Говорят, душевные раны рубцуются — бездумная аналогия с повреждениями телесными, в жизни так не бывает. Такая рана может уменьшиться, затянуться частично, но это всегда открытая рана, пусть и не больше булавочного укола. След испытанного страдания скорей можно сравнить с потерей пальца или зрения в одном глазу. С увечьем сживаешься, о нем вспоминаешь, быть может, только раз в году, — но когда вдруг вспомнишь, помочь все равно нельзя.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд.  Ночь нежна

1

Замок на древнем потертом футляре никак не хотел открываться — то ли замерз во время пути на зимнем, леденящем все вокруг ветру, то ли бессовестно сломался. Никакие движения тонких, почти прозрачных, детских пальчиков не были способны открыть доступ к заветному инструменту, и слезы отчаяния готовы были заструиться теплыми ручейками по раскрасневшимся на февральском холоде щекам.

Люди сновали мимо по своим субботним делам, не замечая эту трагедию маленького человека. Низкорослая худенькая девочка с бледным узким лицом и грустными зелеными глазами, то и дело поправляя сползающую на лицо вязаную шапочку, упорно пыталась открыть скрипичный футляр. В его темной глубине на бордовом, давно свалявшемся бархате дожидалась своего часа старенькая скрипка. Вопреки желанию его маленькой хозяйки, инструмент упрямо не желал явиться на свет, и девочка догадывалась почему: в ее жизни смычок ни разу не коснулся скрипичных струн на зимнем, звенящем от ядреной стужи воздухе. «Запомни, Вера, скрипка, как человек, любит ласку и тепло», — говорил ей отец, когда она разучивала первые гаммы. Но ей было очень нужно, чтобы ее скрипка, несмотря на мороз, наполнила музыкой этот людный подземный переход под шумным проспектом. Это было просто необходимо! И вдруг этот проклятый замок!

В тот момент, когда от осознания собственного бессилия она была готова в голос разрыдаться, чуть поодаль, слева от нее, раздался прокуренный или простуженный сиплый голос:

— А ну-ка, внучка, подай мне эту штуковину.

От неожиданности она вздрогнула, крепко прижала футляр с инструментом к себе и повернулась лицом на этот странный и непривычный для нее звук.

В полутора метрах от нее, удобно устроившись в инвалидной коляске, сидел безногий старик в куцей кроличьей шапке с распущенными «ушами». Его коричневое старомодное пальто, накинутое поверх не доеденного молью грязно-розового свитера, несмотря на пробирающий насквозь зимний холод, было распахнуто и открывало взорам прохожих две культи в завернутых, давно не стиранных штанинах военного покроя.

Густая седая борода плотно закрывала половину красного, припухшего лица под парой слезящихся, бесцветных глаз. У правого колеса коляски на грязном бетонном полу лежала наполненная монетами и мелкими купюрами панама-афганка с криво приколотой красной звездочкой.

Не замечая замешательства девочки, старик гортанно, широко разевая рот, заорал, изрядно испугав проходившую рядом полную женщину в длинной песцовой шубе:

— Подайте Христа ради ветерану двух войн и четырех локальных военных конфликтов! — И, проследив взглядом полетевшую в панаму монетку, снова обратился к владелице скрипки: — Ну что, дашь штуковину?

— Это не штуковина, а скрипка, — ответила девочка и отвернулась.

— Что-то не вижу я твоей скрипки, — раздалось за спиной. — Коробку какую-то вертишь в руках и сопли над нею морозишь. А скрипки не замечаю, хоть ты тресни.

— Внутри она! — громко всхлипнула девчонка. — А замок заел и не открывается!

— Люди добрые! Подайте инвалиду войны! И да воздастся вам вдвойне! — внезапно вскрикнул старик, и несколько монеток пополнили его личный «банк» на дне панамы.

— Ну так давай сюда эту самую штуковину! — Дед снова обратился к девочке. — Если хочешь увидеть свою скрипку!

Девчушка неуверенно сделала шаг навстречу инвалиду и протянула футляр с инструментом. Старик осторожно уложил его на колени и мгновенно, не снимая с ладоней драных матерчатых перчаток, открыл с помощью крохотного перочинного ножика.

— Здесь шурупик открутился, вот и заедает замок. — Он подкрутил ножиком, как отверткой, тот самый «шурупик» и аккуратно откинул крышку футляра.

Скрипка выглядела далеко не новой, ее обшарпанная поверхность с потускневшим местами лаком и множеством мелких царапин свидетельствовала о том, что инструмент эксплуатировали не одно десятилетие. Но старика это совсем не смутило. Он сорвал с правой руки перчатку и бережно, как по хрупкой драгоценной вещи, прошелся по дереву кончиками грубых, заскорузлых пальцев.

