Как и положено настоящему москвичу, Юрий Валентинович Трифонов появился на свет 28 августа 1925 года в родильном доме № 7 на Большой Молчановке, более известном как роддом имени Григория Грауэрмана. Этот роддом можно назвать персональным для всех жителей близлежащих улиц и переулков. А куда же еще везти, если роды вот-вот начнутся? Как можно ближе! Надо успеть! И напрасно пишут, что это, мол, был элитный роддом для больших начальников. Это не так. Другое дело, что «у Грауэрмана» наравне с простыми советскими трудящимися рожали в том числе жены и дочери членов Политбюро — Сталина, Микояна и других высокопоставленных деятелей.

Если сегодня кто-то начинает рассказывать свою биографию — неважно, будь то артист, писатель или человек обычный — и если жизнь его началась в этом роддоме, то непременно можно услышать: «Я появился на свет у Грауэрмана!» Это как пароль. Словно появление на свет «у Грауэрмана» гарантировало младенцу неординарную биографию. И эти слова могли бы прозвучать из уст Юрия Трифонова. Кстати, сам врач-акушер и выдающийся организатор здравоохранения Григорий Львович Грауэрман роды у матери Трифонова принимать не мог, ибо скончался за четыре года до рождения будущего писателя. Да и в самом этом роддоме отродясь не бывал. Это к сведению.

Из роддома Юру Трифонова, завернутого в стандартный (но не менее уютный от этого) треугольничек для младенцев, привезли домой — на Тверской бульвар, д. 17, кв. 3. Здесь жила его семья. Мама — инженер Евгения Абрамовна Лурье, и папа — Валентин Андреевич Трифонов, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР. Отец Трифонова был первым в истории руководителем сей грозной организации, название которой не сходило со страниц советских газет с началом репрессий. Военная коллегия рассматривала уголовные дела исключительной важности в отношении высшего начальствовавшего состава армии и флота, а также обвинявшихся в измене Родине и в контрреволюционной деятельности. Размещалась коллегия в пресловутом доме № 23 по Никольской улице, где приводились в исполнение и смертные приговоры. Жуткое место, которое некоторые обходят стороной и сегодня.

Раннее детство Юрия Трифонова прошло в сплошных переездах, ибо отец вскоре после рождения сына потерял должность главного военного судьи, получив направление на дипломатическую работу в Китай, а затем в Финляндию. Ему сопутствует и семья, так в сентябре 1926 года маленький Юра уезжает из родного дома в суровый край, где «граниты финские, граниты вековые, земли ледяного венца» (Баратынский). В 1927 году в Хельсинки (тогда Гельсингфорс) появляется на свет сестра Юры — Татьяна. В Москву семья возвращается зимой 1928 года, отец Юрия Трифонова получает новое назначение — директором Института механизации сельского хозяйства (при чем здесь сельское хозяйство? Да ни при чем. Время было такое — куда партия пошлет, там и работали). А матушка Юрия Трифонова после декретного отпуска продолжает учебу в Тимирязевской академии.

Ну а кто же занимается воспитанием детей? Нянька. «Судьба Евгения хранила: сперва Madame за ним ходила...» Дадим слово герою нашего повествования: «Вблизи Суворовского бульвара — раньше он был Никитским — до сего дня существует родильный дом, где началась вся эта долгая суета. Затем в течение пяти лет я жил в большом доме посередке Тверского, на третьем этаже, окнами на бульвар — там было много снега, собак, повязанных платками бабок, стариков с мешками, милиционеров, китайцев, продающих розовые бумажные игрушки, в стороне чернел, как башня, громадный человек по имени Тимирязев, а в другой стороне, очень далеко, стоял такой же черный Пушкин, к нему можно подойти, еще лучше подъехать на санках и увидеть, что он — грустный. Нянька Таня, собираясь со мной гулять, спрашивает у мамы: “Куда иттить: к энтому Пушкину или к энтому Пушкину?” Между бульваром и домом громыхает трамвай. Дребезжанье трамвая — первое, что долетает до меня из сырого, снежного мира. Я боюсь трамвая. Все говорят, что он страшный. Иногда меня ставят на подоконник, я смотрю вниз и вижу: трамвай несется как сумасшедший, над его крышей сверкают ослепительные ужасные искры...»  (из очерка «Бульварное кольцо» 1980 года).

К маю 1932 года, когда семья Трифоновых переехала в Дом ЦИК и СНК СССР на Берсеневской набережной, Валентин Андреевич Трифонов работал председателем Главного концессионного комитета при Совете народных комиссаров СССР, наделенного монопольным правом привлекать иностранные инвестиции для развития советской промышленности. Деятельность комитета предусматривала тесное общение с иностранцами — вероятно, по этой самой причине все бывшие руководители этой структуры были в свое время расстреляны (в том числе и отец Юрия Трифонова). А мать, окончив академию, в 1932-м устроилась зоотехником в подмосковном совхозе Одинцово.

Дом ЦИК и СНК СССР (или в просторечии Дом правительства, а также Первый Дом Советов) был только-только построен, став самым комфортабельным и самым высоким жилым зданием в Москве. Проектировал его возвратившийся из солнечной Италии архитектор Борис Иофан для советской партийной, государственной и военной верхушки. Это был первый подобный дом. Где жила высшая номенклатура до этого? Да в тех же бывших доходных домах и гостиницах «Националь», «Метрополь», «Петергоф»... После переезда в 1918 году советского правительства в Москву из Петрограда дефицит отдельных и больших квартир нарастал с каждым годом (простой народ не в счет, он ютился в подвалах, бараках и коммуналках). Партийцы плодились и размножались, и уже бывших «меблированных» комнат им не хватало. А посему необходимо было новое жилье, но такое, чтобы даже заграница ахнула! Для начала, правда, в той самой загранице закупили современную строительную технику, позволявшую ускоренными темпами подготовить площадку под фундамент. Возведение здания пришлось на февраль 1928 года.

