Мишка сладко-горько втюрился в замужнюю Полину.

Что она, мать подростка, нашла в этом сутулом двадцатилетнем сборщике мебели, чье лицо отдавало сельскими завалинками, одной ей известно.

Иная женская душа — черная китообразная подворотня, которая дышит холодным битым асфальтом и прячет острый нож. На другом конце ее мрака — несчастная, в легких подергиваниях, высокая светлая точка — фонарь-сердце. Оступаясь в темноте, разбивая лица и колени, лишаясь живота, доберись до той точки и увидишь смелых, недалеких бражников: они сентиментально топчут воздух около мягкого лимонного света.

Облепив фонарь, бражники не думают об опасности. Будто путая тот свет с нектаром цветов, они, гордо кривя хоботками, уверенно ищут древесными тельцами-карандашиками тонкую щель в корпусе плафона, бьются в зашторенное мутью стекло.

Найдя же щель и влетев в нее жадно и страстно — обжигаются. Иные погибают.

Спустя три месяца встреч Мишка погиб от Полининого «Ухожу от мужа к тебе».

— Это хорошо, — соврал он и сквозь набирающее багровое поцеловал Полину.

— За это надо выпить.

Полина поднесла свой бокал к Мишкиному, но Мишка уже влил в себя вино. Получается, выпили не чокаясь.

* * *

Позади у Мишки — нищета, потерявшийся в «зонах» отец, сгоревшие в пожаре пьяная мать и младенчик-брат да житье в доме бабушки.

По первости молодившаяся, шаловливая бабуля предпочитала не заниматься воспитанием внука, а доверить дочкиного сына многочисленным стареющим хохотливым подругам, которые ежедневно заходили на рюмку наливки и далее. Подпив, они с интересом читали сероглазому Мишке сказки и детские рассказы, смотрели с ним мультфильмы, водили мальчишку на пляж. Это были русские коренастые бабы, вырастившие детей и похоронившие мужей-алкоголиков, жившие теперь, как говорили в их краях, «для себя», новых мужиков для штампа и длительного сожительства не искавшие.

За смешливость и задор Мишка называл их бабусяками.

Когда ему было семь лет, они сыграли важное в его жизни. Он помнил, как в пасхальную ночь бабка отсыпалась от выпитого, а две ее подруги артистично разделись перед ним, медленно завальсировали с воображаемыми кавалерами, протягивали Мишке конфеты, а самая бабистая улыбалась Мише так, как могут улыбаться кобелям вдоволь откормившиеся на помойке безобидные суки без двора.

А дальше... Мишка и не понял, что они сделали.

Случайно узнав о произошедшем, бабка перестала бодриться наливками. Не обсуждая случившееся ни с Мишкой, ни с бабусями, она и дальше через «хи-хи» да «ха-ха» общалась с подругами, а сама втайне подыскивала новый дом. Уже через два месяца, продав свои восемьдесят с лишним «квадратов», перевезла Мишку за двести километров, в другой поселок. Купила внуку ноутбук, подвела к дому Интернет. На том якобы и закрыла историю той ночи.

Как-то, клацаясь в онлайн-игру, двенадцатилетний Миша заметил рекламный баннер, с которого пестрела зазывающая тонким пальчиком длинноволосая брюнетка-улыбка в открытом купальнике. Кудри были знакомые, что-то из детства, но Мишка не мог вспомнить.

Он щелкнул по баннеру и увидел то, что детям видеть не стоит. Тогда же с шаткой полки воспоминаний упала та ночь, те кудри, пришло отдаленное понимание произошедшего. Улыбка растянулась жгутом, но тут же спала: Мишка стыдливо щелкнул по схожему баннеру, а потом еще и еще...

Уже в ранней юности, там, где втоптан в злую глину переходного возраста острыми каблуками самоуверенных ровесниц, он, то смущаясь, то радуясь, наполнялся и женскими образами из Интернета, и образами тех бабулек.

Пасхальное воспоминание и давало, и отбирало силы, а иногда, свалившись в серой мути сна, пугало: с годами обнаженные образы начинали пестреть новыми, неудобными для Мишки деталями, а после знакомства с Полиной стали еще ярче и кошмарнее.

В ином сне лица танцующих в хате бабусяк зацветали животными чертами. Из-за наливных багровых женских губ, еще мгновение назад похожих на мятый рваный пакет, вырастали согнутые клыки. Кривые рты хохотали, клыки тянулись белыми веревками к Мишкиной длинной шее, давили на маленький кадык, связывали запястья-веточки, обматывались вокруг белого худого живота и набирающей твердость юношеской груди, больно заплетались на чахоточных бедрах в маленький красный бантик и давили, давили, давили...

Недавно в таких снах появились и молчаливые наблюдатели, которые в момент завязывания бантика уходили из хаты: Мишкина мать и Полина.

* * *

Полина была не так стара, как бабусяки, но в ней радостно жило то многое от тех старушек: хозяйственность, сельский гогот, монументальные формы, от которых чувствуешь силу русской женщины, эти желанные мужчинами изгибы с лишними, не доводящими до спортзала килограммами, которые умело скрывались за попугайчатыми, в меру пошлыми платьями-баллонами.

Да и заметишь ли то лишнее, когда правильные овалы Полининой груди задыхаются в тех платьях, давят через полупрозрачный лиф на яркую ткань, просят живительного мужского взгляда, теплых Мишкиных рук?

Лицо у Полины такое вытянутое, свежесть в нем. Кончики светлых волос у абрикосовых щек, а конфетный взгляд в открытую падает на смущенного Мишку.

А как наведет «бигудя» — о-о-о-о...