Девочка счастливо блеснула парой больших серых глаз и радостно заулыбалась.

— Меня зовут Вера. — Она протянула ему маленькую узкую ладошку.

Старик обхватил ее своей широкой ладонью в дырявой перчатке:

— Григорий Иванович, можно дед Гриша. А вообще, меня все Гриней зовут. Еще с детства... — И неожиданно предложил: — А ну, сыграй что-нибудь такое, чтоб на душе потеплело.

Вера торопливо, опасаясь, что замок снова захлопнется, подышала на красные, закоченевшие на холоде ладошки, потерла их одна о другую и извлекла инструмент из футляра. Выпрямила спину, поставила ступни чуть уже ширины плеч — как учили в музыкальной школе, — уперла широкий конец скрипки в ключицу, положила острый маленький подбородок на подставку, слегка наклонила голову влево и прикрыла глаза.

Старик завороженно наблюдал за этим волшебным действом, как за таинственным, неведомым ему обрядом. Когда смычок, чуть коснувшись струн, извлек первый звук, он от неожиданности вздрогнул и растянул рот в широкой улыбке, так что из-под обвислых седых усов стал просматриваться ряд неровных желтоватых зубов.

Вера продолжала стоять к нему лицом и спиной к широкому проходу, по которому непрерывно навстречу друг другу двигались потоки многочисленных прохожих. Ему стало тепло от мысли, что девочка играет для него одного и сейчас нет у нее других слушателей, кроме Грини — старого безногого бомжа.

Скрипка красиво и высоко запела в полный голос — сначала чередуя резкие зазывные звуки, потом плавно и волнообразно насыщая все пространство вокруг чарующей душу мелодией.

Многие люди за спиной маленькой скрипачки стали останавливаться и с неподдельным интересом слушать прекрасную музыку. Но девочка не видела их, она играла для одного, совершенно незнакомого ей человека.

Ее тонкие пальчики виртуозно бегали по грифу, смычок, как волшебная палочка, каждым своим движением подчинял воле музыканта крылатую мелодию, такт за тактом провожая ее в бескрайний полет. Звучание постепенно усиливалось и становилось выше и выше, казалось, что под самыми сводами подземного перехода музыка ищет для себя выход, чтобы вырваться на волю и устремиться в заоблачную небесную высь.

Гриня невольно задрал голову и зачарованно уставился в потолок. Ему даже почудилось, что нет над его головой никаких бетонных балок, а одно лишь лазурное небо с белоснежными пушистыми облаками.

Старик стал чувствовать, как мелодия приятно проникает сквозь одежду и кожу в его немощное тело и создает там, у самого сердца, ощущение безраздельного счастья. Никогда за всю свою никчемную жизнь он не испытывал такой гармонии в душе. Серые мраморные стены, бетонный потолок и замызганный грязной снежной слякотью пол внезапно исчезли, и в глаза брызнуло яркое летнее солнце. Не стало под ним этой ненавистной инвалидной коляски, и молодые, сильные ноги несли его крепкое тело по бескрайнему полю навстречу далекому горизонту, утопающему в легкой голубой дымке. А там, стоя на пригорке у леса, приветливо махала ему тонкой красивой рукой любимая им девушка Анфиса, с распущенными светлыми волосами, в белом ситцевом платьице. И он, окрыленный своей любовью, в предвкушении встречи с ней бежал, ускоряя шаг, почти летел, еле касаясь босыми ногами мягкой шелковистой травы.

Неожиданно небо над ними потемнело, солнце пропало за черными тучами, подул ледяной ветер, и с небес посыпались густые белые хлопья. Анфиса исчезла в снежном беспросветном мареве. Вьюга, истошно завывая, хлестала его по лицу морозными колючками и леденила тело, затрудняя вдруг ставший бесцельным путь. И в один миг он не почувствовал под собой ног. И вот он безногий уже лежит в глубоком снегу у железнодорожного полотна, провожая уходящий поезд ненавидящим взглядом. Только что в теплом прокуренном вагоне пьяная братва забрала у него последние, проигранные в карты, деньги и на ходу выбросила немощное тело в голое заснеженное поле. И сейчас он плачет навзрыд от нахлынувшего горя и бессилия, и слезы замерзают на его давно не бритых щеках.

А Вера, не открывая глаза, все играла и играла, и казалось, что не будет конца этой волшебной мелодии. Толпа в переходе становилась все больше и больше, а раскрытый футляр, по-прежнему лежащий на культях старика, на глазах наполнялся купюрами разного достоинства. Опытный взгляд профессионального попрошайки даже сквозь слезы с удивлением выхватил в пестрой бумажной массе крупную долларовую банкноту.

