Прозаический конкурс «Клио — тоже муза»: Георгий Панкратов. Ресурсосбережение. Рассказ. — Дарья Абрамова. После войны. Рассказ. — Ольга Харитонова. В море уходит горе. Рассказ.
С 7 июня по 31 августа 2024 года кафедра литературного мастерства Литературного института имени А.М. Горького проводила прозаический конкурс русского исторического рассказа «Клио — тоже муза».
На конкурс были представлены рассказы, основанные на исторических событиях в России любого знаменательного периода. Участие принимали авторы в возрасте от 16 до 40 лет, пишущие на русском языке.
В жюри конкурса вошли руководители творческих семинаров Литературного института. Возглавил жюри ректор Алексей Варламов.
Предлагаем вашему вниманию произведения призеров конкурса.
Георгий Панкратов
Ресурсосбережение
Рассказ
1
Едва они оказались за забором, как принялись размахивать руками, громко кричать. Их было пятеро, но сторож, дед в футболке цвета хаки, с толстыми очками на мясистом красном лице и подпоясанный ремнем с гигантской бляхой, выглядел грозно. Он двигался в их сторону не то что без оружия в руке — без мало-мальской палки, а они отступали.
— Пошли вон отсюда, — ворчал сторож. — Давайте, давайте.
— Мы просто хотели послушать музыку! Погулять, посмотреть, чего вы тут строите.
— Не для таких, как вы, строим. Всё, проваливайте.
— А для каких? Разве не для молодежи будущее? Разве не за нами?
Они были совсем молоды — неряшливые, длинноволосые парни в синих джинсах и черных куртках, с дырявыми перчатками на руках и большим магнитофоном, из которого не играла — хрипела музыка. С ними была девушка — стройная, в красном платьице и легкой красной шляпке. У нее были тонкий носик, алые губы и очень внимательные глаза, которыми она глядела на сторожа, казалось, не с вызовом, а с недоумением.
Недоумевала и Зинаида, молодая женщина в клетчатой юбке и бежевой блузке с цветами. Она стояла неподалеку и дергала за поводок собаку, пристроившуюся у столба.
— Мы хотели ее пощелкать, — не унимались парни, показывая на свою красавицу. — Мужик, ты просто завидуешь нам! Скажи, ты сам бы ее пощелкал!
— Ха! А то бы не пощелкал, — хохотнул кто-то из компании.
И вправду, один из них крутил в руке маленький незаметный фотоаппарат. «Горел асфальт от солнца и от звезд. Горел асфальт под стук колес», — надрывался магнитофон.
— Нашли место, — сплюнул сторож. — Здесь вам стройка, а не фотоателье.
Поняв, что ловить нечего, компания ушла. Девушка в красном так и не проронила ни слова.
«Красивая», — отметила Зинаида. Ей отчего-то казалось, что у красавицы, в отличие от взъерошенных друзей, было какое-то будущее. Она словно выглядела иначе и непонятно как оказалась в такой странной компании. «Но когда-нибудь она от них уйдет, а они останутся», — думала случайная прохожая. Были у Зинаиды и другие мысли: «Вот мне, например, не стать такой. Но и уходить никуда не надо».
Собака потянула поводок, и Зинаида вздрогнула. Кажется, к ней обращался сторож.
— Раньше они были другие, а теперь ничего не поделаешь! Поганая молодежь. — Старик махнул рукой и скрылся за воротами.
Зинаида шла и думала. О том, что и она сама вроде такого же возраста, ну, может быть, чуть старше, чем каждый из этой компании, а как все по-разному — у них и у нее! Она всегда осознавала, что некрасива: круглолицая, низкая, ноги кривые, очки толстые. Что она не интересна. Обыкновенна.
— Время наступает другое, фиговое, — донесся до нее голос сторожа: то ли дед продолжал говорить за забором, то ли эти слова просто всплыли в памяти.
Она гуляла здесь с собакой каждый день. Выходила из дома и шла на ВДНХ, потому что жила рядом. Заходила через Хованский вход, прогуливалась по парку, выходила через Южный — а потом домой. Возле Южного-то и начали строить новый павильон выставки.
— Ресурсосбережение, — сказал ей Виктор, мужчина чуть старше ее, с короткой стрижкой и в неизменной футболке с надписью «Puma», которую она однажды прочитала как «Рита». Он долго смеялся, этот мужчина, ее мужчина.
— Чего?
Они сидели на кухне. На клеенке были расставлены чашки, тарелки. Выгуляв собаку, она приготовила ужин для гостя. Но ужин подошел к концу, и тарелки были пусты. А чашки, напротив, наполнились чаем, от них шел пар.
— «Ресурсосбережение» называется павильон. Будут демонстрировать достижения нашего Союза в сбережении ресурсов.
— Да какие достижения, — отмахнулась Зинаида. — Ты посмотри, что за жизнь вокруг. Кажется, скоро достижением будет одно то, что прожил день и жив остался. А эти — гремят только! Вот и все достижение.
— Ничего, — продолжал мужчина. — На ВДНХ не строили с самого пятьдесят четвертого года, представляешь! Ну, кроме одного здания или парочки. А этот павильон — он будет оригинальный, светлый. Напоминает арку ВСХВ, которая до войны была главной. Только с огромными окнами. Архитектор Боков строит.
— Вот! Сейчас всё Боковы строят — то-то и видно: выходит боком.
— Думаю, в следующем году закончат. Бодрая стройка, бодрая, как перестройка. — Он рассмеялся, но Зинаида смолчала. — Боков Андрей Владимирович светлая голова, в Моспроекте работал, а сейчас, кажется, замдиректора НИИ архитектуры. Я думаю, у него большое будущее. Как у нас с тобой!
— Вить, зачем тебе все это знать? — поразилась женщина. — Ты не архитектор, не строитель, с ВДНХ никак не связан.
— Как зачем? — Он дернул руками, слегка задел чашку и пролил несколько капель. Она принялась вытирать. — Наступает время знаний. И что интереснее всего — порой понятия не имеешь, какие знания могут принести пользу!
Она молчала, выжимая тряпку, а потом присела и вздохнула:
— Мне одно только знание приносит пользу. Знание — что вот мой дом, вот я. А вот моя жизнь. И что бы там ни строили... Я думаю так: все, что нужно, уже построено.
— Жарко у тебя, — только и ответил Виктор.
— Конечно, июнь месяц. Открыл бы окно.
— Мамки-то нет дома? Или спит?
— Она в вечернюю сегодня. — Зинаида достала зеркальце, посмотрела, поправила короткую прическу.
— Жаль, она меня бы поддержала, — сказал мужчина.