Вот так и собирай шкаф в чужой квартире! Мебельщик — без первой буквы... Туды-сюды! Потом себя не соберешь от пережитого!

Прежде Мишка тратил силы лишь на тело Полины. Когда же страсть перешла в труд и появилось «Ухожу от мужа», он попытался заработать больше на сборке и доставке мебели, но главное — присмотрелся к Полининому уму.

Выяснилось неожиданное: тот ум был лишен эрудиции.

Вроде умнее Мишки, держала беседу обо всем и ни о чем, но, когда копала дальше поверхностного восприятия вещей, в Мишкиных ушах давила злая кровь.

Ну туговатая такая Полинка на глубокие выводы. Не то что Мишкина бабка.

Мудрость вроде живет в Полине, но в основе той мудрости будто бы крохотные видеохохатачи из ТикТока, а еще простое и такое удобное «На все воля Божья». Чума...

Нет, не дура. Не тупая. Простая. Такая умеет защищать себя, семью и свой бизнес — продуктовый магазинчик на объездной дороге. А больше и не надо. А что там дальше? А дальше «как Бог пошлет».

Бабка, узнав, что Полина собирается уйти к Мишке (дурень, ну сказал бабке лишнего!), раскричалась по телефону: «Ну ё! Езжай ко мне, внук! Беги! Приезжай, родной! Баба та — разорви ее на пять частей! Дьявол! Видала таких! Мужа и ребенка бросит, а сама дай тело младше! Вон сколько девок молодых, а ты на старую козу залез кататься!»

«Ага, бабуль. Конечно. Угу-угу...

Тебе, конечно, бабуль, легко о “девках”, а оно начинаешь — и стыд такой, и унижение, и сожаление от происходящего с “девками”. Ровесницам подавай “заряженного”, чтоб пацан в двадцать лет имел капиталы. Чтоб мордой был краше витрины ЦУМа. Чтоб имелся ум не по годам. Чтоб был “с юмором”. Куда там нам, сельской нищете, и трех книжек не прочитавших, и сто тысяч в руках никогда не державших, а живших через слезу, мечтой вдоволь набить пузо.

Не тупой, нет. Простой.

Оно, конечно, заумнеть можно, денег там заработать больше сорока тысяч, но пока будешь эти книжки читать, растить ум, ковать в себе верблюда, деньги там чтобы, то... Ай!

А Полинка вон и быстро, и рядом, и удобно. Ей и рубля не нужно от тебя, и умничать перед ней — не коли дрова к газовой плитке, а подарил на “восьмомарта” открытку — плачет как от миллионов, неожиданно упавших: давно таких открыток не дарили ей.

Ласки, может, хочет Полинка, молодого тела, цветочка, внимания там какого. Вот чтобы слушали и хоть иногда слышали.

А сама в ответку — и ласку, и заботу, и по мелочи трусы какие тебе купит, носки потеплее, футболку там какую. “А как же институт?! Надо!” Забота, понимаешь, ба?»

Три раза в неделю, между шестью и девятью часами вечера, Полина приезжала в съемную Мишину однушку. Готовила простой ужин из картофельного пюре, куриных котлет и салата «огурец-помидор». Иногда могла слепить пельмени.

За уборку не бралась: «Сам, Миша, сам. Взрослый же».

— Вкуснота! — искренне восторгался Мишка приготовленным ужином.

На тарелке все так просто, но и гармонично, с эстетикой: ровный бугорок пюре, макушка того бугорка украшена свежей ниточкой зелени, а у сливочно-желтого подножия — идеальный котлетный овал.

— Ну если вкусно — доедай! — грозила игриво пальчиком Полина.

— Так обожрался! Ням-ням!

— Ой, как дитё! Как дитё!

В дни ее визитов Мишка выкатывал на стол бутылку среднего вина, рассказывал рабочие истории. Вот и сегодня выдал якобы на «ха-ха». Тетка заказала диван в их магазине. Они с напарником вносят диван в квартиру, а из комнаты с выцветшей софы поглядывает синюшное дедовское лицо. Помер дед на диване — потому и новый диван! Повода не было обновить! Ха-ха-ха! «Заплачу сверх, если поможете и диван старый на помойку, и деда до “катафалки” снести». Ха-ха-ха!

— Миша, я еще раз тебе: ухожу от мужа. Думай и решай уже. Не могу с ним, — прервала Полина. — Это уже не жизнь, а мучения. Пьет, а иногда и как скот... Благо сын не младенец, вон вымахал, поймет. С тобой буду жить. В институт поступишь. А там уж как... А воля Божья. Не пропадем.

— Это, конечно, хорошо, — в очередной раз соврал Мишка и мягко сжал Полинину ладонь.

Миша понимал, что сейчас Полина вновь пытается набросить на него ненужный ему хомут, который не стоит ласк женщины «чуть-чуть за тридцать пять». Пораженный дофамином юношеский мозг посылал крики о грядущих проблемах. Первая и самая главная — муж, с которым у Полины был не только четырнадцатилетний сын, но и продуктовый магазин. Это, конечно, проблемы Полины, но Миша, как мужчина, пусть и совсем сопля по меркам сегодняшнего дня, будет ввязан в конфликт. А то, что он будет, сомнений не было: Полинин нрав, уходящий от смирности в агрессивную защиту, не предполагал отдавать магазин мужу.

И муж там ну наверняка под стать Полине: живой, сильный, настоящий. Встреча с таким будет неизбежна, а раны заживут нескоро. Оно бабусяки, конечно, оставили странные и даже приятные воспоминания, но разрешать конфликты, а уж тем более драться так и не научили, а дальше уже, в сытые две тысячи десятые, это Мишу не интересовало.