Когда девочка закончила играть и приоткрыла глаза, перед ней сидел плачущий несчастный старик, а за спиной рукоплескала восхищенная толпа.

2

— Сфальшивила разок, а так ничего, на твердую четверку исполнила! Чайковский, что ли?

Старик отвернулся от девочки, вытирая рукавом слезы.

— Паганини это! Концерт для скрипки с оркестром! — пояснила Вера и сразу же возмутилась: — Это где это я сфальшивила?! В каком такте?!

— Да там, в середке, когда будто бы пчела зажужжала... — растерянно произнес Гриня и тут же пожалел о сказанном.

Вера это заметила и продолжила наступление:

— Какая еще пчела? Не было там никакой пчелы! И почему четверка?! Я это произведение без единой ошибочки на выпускном концерте в музыкалке играла и во Дворце профсоюзов на Восьмое марта.

— Ладно, ладно, не заводись, — примирительно промолвил дед. — На вот, чайком погрейся. — И вытащил из-под коляски большой толстый термос с оранжевыми подсолнухами на боках.

Пока Вера с наслаждением попивала горячий, благоухающий ароматом мяты чай, Гриня аккуратно сложил заработанные маленькой скрипачкой деньги в аккуратную пачку и, старательно пересчитав, протянул ей. На дне футляра осталась лежать лишь небольшая горка монет.

— Вона сколько ты за пять минут заработала. Мне в самый лучший день столько не выпросить.

— Возьмите себе, — не задумываясь, ответила Вера. — Я себе еще заработаю. — И, заметив сомнения на лице старика, добавила: — Если бы не вы, я бы ушла сегодня ни с чем. К тому же я для вас играла — значит, и деньги тоже ваши.

Старик не понял эту ничем не объяснимую детскую логику, но деньги снова пересчитал и довольно спрятал их за пазуху.

А Вера допила чай, вернула Грине опустевшую крышку от термоса и сразу же задала ему вопрос, который с момента их знакомства почему-то не давал ей покоя:

— А вы и вправду воевали?

Старик вдруг поник взглядом, и улыбка на его бескровных губах скривилась в немом извинении.

— Ну что ты, внучка, какой из меня вояка. — Он кашлянул в кулак, и Вере показалось, что так дед спрятал ухмылку. — Я ж ноги еще в детстве потерял, когда таким сопливым, как ты, был. Шлындрались мы всей поселковой ватагой на железной дороге, ножички из гвоздей на рельсах делали: положишь большой гвоздь на рельс, товарняк его так отутюжит, что остается только ручку деревянную или эбонитовую пришпандорить и на рынке за трешку, а то и за пятак сбагрить. Как-то зазевался я в сумерках, споткнулся о шпалу и под поезд угодил. Друганы меня семь верст на руках почти бездыханного тащили, а в военном госпитале хирурги до утра по кусочкам сшивали, но вот ноги пришить забыли, так на культяпках домой и отправили. Вот родителям радость была! Мало того, что сын лоботряс, так еще и безногий. Времечко-то не шибко сытное было — послевоенное, кому такой нахлебник нужон? Но папка мой, царствие ему небесное, сразу смикитил, как из моей калечности деньгу зашибать. Усаживал меня, безногого, грязного и голодного, на весь день прямо на заплеванный тротуар у продмага, чтобы я там песни жалобные пел... — Гриня вдруг фальшиво затянул:

Если ты нищему дал сапоги —

Вечная ночь за могилой, —

Сядь, натяни их и дальше беги,

И Господь твою душу помилуй!

Если ж ты лишнюю обувь берег —

Вечная ночь за могилой, —

Ты по колючкам пойдешь без сапог,

И Господь твою душу помилуй![1]

Народ слезами заливался, а батя к вечеру на бутылек крепенькой имел и кругляш краковской, и мне кое-чего перепадало. Так его с бутыльком, куском колбасы в кармане и с финкой в боку как-то поутру за магазином в крапиве и нашли. Остались мы с мамкой вдвоем, но дело я свое, уже привычное, не бросил. Мамка, Глафира Петровна, царствие ей небесное, померла, когда мне пятнадцать годков стукнуло. С тех пор я — профессиональный нищий. Где только не мыкался: в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Ялте, даже во Владике[2] пару лет попрошайничал и Варшаву на недельку навестил, но ляхи уж очень жадные, пришлось на родину возвращаться, здесь народ во все времена был доверчивым и сердобольным. Вот живем сейчас с Витькой. — Он обозначил взглядом стоявшего поодаль конопатого подростка в старой, грязной дубленке, с энтузиазмом грызущего черные жареные семечки. — В доме инвалидов. Только что это за жизнь? Тоска смертная!