— В чем?
— Твоя мамка все понимает. Она и мне говорила не раз: ну окажи ты на нее влияние, Витюша, окажи! Я и сам думаю: чего ты такая? Ты молодая, мы молодые с тобой. Чего ты киснешь? Слушай, я мотаюсь туда-сюда по стране, я вижу, что время наступает другое. Новое! Надо оседлать его. У меня и там дела, и сям, мне и то интересно, и пятое, и десятое! Сейчас я в Свердловск поеду, потом в Киров, в Куйбышев!
— И зачем?
— Салоны! — воскликнул он.
— Все те же салоны? — вяло спросила Зинаида.
— Не те же. — Виктор замотал головой. — Новые, лучшие! Закупаем видики, фильмы, находим помещения, арендуем. Крутимся! У нас много народу — все больше и больше. А как? Надо двигаться! Где-то открываем, где-то закрываем. Переезжаем. Но главное — это все наше! Мое и ребят. У меня друзей, знаешь — во! В каждом городе.
— Я рада за тебя. — Она натужно улыбнулась.
— А ты хоть знаешь, что недавно был великий день? Двадцать шестое мая! Знаешь, что в этот день случилось, нет? Приняли закон «О кооперации». Нет, много хорошего, много сейчас. Вон наши из Афгана вышли. Тоже не слыхала? Теперь каждый день великий! Но это, это, Ида, кое-что особенное. Двадцать шесть — ноль шесть — восемьдесят восемь, запомни эти цифры! Это цифры свободы. Нам разрешили частное предпринимательство!
— Это же уголовщина. — Зинаида посмотрела с недоверием. — А ты радуешься. Чему?
Виктор воодушевился. Он встал, прошелся по кухне, остановился у окна. И кажется, совсем не слышал ее слов.
— Посмотри вокруг! Там жизнь. Оно и раньше было так — всех ведь не пересажаешь. Этот закон привел советских людей в бизнес. Самых разных, самых обычных: студенты, спортсмены идут, все идут... просто они хотят. Люди понимают, что могут что-то сделать. Открывают магазины, салоны красоты, машинами торгуют, рестораны, дискотеки, да мало ли... — Он смеялся заливисто, словно счастливый ребенок. — А когда-нибудь нам разрешат всё! Свои предприятия, свой завод — ты только представь, Ид. И это всё будет скоро! Реформа цен впереди, демократизация на производстве: раньше думали, что делать, теперь — как делать. Это качественно новый разворот!
Зинаида подула на чай, сделала осторожный глоток.
— Ты что же, веришь в коммунизм? — Он даже как-то сник.
— Нет, конечно. — Она пожала плечами.
— А во что веришь?
— В нас. В тебя и себя. Не знаю... Но ты странный.
— Это я странный?! — искренне удивился Виктор.
— Ты беспокойный, — твердо ответила Зинаида. — Мне вот это и не нравится, что ты по стране мотаешься... И ночами тебя нет дома, и, не предупреждая, пропадаешь на недели. Что с какими-то все время странными людьми. С нуворишами.
— Эти-то нувориши? — Мужчина рассмеялся. — Да не, это не серьезный уровень. Мы лишь иногда выходим на нуворишей. Точнее, они на нас. Все больше с мелкотой имеем дело. Так потому что сами мелкота. Ну а чего скрывать? Пока что сами мелкота. Но мы работаем. Здесь, в Москве, жестко. Все поделено, не пробьешься. Сунуться куда — огромный риск. А там завязки, подвязки. Мы там окрепнем, а оттуда придем в Москву. Где-то получается, где-то нет. Точки на карте загораются, мигают, гаснут, мигают еще яснее. Это жизнь.
Он так отчаянно жестикулировал, что не заметил в углу подоконника журнал. Зацепил его, и журнал упал. Виктор поднял, посмотрел обложку: «Новый мир». Принялся листать.
— Да, это как человеческая жизнь, — неожиданно согласилась Зинаида. — Загораются, мигают, гаснут. Жил бы ты здесь себе спокойно. Работал, как прежде, в «Водоканале». Или где ты там был. Образования серьезного у тебя все равно нет.
— Мое образование — здесь. — Виктор постучал пальцем по лбу. — Жизнь — вот мое образование. А не «слава КПСС». Посмотрим, куда вообще заведет наше образование через сколько-то там лет... Кем я работал, говоришь? Бумажки перекладывал. Теперь все по-другому. Я буду перекладывать деньги. Ровные стопки денег.
Она посмотрела в потолок, шмыгнула носом.
— Ты же видишь — их стало больше, — не унимался мужчина. — Я машину купил, подарки тебе дарю. А буду дарить еще больше! Я мечтал о таком. Я прямо сейчас готов тебя забрать. Бросай все это! Оно ни минуты не стоит, чтобы за него держаться. А мамке твоей помогать будем. Обеспечим ее. Так надо, понимаешь? Значит, надо. Мотайся со мной, будем вместе мотаться, значит. Мы вместе... Я хочу, чтобы мы были вместе. Может, в Польшу поедем. Мне за аппаратурой надо, шмотья прикупим заодно. А там, того и гляди, в Америку.
— Кому ты там нужен, в Америке? — не выдержала Зинаида.
— А вот и нет. — Он полушутя пригрозил ей пальцем. — Мы с ними сближаемся. Рейган интервью давал недавно. Говорит, добились значительного прогресса. Я запомнил. Ни одна страна, говорит, не может успешно соперничать на мировом рынке, если не позволяет людям стремиться к собственным целям. Да, думаю, тысячу раз ты прав, Дональд!
— Рональд, — поправила женщина. — Президента Америки зовут Рональд.
— Да хоть Макдональд! Главное, что дело говорит! Я на всю жизнь запомнил.
— Куда мне ехать? Я родилась в Москве, рядом с ВДНХ. Куда мне еще ехать и зачем? Я живу в лучшем месте на земле.
Виктор оторвался от журнала, пристально посмотрел на женщину и принялся вновь разглядывать страницы.
— И как ты живешь? Работаешь швеей, шьешь чего-то...
— Вот уж как умею, так и живу, — фыркнула Зинаида.
— Я тоже в какой-то степени шью, — задумчиво проговорил мужчина. — Перекраиваю сознание людей. Да, я буду перекраивать общественное сознание. — Ему явно понравилась мысль, он смаковал ее. — У меня вообще мечта в политику пойти. Менять сознание! Объяснять людям, чего они могут, зачем это все нужно. Создавать им новые законы, освобождать пространство для лучшего!
— А в космос ты не хочешь полететь?
— В космос, — передразнил Виктор. — Ты почитай вот, что в твоем журнале пишут! В «Новом мире». Который ты читаешь.