Был бы отец, научил, да не успел, сжег себя в темных делах...

Мишка подумал, что надо попросить Полину уйти. Придумать повод, а после написать прощальное сообщение в соцсетях. А может, просто игнорировать ее, не отвечать на звонки, сообщения. В общем, сделать все то, что сохранит Мише вольную молодость и не добавит проблем.

Куда там! Полина будто заметила его тревогу и с молчаливой улыбкой разделась, повела его, робкого, к дивану, а там уже снимала с него одежду, целовала.

Вновь все в тумане, сладкие стоны и рыки, яркие титры в конце — и проблем как будто бы и не было.

«Ну, за сына ее волноваться не надо: пацан пацана поймет. А мужа надо узнать получше», — думал Миша, закрывая дверь за спешившей домой Полиной.

Проводив ее, он продолжил через вторую бутылку вина накручивать себя. Опьянев до полузакрытых глаз, придумал, что им, возможно, пользуются. И не столько его теплом и компанией, сколько с будущей перспективой на нечто такое, после чего Полине будет нестрашно пожертвовать Мишкой.

Мишка рассуждал просто: Полина, пусть и простая, без заумных речей и изящных поступков, могла выбрать кого угодно в любовники, но почему-то проводила время (что уж греха таить) с неудачником и даже его воспитывала.

С появлением Полины Мишка обрел то мужское уважение к себе, которое, даже несмотря на бедное происхождение, заставляет держать осанку и насколько умеешь контролировать ситуацию. Полина его преобразила, дала некую уверенность, подтолкнула быть лучше, зарабатывать больше, но главное — чувствовать себя мужчиной.

Но сейчас и осанка прогнулась, и мысли были тревожными, а у сердца детским ножичком ковырялись сомнения. Что-то было в Полине не так, и об этом «что-то» мог наверняка рассказать ее муж.

Он боялся решиться на знакомство с Полининым супругом, но еще больше боялся потерять Полину, а что он ее терял — у бабки не спрашивай: в этот вечер она, такая жизнерадостная и словоохотливая, не встала привычно за плиту, не поцеловала его и смотрела не мягко, как водится после, а отрешенно, выдавая ложную улыбку, потирала осторожно обручальное кольцо.

* * *

В баре Мишка наблюдал за мужем Полины — Борисом Ивановичем.

В первые минуты думал, что обознался. С фотографий в социальных сетях Полинин супруг блистал зеленоглазым голодным Минотавром-модником — серьезный, быкообразный, полный сил мужик в приталенной одежде, с телом, не изуродованным выпирающим животом, не стыдившийся редких иголочек седины сквозь обильную брюнетость аккуратно уложенных волос. А сейчас... Миша видел не Бориса Ивановича, а будто скорбно-новогоднего, не способного закончить второй президентский срок Бориса Николаевича: в полстола чернела уставшая, несуразно всунутая в облегающий спортивный костюм бочкообразная фигура, которая, щурясь на яркий свет, прятала маленькие глаза за бледными мешками, едва не макала обвисшую «улыбку» второго подбородка в бокал со светлым пивом.

Фигура занесла в себя бокал. Миша заметил, что толстый безымянный палец не блистал обручальным кольцом. Может, не муж Полины? Вроде бы похож, но...

Взгляд пнул взгляд. Мишка осторожно приветственно кивнул.

— Чё зыришь, пацан?

Сдержанный рык в Мишкину сторону, глаза под пивом покатились от злости. Будто фигура поймала банного вора: тот оставил ей, занятой мытьем телес, свой спортивный выцветший костюм, украл красную клетчатую рубашку и синие прямые джинсы — подарки жены.

В это сегодня оделся Мишка (вещи купила Полина).

Мишка помнил этот рычащий голос: собирал шкаф в Полининой квартире и слышал его с кухни. Тогда муж Полины и еще три-четыре голоса о чем-то смеялись и позвякивали рюмочным стеклом. Когда Мишка завершил сборку, Полинин супруг так и не вышел принимать работу, а бросил с кухни: «Ты купила — ты и смотри!»

— Чё молчишь?!

— Да виделись как-то, — скрывая волнение, врал Мишка. — Магазин ваш... Я к вам на объездную пару раз заезжал. Удобный такой магазин... Удобный, в том плане, что, если на шашлыки — можно потом к вам за добавкой, а не до города.

— Ну да, есть такое. — Голос Бориса Ивановича стал мягче, на сморщенном лице появилась детская улыбка, которая его будто бы омолодила, мушки в глазах немного расширились, приятно блестели.

«Какой он. Кольцо прячет. Жуткий, но видно, что потерял форму. Может, и справлюсь», — думал Мишка.

— В наше время такие магазины редкая штука, — продолжал через улыбку-пружинку Миша. — Сейчас на объездных «Пятерка» за «Пятеркой», а тут ваш «Семейный». Конкуренция такая, да, но... Как у вас так получается годами там работать?

— Получается, — ответил без интереса, в глаза не посмотрел.

Мишка не знал, как продолжить беседу. Рассматривая на стенке своего полупустого бокала застывающие полоски пивной пены, он вспоминал содержимое интернет-страницы Бориса Ивановича. С того, что, может, близко ему надо зайти, а там и разговор пойдет.

Четыре фотографии — две из этого бара, — а еще с десяток песен Высоцкого, Антонова и какого-то Визбора, о котором Мишка не знал прежде. Готовясь к встрече, послушал одну песню, вторую, третью. Молодой мужик, а увлечен гробовыми ритмами, от которых язык западает в горло.

Ну ладно, Высоцкий и даже Антонов там еще понятно, не все горе, и радость есть, а вот этот депрессивный Визбор — сопли под гитару, что-то для разочаровавшихся, запивших «борисиванычей» — ну не меньше.

