Не надо! А то скажут, что на картине сразу три Веласкеса — Веласкес на стене висит, Веласкеса писали и Веласкес писал!» Остроумно!

А у Павла Корина также была своя этапная работа, которую он создавал как итог всей жизни, — «Русь уходящая», в чем явно просматривается влияние Нестерова. И в это же время — 30-е годы — Корин много работает над оформлением будущего интерьера Дворца Советов, по сути, став его главным художником. А вот то, что именно Нестеров «сосватал» Корина архитекторам Щуко и Гельфрейху (авторам проекта дворца), — факт малоизвестный.

А для самого Нестерова портретный жанр стал после 1917 года творческой отдушиной. Впервые к портрету он обратился еще в 80-е годы XIX столетия, став в итоге признанным мастером, запечатлевшим лучших представителей русской культуры и науки. К его лучшим работам дореволюционного периода следует отнести портрет Льва Толстого (1907) и двойной портрет П.А. Флоренского и С.Н. Булгакова «Философы» (1917), объединенные темой нравственных исканий человека. Эта последняя и очень выразительная работа Нестерова далеко не сразу попала в Третьяковскую галерею. Еще в 1927 году новый директор галереи Щусев инициировал пополнение ее фондов полотнами современных художников. И вот весной 1927 года Алексей Викторович пришел в Сивцев Вражек к Михаилу Васильевичу с вполне конкретной целью. «Спустя несколько дней пожаловал ко мне Щусев, с тем чтобы осмотреть у меня вещи, кои Третьяковская галерея могла бы у меня приобрести на ассигнованные ей 50 тыс. руб. Он смотрел, говорил, хвастал, путал. Все было смутно, неясно — слова, слова, слова! Получил от меня по заслугам и, предупредив, что завтра будет у меня целая комиссия, ушел», — вспоминал художник.

Комиссия действительно посетила Нестерова, заинтересовавшись в том числе знаменитым двойным портретом Флоренского и Булгакова, но приобретен он не был. Да и вряд ли это было возможно, учитывая абсолютный антагонизм между тем, что писал в эти годы Нестеров, и тем, чего требовали большевики от деятелей искусства. И Щусев-директор вряд ли мог чем-нибудь помочь в этом смысле, даже если и хотел, и потому Нестеров порой с такой обидой пишет о своем друге.

Но как бы ни строг был он к Алексею Викторовичу, а о его отставке с поста директора Третьяковки в 1928 году все же сожалел: «В Москве в художественном мире, с одной стороны, выставки, юбилеи... С другой — неожиданный “разгром” во Вхутемасе — его крен налево. Причем получилось, что прославленные профессора — Кончаловский, Машков, Пав. Кузнецов, Фаворский — на днях проснулись уже не профессорами, а лишь доцентами со сниженным жалованьем... Все растеряны, потрясены, удивлены. Хотят куда-то идти, где-то протестовать... В Третьяковской галерее тоже “новизна сменяет новизну”. Там полевение не меньшее. И теперь думать нам, старикам, о чем-нибудь — есть бессмысленное мечтание. И все это произошло за какие-нибудь два последних месяца, когда ушел или “ушли” очаровательного болтуна Щусева, который вчера должен был вернуться из Парижа в Гагаринский переулок». Эпитет «болтун» звучал из уст Нестерова совсем необидно для Щусева. Лансере отмечал, что друг о друге они часто отзывались с определенной долей юмора: «Нестеров, всегда любя, но с иронией говорит о Щ[усеве]».