— Так вы не воевали? — снова спросила искренне удивленная этому рассказу Вера.

— Говорю же тебе, глупая, не воевал!

— Зачем же вы людей обманываете?! — неожиданно взорвалась девочка. — Это же нечестно!

— Может, и нечестно. — Гриня смотрел на девчонку так, как будто видел ее в первый раз. — А в чем она, эта самая честность? Честность ведь не в том, что ты говоришь, а в том, как тебя слышат. Вот ты думаешь, что людям, что через переход этот замызганный шлындрают, интересно, где я ноги потерял — на фронте за Родину или на рельсах по дурости? Правда в том, что нет у меня этих самых ног, таких, как у тебя, как у каждого из них! Нет и уже никогда не будет! И сыплют они мне в шапку мелочевку свою из жалости, и им плевать, как я их потрачу — на особняк в Италии или на бутыль бормотухи. А чем душа моя при этом мается — им плевать вдвойне!

Гриня достал из бездонного кармана пальто помятую пачку «Беломора», продул извлеченную из нее папиросу и, чиркнув спичкой, смачно прикурил. Густой крепкий дым благодушно принял их в свои объятия, Вера сразу же закашлялась, а старик услужливо разогнал сизые клубы у ее лица.

— Вот ты говоришь, что, как его там, Паганиню играла, а я подумал, что Чайковского. Ну и хрен с ним! Это же для меня и для всех, кто тебя сейчас слушал, совсем не важно! Правда в том, что это музыка, красивая музыка, такая, что душу будоражит и убаюкивает ее, суматошную и жизнью израненную! — Гриня от души затянулся папиросой и выдохнул струю дыма в сторонку от Веры. — Ты не думай, что я насчет музыки сильно дремучий. Тоже кое-что кумекаю. Я на киевском базаре на гармонике шпарил так, что торговки плакали, а публика то и дело на бис просила! Я даже знаю, что твой Паганиня на одной струне играл, когда какие-то падлы ему другие подрезали...

Не успел Гриня закончить свой эмоциональный монолог, как прямо перед ними неожиданно возник милиционер — молоденький безусый сержант, высокий и сутулый. Обеих рядом стоящих торговок вязаными носками как ветром сдуло.

— Здорово, Валера! — Старик поздоровался со стражем порядка за руку.

— Здравствуйте, Григорий Иванович, — вежливо поприветствовал его милиционер и, видно, вспомнив о своей миссии здесь, грозно сдвинул брови. — Почему нарушаете? Несовершеннолетнего к попрошайничеству привлекаете?! Вы что, забыли наш уговор?!

От испуга Вера вжалась спиной в мраморную стену и крепко прижала к себе скрипку. Из-за серой мраморной колонны выглянуло и мгновенно исчезло веснушчатое Витькино лицо. А Гриня и глазом не моргнул.

— Так это ж внучка моя — Верка! Из Чебоксар на каникулы приехала, вот перед экзаменом упражняется.

— Откуда у тебя, Гриня, внучка появилась? У тебя ж детей отродясь не было? — Милиционер улыбнулся этому нехитрому обману, махнул рукой и двинулся дальше по своим делам.

А Григорий Иванович все же последнее слово оставил за собой:

— Так то ж по братова линии. Брата моего Тимофея дочка! А мне, значит, внучатой племянницей приходится!

Сержант его уже не слышал. А Гриня, проводив его любящим взглядом, повернулся к Вере и промолвил:

— Вот ради тебя пришлось бессовестно соврать. Что же ты не исправила меня да не сказала дядечке милиционеру правду: мол, так, значит, и так, заколачиваю я здесь, товарищ сержант, деньгу себе на наряды да на шоколад! Сказала бы ему эту самую правду и в детской комнате милиции мамку бы свою дожидалась.

— Какие еще наряды?! Какой шоколад?! — Вера оправилась от испуга и снова вступила в перепалку со стариком.

— А на что же ты зарабатываешь? — не унимался тот.

— Не ваше это дело! — вскрикнула девочка, и ее глаза мгновенно наполнились слезами.

Гриня, заметив это, сразу же пошел на мировую:

— Ну, не хочешь говорить — не надо. Сыграй лучше еще что-нибудь. Паганиню или Чайковского...

3

Вера покосилась на Гринины культи, перевела взгляд на его нещадно изрезанное морщинами лицо с всклокоченной белой бородой и слезящимися глазами и, как в детской игре, без промедления простила старику его безобидное вранье.

— Ладно, сыграю. Только обещайте мне больше не врать.