Лишь одна песня ну ничего такая. Сразу припечатали четыре строчки. Будто о ситуации с Полиной. Даже скопировал то себе:

Наш не весел разговор и не ко времени.

Ах, как будто бы ко времени беда!

Мы так много заплатили за прозрение,

Что, пожалуй, обнищали навсегда.

Миша наудачу открыл музыкальное приложение для баров и ресторанов: увидел, что оно подключено к этому пивподвалу. Четыре касания — и по кирпично-деревянному залу вполсилы поплыл голос Визбора: через гитарное что-то там про встречи и разлуки, какой-то самолет и какую-то милую.

Посетители недоуменно посмотрели на бармена, который пытался переключить песню, а Борис Иванович выкатил белозубую радугу, покачал головой, дескать, о как!

Мишка тоже улыбнулся, большим пальцем показал Борису Ивановичу «класс!» и протянул в его сторону бокал. Борис Иванович сделал то же самое.

* * *

Сегодня Мишка узнал больше, чем нужно. Алкоголь размочил бетон, за которым радостно грустило и слезно хохотало плюшевое сердце Бориса Ивановича.

Начали издалека — о делах, радостях и заботах, а под закрытие бара запили эту ночь семейными бурями. Тут-то у Бориса Ивановича и вышло из берегов море внешнего благополучия. Смылись и животность, и усталость, и тучность будто бы.

— Жена нас запустила, — говорил он в баре. — Надо кончать всё.

Мишка сыграл заинтересованность, даже соврал, что и его разорил скоротечный семейный опыт «с одной там, ну понимаешь, да?», грел свои внутренности тем, что в скором времени, возможно, флаг развода первым выбросит Борис Иванович, а там, может, и уступки будут Полине, а значит, и Мишка не пострадает.

Борис Иванович в меру перебирал мясо Полины. Старался без грубостей нести свой крест «одинокого мужа» (так и сказал). Злого в лишку не вспоминал, но и о добром через меру не позволял. Говорил о происходящем в семье коротко и спокойно: «Виноваты оба», «Говорить с ней сложно», «Пасынка жаль». А магазин... А что магазин? Три рубля с него доход, а расход на целый полк...

Жалость маленькими пузырьками поддирала Мишкино горло. Во мужик. Вроде с виду страшный, кабан мутировал в быка, а за этим уродством — и кабан скоропостижно подстрелен указательным пальцем, и быка будто забили столовой вилкой. Выпотрошили тех обоих пилочкой для ногтей, после из туш вознесли на свет, стыд и сопереживание зайку без шубки, в крови, живого, да и поверх того — двух мертвых неразлучников...

— Нормальный ты пацан, Миша. Хоть и дерганый чудак. Пацан еще просто.

— Пацан, да...

«Хороший, без злобы мужик. А я, получается, со злобой или просто сволочь: вон вдавливаю в свое удовольствие его жену в диван. Нельзя, наверно, так. Ключевое — “наверно”...

Узнал от него все, что хотел, и сбежать бы сейчас, а не сбежишь. По-человечески к тебе. Вон подлил, послушал о твоем, через морду страшную оценил сказанное, а как-то все равно в нейтрал, не судит, а глаза — мягкая перинка, видно, что заинтересован».

— Смотри, какие тетки. — Борис Иванович кивнул в сторону двух женщин, которые зашли в общий туалет.

— Эта, что помоложе и с лицом похмельной Джоконды, тебе, — продолжал он, — а мне ту, что порочна и в розовом сарафане. Ноги, конечно... Эти ноги — ножиком в мое занятое сердце.

— Поэтично! Поэтично, Борь!

— А то! Умел когда-то!

— Бери всех! Всех забирай!

— Не, не, не! Иди, иди к теткам! Смешно и полезно!

И Мишка уверенно пошел. Зайдя в туалет, удивился с тех двух барных: увидел, как они в кривляниях тянули друг на друга желтое платье. Стрейч там был или еще какой материал под резину — да какая разница! Смех с тех теток!

Та, что помоложе, первой увидела Мишку и лапками, лапками к пьяненькому Мишутке. Дескать, что? А он еще секунду-другую выбирал, лепил себе картины, что и постарше может утянуть за талию в блуд, врать песни ей под молчаливой сероглазой луной, а все равно на молодую шлепнулся котенком — на, поцелуй в щеку!

Во девка налилась спелой вишней! На цыпочки аж встала! И руки хлоп на Мишкины бока! И клоунская улыбка страшная, и пьяное, в одно дыхание:

— Едем к цыганам и медведям! — И тянется губами к Мишке, и тянется...

Куда там! Та, что старше, ее за юбку сразу оттягивать на выход, побивает играючи платьем желтым и девку, и Мишку, смеется через кроличьи зубы, а сама:

— Просто, ох, просто ты свою полосочку этому селянину! Просто!

А тут и Борис Иванович зашел:

— Дамы, господа и... платье. А не изволите...

— Нет! — перебили тетки и бегом, бегом, плечиком играя. Скрылись в дальнем полумраке кабака.

— Это кого они раздели? С кого платье? — спрашивал Борис Иванович, а сам смотрел за туалетные перегородки, будто искал раздетую женщину.

В этот момент Мишке позвонила Полина.

— Ты дома? — спросила она.

— Да. Сижу вот. Или лежу.

— Ты пьяный?

— Да так...

— Мне сон плохой приснился про тебя. Я сразу тебе позвонила.

— Ну это ж только сон.

Стоя напротив, Борис Иванович хитро всматривался в Мишкино лицо, а когда они пересеклись глазами, спешно перевел взгляд на свои кроссовки.