— Я не читаю.
— А зачем тогда выписываешь? — изумился мужчина.
— Я и не выписываю. Соседи оставляют. В том шкафу у входа в подъезд. А я и беру иногда. Книжки, газеты...
— А зачем берешь, если не читаешь?
— Вдруг захочется.
— Ну ты его хоть открывала? — Его голос стал бодрее, энергичней. — Ты смотри, смотри! «Публика услышала правду, которой заждалась: о застойных явлениях в экономике, опасном загрязнении общественной атмосферы ложью, пустой парадной словесностью и еще о многом из того же ряда, о чем было принято знать, да помалкивать. Жажда правдивого слова так долго не получала утоления, что теперь ее стали утолять залпом». Жажда правдивого слова! — Он потряс журналом перед лицом Зинаиды. — Вот чего теперь хотят люди!
Она встала и приглушила свет. Задумалась.
— Ты что же, своими видиками им правдивое слово несешь? Прости, не поверю.
— Я несу правдивое дело, — рьяно ответил Виктор. — Меняется все вокруг! Ну не читаешь ты журналы, так хоть телик смотришь! Хотя кто в наше время сидит и просто так смотрит телик? По нему показывают только малую часть жизни, горсточку!
— А по твоему видику? Что вы там показываете людям? Так ты собираешься им перекраивать сознание?
— Да, так. — Виктор затряс головой. — Так. Люди видят другой мир, видят, что можно заниматься делом. Жить иначе. Но это не всё. Не получится с этим — буду пробовать другое. Из-за рубежа перевозить товары для рыбалки. Знаешь, сколько там всего? Закачаешься!
— Я не люблю рыбалку.
— Там ой-ой-ой! — распалялся мужчина. — Можно открыть свои магазины, перекупать, научиться производить, договориться с нашими! У нас народ так любит рыбалку, а ничего о ней толком не знает! Культуры нет. Потом, всякие электронно-вычислительные машины появляются из-за рубежа. Они очень дорогие... Можно перепродавать, да и помогут вести бизнес! Я только с алкоголем вряд ли стану связываться — там все так мрачно, что ну их к черту...
— Понятно. — Женщина зевнула. — А я уже спать хочу. Время позднее.
— А ты в институте вон не доучилась, — ответил Виктор, будто не слышал ее слов. — Может, давай, пока это... не поздно. Договоримся с нашей профессурой.
— Мне было неинтересно. Я скучала там.
Он махнул рукой:
— Когда ты не скучаешь?
— Когда ты рядом, — тихо сказала Зинаида. — Мне хорошо, мне спокойно тогда. Но этого давно нет.
На кухню пришла собака, лениво тявкнула.
— Ты даже собаке имя не придумаешь, — сказал Виктор.
— Зачем собаке имя? У нее что, есть паспорт?
— Ты боишься что-то сделать, лишнее движение, как-то потратить себя. Почему? Зачем нужна такая статичная жизнь?
— Я люблю, когда изо дня в день одно и то же. Меня это успокаивает.
— Знаешь, что ты мне напомнила? — Он придвинулся к ней, заглянул в глаза. — Мяречение. Так называется феномен у северных народов. Научно это не объяснено. Человек как будто перестает быть собой и впадает в транс. Он уже ничего не хочет и не понимает, а просто копирует, что делают вокруг него, говорят. Повторяет их. В таком состоянии он может подчиниться любому приказу, потому что ничего не соображает. Это такое якутское слово — мяречить. Да, кажется, якутское.
Зинаида вздохнула:
— Ты нахватался всякого — отсюда немного, оттуда...
— Время наступает таких, нахватанных! А вот такие, как ты, так и останутся — мяречить.
Женщина сжала в руке салфетку, снизила голос:
— Ты можешь хотя бы попытаться понять, что это можно любить? Не все такие, как ты. Не все.
— Вот смотри, — перебил ее Виктор, бросив на стол журнал. — Еще, еще смотри: «В жизни страны бывают разные периоды, которые можно сравнить с боевыми действиями во время войны: затишье, отступление, бои местного значения, наступление. Сейчас идет наступление по всему фронту. А какое наступление без атаки?» Это журнал твой, «Новый мир» печатает. Новый, понимаешь? Новый!
Зинаида вдруг рассмеялась — громко, прерывисто, глубоко, будто кашляя или храпя. Это было так неожиданно, что Виктор даже испугался.
— Ты чего?
— Понимаешь... Это журнал «Октябрь». «Октябрь», а не «Новый мир»!
— Какой «Октябрь»? — Он закрыл журнал и недоуменно уставился на обложку.
— В ней-то все и дело. Там не было обложки, точнее, была, но... В общем, они их рваными выкидывают. Старье потому что. И обложку оторвали. Я гляжу — она рядом лежит. И приклеила. А она от «Нового мира».
Виктор смотрел на нее как на сумасшедшую.
— Ну ничего, случается. — Зинаида снова тихо посмеялась, будто несколько раз икнула. — Кажется, что «Новый мир», а открываешь — все тот же «Октябрь».
— Зачем же ты это сделала?
— Я сшиваю. Не люблю, когда что-то порвано. — Женщина вновь стала строгой, серьезной. — Все должно быть аккуратно.
— Да уж, такое чудище сшила. — Он покачал головой.
— А ты чего делаешь? Разве не то же?
— Не понял...
— Ты и живешь как этот журнал читаешь. Отсюда кусок, оттуда кусок! Такой мир — будь он и сто раз новый, но долго не простоит.
Виктор отбросил журнал, встал со своей табуретки и тут же присел на пол, возле нее, схватил за плечи — совсем как в фильмах про крепких мужиков и современных женщин: сильных, но со слабыми сердцами. Зинаида в такое не верила и лишь, не удержавшись, ухмыльнулась сходству ситуаций.
— А ты меня вообще любишь? — спросил он.
— Не знаю.
— Что значит «не знаю»? Пойми! Время такое, что так, как ты хочешь, не будет. Я не могу разорваться. У меня голова пухнет — столько идей, столько всего нужно сделать. И так постоянно! Но я и тебя люблю. Как разорваться? Я не могу разорваться.
— А и не надо разрываться. — Она выскользнула из его объятий и принялась убирать со стола. — Пухни без меня. А я себя поберегу.
— Для чего побережешь-то? — насмешливо спросил Виктор.
— Да мало ли! Одной много чего потребуется.
— То есть как это одной? Как одной-то?
— Я не хочу тратить нервы, — твердо сказала она. — Не хочу пухнуть.
— Да ты подумай...