— Люди добрые! — неожиданно высоко взвыл Гриня. — Подайте на пропитание инвалиду детства, невинно пострадавшему под колесами скорого поезда Москва — Симферополь!

— Ну вот, — учительским тоном произнесла Вера, — совсем другое дело. Как видите, быть честным совсем не сложно.

— И вправду, — подыграл ей старик, и хитрая искорка блеснула в его зрачках, — прям от сердца отлегло.

— Только Чайковского я по памяти не могу, в следующий раз исполню, ноты из дому захвачу и обязательно исполню. А сейчас могу «Муки любви» Крейслера сыграть.

— Ох, не хочу я про любовь. От нее только тело мается да душа болит. — Старик притворно скривился, но девочка ему поверила и предложила альтернативу «Мукам любви»:

— Сыграю тогда «Сонатину» Бетховена.

— Бетховен — это тот, который ослеп?

— Он не ослеп, а оглох!

— Как же он музыку сочинял глухой? Это же как без ног по земле ходить.

Вместо ответа Вера погрела холодные ладошки теплым дыханием, положила на плечо скрипку, грациозно взмахнула смычком, и снова взлетела под своды подземного перехода прекрасная мелодия. В предвкушении неземного наслаждения старик зажмурил глаза и, словно в молитве, сложил руки на груди. Величественная музыка, размеренная, как плавно текущая река, и нежная, как прикасания близкого человека, заполнила собой все вокруг. Привлеченный звуками скрипки, Витька покинул свое насиженное место и встал рядом с Гриней.

— Слухай, Витька! Слухай! — то и дело обращался к нему Григорий Иванович и дергал пацана за засаленный рукав дубленки.

На этот раз Вера стояла лицом к публике, но глаза ее не видели людей. Девочка снова крепко зажмурилась, то ли от стеснения, то ли ограждая себя от всего, что сейчас находится вне музыки. И вот когда скрипачка взяла самую высокую ноту, мелодия с тупым, противным звуком вдруг резко прекратилась, оборванная струна тупо ударила по дереву и бессильно зависла на грифе. В переходе воцарилась мертвая тишина. Через мгновение ее нарушил хриплый протяжный стон, чем-то похожий на мучительный возглас внезапно сраженного пулей человека.

Не все заметили, как Гриня почернел лицом и мешком осел на инвалидной коляске, его руки, до этого молитвенно сложенные на груди, безвольно сползли на живот.

— Инвалиду плохо! — закричала одна из торговок вязаными носками, но не тронулась с места.

Толпа нестройно загудела, но к коляске никто не приблизился. Над бесчувственным стариком уже склонился конопатый Витька. Движения мальчишки были быстрыми и уверенными, чувствовалось, что эти манипуляции он осуществлял не один раз. Парень расстегнул ворот Грининого пальто, освободил тонкую кадыкастую шею от клетчатого мохерового шарфа и, запрокинув голову старика, засунул в его посиневший рот таблетку, извлеченную из круглой жестяной банки. Потом парень приложил большой палец к левому запястью руки деда и голосом опытного служителя культа Авиценны объявил:

— Оклемался наш Гриня! Дай бог, поживет еще!

А Гриня хрипло вдохнул в прокуренные легкие колючий морозный воздух, обвел еще затуманенным взглядом свое окружение и встретился глазами с Верой. Девчушка, не выпуская из рук скрипку с обвисшей, безжизненной струной, смотрела на него не мигая, и по ее нежному личику тоненькими ручейками текли слезы.

— Чего раскисла, плакса-вакса?

— Вам в больницу надо, — всхлипнула Вера.

— Надо, — на удивление быстро согласился старик. — Вот дух переведу малехо, и повезет меня Витька в больницу, к докторам-мучителям. А пока сыграй Чайковского, внучка, ну иль этого глухого... как его... Бетховена.

— У моей мамы тоже сердце больное. И больницы совсем не помогают. Ей операция нужна за границей.

Слезы по обеим щекам стекались к подбородку, падали мелкими капельками на шарфик и бесследно терялись в волокнах ткани.

Старик же посветлел взглядом, извлек из карманного бездонья «Беломор», покрутил в руках пачку и снова спрятал в карман.

— Так вот для кого ты заработать решила! Что ж сразу не сказала? Ну да ладно, сейчас это уже не важно... — Он вдруг строгим взором зыркнул на девочку и повысил голос. — Чего тогда нюни развесила! Хватай скрипку и играй! Играй так, чтобы каждый здесь проходящий, даже самый последний жлобяра, сыпал тебе деньги в футляр за игру твою распрекрасную! За Чайковского, Паганиню, за Бетховена твоего глухого! Чтоб каждый день коробка эта скрипичная доверху наполнялась!