— Миш, не обманывай меня. Ты где? Я же слышу шум.

— Я не обманываю. Это соседи...

— Что «соседи»?

— Потом поговорим. — Сбросил вызов.

— Твоя звонила? — Борис Иванович подошел почти вплотную.

— Ну... — замялся Мишка. — Так... одна.

— А покажи свою.

— Да нечего там показывать.

— А чё ты так напрягся?

— Да влетит мне за этот вечер, — еле скрыв волнение, ответил Мишка.

— Вы ж не женаты?

— Нет.

— Тогда и не парься. Пока не охомутала — спроса с тебя нет. А так... Нормальная у тебя баба. Звонит, волнуется. Мне моя баба давно уже не звонит. Сидит, поди, дома, ноги в потолок и в ТикТок свой. А может, еще где и с кем...

— Как это?

— С хахалем, ха-ха-ха! — Борис Иванович рассмеялся звонко, ребенком. — Хотя... Не завидую тому, кто с моей женой будет. А ты по своей бабенке ну не парься. Молодой еще. Этих баб будет — о-о-о-о! Если чуешь подвох — уходи. Дешевле отделаешься. Не повторяй моих ошибок. Чё красный такой?

— Поплохело от «синьки».

— Тогда прогуляемся.

Для Мишки это «не завидую тому...» было как отказавший на операции местный наркоз.

* * *

Они шли по черной, промоченной ливнем, безлюдной улице. Свет фонарей плавно сжимался в серые точки. Под утренней позолотой неба сквозь прохладные сумерки прощелкивался смелым горлом птичий дуэт. Как бы птицы ни старались, их короткие свистки не могли быть выше невпопадного «Только мы с конем...»: пьяный Борис Иванович поминально, от груди, тянул песню.

Смастерив лицо солиста казачьего хора, Мишка тихо подпевал-подыгрывал Полининому мужу, а сам думал, как бы незаметно уйти.

Дойдя до серого пластика мусорных баков, Борис Иванович стал рассматривать трех пенальчатых лохматых пацанов. Одетые в однотипные черные шорты и серые футболки, они, смеясь, давили в танце коричневый сломанный диван. Четвертый их товарищ, самый худой, бритый и без верха, раз за разом поднимал «джамбы» вокруг бухающей на асфальте портативной колонки. Из динамика молоточили однообразный быстрый бит и пацанский голос. Голос невозмутимо вещал, что на танцполе какой-то парень в какой-то «горке», а дальше что-то про стиль, толпу и чью-то жену.

— Чё? — спросил бритый у Бориса Ивановича.

— Ничё. Чё шумите? Видели, сколько время? Домой...

— Сам домой, алкаш, — ответил бритый.

— Чё грубишь?! — вырвалось из Мишки.

В боках у Мишки запекло, грудь на секунду-другую, будто кипятком обожгло. Ладонь сама сложилась в несмелый кулак, он с щелчком коснулся бритого.

Закрутилась карусель из тел...

* * *

— Боец, конечно, из тебя так себе, — отпивая вино из бутылки, через смех говорил Борис Иванович. — Четыре лба-малолетки, а ты попёр! Да если б не увел — запинали бы, как котенка!

Банкой с пивом Мишка холодил набухающий узор под глазом.

— Смотри, все просто. — Борис Иванович встал. — Стойка вот. Ногу! Ногу! Корпус сюда, понимаешь? Что — оп! — всем корпусом! Заносишь, оп! Давай-давай! Вставай! Повторяй!

«Хороший малый этот Мишка. Дурковатый хоть, брехливый, наивный, а все равно полез за меня. Пасыночку моему, конечно, далеко даже до такого Мишки дурного.

Где мог видеть его? Да нигде, наверное. И лучше, может, после и не видеть.

Сказал, конечно, лишнего пацану. Мужики бы на смех подняли. Слабость ведь про семью и жёнку глупую вот так запросто среди своих языком.

А тут хоть человек левый. Легче такому все и забыть хоть на вечер...

А если не говорить и в себе всё? О-о-о-о... Как меня там батя в наставление: “Другому мысли не показывай, а если уж совсем «кроет» — не терпи, бей и человека злого, и бабу-дуру. В морду, ежели что, разок-другой, но аккуратно. Скотина силу понимает лишь...”

Батя, батя... В морду бабью — то просто, но оно не всегда туда стучится без последствий. Тот стук — как в ворота ада, что ли. Вернется все потом. Вот уже вернулось...

А не бьешься, с другой-то стороны, говоришь с бабой — жиреет власть бабская. Наглеет Полинка и другая сволочь. Уважение к тебе растирает в труху, за кем-то волочится.

Вижу же, с кем-то еще, сучка ты стареющая, довольная Полинка, спишь со своей кремовой или какой там маской, лицом к стенке, а мне хоть и можно твоего тела, не запрещаешь, а того тепла, страсти, звезд с тобой из груди, как прежде, уже нет. Как с мертвой...

Ты и так по ходу умерла...

Как узнаю, с кем ты, Полинка, низок гоняешь по радости — бошки и тебе, и мужичку твоему скручу. А он точно “мужичок”: сильного, такого вот, как я, не выберешь, а подберешь “мужичка”, “мужчинку”, чтобы власть иметь быструю, получить от того какое-то себе придуманное счастье.

А все же просто: люби и уважай — вот счастье человеку. Нет, дай испанских страстей, мужичка какого на сторонке, унижать мужа. Чтоб вас порвало от вашей злой радости!

Брал же тебя, Полинка, сельской куклой. Наивной, доброй рисовалась. С ребенком, да, но была молчком. А потом силы набрала и теперь меня сметаешь, унижаешь, душишь все мое мужское.