Этот дом — символ советского образа жизни, самая суть советского общества. По нему можно изучать историю канувшего в лету огромного государства: как оно зарождалось, вступило в пору своего могущества и... исчезло. Юрий Трифонов, живший здесь до 1939 года (на улице Серафимовича, д. 2, кв. 137 — таков его официальный адрес), написал лучшую биографию этого дома, благодаря чему серую и мрачную громадину в стиле конструктивизма кроме, как Домом на набережной, не называют. Это и здание, и книга. Пожалуй, в мировой литературе есть лишь один подобный пример, когда с упоминанием дома сразу приходит на ум и фамилия писателя. Это «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Если бы этот французский роман не увидел свет, то собор, к тому времени разрушавшийся, вообще могли бы снести. А Гюго его спас. Так получается.

Дом на набережной не снесешь. Он выстроен на века — стоит на сваях, без которых в этой болотистой местности было никак не обойтись. Фундамент усилили могильными плитами, позаимствовав их у рядом стоящего храма Николая Чудотворца на Берсеневке. Факт символичный. Ныне фасад дома будто облицован этими плитами — на многих мемориальных досках стоит дата «1937». Такая напрашивается аналогия. Аресты начались чуть ли не с самого первого года заселения, с 1931-го, когда успешно построили и сдали первую очередь дома — жилые корпуса с 4 по 7-й, а также кинотеатр «Ударник» и продовольственный магазин. Всего было репрессировано более 800 жителей дома, что составляет треть общей численности жильцов того периода. В их числе — Михаил Тухачевский, Александр Косарев, Василий Блюхер, Алексей Рыков, Павел Постышев, Осип Пятницкий и многие другие, сильно поспособствовавшие укреплению сталинского режима. В скорбном списке жертв большого террора и родители Юрия Трифонова.

Условия жизни, которые сопутствовали семье Трифоновых, не сравнишь со скромным бытом Тверского бульвара. Это было то, что сегодня называют «жилой комплекс» более чем на 500 квартир. Для удобства высокопоставленных жильцов было предусмотрено все, что только может понадобиться в повседневной жизни: столовая, механическая прачечная, парикмахерская, магазины, сберкасса, спортзал, клуб, кинотеатр, библиотека, амбулатория, ясли с детским садом. И все — заметьте! — только для своих. Для элиты.

К квартире в Доме на набережной полагалась и персональная дача. В Москве лучшие дачи находились в Хорошевском Серебряном Бору, обозначавшемся на карте столицы как лесной массив. На дачах Серебряного Бора, где когда-то жил генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович, отдыхали старые большевики Ярославский и Скворцов-Степанов, первые красные маршалы, иностранные послы и дипломаты. В домах отдыха Большого театра и МХАТа переводили дух после трудов праведных знаменитые мастера московской сцены. У Трифоновых дача также была в Серебряном Бору. Популярность Серебряный Бор завоевал после войны, превратившись в место отдыха москвичей, добиравшихся туда на 20-м троллейбусе. Юрий Трифонов написал об этом в повести «Студенты». Он не раз будет приезжать в эти места, чтобы пожить в знакомом с детства Серебряном Бору.

Огромная жилая и вспомогательная площадь квартир Дома правительства (самая большая из которых имела семь комнат) позволяла детишкам кататься на велосипеде. Всего на этаже Иофан спроектировал по две квартиры, оснащенные газовыми плитами и централизованным водоснабжением холодной и горячей водой, отдельной ванной (в обычных коммуналках порой мылись на кухне), телефоном, холодильником (то есть холодным шкафом), радио. Предусматривалась и комната для прислуги. Мебель (и весь интерьер квартир) была прочной, тяжелой и... казенной, о чем свидетельствовали бирки с инвентарным номером. Это было весьма удобно: когда одну семью врагов народа выселяли, прямо на их место въезжали другие — будущие враги народа. Они пользовались теми же кроватями, диванами, стульями, шкафами, столами и т.д. Так могло повторяться и три, и четыре раза. А в некоторых квартирах и пять-шесть раз. Люди пропадали, а мебель оставалась, не подлежа конфискации.

Самым важным был 12-й подъезд, но там и «забирали» чаще всего. Арестовывали целыми этажами и подъездами. Приезжали «черные воронки» по ночам, увозя людей навсегда и из дома, и из жизни. Стоит ли сомневаться, что престижные апартаменты Дома на набережной были щедро оснащены всякого рода «насекомыми», проще говоря, «жучками»? Сотрудники НКВД — специальный отдел — прослушивали жильцов круглосуточно. Лифтеры, дворники, вахтеры состояли на службе в компетентных органах. Они же играли роли понятых, в которых была постоянная нужда. Оно и понятно. С лифтерами сталкивается и главный герой самой известной повести Юрия Трифонова «Дом на набережной», написанной в 1975 году.

В повести Юрий Трифонов использует по отношению к этому дому разнообразные эпитеты, наиболее частый — «громадный». В частности, он пишет: «Рядом с серым, громадным, наподобие целого города или даже целой страны домом в тысячу окон». А еще: «Серая громада висла над переулочком, по утрам застила солнце, а вечерами сверху летели голоса радио, музыка патефона. Там, в поднебесных этажах, шла, казалось, совсем иная жизнь, чем внизу». Только вот падать из «поднебесья» было весьма больно, вплоть до смертельного исхода. Дом на набережной — это действительно воплощение огромной страны, поделенной на тех, кто пока еще на свободе, тех, кто сидит, и тех, кто их всех охраняет. И все они могут в любую секунду поменяться местами.