— Как же я буду играть? Струна-то лопнула... — расстроенно проронила Вера, но скрипку к груди прижала еще сильнее.

— А как Паганиня играл?! Забыла уже?!

— Так то Паганини, он гений.

— А ты чем хуже его?! — в запале закричал старик, но, оценив кислый вид девчонки, глубоко вздохнул и уже вполголоса добавил: — Эх ты... — Потом будто бы протрезвел, встряхнул кудлатой, сто лет не чесанной головой и больше для себя, чем для Веры, пробурчал себе под нос еле слышно: —  Что-то тебя, старый, не туда занесло...

4

Вера уложила инструмент в футляр, затянула потуже шарфик на шее и замялась на месте, видимо, думая, как следует попрощаться с этим еще вчера незнакомым, но за эти полдня ставшим ей близким и даже чем-то родным человеком. А Гриня будто бы не замечал этого.

— Меня как-то в поезде под Киевом шантрапа обобрала до нитки и в чисто поле выкинула, где снегу намело — тебе по шею будет. И полз я по тому полю без малого семь верст, в снегу задыхаясь и слезы горькие глотая. О мерзлую землю под тем снегом пальцы в кровь сточил, но зубами за кочки цеплялся и полз! Потому как мечту я впереди свою видел и полз к ней из последних силушек. А нынче на небеса пора собираться, а я все думаю: к чему это все было? Закрыл бы тогда глаза посреди поля — и конец всем бедам. Эх, жизнь моя горемычная никчемно прожита, и мечта моя светлая так и не сбылась.

— А что за мечта? — заинтересованно спросила девочка, еще не понимая, зачем он об этом.

Старик посмотрел по сторонам, как будто собирался раскрыть великую тайну, и ответил:

— Мечтал я об острове греческом, что посреди Ионического моря раскинулся. Корфу называется. Прочел в книжонке одной, что живет на том острове святой Спиридон. Не то чтобы живет, он умер много веков назад, но и при жизни был охоч до всяческих чудес и после смерти эти самые чудеса совершает. На все его сила святая способна — и калечных лечить, и мертвых воскрешать. Я сначала подумал, что брехня все это, но повстречал как-то в Одессе грека по имени Леонтий. Он на городском пляже кафешку держал и нас, бездомных, иногда подкармливал. Так вот этот Леонтий был родом с того самого острова и рассказал мне, что мощи святого Спиридона в нетленном виде хранятся в храме его имени и ходит он в заботах по Корфу и помогает людям. И хоть он для глаза людского совершенно невидимый, тапки на его ногах постоянно стаптываются, и потому ему раз в год новые дарят. Вот чудеса-то какие: вроде бы мощи, но нетленные, вроде бы в гробу они покоятся, а обувь стаптывается. Поверил я Леонтию, так же как уверовал в чудотворную силу святого Спиридона. И так мне сильно на тот остров захотелось, чтобы исцелиться там от убогости моей, что во снах он мне являться стал, да так явно, что казалось, будто бы и вправду я туда перелетал и ходил по воле Спиридона ноженьками здоровыми и сильными по тропинкам гористым и улочкам извилистым.

Увлекшись рассказом старика, Вера как будто переместилась через расстояние — на прекрасный остров, что красуется зелеными горами и желтыми пляжами посреди лазурного моря, и наслаждалась прогулкой по узким улицам под яркими, добрыми лучами греческого солнца, а рядышком с ней, забыв о коляске, на своих двоих вышагивал Гриня — счастливый и молодой.

— Ладно, замечтался я тут с тобой, — вдруг произнес старик, и волшебство мгновенно растворилось в серой, нерадостной действительности. — Пора нам с Витькой. Может, еще на ужин в «инвалидке» нашей успеем. — И печально добавил: — Концы вот отдам, Витька в Крым сбежит, и на могилку некому прийти будет. Один я на всем белом свете.

— Я приду, — уверила старика девочка, но он даже не улыбнулся этой детской наивности.

— Витька, бестия рыжая! — позвал он мальчишку. — Давай укатывай меня отседова!

Витька высунулся из-за колонны и нехотя побрел к старику. А Гриня окинул теплым взглядом девочку (она так и не выпустила скрипку из рук) и сказал на прощание:

— Ты, Вера, забудь, что я тебе тут наплел по-стариковски, и не ходи сюда больше. Не твое это. Взрослые и без тебя с невзгодами своими разберутся. На все воля Божья. Ты в школе прилежно учись, на скрипке играй, Чайковского учи. Короче, вырастешь, все сама поймешь. Дай-ка я еще замок на футляре подкручу, а то, не дай бог, снова сломается, а меня рядом не будет.