Издевательство же то. Издевательство...

Дурак. Не учусь. Третья баба со штампом, ращу их, а они потом сильнее меня делаются и цирки выкатывают несмешные.

Так с вами или сопьешься, или сам себя или еще кого с собой...

Надо завершать уже и эту царицу. Кончать уже это все...

Господи, хоть бы ты была дома, моя родная. Хоть бы открыла и мы с тобой это все прекратили...»

— Борь, чё замер? Чё ты?

— А, да. Да. Засмотрелся на эту... Как ее...

— Кого?

— Неважно.

— Ладно. Так куда какие корпуса в драке-то?

— Потом, Миш. Пошли. Пошли...

— Куда?

— Буду завершать это все. Все буду уже...

— Я, наверное, домой.

Мишка понял, что сейчас они пойдут к Борису Ивановичу, где по «завершении всего» закончится, возможно, и Мишка.

— Да еще часок, Миш, и все.

— Не, я спать. Прости.

— Не, не надо! Давай еще! — Он испуганно смотрел то на Мишку, то в пластиковый черный пакет. — Смотри, вот еще тут вино, и еще две бутылки, — говорил он скороговоркой. — Допьем! Поговорим! Поговорим же! Давай еще! Когда еще так? Смотри, какой день! Сидим же! Мужиками сидим! Жизнь, понимаешь?! Жизнь, Мишка... Пошли! Пошли дальше!

И он повел его под руку и говорил, что нормальных людей трудно встретить в этом городе, а город сам — винная пробка, и застряла она под кадыком, и трудно дышать, а «умереть кинешься — спасут, чтоб и дальше страдал, и страдал, и страдал...».

* * *

Подошли к девятиэтажке. Ее покрывали хаотичные пыльные узоры слезающей штукатурки. Глядя на эту неровную серость, Мишка представил, как во время дождя из грязно-платиновой тучи вылез детсадовский кулак-булочка: в нем простой карандаш, от карандаша того — игриво-бестолковые штрихи по фасаду.

Они уже хотели войти в подъезд, но Мишка остановил Бориса Ивановича: в нескольких метрах от подъезда услышал прерывистые хлопки будто бы метлы. Звук шел выше головы.

Мишка оглянулся и увидел, как по пластику плафона уличного фонаря бьет крылом небольшая белая птичка. Подойдя к фонарной опоре, разглядел, что птичья лапка застряла в щели светильника.

Миша подпрыгивал раз за разом к плафону, попытался вскарабкаться по опоре, но соскользнул.

— Не выдержит тебя фонарь, — сказал Борис Иванович. — Брось ты эту птицу. То природа, все само разрешится.

— Не, давай поможем ей.

Борис Иванович отмахнулся, а после присел на корточки, указал Мишке, чтобы тот залез к нему на шею.

— Так лучше, — сказал, улыбаясь, Мишка, когда Борис Иванович через легкое пошатывание поднял его к птице.

Та еще больше засуетилась, но успокоилась, когда Мишка осторожно высвободил ее лапку.

Он взял беленький бьющийся комок в свои ладони, расправил их, но птица лишь нервно забила крыльями по ладони: взлететь она не могла.

— В траву ее отпусти. Отпусти, — указал в сторону куста шиповника Борис Иванович.

Мишка осторожно положил птицу под куст, после зашли в подъезд.

На одиннадцатом этаже Борис Иванович постучался в дверь одной из квартир.

Мишка стоял у входа в общий коридор, старался не показывать волнение. Ему хотелось сбежать, чтобы не видеть растерянную Полину, но прорывалось желание остаться, даже зайти в квартиру.

Своим присутствием Мишка хотел показать Полине: он не боится Бориса Ивановича, готов к будущим проблемам. Сейчас он не нагл, не растекается в шаловливо-опасном полупьяном безумии, а блистает смелостью, готов брать на себя ответственность.

Дверь открылась. В коридор вышла молодая, с лицом вожатой детского лагеря, коротко стриженная брюнетка. Борис Иванович потянулся к ее сытой, бледной щеке, но девушка остановила его губы пухленькой ладонью.

— Боря, ты чего пришел? — прошептала она, а после стала щуриться на Мишку.

— Давай сегодня уедем, — сказал Борис Иванович и обнял девушку, а она присела и так вышла из кольца его рук.

— Куда ехать? — продолжала она шепотом. — Где ты так напился?

— Пожалуйста. Прошу. Сегодня. Деньги есть. Уедем.

— Борь, — жалобно сказала она, — отпусти меня...

— Я не могу. Ты...

Но Борис Иванович не договорил: из квартиры вышел вытянутый юноша. Плоский живот с голого торса. Лицо — как с доски отличников народного образования.

— Вам кого? Ир, это кто? — спросил тихо юноша.

— Не знаю, — ответила Ира. — Вот беседы какие-то. Не понимаю, что им нужно.

Борис Иванович пучился то на парня, то на Иру, шевелил губами, словно сом, которого бросили в лодку рыбака.

— Квартирой ошиблись, — нашелся Мишка. — Пьяные просто. Уходим. Мы уходим, ребят.

— Нет, не уходим, — через сжатые губы, разминая шею, сказал Борис Иванович.

На это парень, сделав два шага вперед, закрыл собой Иру. Между ним и Борисом Ивановичем — вытянутая рука.

— Борь, оставь. — Мишка попытался увести Бориса Ивановича. — Ошибка вышла. Сам видишь.

— Ошибка, да, — сказала Ира и посмотрела мученицей на парня.