Нравственно-философскую линию в портретном творчестве художник продолжил и развил в своих последующих работах. В этом ряду первое место занимает портрет философа Ивана Ильина — «Мыслитель» (1921–1922). О работе над этой картиной Нестеров рассказывал своему близкому другу художнику Александру Турыгину. Москва, 5 июня 1921 года: «Я постарел, но много работаю, еще порох есть. Затеваю портрет с одного из замечательных наших ученых-философов... Пиши в Москву, на Сивцев Вражек, д. 43, кв. 12». В сентябре 1922 года Ильин был выслан на «философском пароходе». Затем были портреты Виктора Васнецова (1925), Ивана Шадра (1934) и Веры Мухиной (1940). Шадра и Мухину Нестеров считал лучшими скульпторами современности. Позировали художнику академик Иван Павлов (1935), художница Елизавета Кругликова (1938), ученый Отто Шмидт (1937), хирург Сергей Юдин (1935) и другие. Нестеров, будучи человеком бескомпромиссным, писал лишь тех, кого хотел.

По-своему трактовал смысл созданной Нестеровым галереи лучших представителей своего времени Михаил Пришвин. Писатель-натуралист пытается сравнить свое творчество с нестеровским: «Я остаюсь у самой границы встречи божественной природы человека, его духа с обыкновенной “натуральной” природой. Нестеров из того же чувства природы вывел своих святых людей; я это сделать не посмел, а может быть, мне это и не свойственно. Я бы хотел эту же святость увидеть не в монахах с нимбами, а в живых людях, изобразить их не как свечение природы, а как волю божественной природы человека. Не это ли самое привело Нестерова к попытке писать портреты великих людей? Вот именно у Нестерова и в его природе, и в его святых людях не хватает выражения божественной воли, святого строительства и здоровья человека, обеспеченного его духовностью. У Нестерова человек дан в излучении его святости, а не в святом деле...» (из дневника от 21 февраля 1942 года).

Многие из будущих и уже состоявшихся героев нестеровских портретов приходили к художнику в Сивцев Вражек. Но зачастую в качестве гостей, ибо особых условий для работы не было. Не зря художник шутил, что начинает обычно работать «от печки», что было сущей правдой. Та самая печка была частью интерьера в квартире Нестерова. Евгений Лансере 11 октября 1937 года записал в дневнике: «Вечером приглашен к Нестеровым... Там Шадр, Юдин, Рожнов и др. М[ихаил] В[асильевич] показывал новый портрет, только что им законченный, — Шмидта; М[ихаил] В[асильевич] считает, что его лучший <портрет> это “Братья Корины”, потом как будто этот, Шмидта; говоря о себе, сказал, что давно, еще в 12-м или 14-м году, осознал, что живописец не для стен, хотя почти всю жизнь провел на лесах... Согласился, что лирический пейзаж ему удавался, но теперь уже не может его повторить, ибо без сюжета, фигур — не то, недостаточно; а для фигур, для их чувства, их настроения, уже чувствует себя старым. Так что остается один портрет, и то только мужской, женских, кроме одного этюда, больше писать не будет — тоже из-за возраста. Писать пейзаж с натуры кажется ему скучноватым, да и боится простудиться. О портрете Шмидта — что это было желание Ш[мидта]; он, Нестеров, ставит только два непременных условия: пишет все только с натуры; портрет — его собственность. Условия писания были очень трудны — в деловом кабинете Ш[мидта] среди постоянных посетителей и докладов. Было 19 сеансов. Делал вначале наброски — позы; отношение Шмидта — самое внимательное...»

А в 1938 году в квартиру в Сивцевом Вражке пришли совсем другие люди, непрошеные гости. Дочь и зять художника были арестованы. Виктор Николаевич Шрётер (1885–1938) из семьи обрусевших немцев, был известным юристом, выпускником юридического факультета Московского университета. На момент ареста в январе 1938 года он работал в Институте народного хозяйства имени Г.В. Плеханова. Расстреляли его в апреле того же года. А его жене, Ольге Михайловне Нестеровой-Шрётер, дали восемь лет лагерей. Хорошо хоть не тронули их дочь Ирину (1918–2003), внучку Нестерова. В 1941 году — в тот год Нестеров получит Сталинскую премию — с огромным трудом удалось вызволить из неволи Ольгу Михайловну, отбывавшую наказание сперва в акмолинском АЛЖИРе (лагерь жен изменников родины), а затем в казахстанском Джамбуле. И до ареста ее здоровье оставляло желать лучшего, а в Москву, в Сивцев Вражек, она вернулась инвалидом, на костылях, сопровождавших ее всю оставшуюся жизнь (а прожила она почти девяносто лет). И даже такой печальный исход можно было воспринимать как везение... Ольга Михайловна много работала в области прикладного искусства, создавая удивительные картины не кистью, а... иголкой с ниткой.