— Я ничего не буду думать. Не хочу ничего менять. Буду жить так, как жила и живу. Ты Виктор, твое имя означает «победитель». Вот и побеждай.
Она взяла его за руку и повела к двери.
— А ты Зинаида — значит, «в роду у Зевса». Помнишь?
— Такой, значит, род у Зевса.
Когда она стояла в двери, а Виктор вызывал лифт, ей очень захотелось зевнуть. Зинаида прикрыла рот рукой и наблюдала, как он топчется на месте, тычет в кнопку. Но лифт все не ехал, и она, не став дожидаться, захлопнула дверь.
2
Ей почему-то нравилось приходить сюда и смотреть. За годы жизни в этих местах прогулочный маршрут совсем не изменился, разве что иногда заходила на Южке, выходила на Хованке — так называли местные Южный и Хованский входы на ВДНХ. Собака без имени давно умерла, но не умерла ее странная любовь к собакам. Она завела другую, потом постарела другая, тогда завела третью, и третья уже постарела — собачий век, он ведь недолог.
Казалось, вчера было двадцать пять, а сегодня — уже «за полтинник». Но жизнь все та же, те же ощущения: проблем со здоровьем нет, и хорошо. Она гуляла каждый день по выставке и даже поработала на ней. Успела. ВДНХ держалась долго — даже в восьмидесятые на этой территории был порядок, до самого конца. Работали садовники, уборщики, строители — прежний уклад жизни здесь умер много позднее, чем по всей остальной стране. Но потом все резко рухнуло, обвалилось.
Она нашла другую работу, как нашла другую собаку. На ВДНХ теперь все было новым, непонятным, удивительным. И молодежь вокруг была совсем не той, что лазила по стройкам с магнитофоном и фотоаппаратом. И это для них — вся новизна ВДНХ, вся очередная неостановимая новь жизни. А для нее что?
— Не сложилась судьба у павильона, — раздался голос в метре от нее.
Энтузиаст лет тридцати махал руками, еще несколько человек стояли спокойно, слушали, вглядываясь за спину энтузиасту. Прислушалась и она.
— В восемьдесят седьмом начали строить... Девяностые... Кризис... Но так и стоял.
— А я думал, это арена какая-то, — нерешительно вставил слушатель. — Типа с одной стороны построили половину и должны были с другой такую же.
— Не самое, надо сказать, удачное архитектурное решение, — откликнулся еще кто-то.
— Да, мало кто жалеет о сносе этого павильона, — подтвердил энтузиаст. — Теперь здесь будут колесо обозрения и парк аттракционов. Ну что, куда двинем дальше?
Зинаида посмотрела за забор — там орудовали две машины ярко-оранжевого цвета. Они были не строительными, а скорее разрушительными. Теперь здания сносили не так, как прежде, — огромной, как говорили в народе, «шар-бабой». Длинные и гибкие металлические «пальцы» машин цеплялись за павильон и рвали, словно хищники, отхватывали куски павильона и бросали их оземь.
Собака, примостившись у красочного плаката с надписью «Сегодня стройка — завтра история», доделывала свои собачьи дела.
— Пойдем, — сказала ей Зинаида и в последний раз взглянула на павильон. Зевнула, прикрыв рот рукой.
— Вы извините. — Рядом с ней вдруг возник мужчина — крупный, небритый, с клоками седых волос. — Мне бы хотелось спросить вас... У вас есть минутка?
Она не остановилась. Лишь посмотрела на мужчину — в старом пальто, с пакетом, нездоровый цвет лица — и что ему понадобилось от нее? Так и спросила:
— Что вам нужно?
— Как вы относитесь к тому, что здесь нужно огородить улицу, поставить шлагбаум? Вот с этой стороны и с той.
— А вам-то что от моего мнения?
— Вы ведь живете здесь, а этот вопрос — он очень актуален для всех жильцов. Дело в том, что парковаться негде — раз, разъехаться невозможно — два, как какой-нибудь праздник на ВДНХ...
— Откуда вам знать, где я живу? — огрызнулась она.
— Я знаю, — ответил мужчина мягко, но настойчиво, так, что она поняла: знает. Ну, знает, и что же?
— От меня-то вы что хотите?
— Собираем подписи, чтобы поставить шлагбаум! Видите ли, ездят все туда-сюда, туда-сюда. А так будут только наши, местные.
— Ставьте что хотите, — отмахнулась Зинаида.
— Так для того чтобы поставили шлагбаум, нам надо сначала поставить подписи! — настаивал мужчина. — Собрать, представить в управу... Это не быстро. Но мы попробуем. Вроде много жильцов не против.
Она пожала плечами. На повороте резко завернула машина, и женщина инстинктивно отшатнулась, потянула на себя поводок. Их окатило из лужи.
— Вы что же не смотрите, куда едете? — в сердцах воскликнула Зинаида. Она лишь успела увидеть, пока поднималось боковое стекло, что за рулем — женщина. Лет за пятьдесят, в красивой красной шляпе. Но водительница не проронила ни слова, а через мгновение машина скрылась из виду.
— Раньше надо было собирать подписи, — вздохнула Зинаида.
— Когда же это раньше? — удивился он.
— А мне откуда знать? Вам виднее.
— Странная вы!
— Я же вам сказала: ставьте что хотите.
Виктор проводил ее взглядом. Какая ему теперь разница — шлагбаумы, не шлагбаумы? Он давно не автомобилист. Когда-то машина была, так ведь много еще чего было — но на заре новых времен вписался не в тот поворот. И столько было планов, замыслов, задумок. Он пытался еще — раз за разом: сначала взлететь, позже — стабильно плыть, ну а затем — просто выплыть. И вправду, занялся рыбалкой, потом возился с лекарствами, мебелью, текстилем, оптоволокном — проще сказать, на чем он не пытался сделать бизнес. Приходилось даже поступиться принципами: алкоголь приносил прибыль, и Виктор ухватился за алкоголь. Он не берег себя, не искал отдыха и даже вернувшись в свой район после двух кризисов, разменяв нажитую трудами и кредитами богатую квартиру на скромное жилище в том районе, где когда-то вырос. Казалось бы, самое время сдаваться! Но он не сдавался.
Теперь он живет у ВДНХ, часто встречает ее — и хорошо. Свою новую жизнь воспринимает как эпизод битвы: ничего, мол, еще повоюем. Вновь мотаться по стране — это, конечно, вряд ли, но... Он не знает пока, что придумать, но уверен: что-нибудь, да придумает. Он живет.
Виктор помнил, как году в девяносто третьем прекратилась стройка последнего павильона той, советской еще ВДНХ. И скелет, так и не обросший мясом, на долгие годы остался стоять, обнесенный забором, — памятник самому себе. Но что ему было до этих ресурсов, до сбережений...