— Да, — ответил с паузой, спокойно Борис Иванович, после осторожно убрал Мишкины ладони, посмотрел в глаза парня. — Просто здесь... вы, простите, да? Просто здесь когда-то... ну жила девушка хорошая. И я ее... Планы... А потом... Не знаю... А что с ней сейчас стало?

— А как девушку звали? Она тут квартиру снимала? — спросил парень.

— Пошли. — Мишка взял покрепче под руку Бориса Ивановича и повел в сторону выхода. — Ошибка, Борь. Ошибка. Простите, что потревожили, ребят. Простите.

Борис Иванович шел медленно, покачиваясь, взглядом больного онкологией смотрел то на Иру, то на парня.

У лифта услышали, как закрылась дверь той квартиры.

Борис Иванович зашмыгал носом.

* * *

Очередной подъезд. Двенадцатый этаж. Пьяный Борис Иванович сонно уперся лбом в дверь квартиры. Постоял в таком «поклоне», может, секунд десять, а потом легко, вполсилы, убирая Мишкины руки, которые его придерживали, несколько раз занес голову в железо двери.

Дверь открыл худой бритый парень.

— Ну, приехали, папаша, — сказал он.

Увидев парня, Мишка так испугался, что уронил Бориса Ивановича. Тот, зацепив дверную коробку плечом, упал в коридор квартиры.

В бритом Мишка узнал паренька, с которым они подрались у помойки. Парень же не удивился Мишке. Даже подмигнул хулиганской улыбкой.

Вдвоем они усадили на пол бранящегося, вялого Бориса Ивановича. Тот, облокотившись боком на шкаф, медленно полоскал во рту слова.

Этот шкаф, блеклая обстановка, где к шкафу — тумба с зеркалом, серый палас в тон обоев и настенные часы с красным циферблатом, напоминавшие дешевый гроб для гнома, — все казалось знакомым Мишке.

Из большой комнаты вышла Полина. Мишка не удивился. Приветливо кивнув, он не смотрел на нее, а изучал шкаф, который некогда собирал в этой квартире. Был заметен перекос дверцы.

Увидев мужа, Полина выдавила такое лицо, будто бы ей принесли не супруга, а кучу навоза. Затянув посильнее пояс на синем застиранном халате, она с тем же лицом посмотрела и на Мишку, а после, скрестив руки, хрипловато спросила:

— А вы, собственно, кто?

— Товарищ Бориса, — сказал спокойно Миша. — Как-то вот... Вот так получилось. Простите уж...

— Безобразие какое, — сказала злобно Полина. — Так нажираться...

— А все это... На все воля Божья, — нелепо улыбаясь, ответил Мишка, и то будто бы кольнуло Полину — дернулись ее плечи.

Следующие несколько секунд они смотрели друг на друга. Смущенному Мишке показалось, что он всматривается в чужое, пустое. В такие Полинины глаза, где нет мягкого, прежнего огня, а лишь судорожные щелчки выдохнувшегося красного «Cricket».

Борис Иванович запускал головой спокойную волну от Мишки к Полине и обратно, рассматривал их лица, а после, наклонившись как-то болезненно в пол, с закрытыми глазами сказал, подрывкивая через шмыгающий нос:

— А ты... Ты, Миша, сынок, мужичок-мужчинка... А ведь ты никогда не был в моем магазине... И если б ты не знал...

Не договорив, Борис Иванович упал лицом в Мишкины кроссовки.

— Жень, давай его на кровать несите, — сказала Полина сыну. — Вас Миша, да, зовут? Поможете?

— Миша, да. — Протянул ладонь для рукопожатия. — Помогу, конечно.

— Спасибо вам. — Проигнорировала его руку, снимая с Бориса Ивановича обувь. — Хотите потом чаю? Давайте чаю.

— Да, можно.

— Может, и поесть? Жень, как донесете — ставь там что-нибудь поесть. Мясо там... Ставь, ставь! Накормить надо!

В этом «ставь, ставь» чувствовалось Мишке негостеприимное, нервозное.

— Хорошо, ма, — сонно ответил Женя.

— Вы хотите есть?

Вновь холодно то сказано, а ее глаза уже — судорожная партия в пинг-понг.

— Не знаю.

— Покормим, покормим! Это надо, надо!

Сидя на кухне, Мишка сдерживался, чтобы не скривить лицо. Обстановка здесь была как после фестиваля жира. Душила застарелая вонь мясного бульона, который, как показалось Мишке, варили здесь ежедневно, много и обязательно с тремя цельными луковыми головками. На черном же орнаменте, шедшем правильной горкой по светлой клеенке стола, несмело янтарились засохшие брызги масла; холодильник, плита, кухонный гарнитур и настенная плитка растеряли белизну под ванилью копоти готовок.

Глядя на Женю, который, стоя у плиты, помешивал борщ, Миша старался незаметно стряхнуть с носков песчинки, удивлялся, как это такая хозяйственная Полина могла допустить грязь на кухне.

Женя заметил то движение Миши, покраснел в секунду.

— Мать просто много работает, — как бы намекая на окружающую грязь, сказал он.

Борщ разлился по тарелкам. Красноватая, с масляными копейками, плотная жижа. Она отдавала перегретой на солнце пластмассой. Миша увидел в тарелке криво рубленную капусту, неровные крупные куски картофеля и моркови, лоскут куриной кожи и сереющую, в жилах кость с нищенскими уголками бледного мяса.

От вида борща у Мишки тяжело булькнуло в груди. Тем не менее, чтобы не обижать хозяев, он съел несколько ложек бульона. Оттого в груди мелко-мелко застучал будто бы молоточек.

Мишка вдохнул-выдохнул — стало легче.

«Какая дичь. Вот так дичь. Во всем тут дичь», — думал он.