В этом доме, который Трифонов также называет «Большим домом», часто бывает и главный герой повести — Глебов. Своего Глебова автор (учившийся в близлежащей школе № 19) предпочел не прописывать в Доме на набережной, отправляя его лишь в гости. Но описание быта в этой «громаде» — это еще и личные воспоминания Трифонова. Приходя в Дом на набережной, Глебов обнаруживал в себе качества, неведомые ранее: зависть, обиду, алчность и все другое, что только могло зародиться в душах простых советских граждан, лишенных элементарных удобств. Такими их сделала система. В неуемном желании выбраться из бараков и коммуналок люди не стеснялись писать доносы на соседей, мечтая занять их жилплощадь. И не боялись ставить свои фамилии, относясь к этому как к нормальному процессу: а чего стесняться-то, жизнь такая! Дом на набережной — словно раздувшееся до невообразимых размеров страшное животное, глотавшее своих жертв, причем не только прописанных в нем. Дом уродовал души и тех, кто просто приходил в гости, поражаясь «дистанции огромного размера» между тем, как живет вся страна и маленькая кучка избранных. То ли избранных, то ли приговоренных.

Как бы сложилась жизнь Юрия Трифонова, останься он в Доме на набережной, — еще неизвестно. Стал бы он тем, кого мы знаем ныне и кем гордимся? Так или иначе, 21 июня 1937 года пришли и за отцом — арестовали его на даче в Серебряном Бору. Это был лишь первый удар. Невзгоды посыпались одна за другой. В сентябре арестовали за вредительство дядю (брата матери) — Павла Абрамовича Лурье. Должны были прийти и за другим дядей — братом отца Евгением Андреевичем Трифоновым, героем Гражданской войны. Но он избежал пыток и избиений на Лубянке, скончавшись накануне ареста от разрыва сердца в декабре 1937 года. А тем временем «следствие» по делу отца приближалось к концу, закончившись тем, что было вполне ожидаемо, — в марте 1938 года Валентина Андреевича расстреляли. А 3 апреля арестовали мать, Евгению Абрамовну. Как жену «изменника Родины» ее приговорили к восьми годам лагерей.

Юрия и Татьяну Трифоновых ждала участь десятков тысяч детей, которых отправляли в спецприемник в бывшем Даниловском монастыре. Это была, по сути, тюрьма или концлагерь (с колючей проволокой!) для детей врагов народа. В тот проклятый 1937 год ежедневно в спецприемник привозили более сотни ребятишек. Причем братьев и сестер впоследствии разлучали, не давая им видеться. Дети часто умирали, здесь же, у монастырской стены, их и хоронили. Юрия Трифонова миновала чаша сия — ему не пришлось отказываться от родителей и драться с малолетними ворами, отбиравшими одежду у детей политзаключенных, терпеть издевательства и побои. Бабушка, Татьяна Александровна Словатинская (по материнской линии), работавшая до всех этих арестов дежурным секретарем в приемной ЦК ВКП(б) на Старой площади (а затем уволившаяся), оформила опекунство над внуками. И тем спасла их. А человеком она была непростым. Старая подпольщица, студентка Петербургской консерватории, член РСДРП с 1905 года, хорошо знакомая по конспиративной работе с большевистскими вождями — Лениным и Сталиным, ее ровесником. Будущему «корифею всех наук» она даже посылала в ссылку деньги и теплые вещи. Вероятно, это ее и спасло.

Благодаря опубликованному ныне дневнику, который девятилетний Юрий Трифонов стал вести с августа 1934 года, мы узнаем много и о его «детской» Москве. Вот одна из первых записей, от 12 сентября 1934 года: «Сегодня мы обязательно хотели куда-нибудь пойти, и мы поехали в парк культуры и отдыха на пароходе и там ходили в зверинец и я катался на колесе смеха. А обратно мы ехали тоже на пароходе». Речь идет о ЦПКиО — Центральном парке культуры и отдыха, которому в 1932 году присвоили имя Максима Горького. Московскому мальчишке 30-х годов там было чрезвычайно интересно. Но что это за колесо смеха? Забавный аттракцион представлял собой большой деревянный вращающийся диск, демонстрировавший законы физики. Дети рассаживались на диск — кто где, а центробежная сила вытесняла их во время вращения диска. Первыми под общий хохот скатывались с диска те, кто сидел ближе к краю. Ну а последним — тот, кто выбирал место в центре диска. Помимо зверинца и колеса смеха, в парке крутили кино, работал тир и прочие развлечения.

В апреле 1937 года закончилось строительство канала Москва–Волга. Волжская вода преобразила мелковатую Москву-реку. Строили новое русло заключенные Дмитровлага, там же, на берегах канала, их и хоронили. Но Юра не мог этого знать. 20 августа 1937 года он записал: «Река наша — Москва стала судоходной, по ней ходят большие пароходы, грузовые и пассажирские, между ними шныряют лодки и моторки, рассекая с пеной воду. К берегу привязали пристань, которую привезли из Москвы. Пристань большая, с кассой, буфетом. Недели три тому назад стали ходить первые речные трамваи». Из Серебряного Бора Юрий ходит смотреть авиационный парад на Тушинском аэродроме.

Совершенно иной характер записи в дневнике принимают весной 1938 года. Здесь уже иные московские маршруты. 3 апреля: «Сегодня ночью пришли из НКВД и забрали маму. Нас разбудили. Мама держалась бодро и к утру уехала. Сегодня в школу я не пошел...» Вскоре Юрий узнает Москву иную — Бутырку, Кузнецкий Мост, где была приемная НКВД. 8 апреля: «“Приходит беда, отворяй ворота”. Дни стали для меня совсем пустые. Когда же это все кончится? 6-го я, Таня и Аня были в Музее изобразительных искусств. Всего посмотреть не успели... Сегодня сразу после школы я, Аня и Тинга пошли на Кузнецкий Мост узнавать, где мама находится. В маленькой комнате было человек 20 народу. Около 30 мин мы ждали, пока отворится форточка. Все лица печальные, грустные, заплаканные. Скоро форточка отворилась, и я стал в очередь... Мне сказали, что мамуля в Бутырской тюрьме».