«А для тебя, Зинаида, словно не было всех этих лет, словно ничего не происходило. Для тебя всегда ничего не было», — думал он.
Был аномально холодный апрель — такой редко бывала весна. Природа менялась, как менялся и весь стремительный мир. Ему казалось, что настал октябрь, что впереди зима. Он стоял и смотрел, как хищные машины рушат павильон. Да, жизнь могла бы сложиться и лучше, но он старался, он пробовал. Не победил, но сражался. И может, еще победит. Но кое-что сделает точно. Когда-нибудь он ей признается:
— Зин, это же я, Виктор! Не узнала? Ну, ничего...
Что она скажет в ответ, что сделает? Пожмет плечами, зевнет?
Он перенес два микроинсульта, не пьет, не курит. Изучает разные книги: «Оставь свой след», «Атлант расправил плечи», Эрика Берна, «Подсознание может все». На досуге — притчи о Ходже Насреддине. Занимается спортом в меру возможностей, сил и здоровья, совершает прогулки. Он даже хотел купить самокат или что-то еще, что так модно у этих новых молодых; а то как же: столько всего проносится рядом, а он идет мимо пешком. Но пока не купил; может быть, скоро купит.
На днях к нему пристали активисты: девушка и парень, местные жильцы. «Вот снесут павильон, построят здесь крытый центр, и поедут со всей Москвы гости, — убеждали они. — Негде будет яблоку упасть». Подумав, поставил подпись. Чего ж не вписаться, когда дело правильное? Вот только зачем он теперь их вспомнил — подписи эти, шлагбаумы? Да просто хотелось поболтать с Зинаидой. А о чем? Темы не находилось.
Хотелось поддержать с ней разговор, услышать голос. И вправду, она еще говорит. Думает. Она живет.
Живет здесь, рядом. У ВДНХ.
Дарья Абрамова
После войны
Рассказ
Четыре долгих года Геся ждала, когда кончится война. Юность ее была разорвана, разбита в первые же дни фашистского наступления, и ей казалось, что когда война кончится, ровно в тот день, когда зазвучит громкое «Победа!», то, может, юность и не вернется, но хотя бы что-то в сердце снова запоет, заиграет, оживет. Но пришел тот самый день, и все вокруг плакали, смеялись, обнимались, ликовали, надеялись, а Геся так и осталась окаменевшей, иссушенной, пустой.
Отец отправил их с матерью и сестрами из Гомеля в Узбекистан двадцать третьего июня сорок первого года первым эвакуационным грузовиком, но никого из них не уберег, кроме Геси, и сам сгинул без вести. Первой от малярии умерла средняя сестра, потом и мама со старшей. Гесе было семнадцать лет, когда, не найдя пристанища в Узбекистане, она оказалась в Сызрани — без родных, без жилья, без денег, едва живая. Ничего не осталось у Геси от прошлого, одна надежда, что война закончится и снова вернутся к ней радость и юность. Четыре долгих года эта надежда Гесю грела, питала, поднимала утром с койки. Движимая этой надеждой, Геся много и тяжело работала: серила спички на приартельном производстве, училась на вечернем на счетовода, вместе с другими комсомолками ухаживала за ранеными в подшефном им госпитале. Теперь, когда война закончилась, Геся вглядывалась в очертания своей ссохшейся, едва живой надежды и сама не понимала, а чего она ждала? Мертвые не восстанут, мать и сестер не вернешь, отца не найти. Семнадцать ей снова не будет, и уже никогда не сойдет с ее лица отпечаток горя и голода, а глаза не будут светиться присущей только юношеству наивностью. Надежда съежилась, а одиночество Гесино после окончания войны стало будто еще шире, объемнее, потому что стыдно было с кем-либо делиться такими мыслями. Молодость забрали у всех, а у многих еще и жизнь. Надо радоваться, что победили, что выстояли. Возвращаться из Сызрани Гесе было некуда. Село, где она жила с семьей, уничтожили фашисты. Теперь у Геси была только страна, истощенная войной и все же ликующая от своей победы. Страна жила дальше, расцветала под летним солнцем сорок пятого года, и Геся делала вид, что и она живет, и она ликует, а сама лежала ночью и смотрела в потолок, гадая, зачем же из всей семьи она одна выжила.
В июле сорок пятого Гесю вызвали в райком комсомола.
— По призыву ЦК ВЛКСМ на освоение Дальнего Севера сейчас направляются комсомолки со всех районов страны. От вашей комсомольской организации нужно порекомендовать двух девушек. Поговорите, подумайте. Ехать нужно на Колыму.
Геся о Колыме почти ничего не знала, но сразу ей подумалось, что если кому и ехать, то ей. Что бы ни ждало ее там, бояться нечего. Геся сразу попросила вписать ее имя в список. На ее удивление, второй стала Нина — яркая, веселая хохотушка с острым треугольным личиком.
— Я поеду, расступитесь, мое место! — рванулась она к Гесе через толпу других комсомолок, едва услышав о предложении райкома.
Геся вытаращилась на нее в удивлении, Нина пояснила:
— С Колымы мужиков-то на фронт не забирали.
— Почему?
— Так золотоносный регион. Они не воевали, они золото добывали для страны. Там одни геологи да инженеры. Не пропадем, Геся!
Времени на сборы почти не дали, впрочем, и собирать было нечего. Уже на следующий день Геся и Нина отправились в Куйбышев. Туда съезжались девушки со всего района, с соседних областей: Рязанской, Пензенской, Московской. Собирались на вокзале, поезд на Дальний Восток отправлялся ночью. Пронесся слух, что всего их будет несколько тысяч. Геся ахнула: вот это эшелон! Она вглядывалась в лица тех, кто сделал тот же выбор, что она. Многие были в приподнятом настроении, принаряженные, лица светились. Но были и другие, те, кто держался чуть особняком, напряженные, усталые.
— Тут и фронтовички есть, — сказала ей Нина с ноткой гордости в голосе. — Вон смотри, видишь ту маленькую? До Польши дошла. Два ордена Красной Звезды у нее. А вон видишь Галю? Та, что рядом, с короткой стрижкой? В танке горела. Ох и девки.
Нина уже успела перезнакомиться с добрым десятком девушек, и Геся почувствовала укол то ли обиды, то ли ревности. Нина крутилась по перрону как заведенная, радостная, в предвкушении новой жизни. Нину будто миновало горе, война не оставила на ней своего грубого следа. Геся пригладила свою наспех заплетенную косу, опять оглянулась. Взгляд зацепился за совсем юную девушку с книгой в руках. Она сидела прямо на земле, подложив под себя какую-то дерюгу, и переворачивала страницы своей книги с таким спокойным видом, словно находилась в читальном зале, а не посреди шумной толпы. Геся подошла к ней и присела рядом, неловко подоткнув под себя подол короткого пиджака.