В свое время судьба свела меня с внучкой Нестерова — Марией Ивановной Титовой (1937–2022), наследницей художника по линии его гражданской жены. Дело в том, что между первым и вторым официальными браками Михаила Васильевича у него от учительницы немецкого языка Юлии Николаевны Урусман родились дети — Михаил, Федор и Вера. Всех их он признал. У Веры Михайловны, прожившей почти сто лет, с 1899 по 1998 год, было две дочери — Татьяна, ставшая химиком, и Мария, профессор медицины, работавшая в Институте хирургии имени Вишневского. Мария Ивановна очень хорошо запомнила Нестерова-дедушку и какие-то (на первый взгляд) мелочи, а на самом деле важные детали, помогающие создать неповторимый образ художника. Например, любимыми цветами Михаила Васильевича были ландыши, пионы, васильки. А еще, как бы голодно и холодно ни было, в доме Нестеровых свято соблюдали традицию русского гостеприимства. Всегда приглашали за стол, поили чаем независимо от ранга, должности и происхождения. А знатных и известных людей приходило немало: певцы Большого театра Ксения Держинская и Пантелеймон Норцов, актриса Малого театра Евдокия Турчанинова, пианист Константин Игумнов, переводчица Татьяна Щепкина-Куперник, внуки поэта Тютчева, супруга Горького Екатерина Пешкова и многие другие лучшие представители творческой и научной интеллигенции, образы которых художник запечатлел на своих картинах. Весело отмечали и праздники. «Сейчас начнется на Сивцевом всякая кутерьма — елка и прочее, что связано с Рождеством, со Святками», — читаем мы в письме Нестерова к А.Турыгину от 4 января 1928 года.

Не иссякал поток гостей к художнику и в тревожные дни осени 1941 года, когда немецкие полчища рвались в Москве. Из его письма к Евгению Лансере в ноябре 1941 года мы узнаем, что в столице остались Петр Кончаловский, Константин Юон, «здесь же хотят сложить свои кости Дейнека, Павел Кузнецов, Илья Машков, Куприн, старик Бакшеев, Милорадович (которому за девяносто лет)». Михаил Васильевич пишет, что «Сивцев Вражек посещают друзья и знакомые почти как обычно, чаще других бр. Корины». Рассказывает он и про свое самочувствие: «Здоровье мое так себе, что вполне естественно в мои годы, и все привходящее особого значения здесь не имеет. Неважно себя чувствует Ек. Петровна, того хуже старшая дочь и сын. Я много читаю из давно прочитанного, возобновляю в памяти Вольтера, Сервантеса и других господ, давно покинувших свое земное странствие. По “специальности” ровно ничего не делаю. Разные запоздалые думы стучатся в стенки моего черепа».

А еще заходит Щусев, живущий неподалеку, в Гагаринском переулке: «Бывает у меня и Алексей Викторович. Он, после долгих колебаний, остается в Москве, оградив свой “замок” фанерными ставнями и ямой на дворе, куда и удаляется с семейством в часы тревог». Щусев и стал одним из последних героев Михаила Нестерова. Так было угодно судьбе. И ведь когда затеялась работа! В день начала Великой Отечественной войны — 22 июня 1941 года! В тот день Михаил Васильевич пришел к Щусеву домой поутру, чтобы писать портрет архитектора... Портрет Щусева кисти Нестерова — это не просто живописное полотно, а еще символ их творческого союза, прервавшегося в 1917 году. Дружили они по-прежнему, а вот работать вместе уже не могли. И потому таким важным кажется нам сам факт написания портрета Щусева именно Нестеровым. Это была их последняя и очень плодотворная работа.