Вера послушно протянула ему футляр и прокричала прямо в лицо:

— Все равно приду! Струну поменяю и приду!

Она постаралась, чтобы голос прозвучал как можно тверже, и это у нее получилось.

Придя домой, уставшая и счастливая, она обнаружила под скрипкой в футляре все заработанные сегодня деньги. Старик не оставил себе ни копейки.

5

На следующий день Григория Ивановича на его прежнем месте Вера не застала, и охота играть в этом холодном, полутемном подземном переходе сразу же отпала. Но, переборов свое нехотение, она клацнула отремонтированным Гриней замком, медленно раскрыла футляр и достала скрипку с новенькими струнами. Неожиданно, как будто ниоткуда, рядом возник Витька. Не поздоровавшись, он протянул ей небольшой сверток в черном полиэтилене, стянутый поперек строительным скотчем:

— На вот. Гриня тебе передал.

Вера, не выпуская скрипку из рук, внимательно смотрела на сверток, не понимая, зачем этот грубиян настойчиво сует его ей в руку.

— Что вылупилась на него, дура? За пазуху спрячь и дуй быстрее домой, пока не отобрали!

— Что здесь? — спросила Вера, не обидевшись на грубость.

— А я почем знаю? — взвился Витька и отвел в сторону взгляд. — Гриня велел передать, вот я и передал!

— Почему же он сам не пришел?

Витька громко высморкался под ноги и, воровато оглядываясь по сторонам, ответил:

— Уехал он.

Вера почувствовала, как громко забилось сердечко в груди и по спине между лопаток пробежала морозная волна.

— Куда же это он ни с того ни с сего уехал?

— На остров... этот его... — Витька не смотрел ей в глаза. — Ну как же... итить его мать... посреди океана который. Поеду, говорит, Витька, я на свой остров, отдохну там, а то устал, говорит, смертельно. А это вот, — Витька кивнул на сверток, — передай, говорит, той дуре сопливой, что на скрипке всякую ерунду пиликает...

— Врешь ты все! — прервала Витьку Вера. — Не говорил он такого!

— Может, и не говорил. — Витька совсем не смутился от разоблачения. — Бери передачку и катись отседова! Да и мне пора уже, заболтался тут с тобой, прощевай, дуреха!

Ему так и не удалось всучить Вере Гринину «передачку», и сверток полетел в раскрытый на полу футляр.

В этот миг она поняла, куда «уехал» Гриня. Догадка внезапно возникла в детской головке, мгновенно обрела плоть и сразу же поселилась в виде уверенности под бешено бьющимся сердечком, там, где с рождения ютилась ее чистая детская душа. «Как же так! — как раненая птаха, забилась в голове неудобная мысль. — Еще вчера он смеялся, шутил, спорил со мной, учил, как надо жить, и так искренне, как может только совершенно безгрешный человек, наслаждался звучанием моей скрипки. Так не слушал меня и мою скрипку никто на этом свете. А сегодня его уже нет».

Ее маленькое доброе сердце ускорило свой ход, и казалось, что оно вот-вот вырвется из груди. «Бедный Гриня! Нет! Нет! Нет! Это так несправедливо! Не может умереть человек с несбывшейся мечтой! Он не умер! Он действительно уехал на свой райский остров посреди синего моря, и скоро мы с ним там встретимся. Обязательно встретимся! Буду думать так, чтобы не прощаться с ним навсегда», — решила для себя Вера, но ей вдруг сделалось страшно от новой неудобной мысли. Она крепче сжала гриф дрожащей в руке скрипки и бросилась вослед удаляющемуся Витьке. Чувствуя, что тот сейчас исчезнет навсегда в многоликой людской массе, закричала что есть силы:

— Витя!

Витька, не оборачиваясь, ускорил шаг.

— Витя! Пожалуйста! Я прошу тебя! — взмолилась Вера и в голос зарыдала.

Витька услышал этот плач среди гула толпы и наконец обернулся.

— Покажешь мне, где его могилка? — Она заметила сомнение на круглом веснушчатом лице и тихо добавила: — Я обещала.

Витька молча кивнул в ответ и испарился, будто его тут и не было. Только черный сверток, сиротливо лежащий в футляре, напоминал о его недавнем явлении.

6

Концерт был назначен на вечер, и после утренней репетиции Вера упросила мужа прокатиться по острову на арендованном авто.

Дмитрий не горел желанием покидать гостиницу, после вчерашней поздней вечеринки он мечтал отоспаться в номере.

— Может, еще порепетируешь? — предложил он на выходе из отеля, не надеясь на ее согласие.