— Добрый день, а вы что читаете?
— Флобера, — не глядя на Гесю, ответила девушка.
— Не знаю такого автора, — честно ответила Геся.
Девушка оторвала взгляд от книги и посмотрела на Гесю в упор.
— Я вам дам книгу, как закончу. Только, пожалуйста, не потеряйте и не запачкайте страницы. У меня совсем немного книг с собой.
Геся серьезно кивнула и так и осталась сидеть рядом с девушкой, будто ожидая, когда она дочитает. Ночью их загрузили по вагонам, и поезд тронулся.
— Ехать нам до Владивостока, — пояснял чей-то голос в темноте, — долго, наверное, будем ехать, месяца за полтора бы добраться.
Но их «пятисотый веселый» эшелон шел быстро, почти без задержек, через всю Сибирь в Приморье. По пути подсаживались новые и новые пассажирки, откликнувшиеся на комсомольский призыв. Девушки быстро сближались, сбивались в стайки, делились своими историями. Геся чаще молчала, но много слушала. Про войну старались не говорить, даже те, кто провел несколько лет на фронте, в боях. Рассказывали про свои родные места, про детство, любимые книжки. Валя, та, что читала Флобера на вокзале, устраивала настоящие лекции о литературе, словесности. Она мечтала стать на Колыме учителем. Все знали, что работы будет много, но никто не боялся. Война — это ведь тоже работа, страшная, изнуряющая, не отпускающая от себя, каждая минута отдыха отдаляет от победы. А в мирное время будет работаться иначе, пусть и в тяжелых северных условиях. На длинных остановках пассажирки «пятисотого» устраивали на перроне концерты: пели песни, танцевали, читали стихи. Местные радовались, делились нехитрым урожаем, посылали приветы далеким землям, желали комсомолкам большой удачи на новом месте. На одном из таких концертов к Гесе подошла старушка:
— На Колыму, что ли?
Геся кивнула. Старушка покачала головой:
— Одних туда везут в закрытых вагонах, даже пальца не высунешь, другие вон пляшут, поют. Эх вы, девки, были б живы родители, они бы вас туда не отпустили!
Сердце у Геси сжалось, и она отвернулась от старушки, не желая продолжать разговор. В «пятисотом» рассказывали разные истории, но про тех, кого на Колыму сослали, говорили неохотно. У одной из девушек эта участь постигла отца, она призналась в этом нехотя, будто с опаской. Другие шептались потом, отбор был строгий, отправляли достойнейших из достойных. Как же ее взяли? Но спрашивать напрямую никто не стал.
В Приморье, на станции Угольная, в поезд впервые подсели мужчины. Их было двое, оба в военной форме. Они ходили по вагонам, зашли и в тот, где ехала Геся.
— Знаете ли вы, куда едете, что представляет собой Магадан?
Ответа не было.
— Это суровый край, но красивый. А Магадан совсем юнец, так сказать, всего несколько лет как статус города получил. Но идет строительство полным ходом, есть школа, театр. Работы хватает, вас там очень ждут.
Когда мужчины ушли в следующий вагон, Нина радостно зашепталась с соседками:
— Магадан — юнец, а уже завидный жених. Вот ему и целый эшелон невест!
— Нина, — заалели щеки у одной из девушек, имени которой Геся не знала, — да что ты за бесстыдница, одно на уме! Мы едем укреплять комсомольскую ячейку, трудиться, выполнять долг свой перед Родиной. Ты б об этом лучше думала, а не о женихах!
— А Родине дети не нужны? — парировала Нина, нисколько не смущаясь. — И семьи? Работа работой, а другому не мешает. Вот выйду замуж и рожу троих, нет, четверых! И все будут магаданцами!
Девчонки смеялись, а Геся теперь уже восхищалась тем, сколько в Нине жизни и молодости. Что-то в душе слегка зашевелилось. «Может, и у меня будут дети однажды?» — подумала Геся, но почти сразу эти мысли отбросила. Детям нужна живая мать, а не холодный камень с иссохшим сердцем.
В конце июля комсомолки добрались до Владивостока и пересели на пароход «Феликс Дзержинский». Посадка проходила в суете. Их и впрямь набралось почти две тысячи человек, и в порту Геся почти ничего не заметила за спинами других пассажирок. Но когда пароход отошел от берега, Геся поднялась на палубу и обмерла. Она впервые увидела море. Кругом была одна вода, синяя, живая, играющая под августовскими лучами. Земля еще виднелась позади, и Геся смотрела туда, пока вечернее небо не сомкнулось с водой в тонкой, едва заметной линии. «Феликс Дзержинский» уходил все дальше от измученной войной суши, а Геся дышала полной грудью, впервые с того дня, когда отец посадил их с матерью и сестрами на грузовик. На губах у Геси остался легкий привкус соли, и она подумала, что вкус у воды в море должен быть такой же, как у слез. Как будто море собирает в себя горе с земли, чтобы живущим там было полегче. Геся давно не плакала, и эта соль на губах напомнила о днях, когда сердце ее было живо. Вечером Геся впервые решилась спеть. Выбрала песню, из тех, что ей и сестрам пела бабушка. Тонкий Гесин голос едва был слышен сквозь гул двигателей, но пассажирки «Феликса» сидели тихо-тихо, будто малейший посторонний шум или возглас могли навредить этой песне, оборвать ее.
Спустя неделю после отправления «Феликс Дзержинский» встал в Татарском проливе. Началась война с Японией, и идти дальше стало опасно. Шел день, второй, неделя. На горизонте виднелся Сахалин, но каждый день с разной стороны: огромный пароход вертело течением. Песни стихли. Пассажирам выдали по спасательному кругу, провели инструктаж, как себя вести в случае боевой тревоги. Все, что было на борту из еды, это гаолян — китайская пшеница. Из нее варили кашу на опресненной морской воде. Гесю мутило от этой каши, и она только делала вид, что ест. Страха за себя не было, только обидно, что могут не добраться до Колымы другие девушки. Что Нина не выйдет замуж, не родит новых магаданцев, Валя не довезет свои книжки и знания. Что выжившая в горящем танке Галя умрет здесь, посреди воды, от жажды. Геся немного ожила рядом с ними, но, может, лишь для того, чтобы не умереть с обескровленным сердцем. Ведь чтобы умереть, нужно все-таки иметь хоть чуть-чуть жизни. И Геся каждый день готовилась, настраивалась на то, что осталось потерпеть немного, конец близко. Пусть лучше достанется мир, его радости и вызовы, тем, кто к ним готов, кому есть что отдать. Геся почти не вставала и впала в странное состояние — то ли сон, то ли обморок. Среди разговоров с соседних коек ей чудились голоса родных: матери, сестер. Она так соскучилась по ним. Мир вокруг Геси замер, сузился до ее измученного горем сознания. Но, вынырнув однажды из такого забытья, она почувствовала: что-то изменилось. Ее тормошила Нина.