14 апреля Юра едет в пресловутую Бутырскую тюрьму, известную с конца XVIII века, где в цепях держали еще Емельяна Пугачёва. У него в кармане деньги — передать маме: «Мы сели на 18-й номер и долго ехали по Москве. Стояли на площадке, так как трамвай был набит... Слезли где-то на окраине... И вскоре увидели высокий каменный забор тюрьмы. Нами овладело какое-то странное чувство: мы знали, что папа и мама сидели здесь, в этом здании, и не могли пройти к ним!» Возвращались на 18-м троллейбусе, доехали до Столешникова переулка, оттуда он пересел на 26-й и доехал до дома. В последующие дни ходил в кино. «Ударник» считался лучшим кинотеатром в СССР, даже крыша у него должна была раздвигаться! Юра смотрит австрийскую комедийную безделушку «Катерина» и «Остров сокровищ».

Походы в Бутырку закончились. Мать довольно быстро осудили и отправили по этапу, откуда ей удалось передать в Москву весточку. А отца Юрий бесполезно разыскивает уже в другой тюрьме — в Матросской Тишине, куда добирается на метро — до «Сокольников»... Столь странное название возникло по слободе матросов еще Петровской эпохи. При Екатерине II здесь устроили богадельню для матросов-ветеранов. А тишина — потому что действительно было тихо. Впрочем, в 30-е годы крики и стоны тех, кого допрашивали следователи НКВД, порой раздавались и на улице.

В октябре 1939 года брата и сестру Трифоновых выселяют из Дома на набережной. Учитывая заслуги бабушки перед международным коммунистическим движением, вместо изолированной квартиры с дубовым паркетом и казенной мебелью ей и внукам дают две комнаты в трехкомнатной коммуналке на Большой Калужской улице, д. 21. И то неплохо. Квартира была новой, в только что отстроенном доме по проекту архитектора А.Мордвинова, такие нынче зовут сталинскими, и жилье в них дорого стоит, особенно на престижном Ленинском проспекте. Помимо бабушки с внуками, на Калужскую заставу отправились ее приемный сын Андрей, невестка (жена арестованного сына) и ее дочка Екатерина. И такой вариант был далеко не самым худшим, учитывая, что творилось вокруг. Юрию Трифонову пришлось поменять школу, уехать в совершенно незнакомый район, пусть и близкий к Нескучному саду и Парку Горького. Но все равно чужой. А было ему всего тринадцать лет.

За те десять с лишним лет, что будут связаны для Трифонова с Большой Калужской, и произойдет его формирование как писателя. Еще до выселения из Дома на набережной он начал ходить в местный Дом пионеров, занимаясь поначалу в географическом кружке, а затем в литературном, где будут обнародованы его первые литературные опыты. Где могла находиться новая школа Юрия Трифонова? Ее здания уже нет, как и самой Большой Калужской улицы, зато осталось описание: «Я живу на окраине, где новые дома стоят вразброс, напоминая громадные одинокие сундуки, и хожу в школу в здании старой гимназии, теперь этого здания нет, на его месте стоит фиолетово-зеленый небоскреб Комитета стандартов. Напротив школы, через улицу, прячутся за оградой, за деревьями — они прячутся и поныне, как прятались двести лет назад, — скучные, нищенской желтизны каменные дома больницы» (из романа «Время и место»). Стояла бывшая гимназия в районе современного дома 9 по Ленинскому проспекту.

В упомянутом романе Большая Калужская улица и соседние районы (Якиманка и Большая Полянка) встречаются в тексте не раз. Отразилось в романе и военное детство писателя. В августе 1941 года Трифонова вместе с его достигшими совершеннолетия сверстниками зачисляют в комсомольско-молодежную роту противопожарной охраны Ленинского района города Москвы. Но с немецкими «зажигалками» ему предстоит сталкиваться недолго. Уже в ноябре обстановка под Москвой серьезно осложняется. С бабушкой и сестрой они эвакуируются в Ташкент, где Юрий и оканчивает среднюю школу в июне 1942 года. Его трудовой стаж начинается на строительстве Чирчикского водного канала и на Ташкентском чугунолитейном заводе.

Возвратившись поздней осенью 1942 года из эвакуации, Трифонов поедет не на Большую Калужскую, а на Страстной бульвар, к бабушкиной сестре, что нашло отражение в романе «Исчезновение». На Страстном бульваре, в д. 4, Юрий Трифонов прожил до 1943 года, вновь окунувшись в атмосферу так любимого им Бульварного кольца, вернувшись ненадолго в обстановку раннего детства. По причине сильной близорукости мобилизации Трифонов не подлежал. И с ноября 1942 года он трудился на оборонном заводе «Знамя труда». «Вначале работал чернорабочим, потом получил специальность слесаря, был диспетчером цеха, техником по инструменту, редактором заводской газеты», — вспоминал он подробности своей биографии. Цеха завода «Знамя труда» стояли на Ленинградском проспекте, в самом его начале.

А весной 1943 года приезжают в столицу из эвакуации и бабушка с сестрой. И вновь семья воссоединяется на Большой Калужской улице. Но московские бульвары никуда от него не делись, Бульварное кольцо (по правде сказать, полукольцо) не отпускает его. Теперь он здесь учится — на заочном отделении Литературного института имени Горького с осени 1944 года. Вырос его «литературный» авторитет и на заводе: девятнадцатилетнего Юрия Трифонова назначают замредактора заводской многотиражки «Сталинская вахта». Опыт хоть и небольшой, но для советской многостраничной анкеты важный. Теперь можно смело указывать, что, мол, даже руководящую должность занимал. Правда, в этой же анкете он «забыл» отметить про репрессированных родителей, что впоследствии все равно придется признать. В заводской газете трудился Юрий Валентинович недолго. Спустя год, в сентябре 1945-го, Трифонов перевелся на очное отделение Литинститута — и прощай, оборонный завод.