Женя же, иногда подкашливая, заносил в себя ложку за ложкой. Через хлебок он морщился. Мишка не понимал отчего. То ли от борща, то ли от присутствия гостя.

— Ты прости, что кинулся на тебя...

От этой преждевременной встречи Мишке было некомфортно, но молчать он не мог. Ему хотелось мира с Женей.

— Да нормально все, — ответил Женя. — Спасибо, что батька дотянул. Давно знакомы?

— Нет. Так, чисто пересеклись удачно.

— Понятно.

И вновь ложка в Женин рот, а потом:

— Ты, братан, тот еще боец, ха!

— Ха! Ну да!

В кухню вошла Полина. Аккуратный пучок волос, яркое платье, одно из тех, которое падало на пол Мишкиной квартиры.

Прежде она улыбнулась Мише, но, увидев, что они едят, тут же отвернулась к мойке, немного сгорбилась.

— Ма, чё с утра нарядная? Куда так?

Не ответила. Почему-то неловко потянулась к бутылке с моющим средством, та упала в раковину.

— Ма...

— Что?

— Ты чё разоделась?

— Я... Да просто в магазин потом. Вы ешьте, ешьте, — все так же стоя к ним спиной, сказала скороговоркой.

— Ма, надо как-то мельче, что ли, резать картошку...

— Ты взрослый, мог бы и сам нарезать помочь, — ответила Полина.

Села за стол. Смотрела на Мишку с сожалением, даже с жалостью. Он же сейчас то рассматривал край своей тарелки, то поглядывал на ее пальцы, а там — робкая вязь старости, которую прежде не замечал.

— И шкура эта. Пупырчатость, — продолжал Женя.

— Просила тебя разогреть мясо. — Голос ее резал робостью. — Вы, Миша, чай будете?

— Так нету мяса, — ответил Женя. — Мы его еще с вечера. Батька вон съел.

— Давай, сынок, потом об этом. Вы какой чай пьете, Миша?

— Обычный.

— Хотите цветочный? Из Крыма. Дорогой.

— Можно.

Открыла шкаф. Мишка услышал ее тоненькое: «Сука».

Женя отнес тарелку к мойке. Уже было взялся намыливать ее, но, посмотрев на мать, которая тревожно, с легкой испариной на лесенке лба перебирала в шкафу коробочки, оставил тарелку в раковине, вышел из кухни.

— А может, кофе? — Полина посмотрела на Мишу, после с оскалом, губами проговорила: «Зачем ты?!»

— Можно кофе и... Кофе — и разойдемся уже, — ответил он.

Сорвалась бедная брань, но стыдно ему не было. Он взял свою тарелку, пошел в туалет, вывалил борщ в унитаз. Затем неспешно обулся и вышел из квартиры.

* * *

В полудреме, облокотившись на руку, Мишка ехал в полупустой маршрутке. Отвлекаясь на сообщения Полины, которая то извинялась, то возмущалась произошедшим, он вспоминал детство в бабкиных деревнях.

«Там никогда не было росы, — думал он. — Ни в той деревне, ни в другой. Ни утром, вот в самую рань, ни вечером, ни ночью. Никогда. Может, сейчас появилась?»

Следом Мишка вспомнил, что ребенком ему не довелось увидеть папоротник.

Не было в его детских воспоминаниях и богатой земляничной поляны, которая спрятана в солнечной зелени летнего чахлого леса: пейзажик — как с картинки букваря, который был в бабкином доме.

«А там, под рисунком, эти детские задорные стихи — крупно, что-то легкое про лето. Хотя... Я даже не помню, какого цвета букварная обложка. Какие там уж стихи и картинки».

Было в воспоминаниях деревенское озерцо, но какое оно — глубокое и широкое, не увидеть другой берег, богатое на утопленников, а быть может, бедное на масштабы, он не мог вспомнить. Перед глазами лишь спокойная муть, а под ногами — холодок мокрой земли, она мирно принимает стопы. Ветер тянет умеренный жар к мальчишечьим бокам, а со спины материнский нежно-пьяный окрик: «Миша, далеко не заходи!»

«Мама, мне тебя не хватает. Помню, что ты была, но не помню твоих рук, прикосновений, лица. Лицо вспоминаю, только когда смотрю на пару твоих фото. Были когда-то в телефоне. Сфотографировал с бабкиного альбома. А потом телефон потерял. Новый теперь телефон. Нет тех фото. Но будут. Будут».

Так думая, вспоминая, он вышел из маршрутки. Сонно прошел безлюдный не по времени дня бульвар, не почувствовал здесь привычной вони очистных.

Уже у своего подъезда, который казался после бессонной ночи таким знакомо-незнакомым, заблокировал Полину в соцсетях.

Закурив, увидел за поздней цветущей липой, которая росла за аркой дома, выкрашенный в зеленый цвет строительный фургончик. Как завороженный пошел на ту зеленку. Зайдя внутрь, увидел большую комнату бабкиной хаты. И даже не удивился тому. Бабка ту комнату почему-то называла горницей. Сейчас здесь было пусто, а сруб поблескивал снежком на солнце.

Рассматривая ту чистоту, он почувствовал теплые прикосновения. Увидел, как с тела сползают белые толстые веревки, расплетаются бойко и тут же сгорают одинокой вспышкой, разлетаются мотыльками или другой какой крылатой мелочью, не разобрать.

Сквозняк открыл дверь. Послышался бабий знакомый хохот, а следом бойкая дождевая тарабарщина, через которую почти невнятное — что-то про Мишу, про воду, но не разобрать...

Мишка проснулся в маршрутке. Он знал, куда уедет в ближайшее время.