Ленинград. Письмо первой попавшейся девушке. Рассказ

Алинда Ивлева. Родилась в г. Ленинграда. Проживает в Ленинградской области. По образованию психолог. Окончила литературную школу от «Астрель СПБ» «Мастер текста», курс литературного мастерства, редактуры и стилистики Школы «Бэнд». Пишет в жанрах реализм, мистика, военно-историческая проза. Публиковалась в журналах «Юность», «Российский Колокол» и др. Автор трех сборников. Лауреат Литературной Премии "Былое грядет" от журнала «Москва» 2024 (исторические рассказы). Лауреат Литературной премии «Диас» 2024. Финалист Литературного конкурса «Яблочный Спас» им. Гусева 2024. Дипломант 1 степени МЛК «Мгинские мосты» 2024.
На улице полночь. Свеча
догорает.
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне,
моя дорогая,
В пылающий адрес войны...
И.Уткин
Родион Митрич шел по блошиному рынку, подволакивая правую ногу. Нет бы по-стариковски сгорбиться и телепатить потихонечку, он же после каждого косолапого шага распрямлял усталую спину и тянул кверху шею, отчего становился похожим на суслика. Каждое утро заводил будильник на пять утра и шел на Уделку. К шести барахолка вовсю копошилась. За огрызками бетонных плит, цеплявшихся за ржавую арматуру, раскладывала свой товар на асфальте прошлого века, подстелив газеты, вежливая питерская нищета. Бабульки в облюбованных молью шляпках торговали пуговицами, истерзанными временем кружевами, флаконами из-под «Красной Москвы», мотками бельевой резинки, треснутыми чашечками Ленинградского фарфорового и потерявшими пару бокалами. Интеллигенция с сизыми носами рекламировала ржавые гвозди, гайки, лампочки, свинченные в подъезде, и уникальные пластинки с записью XXI съезда КПСС. Митрич глянул на стопку винила, которую местный завсегдатай приспособил под столик. Жирные пятна растеклись по лицу Хулио Иглесиаса, дед в тот момент мог поклясться: в левом, еще слышащем ухе испанский Орфей стенал: «Натали...» За спиной «блошиного интеллигента» заметил скорбные лики святых в деревянных окладах на полке. Старик перекрестился, почему-то озираясь. Двинулся не торопясь вдоль рядов.
В мыслях, будто в кадре старой киноленты, мелькнул силуэт в ромашковом штапеле. Румяная, махнула рукой Наташка. Повернулась спиной и принялась выдергивать сорняки на капустном поле посреди площади у Исаакия. Он не видел Наташку вживую. И давно забыл, зачем хранит потрепанную фотографию незнакомки посреди капустного поля на фоне исторических зданий, но снова и снова оживала в старческих фантазиях та неизвестная девушка со снимка. Наташка из блокадного Ленинграда. Дед Родион махнул рукой — отогнать видение. Память словно заигрывала с ним. Важное забыл, мимолетное — помнил. Или то, что с ним случилось в 1941-м, и было самым важным?
Сквозь мелкие прорехи в брезенте навесов сочился ярко-розовый свет.
Неужели закат, вроде только пришел? Последний год Митрич путал дни недели, имена, отказался переезжать к детям, чтобы не быть обузой. На самом деле он с удовольствием перебрался бы к Стасику в деревню, но не мог признаться, что не помнит, как его первенец появился на свет и как выглядела женщина, которой надел кольцо на палец. Совсем потерялся Митрич. Увлечение — торговля барахлом и коллекционирование нового — наполняло смыслом стариковскую жизнь. Так на Уделке оказались семейные альбомы, собрание книг, чешский сервиз и весь югославский хрусталь.
— А много ли мне надо, беззубому пню? — отвечал на вопрос Генки-реализатора, не всю ли он квартиру подчистую вынес.
— Ну, смотри, Митрич, если что, обращайся. Тут открытки неплохие отложил. Один «помоечник» на днях принес. Посмотришь? А то манатки складываю, никого уже не будет.
— Вот чертяка, помнишь мою страсть. А я вот не помню, с какого такого перепугу стал эти вокзалы собирать. Не рассказывал случаем?
— Спрашивал, молчок. Говорили, что, пока память на тебя не обиделась, все про Дульсинею рассказывал. Любовь твоя, что ли, или жена? Ты как разведчик — кого хочешь запутаешь.
— Не мели чё попало. Давай посмотрю дома, с лупой. Завтра верну. — Он сунул коробку из-под конфет с чужим хламом в авоську.
Митрич плелся к двухэтажке с эркерами, которая подпирала величавую «сталинку» возле станции. Все отказывались от квартиры в доме, который трясется от каждого проносящегося поезда, а для путеобходчика со стажем — успокоительное получше корвалола. «Блошка» появилась позже, как обустроили Удельную для остановки пассажирских. Перешел «железку» — вернулся в прошлое, за которое он отчаянно цеплялся.