Недавно Вера заметила, что после свадьбы он стал более требователен к ее творчеству, скорее не как дирижер оркестра, а как лицо, ответственное за семейное благополучие, прежде всего в денежном его выражении.

— Да сколько можно репетировать, Дима! Я все партитуры наизусть знаю! Чайковского с закрытыми глазами играю!

— С закрытыми не надо, — недовольно буркнул муж. — Ты должна видеть дирижера и горящие глаза восхищенной публики.

Отель, где разместились музыканты оркестра, и столицу острова разделяло чуть более десяти километров гористого, извилистого пути. Дмитрий иногда чересчур осторожно, как считала Вера, вел новенький «смарт» по серпантину, плавно притормаживая на крутых поворотах. Местные лихачи легко обгоняли их, задорно приветствуя сигналами клаксонов.

— Ты снова намерена перечислить свой доход от концерта дому инвалидов? — спросил Дмитрий, не отрывая взгляда от дороги.

— По-моему, мы договаривались больше не поднимать эту тему, — резко ответила Вера, — так как этот вопрос решен давно и окончательно.

С первых дней их семейной жизни ее откровенно раздражали непомерная любовь мужа к деньгам и склонность к бесцельному накопительству.

— Это мой долг перед несчастным человеком, который, умирая, не глядя на собственную нищету, без сожаления отдал накопленные годами деньги на спасение моей тяжелобольной мамочки! Ради этого он пожертвовал мечтой всей своей жизни, и мама молится о его душе каждый день! — Вера говорила громко, как перед большой аудиторией, стараясь внятно выговаривать каждое слово. — Почему я снова должна это втолковывать тебе?!

Дмитрий насупленно молчал, потом вдруг чертыхнулся, когда очередной лихач пронесся впритирку с их автомобилем, и резко добавил газу.

Вера, чувствуя свою очередную победу над мужем, так же уверенно подвела итог сказанному:

— И что бы ни случилось, я буду отдавать этот долг если не лично моему кредитору, то таким же несчастным и обездоленным, каким был он!

До самой Керкиры Дмитрий больше не проронил ни слова, усердно делая вид, что полностью поглощен дорогой.

7

Город нежился под лучами полуденного солнца, когда они вышли из храма Святого Серафима на людную, пропахшую ресторанными изысками, изнывающую от августовской жары и автомобильных выхлопов улицу.

— Ну и выдумщики эти греки, — оборачиваясь на храм, с ухмылкой произнес Дмитрий. Как только он покинул прохладное помещение, его большой, покатый лоб под жарким солнцем мгновенно покрылся мелкими капельками пота. — Это ж надо, самыми обычными стоптанными тапками дурачить доверчивых туристов. Интересно, сколько они на этом зарабатывают?

— А я поверила, — не глядя на мужа, ответила Вера. — Мне кажется, что для местных жителей это давно уже не чудо, а неотъемлемая часть их ежедневного быта...

Она оборвала фразу, когда со стороны зеленого скверика, уходящего ровными тенистыми аллеями к морю, послышался хриплый, прокуренный голос:

— Люди добрые! Подайте Христа ради ветерану двух войн и четырех локальных конфликтов!

Это было настолько неожиданно, что она не поверила в услышанное. Еще не понимая, почудилось ей это или голос сквера действительно звучал, она повернулась к Дмитрию:

— Ты слышал это?

— Что? — Муж не понял вопроса и продолжал искать глазами припаркованный где-то на обочине автомобиль.

— Только что мне послышался голос нищего. Ты слышал его?

— Милая, тебе надо хорошенько отдохнуть после гастролей. На Корфу нет и быть не может никаких нищих. — Дмитрий говорил так, будто общался с несмышленым ребенком.

«Почудилось, — подумала Вера, — как это странно и одновременно приятно». Но вслух не согласилась с мужем.

— Может... Не исключаю, что их здесь очень много, и один из них мне хорошо знаком.

Легкий морской бриз нежно прикоснулся к ее разгоряченному лицу, и на душе вдруг сделалось покойно и уютно.

Она осмотрелась по сторонам, пробежалась взглядом по множеству незнакомых лиц и произнесла уже не для мужа, а скорее для себя:

— Я верю, что он нашел свой вечный приют здесь и бродит изо дня в день по улочкам острова, по набережной и аллеям парков, вдоль домов и храмов, среди шумящей голосами и звуками шагов многотысячной толпы, шествует вослед святому Серафиму и с ним на пару творит чудеса.

Словно в подтверждение этих слов, ей снова послышалось со стороны сквера знакомое и не забытое через многие годы:

— Люди добрые! Подайте ради Бога инвалиду войны, и да воздастся вам вдвойне!

2024 год

Минск