«Летом сорок четвертого, — вспоминал он, — я пришел во двор старого особняка на Тверском бульваре, поднялся по выбитым каменным ступеням на второй этаж и отдал три тетради своих сочинений секретарю приемной комиссии. Никто меня не рекомендовал. Отчего-то была глупая уверенность, что меня непременно примут. Я писал стихи под Маяковского, мне они казались превосходными... В виде довеска, совершенно необязательного, я прибавил к своим поэтическим творениям небольшой рассказ, страничек на двенадцать, под названием — бессознательно украденным — “Смерть героя”». Месяц спустя его обрадовали: «Стихи так себе, а рассказ понравился председателю приемной комиссии Федину... Вы можете быть приняты на отделение прозы» (из «Воспоминаний о муках немоты»). Какое счастье, что абитуриент Трифонов «пришпилил» еще и рассказ!

Итак, вновь родной Тверской бульвар! Дом № 25, известный как Дом Герцена (в 1812 году в этой усадьбе, в поздние годы значительно перестроенной, родился Александр Герцен, владение принадлежало его родному дяде). В середине XIX века хозяином был уже другой хороший человек — дипломат Дмитрий Свербеев, создавший литературный салон. По пятницам здесь собирался весь цвет русской литературы — Гоголь, Чаадаев, Аксаков, Баратынский и другие. Спустя столетие, в веке двадцатом, в одной из многочисленных каморок усадебного флигеля доживал свой трудный век Андрей Платонов. Преемственность неплохая.

Литературный институт той поры явился тем замечательным источником, откуда уже вскоре бурно и полноводно потекла река советской послевоенной литературы. Кто в это самое время ходил по его коридорам, сидел вместе с Трифоновым в аудиториях, стоял в очереди в гардероб, чтобы сдать свою нехитрую одежду (а у иных, кроме шинели, ничего и не было)? Список этот огромен и далеко не полон: Эдуард Асадов, Григорий Бакланов, Борис Балтер, Юрий Бондарев, Константин Ваншенкин, Евгений Винокуров, Расул Гамзатов, Инна Гофф, Юлия Друнина, Григорий Поженян, Виктор Розов, Владимир Соколов, Владимир Солоухин, Николай Старшинов, Владимир Тендряков, Сергей Орлов, Фазиль Искандер, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский и многие-многие другие... Согласитесь, более представительную «делегацию» вряд ли можно себе представить и по степени таланта, и по разнообразию его приложения. Когда еще в истории русской литературы в одном месте несколько лет подряд собиралось столько одаренных людей? В каком здании?

Талант просыпался у многих далеко не сразу. Будущих классиков советской литературы никто еще не знал ни в лицо, ни по названиям их произведений. Лишь немногие смогли сразу и ярко заявить о себе. И это прежде всего Юрий Трифонов. «Теперь война кончилась, и среди бушлатов и кителей кургузые гражданские пиджачки выглядели сиро. Но к нему это не относилось. Он уже утвердил себя, удачно выступив на семинаре Федина... Великое дело — заявить о себе. Утвердиться. Он уже утвердился, в отличие от тех, в морских бушлатах и армейских гимнастерках. Здесь, на мирном полигоне, они выглядели в сравнении с ним необстрелянными новобранцами» — так вспоминала Инна Гофф. Никто лучше, нежели коллеги, не скажет, ибо им слишком хорошо известно, «из какого сора» что рождается.

За признанием сокурсников последовало и «официальное» признание литинститутского начальства: в 1947 году Трифонов стал получать персональную стипендию имени В.Я. Шишкова. Практически студент-отличник! И получал по праву. Теперь логично было ожидать взятия новых творческих вершин. Старшие товарищи поощряют талант Трифонова — тот же Константин Федин. Выходят первые публикации в газетах и журналах. Молодой и ободренный прозаик берется за повесть о своих современниках-студентах. Это было тогда популярно и востребовано: писателей, композиторов, художников призывали создавать произведения, персонажи которых живут бок о бок с ними, созидая и трудясь. Чтение избранных глав — так сказать, суд общественности — состоялось в ноябре 1948 года на семинаре Константина Паустовского. «B ту пору чтение и впрямь несло в себе некий заряд, подобный атмосферному электричеству... Он читал неторопливо, размеренно, несколько скучным голосом. И это было резким контрастом с тем, о чем он читал. И тем, как это было написано, — нам казалось, что блистательно... Юркина повесть показалась мне многообещающей. Такую вещь послушаешь — и заражает, хочется писать... Тогда был его триумф. Юра был бледен. Красные пятна на лице подчеркивали бледность. Значит, волновался...» — пишет Инна Гофф. Было отчего волноваться — отец-то расстрелян, но об этом пока никто не знает.

Оглушительный триумф Юрия Трифонова, а точнее, его «Студентов» был еще впереди. В 1949 году он окончил Литинститут, продолжая работать над повестью, в начале 1950-го поставив последнюю (как ему казалось) точку. «Зима пятидесятого года. Сейчас ту зиму ощущаю совсем иначе, чем ощущал тогда. Если уж говорить о времени, то оно похоже на нас. Я был молод, крепок, подымал двухпудовые гири, и мне казалось, что так же молодо, крепко и способно поднимать небывалые тяжести время. Это был, конечно, верхний слой моего мироощущения, под которым находился другой слой — там тлело все горькое, что пришлось испытать за последние тринадцать лет и что как будто не оставляло надежд, — но под этим горьким находился еще один слой, еще более задавленный и скрытый, который все же грел меня странным и почти необъяснимым теплом», — читаем в «Записках соседа».