Митрич придвинул табурет ближе к столу, отодвинул горшок с геранью и разложил содержимое коробки из-под грильяжа: фотографии, газетные вырезки, открытки. Взял тетрадь в клеенчатой синей обложке. Раскрыл, на колени попадали бумажные пожелтевшие треугольники. Непослушные пальцы поправили очки на переносице. Посмотрел в окно. Незаметно подкралась ночь, по стене поползли причудливыми тенями блики от буферного фонаря пролетевшего товарняка. Митрич прищурился, силясь рассмотреть выцветшие буквы, дернул выключатель торшера с зеленым тряпичным плафоном. Снова вгляделся в почерк, от сладостной, давно забытой боли заныло в груди. Развернул треугольник, еле сдерживая дрожь в руках, прочел:
«Мой Дон Кихот, я жива. Открылись почты. Теперь я снова буду ждать от тебя весточку. Тетя Паня, наша соседка, видела два грузовых трамвая. Это добрый знак. У Фиры Карловны, моей учительницы пения, горел свет от лучины, а я думала, она ушла. Мы с Катюшей пообещали маме, когда она уйдет, не произносить это слово. И ты его не говори — с тобой ничего не случится. Когда вернешься с Победой, я спою твою любимую песню под аккомпанемент Фиры Карловны.
Вчера снова дежурила на крыше. Для марта холодно, и старший пожалел и отправил на чердак ловить зажигалки. Когда страшно, сочиняю истории. Шматы из чулок с песком — поросята-защитники. Если воют сирены, поросята дрожат от нетерпения в ожидании дракона, извергающего зажигательные бомбы, чтобы захватить город. И как только крышу разрезает снаряд, поросята наваливаются гурьбой и душат зажигалку...
Твоя Дульсинея».
Сердце стариковское забилось, горло будто стянули петлей. Дульсинея. Кому пишет? Ни обратного адреса, ни намека, кто она. Торопливо открыл следующее письмо:
«...Я еще считаю, делаю зарубки на двери, 277-й день блокады в городе.
Кругом реки грязи и ноги мертвецов из подтаявших сугробов. Лестница на Обводном превратилась в ледяную горку, захотелось сесть на свою брезентовую сумку и скатиться. Но стало стыдно. Люди колют лед, на фанере тащат к реке, даже дама на инвалидной коляске, в цигейковой шапке ломом работает из последних сил. А я о ребячестве думаю. Наверное, весна так действует. Весна — всегда надежда. Думаю о тебе, чувствую, жив мой Дон Кихот. Как хорошо заживем, милый, когда закончится война. Вчера стояла в очереди за хлебом, увидела бабочку, настоящую живую бабочку. Капустницу. Это в конце марта. Ты тоже сейчас подумал, что это хорошая примета?
Два дня назад снова была на почте, писем нет. Надеюсь, мои доходят.
Чуть не забыла. На почте тетя Роза вручила мне жестяную ласточку, крохотную. В клювике письмо. Как я обрадовалась этой медальке. Гитлер верит, что в Ленинград ни одна птица не пролетит, а тетя Роза уже получила весточку от сына. Ты не пишешь уже месяц, но знай, я не уйду. Дождусь. Надеюсь, не забыл наш адрес: Лиговский, дом 64, третий этаж, квартира справа, два звонка.
Твоя Дульсинея».
Какая храбрая девчушка. Где эти люди черпали силы жить и любить в адском голоде? Я не такой. Митрич перебрал в руках письма, словно нитку редкого жемчуга. Осталось два. И только сейчас он обратил внимание на перечеркнутый адрес получателя и еле заметный штампик «Возврат». Вот почему не доходили твои письма, Дульсинея. Погиб, видать, геройски твой Дон Кихот. Фамилию и имя солдата не разобрал. Открыл следующее:
«...Наша переписка помогает выжить. Я счастлива, что твое письмо для первой попавшейся девушки нашло меня. С почты ушла. Устроилась в госпиталь санитаркой, до войны там был Финансовый институт. У нас теперь усиленный паёк, подкармливаю Катюшу. Совсем сестра слаба, почти не встает, а я маме обещала спасти ее. Что отцу скажу, когда вернется?
Договорилась с женщиной, которая хочет эвакуироваться: возьмет мою Катюшу. В первую очередь берут многодетных, а у нее только двое.
Ходила в школу на Университетской, мы собирали кленовые листья, они идут бойцам на табак. Больше всех собрала, хочется верить, что ты закуришь и вспомнишь обо мне. Милый, береги себя.
Чтобы сохранить семейные фотографии, спрятала альбом, Катенька сильно мерзнет. Когда остается одна в доме — все бросает в печку.
Сумбурное письмо получается. Утром просыпаться не хочется — снится то голова сельди, то свиное рыло, и бегают за мной, а я уворачиваюсь. Умора! Знаешь, подорожник очень вкусный и полезный, выменяла на капустные листья. У меня их много после сбора у Исаакия. Представляешь, нас фотографировали журналисты. Высылаю газетную вырезку.