— Идем, Геська, идем! — радостно вопила она. — Эсминцы наши подошли, взяли нас, как под рученьки, и ведут. Скоро будем в Магадане.
Геся пыталась объяснить Нине, что ей уже не надо ни в Магадан, ни куда бы то ни было, но язык ее не слушался. Нина убежала куда-то, но вскоре вернулась. Она вливала Гесе воду в рот и продолжала что-то говорить, и вдруг Геся поняла, что и Нина плачет.
— Надо жить. Ты что удумала? Пей давай. Нельзя умирать, хватит уже смерти, хватит.
Нина плакала, как и смеялась, взахлеб, не стесняясь своих чувств. Геся, глядя на нее, вдруг тоже заревела, громко, отчаянно, будто она не взрослая женщина, двадцать с небольшим, а просто ребенок, потерявший всю семью.
Спустя пять дней «Феликс Дзержинский» вошел в Нагаевскую бухту. Только Геси среди его пассажирок больше не было. Снова выжив или, вернее сказать, ожив, Геся Сандровна стала Галиной Александровной. Все свое прошлое, довоенное и военное, с его надеждами, горем и радостью Галя оставила, отдала воде, выплакала по дороге. Магадан она решила считать своей новой малой родиной. И хоть старалась не думать о том, каким он ей покажется, полюбит ли она его, найдет ли там свое счастье, но надежда, нежная, как росточек, пробившийся из земли, росла и крепла с приближением к берегу.
Сперва показался неказистый порт — два деревянных причала. За ним склон пологой сопки, застроенный низкими домишками.
— Вы не смотрите, что порт такой, — успокаивал девушек один из сопровождавших их сотрудников Дальстроя, главной колымской организации. — Город у нас красивый.
У причала целая толпа людей встречала долгожданного «Феликса» и его пассажирок. Августовское солнце светило так ярко, что не верилось, что это и впрямь Север, холодный и суровый. Девушки выстроились у поручней, любуясь зелеными сопками, обнимающими бухту с двух сторон. Пароход причалил, и заиграл оркестр, что-то бравурное и радостное. Комсомолки спускались вниз по трапу, уставшие, замученные голодом, жаждой, долгой дорогой. Но, ступая на землю, будто преображались, ведь их встречали как королев: на автомобилях, с громкой музыкой. Вокруг отъезжающих машин сложился целый коридор из мужчин с полевыми цветами в руках. Они и впрямь ждали, весь Магадан ждал. Нина победоносно улыбнулась подругам, мол, я же говорила.
Галя забралась в кузов и даже не заметила, как в ее руках оказался букет из разных цветов, явно собранных на соседнем поле. В букете была записка. Маленькие фиолетовые цветочки осыпались Гале на подол, пока машина везла их в город, и Галя собирала цветочки в ладонь, любуясь. Записку ей пока не хотелось разворачивать. Девушки по соседству, кто уже прочитал свои, хихикали. Неизвестные им парни писали, что очень ждали их в Магадане, рассказывали о себе, у кого какая работа, кто где живет, приглашали встретиться. Нина сидела рядом, мечтательно поглядывая по сторонам на улицы, где и впрямь высились красивые, совсем недавно построенные здания.
— Галь, ну хорошо же! Будем жить?
— Будем, — ответила Галя и улыбнулась своему новому дому.
Ольга Харитонова
В море уходит горе
Рассказ
Андрей поднял голову над водой, долго смотрел поверх пены на вечерний поселок, качаясь в сизой чаше залива. Ему ли бояться людей: если и рассмотрит прохожий его покрытую серыми пятнами кожу, щербатую, словно битый морем бетон, заглянет в флюоресцирующие щучьи глаза, увидит, как под челюстью расходятся жаберные пластины, в тот же миг потеряет речь и разум. А если сможет остаться в уме, не посмеет глупыми сказками бередить черную от горя страну.
Убедившись, что берег пуст, Андрей приблизился к нему, хватанул напоследок воды, с трудом выцедив порцию растворенного воздуха, поднялся на бурой подушке водорослей на ноги. Черный пластиковый пакет в его руке раздулся, Андрей поджал его, спуская воду и не выпуская еще живых камбал. Тяжело и медленно побрел по камням. Достал из-под одного одежду и туфли: превратил себя в человека.
Поселок готовился к ночи. В окнах панелек теплились люстровые огни. Черные заплаты деревянных щитов прикрывали нежилые бельма.
Андрей старался идти как живой, естественно и тихо, чтобы никто не заметил, а заметил — так не глянул в лицо, а глянул — так не узнал.
Пружина подъездной двери не простонала — крикнула. Внутри обняла темнота, в ней было теперь привычно, как под водой. Двигался легко: ступени и поручни чуялись каким-то новым, нечеловеческим чувством.
Таня открыла быстро. «Андрюша», — как всегда. «Вернулся», — как всегда.
За эти дни она горестно осунулась, обострилась лицом, но Андрею после возвращения казалась особенно живой, внезапно миниатюрной в его клетчатом свитере и его же зеленых спортивных штанах, утонченной со стрижкой «покороче» и в круглых жемчужных клипсах.
Андрей шагнул в квартиру. И фонарь под потолком, и желтый свет в узком помещении — после тьмы все теперь бросалось в лицо, как рыже-золотая волна взрывного огня.
— Снимай вещи, постираю, — каждый раз говорила Таня. — В песке, невесть в чем...
— А толку? Сниму их в таз на ночь...
Ванна ждала Андрея набранной доверху. По желтому дну тянулись и живо пузырились провода компрессора. Андрей снял вещи и спешно нагнулся над ванной, погрузил голову и плечи. Раздвинуть губы, схватить воды, напрячь полость рта, протолкнуть воду в жабры. Вода кажется горячей после девяти баренцевских градусов. Горячей, как после взрыва.
Сквозь воду прошла звуковая волна женского голоса. Андрей поднялся и обернулся.
— Пошли кушать? — позвала Таня. Спросила и не ушла, облокотилась на дверной косяк, проследила с тяжелой нежностью, как он, на фоне светлого кафеля черный, встал в ванну и обмылся.