Теперь настала пора искать редакцию московского журнала, который мог бы напечатать повесть. В «Октябре» не получилось, в «Знамени» тоже. Зато членом редколлегии «Нового мира» числился Федин, руководивший семинаром в Литинституте. Он жил в Лаврушинском переулке, куда и отправился Трифонов. Не читая рукописи (две пухлые папки в пятьсот листов!), Федин позвонил Александру Твардовскому: «Читается с интересом!» Трифонову стало обидно: «Когда я принес гигантский плод полуторагодичного каторжного графоманского труда — бывали дни, особенно минувшей осенью, в сентябре, на даче в Серебряном, где я жил один, когда выходило по пятнадцати страниц в сутки! — мой учитель даже не развязал тесемок на старых, из желтого глянцевитого картона папках». Что поделаешь — у классиков всегда так мало свободного времени...

Не прошло и двух недель после того, как курьер из «Нового мира» забрал рукописи Трифонова, из редакции пришла телеграмма: «Прошу прийти в редакцию для разговора. Твардовский». Трифонов волновался даже сильнее, чем в тот день, когда еще студентом читал главы в Литинституте. В ту пору редакция находилась в д. 7/1 на Пушкинской площади. Встреча с Твардовским стала судьбоносной — Трифонов и предполагать не мог, насколько близко и часто предстоит им общаться, ибо два писателя станут соседями по поселку в Красной Пахре. И даже звонить не придется: разделять их будет лишь простой забор-штакетник.

В конце 1950 года повесть была опубликована, родив для читательской аудитории нового прозаика. «Моя жизнь изменилась. Внезапно я стал известным писателем. Теперь сомневаюсь: писателем ли? Но тогда, конечно, не сомневался ни минуты. Обрушились сотни писем, дискуссии, диспуты, телеграммы с вызовом в другие города», — вспоминал Трифонов. Будто вся страна захотела своими глазами увидеть автора «Студентов». Начались бесконечные встречи с читателями, собиравшие тысячи человек, — в московских институтах, на заводах и фабриках. Одну из таких, проходивших в клубе автозавода имени Сталина на Восточной улице, д. 4, корп. 1, Трифонов вспоминает, это была встреча с редакцией «Нового мира», приехал и Твардовский. Тогда он сказал Трифонову: «А жениться не думаете?.. А жениться надо рано. Я рано женился...»

Завет Твардовского Трифонов исполнил уже скоро — в мае 1951 года он взял в жены Нину Алексеевну Нелину, оперную певицу и солистку Большого театра Союза ССР. Это была достойная партия для новоиспеченного лауреата: Сталинская премия 3-й степени была присуждена автору «Студентов» незадолго до свадьбы в марте 1951 года. Тот год стал счастливым для Юрия Валентиновича во многих отношениях. Его инсценированная повесть была поставлена на сцене театра имени Ермоловой, что по сей день находится на Тверской улице, д. 5/6. Молодой драматург с интересом наблюдал за репетициями. «Студенты» вышли отдельной книгой, начался их перевод на иностранные языки. Но самое главное — родилась дочка, назвали ее Ольгой. Женитьба определила и новый московский адрес — Верхняя Масловка, д. 15, кв. 59. Здесь жил тесть — художник А.М. Нюренберг.

На адрес этот я наткнулся в Российском государственном архиве литературы и искусства, где хранится личное дело Юрия Трифонова — «слушателя сценарных мастерских», заполненное 21 октября 1955 года. Юрий Валентинович отвечает на подковыристые вопросы: «Какими языками владеете?» — «Немецким». «Пребывание за границей?» — «Венгрия, туристическая поездка». «Отношение к воинской обязанности и воинское звание?» — «Военнообязанный рядовой необученный». А вот и рабочий стаж: «Завод № 124. Москва. 1942 октябрь — 1945 август. Слесарь, техник по инструменту, диспетчер цеха, редактор заводской газеты». Автобиографии хватило на один бумажный лист, из нее мы узнаем, что Трифонов после «Студентов» пробовал силы в драматургии — «пьеса “Художники” была поставлена в театре имени Ермоловой. Материала для создания пьесы было кругом предостаточно — на новой квартире его окружали исключительно живописцы.

После коммуналки на Большой Калужской Юрий Валентинович попал в совершенно иную обстановку: в Городок художников, создание которого началось на Верхней Масловке в 1930 году на месте сгоревшей кинофабрики «Межрабпомфильм». Все здесь было приспособлено для того, чтобы художники творили, не выходя за пределы городка. В периодике того времени прямо указывалось, что это будет «Московский Монпарнас». Огромное количество художников проживало здесь в разное время, и Трифонов мог своими глазами наблюдать их повседневную жизнь. Что он и описал в романе «Опрокинутый дом».

Дочь писателя Ольга Юрьевна рассказывает: «Когда меня принесли из роддома в квартиру на Верхней Масловке, то сначала заворачивали в вату... Поскольку мастерская не отапливалась, зимой там всегда было прохладно. К тому же там было во всю стену окно... Меня оставляли специально у окна, чтобы дышала свежим воздухом». Сам же Юрий Валентинович свидетельствовал: «Комната была одновременно мастерской. Все знакомо, как везде, как в старых мастерских в доме художников на Верхней Масловке, где я прожил пять лет: гипсы, подрамники, кушетка, запах краски, электроплитка, на которой стоял чайник» (из книги «Как слово наше отзовется»).

Вскоре в жизни страны произошли кардинальные изменения, приведшие к реабилитации репрессированных и развенчанию так называемого культа личности. Реабилитируют вернувшуюся из ссылки мать писателя, а отца посмертно. Начавшаяся эпоха «оттепели» так же противоречива, как и погодное явление, перемежаясь с заморозками. Юрий Валентинович в эти годы не сидит на месте, не однажды выезжает он в Среднюю Азию, собирая материал для новой книги. Большое место в его жизни играет спорт — недаром первое свидание своей жене он назначил у стадиона «Динамо», где в дни проведения футбольных матчей яблоку негде упасть. Футбол любили все — и простой народ, и начальство, и писатели, и читатели. Это была объединяющая разные слои общества страсть. Трифонов в качестве спортивного корреспондента московских газет выезжает на международные состязания за границу.