Надо бы подстричься, но боюсь, не успеют волосы отрасти, ты увидишь меня такой и разлюбишь.
Твоя Дульсинея».
Почему теплеет на душе, когда читаю эти письма, будто мне они адресованы? Надо отдать родным. Родион Митрич перенес в записную книжку данные и открыл последнее письмо. Из-за разводов на листе смог разобрать одну фразу:
«...Нашу квартиру разбомбили... я жива. Повысили норму хлеба! Стало полегче, чувствую — скоро войне конец! Буду ждать каждый день в шесть вечера после войны на Московском вокзале... Вышел новый фильм, очень душевный, только там они встречались на Каменном мосту в Москве. Если не смотрел, я все перескажу».
Митрич направился к платяному шкафу. Перебрал пиджаки. Нашел лучший, парадный, двубортный, в рубчик. Проверил, все ли пуговицы на месте, примерил перед зеркалом, послюнявил ладонь — прибил и разгладил оставшиеся волосы на темечке. Завтра же поеду...
* * *
Дверь открыла молодящаяся женщина в махровом халате. Старик опешил, почувствовал, как сердце пропускает удары и пот побежал за ворот, рванул рубашку, отдышался и протянул сверток:
— Наверное, ваше! — Митрич развернул газету.
— Ничего не покупаю. — Увидев коробку, она поморщилась, отдернула руку, будто от удара током, и попыталась захлопнуть дверь.
— Я и не продаю, хотел отдать хозяйке, Дульсинее или Катерине. Нет таких?
— Мать здесь больше не живет, квартира продается, не шастайте сюда. Этот хлам я только на помойку отнесла. А его обратно тащат!
— А где ваша мать? — Митрич сам не знал, откуда силы взялись, подставил ногу под закрывающуюся железную дверь.
— В дурдоме, где ж еще. Там ей самое место!
Митрич смотрел на металлическое полотно, в ушах еще шумела кровь от негодования.
— В каком? — попытался докричаться через бездушную железяку, обшитую деревом, но удивился своему скрипучему голосу.
Выйдя на Лиговку, вздрогнул от трамвайного звонка, оглушили ревом несущиеся машины. По плечу кто-то осторожно похлопал, старик обернулся.
— Вы бабу Катю искали?
Дед кивнул и расправил плечи, посмотрел наверх.
— В Левашово она, в пансионате для этих... ну, с отклоне... — Молодой человек запнулся на полуслове, резко развернулся и скрылся в парадной.
* * *
Медсестра вела под руку маленькую седую старушку в вязаном чепце, похожую на воробья: она так же смешно вертела головой по сторонам, будто с удивлением. Приблизившись к гостю, улыбнулась задорно, по-девичьи, и вперилась в его глаза. Митрич присел на скамейку под развесистой березой и протянул сухую руку, помогая пристроиться рядом. Она не отводила взгляда.
— Дон Кихот? — Катерина провела морщинистой, желтой рукой по нависшим серебристым бровям, потрепанному жизнью лицу с бороздами-окопами на щеках. Глаза померкли, слезинка упала на траву. — А Наташка не дождалась. Лет пять ходила на вокзал, встречала тебя, блокаду пережила-перетерпела, в один день пришла домой, положила под подушку вернувшиеся письма и во сне ушла. Сердце.
— Да не Дон Кихот я вовсе, путаете с кем-то, я — Родион, вот письма привез. — Митрич протянул не глядя пакет с коробкой из-под конфет.
— Дошли все-таки ее письма до тебя? Где же ты был? С мельницами сражался? Или уже какую другую литературу читал? Когда на фронт мальчишкой ушел, писал моей Таше, что читал только Сервантеса. Я помню твою карточку — совсем не изменился.
— Вспомнил... — Митрич закрыл лицо дрожащими руками. — Я тоже приходил на вокзал. В восемь вечера после войны, все ждал, когда она разлюбит.
— Как же так? И не подошел? — Теплая рука легла на плечо.
— Она ждала жениха видного, в орденах и медалях, а у меня три года плена, два лагерей, осколок в голове, нога деревянная.
— А ведь она искала, столько кабинетов обошла, писем написала. Пропал без вести, говорят, да и она — не жена, так, первая попавшаяся девушка.
— Прости меня, Катерина! К тебе буду ходить, обещаю! Не прогонишь?
— И тогда бы не прогнали, Дон Кихот, у нас у каждого своя ветряная мельница.
* * *
Рассказ написан на основе архивных воспоминаний девушки, работавшей почтальоном в блокадном Ленинграде, о письмах с фронта с пометкой на конверте: «Первой попавшейся девушке». «Были письма, никому конкретно не адресованные. На конвертиках значилось просто: “Ленинград. Первой попавшейся девушке”».