Нестеров близко к сердцу принимал все происходящее вокруг. Сохранилось любопытное свидетельство о тех днях. Это сообщение некоего осведомителя из окружения Павла Корина, за которым НКВД вел каждодневное наблюдение как за потенциально антисоветским элементом. В этом донесении от 15 сентября 1942 года приводятся слова Корина: «Несмотря на то, что советская власть доставила мне много плохого, я — патриот, люблю свою Родину. Ненавижу иноземцев, люблю свои поля, села, церкви, все это мило моему сердцу. Жду и буду радоваться первому нашему успеху... Немецкая сволочь недоучла выносливость русского человека, они узнают, и это их ошибка. Они погибли с первого дня своего наступления на нас. Я все время хожу убитый нашими временными неудачами. Пью водку с горя. Художник Нестеров М.В. — больной, и он очень переживает наши неудачи, не может работать, лежит, от него скрывают сводки Информбюро, а если бы он услышал о победах, он наверно бы поправился, такой это большой русский человек».

Осенью 1942 года Михаил Васильевич уже редко поднимался с постели. В одном из писем он напишет: «Я полеживаю». 7 сентября 1942 года Е.Турчаниновой Нестеров сообщает: «Мое здоровье согласуется с моим возрастом, оно неважно... Попытки (настояние врачей) прогуливать себя кончаются плохо: едва живой возвращаюсь в дом свой, тут же, на Сивцевом Вражке, и снова лежу и лежу. Так проходят мои не очень радостные дни. Сегодня вернулся из туберкулезного санатория Алеша, вернулся без голоса. Он и мы все возвращению его очень рады... Лето кончилось, наступают осенние дни, законные осенние холода, хоть солнышко светит, но греет по-осеннему».

В середине октября Нестерову предстояла серьезная операция в Боткинской больнице, куда он и уехал из Сивцева Вражка 12 октября. Но до нее дело не дошло — сердце больного художника не выдержало, случился инсульт. Последнее его письмо датировано 10 октября и адресовано Павлу Корину — Михаил Васильевич сообщает в нем о предстоящем домашнем концерте Надежды Обуховой... 18 октября 1942 года Михаил Нестеров скончался. Прощались с ним в Третьяковке. Похоронили художника на Новодевичьем кладбище. Автором надгробного памятника стал Щусев. Сергей Дурылин утверждал, что с первого дня кончины Нестерова он говорил его вдове Екатерине Петровне: “Кто бы ни предлагал проектировать памятник М.В. — один имеет все права создать этот памятник Щусев. Надпись же на нем по завещанию М.В. может быть только “Художник М.В. Нестеров”».

Алексей Викторович Щусев очень горевал по поводу кончины Михаила Васильевича; присутствуя на похоронах, он сделал зарисовку «Нестеров в гробу» — это карандашный набросок головы художника, лежащего с закрытыми глазами и в черной шапочке. Пиджак на рисунке еле намечен. А когда вскоре от туберкулеза скончался и сын Нестерова Алексей, Щусев сделал уже другой рисунок — «Алеша Нестеров в гробу». Обе работы хранятся ныне в Башкирском государственном художественном музее имени М.В. Нестерова.

Деньги на надгробие Нестерову собирали всем миром, среди жертвователей — выдающиеся деятели науки и культуры Антонина Нежданова и Николай Голованов, Надежда Обухова и Василий Топорков, Сергей Дурылин, Сергей Юдин, Татьяна Щепкина-Куперник, братья Павел и Александр Корины, Николай Зелинский, Вера Мухина и многие другие. А ведь время было непростое, военное — конец 1942 года. Памятник по проекту Щусева на Новодевичьем кладбище получился скромный и изящный одновременно — согласно завещанию художника. Павел Корин несколько десятилетий спустя вспоминал слова Михаила Васильевича, сказанные незадолго до ухода в мир иной: «Я сделал в своей земной жизни все, что мог». А итог своей жизни художник подвел следующим образом: «В начале жизни — “Отрок Варфоломей”, к концу — “Душа народа”»...