В середине 50-х годов на Ломоносовском проспекте возникла новая писательская агломерация: Литфонд на паях с Госпланом СССР построил два хороших кирпичных дома — № 15 и № 19. Здесь получили квартиры и молодые, и уже зрелые литераторы, в том числе хорошо знакомые Трифонову по Литинституту К.Ваншенкин и И.Гофф, Ю.Бондарев, Г.Бакланов, В.Солоухин, В.Соколов,  Б.Слуцкий, Я.Смеляков и многие другие. В д. 15 на Ломоносовском обосновалась и семья Трифонова, правда, ненадолго, с 1957 по 1958 год. А уже затем возник в жизни писателя его последний адрес — 2-я Песчаная улица, д. 8. Здесь он прожил двадцать три года. Переезд состоялся в результате обмена — наиболее распространенной формы улучшения жилищных условий в СССР. Неудивительно, что именно Юрий Трифонов создал одну из ярких иллюстраций той эпохи — рассказ с сакраментальным названием «Обмен». Читая его, убеждаешься, что каждое банальное «улучшение жилищных условий» нередко содержало в своей основе человеческую драму, комедию и даже трагедию.

С конца 50-х годов, живя на Песчаной (тогда, в 1965–1994 годах, она носила чуждое российскому уху имя румынского вождя Георгиу Дежа), Трифонов мыкается со своим романом «Канал» — редакция журнала «Знамя», что находится на Тверском бульваре, отказывается его печатать. Лишь с четвертого раза, после «переработки» и уже под другим названием, Трифонову удается в 1963 году напечатать роман о строителях Туркменского канала — «Утоление жажды». Зато в 1961 году выходит неподцензурный альманах «Тарусские страницы», где напечатались, помимо Трифонова (прекрасный рассказ «Однажды душной ночью...»), Константин Паустовский, Николай Заболоцкий и другие.

Трифонов по-прежнему продолжает писать и о спорте, выезжая на Олимпийские игры и чемпионаты, сотрудничая с редакцией популярнейшей в СССР газеты «Советский спорт», что размещалась по адресу Большой Спасоглинищевский переулок, д. 8. Выезжая за границу, он порой берет с собой и жену. С 1957 года она уже не солистка Большого театра, числится в Москонцерте. В сентябре 1966 года Нина Нелина неожиданно умирает — на литовском курорте Друскининкай, в отпуске. Ваншенкин в эти тяжелейшие для своего друга дни и месяцы очень его поддерживал, ежедневно приезжая в дом на Песчаной улице: «Потом я в течение месяца или более бывал у него по несколько часов в день. Порою вернешься домой, а он опять звонит, спрашивает, смогу ли приехать. И я ехал на такси — через центр или через Фили, Пресню. Он был в совершенно разобранном виде, часто коротко плакал. Я не пытался отвлечь его, даже читал стихи Тютчева “об этом” и говорил, что пережить, вероятно, можно все...» Трагические переживания Юрия Валентиновича от смерти жены воплотились впоследствии в рассказе «В грибную осень».

В 1970 году Трифонов вновь обрел личное счастье, вступив в брак с Аллой Павловной Пастуховой, редактором серии «Пламенные революционеры» Политиздата, в которой вышел его роман «Нетерпение». Находилось издательство на Миусской площади, д. 7.

Популярность писателя перешагнула границы родной страны. Он стал одним из самых издаваемых советских авторов на Западе. А потому Трифонова рады были видеть и на Большой Бронной улице, д. 6А — таков был адрес ВААП, Всесоюзного агентства по авторским правам. ВААП хотя и считалось общественной организацией, но на самом деле было государственной монополией, призванной представлять интересы советских авторов за границей и у себя дома, продавать права на их произведения. Агентство контролировало соблюдение святого для каждого автора правила, согласно которому публикация или исполнение его произведения с коммерческой целью должны приносить ему доход и авторские отчисления.

О первенстве Юрия Трифонова в литературе свидетельствовал тот факт, что за ним как за автором «толстые» журналы буквально охотились. «Статьи о его новых вещах — неважно, упрощенно говоря, хвалебные или ругательные — появлялись чуть ли не в каждом печатном органе. Журнальные тетрадки и свежевышедшие томики продавались на черном рынке втридорога, а зарубежные издатели — как на Востоке, так и на Западе — спешили первыми подать вновь созданному Всесоюзному агентству авторских прав (ВААП) заявку на приобретение права на издание очередной новинки», — вспоминал руководитель ВААП Борис Панкин. Юрий Валентинович появлялся на Большой Бронной зачастую «в твидовом пиджаке, в синтетической рубашке без галстука, но с застегнутым воротом, в круглых роговых очках, с неторопливым “Во-о-от” на полных негритянских губах». А на откровенный вопрос Панкина об истоках своей творческой плодотворности ответил: «Вот вы слышали, наверное, поговорку: у каждой собаки свой час лаять. И он быстро проходит...» Как в воду глядел...

Ставили произведения Трифонова и на театральной сцене. В 1980 году спектакль «Дом на набережной» вышел в театре на Таганке. Здесь, в Московском театре драмы и комедии (таково его официальное название) на Земляном Валу, д. 76/21, Трифонов бывал не раз. Глебова играли по очереди Вениамин Смехов и Валерий Золотухин. Музыку сочинил Эдисон Денисов. Спектакль сразу стал аншлаговым, билетов было не достать.

Часто заглядывал писатель и в Центральный дом литераторов на Поварской улице, д. 50/53. В дневниковых записях его коллег можно часто встретить свидетельства, как, зайдя в ресторан ЦДЛ, они видели там обедающего или ужинающего Юрия Валентиновича. Здесь же он в 1971 году и познакомился со своей третьей женой — прозаиком Ольгой Романовной Мирошниченко. Роман длился долго, приводя влюбленных в самые неожиданные уголки Москвы. В том числе и в спальные районы — Чертаново, Бирюлево, Орехово-Борисово. «Несколько раз мы ездили и в Коломенское, — вспоминает Ольга Романовна. — Потому что было ясно, что там мы никого из знакомых не встретим. Коломенское было в большом запустении, но выглядело очень поэтично. Никакого музея, только овраги заросшие, излучина реки, колокольня...»

На Поварской находится и еще один важный адрес. В так называемом Доме Ростовых, помимо правления Союза писателей СССР, располагалась редакция журнала «Дружба народов». В ноябре 1975 года на пороге редакции Юрий Валентинович и возник с рукописью «Дома на набережной». Хотя повесть могла называться и по-иному — «Софийская набережная». Новое и более убедительное название, придуманное Трифоновым, пришлось очень кстати, буквально как новая стильная одежка. Вероятно, рукопись понравилась не только редколлегии, но и сотрудникам Главлита, обязанным проверять каждое напечатанное в СССР слово, будь то на театральной афише или в центральной газете. Цензура была всеохватывающей и повсеместной. Но вот что странно — в повести Трифонова ничего крамольного не нашли. Попробуйте теперь разубедить апологетов советской действительности, рассказывающих о том, что в СССР цензура не была жесткой и не совала повсюду свой нос. Они вам скажут: «А как же “Дом на набережной”?» И будут правы.

Журнальный номер с трифоновской повестью было не достать. Разрывали по страницам. Давно ничего так не читали. В библиотеках записывались в очередь. Подписчики переплетали и давали друзьям и знакомым почитать «на ночь». Но не в том смысле, что это было чтение при ночной лампе, в кровати, а в другом — так читали только то, без чего интеллигентному человеку таковым нельзя было считаться. Времена стояли на дворе занятные — вроде застой в расцвете, а поди ж ты, все читали! Тянулся народ к живому слову, а писатели это самое слово из себя выдавливали. Как того раба. Не то что сейчас. Читай что хочешь! Но где они, новые Трифоновы? То-то и оно... А критики по сю пору пытаются разгадать «культурный код» повести, ставя «Дом на набережной» на одну полку с книгами Антона Чехова, Эрнеста Хемингуэя и Марселя Пруста. А творческую манеру Трифонова называют не иначе как «интеллигентский сказ». Ну а нам, грешным, просто интересно это читать. Раз за разом.

А что коллеги? Они-то, наверное, затаились, силясь понять, за что же народ так вдруг полюбил эту повесть. Ну что в ней такого? Какой такой контекст или подтекст? Публичное обсуждение состоялось все в том же Центральном доме литераторов. Но не в ресторане конечно же. В ресторан пошли потом, после бурной полемики. Некоторые поразили непониманием повести. Особенно те, кто сам хлебнул лиха. В частности, Владимир Дудинцев, автор романа «Не хлебом единым». Слишком мелкими показались ему высвеченные Трифоновым проблемы «маленьких людей», живших в то самое время, когда в кровавом молохе репрессий гибли куда более яркие и выдающиеся личности. Предъявлялись к Трифонову и другие претензии...

А обстановка, в которой жил писатель на 2-й Песчаной, попала и в книгу: «Из окна моего дома, с шестого этажа, виден сквер, разросшиеся липы, фонтан, скамейки, пенсионеры на скамейках, никто не помнит речушки, которая тут сочилась когда-то в зарослях ивняка, в камышах, в стрекозах, в головастиках и потом долго продолжала сочиться в мазуте, в глине и потом умерла» (из романа «Время и место»). Речушка эта — давно зарытая под землю речка Ходынка.

Со 2-й Песчаной Трифонов ездит и на дачу в Красную Пахру. Здесь он работает, встречается с коллегами. Сюда же приезжают и друзья. Константин Ваншенкин делает очень смелое предположение: «Я бывал в Пахре в гостях у Трифонова. Его участок граничил с участком Твардовского, и однажды я подумал, что, может быть, поселившись здесь, Трифонов именно поэтому начал писать гораздо лучше, чем прежде, стал другим, новым Трифоновым. Из соседней дачи как бы исходил мощнейший импульс, заряд энергии, там словно находился некий реактор, действующий и на Трифонова». Трудно не согласиться! Гостеприимный хозяин, Юрий Валентинович мог и предложить переночевать задержавшемуся в поселке коллеге по перу. Однажды таковым оказался Федор Абрамов.

В апреле 1979 года в семье Ольги и Юрия Трифоновых родился сын, назвали его в честь дедушки — Валентином. И творческая, и личная жизнь писателя словно приближается к своему апогею. А ведь ему еще нет и 55! Сколько еще впереди! Его хорошо знают и читают не только в своей стране, но и за границей. В октябре того же года он побывал в Швеции. Генрих Бёлль выдвигает его на Нобелевскую премию. Но претендовать на высокую награду писателю было не суждено — 28 марта 1981 года Юрий Валентинович скончался. Оторвался тромб. Похоронили писателя на Кунцевском кладбище... Вдова писателя запомнила, как однажды в машине, кинув взор на унылые московские многоэтажки, обмолвилась, что не любит Москву. «Но ведь это мука — жить в городе, который не любишь! — воскликнул Трифонов и даже отодвинулся подальше к окну. — И как можно не любить Москву? Да ты ее и не знаешь по-настоящему!» Юрий Валентинович знал Москву досконально, за это (в том числе!) мы его и любим...