— Что будем делать? — спросил он. — Уезжать теперь надо.
Она стала уговаривать:
— Как я девчонок брошу? Ты их видел сейчас? Ты не видел их. Эти дни, вот только эти дни дай. Пережить, оклематься... А работа моя? Выпускной класс с сентября...
Он вздохнул медленно, подавляя вдох, чтобы вышло как бы с пониманием.
За руку пошли до кухни. Из комнаты послышался сонный детский плач.
— Митя... — Андрей нырнул в темноту, поплыл к сыну.
Когда зашел в комнату, Митя снова спал. Андрей посмотрел в его спокойное личико над одеялом, взятое кругом теплого торшерного света, попросил мысленно Митю, его лицо: «Пожалуйста, оживи, не напоминай». И реснички дрогнули.
Блины электроплитки слабо фонили теплом. Андрей отдернул руку от горячего: тепло металла напоминало.
На стене шумно шли часы. Под каждый «тик» Андрей двигал взгляд по лицам на фотографии, прислоненной к хрустальной вазе. То был последний снимок экипажа, парад в День ВМФ. Черные фигурки в белых фуражках стоят на, кажется, огромной рыбьей спине.
Левее — свадебное фото: на Андрее форменная синяя фланка, у Тани фата с завитушками, жесткая такая сетка, в руках держит красные гладиолусы. Родственники еще дарили цветы, кто-то свернул букет проволокой, и она, как рыбу крючком, поймала и Танины волосы, и фату. Так Таня и вышла из торжественного зала, пойманная во всех смыслах.
Вскоре после свадьбы Андрея взяли в плавание на сто двое суток. Без него прошел Новый год, под водой он отметил и свой день рождения. Опытные товарищи накрутили: «Не дождется, сбежит твоя крымская девочка!» И он действительно приготовился найти дома по возвращении записку с «прости», знал, что весной Тане пишут подружки про цветущие вишни, а у них даже в конце мая можно заниматься подледной рыбалкой. Но вернулся, а его ждали пироги.
Когда вернулся в этот раз, не обнимала, думала, наверное, что тронулась умом. Пришел в опаленной форме, на себя не похож: глаза не голубые, волосы не русые, черты смягчились, как обточенные. Увидела и осела у двери на пол: ни кричать, ни говорить. А он давай ее успокаивать, сказал: «Я теперь как этот, киношный Коренев, а ты моя Гуттиэре!»
На кухне Андрей увидел: Таня накрыла на одного.
— Под запись дали в угловом хлеб, — начала рассказывать, словно оправдываться. — И грибы сварила с солью, жарить не на чем. Камбала, что ты вчера...
— В море надоела.
Свежий улов лежал в раковине. Серо-зеленые рыбины пялились на одну сторону, словно перекосило от всего.
Андрей отказался есть, если Таня не разделит с ним. Она стала есть, а потом взялась плакать.
— Образуется все. — Андрей смягчил командный голос. — Может, сменяешь рыбу на масло. Вспомни, как я ходил на вахту с одними вареными яйцами, когда не кормили там...
Действительно, со многим сначала было не очень, а потом как-то прижилось.
Молодоженов Андрея и Татьяну в гарнизонном поселке заселили в еще достраивающийся дом. Они затеяли ремонт. Не знали, с чего начать: в плитах цементировали дыры, доски пола провисали так, что к соседям можно было передавать бутылки портвейна. Осенью стены промокли, а потом на морозе взялись черной плесенью.
Сейчас стоял август, но Митя часто просыпался: «Холодно, холодно!» Таня настораживалась: «Дрожит весь», — включала плитку.
— Я не про еду... — Таня вздохнула. — Смотрю на девчонок там, стыдно, что мне повезло, страшно, что похвастаю, не удержусь...
Андрей приказывал:
— Надо держаться. Пожалей их.
— Сказать про тебя — и водолазам поможешь, расскажешь, как было.
— Будто знаю, как было? Грохот вдруг, свист, тряхнуло, заполнило все водой. Потом задышал. Наверное, атомка облучила. Не думал ни о чем, просто плыл. Хотелось домой.
Помолчали. Андрей раскрыл рот, подождал, пока на воздухе загустеет слюна, и выбросил язык в сторону хлебницы, подтащил кусок хлеба. Таня проследила за метровым языком испуганно.
— Какую версию говорят? — спросил ее Андрей.
— Да всякое: и вражеская торпеда, и ваша, ракета, террорист, мина...
Назавтра все семьи собирали у пирса. Приезжало начальство из Москвы, чтобы со всеми родными сначала в море, затем открыть памятник, потом без камер поговорить наконец о случившемся.
— Теплоход отойдет в десять. — Таня стала прибирать со стола. — У Мити группа дежурит сейчас круглосуточно. А после — будем ждать тебя дома.
Андрей кивнул и закашлялся. Дышать становилось все тяжелее, сохло во рту. Таня поцеловала в холодную рыбью щеку, прежде чем Андрей ушел спать в остывшую ванну.
Там, в темноте, Андрей опустился в черную воду, закрыл глаза.
С детства он любил воду — играть с корабликами, ловить в ванне магнитных рыбок. Даже так играл: под водой в пузыре пакета катал цыпленка из соленого теста. Мама говорила, мол, не мочи, раскиснет, но Андрей вытворял чудо — цыпленок оставался сухим!
Стать подводником захотел, уже будучи школьником. Добился. В 1994 году в составе экипажа подлодки ходил к Северному полюсу, где впервые российские подводники подняли Андреевский флаг.
Старпомом стал в 1999 году, после Высших специальных офицерских классов. Когда предложили — летал! Принято называть экипаж по имени командира: кузьминцы, лячинцы. Надо же, у него будут рудковцы!
В этом мае ему исполнился тридцать один год.
Темнота и тишина ванной давили. Андрей замер. Померещился стук. Глухой — кувалдой по железу. Два длинных, три коротких. «SOS-вода».
Затих — перестал дышать носом, задышал кожей.
В тишине показалось, что за дверью ванной, за дверью квартиры хрипят шаги. Ходит кто-то, кто готов наказать за возвращение с лодки.
Утром Андрей дождался, пока все, кто сможет узнать, стянутся к пирсу. Незамеченным добрался к заливу, ждал у подножия сопки, грубой и колкой, как застывший грудой цемент.
Белой пеной закипало сизое море. Спрячась в него, Андрей подобрался к сине-белому пятну теплохода, который снизу казался растворенным в воде.
Ровно в десять теплоход «Клавдия Еланская» двинулся в координаты морской боевой славы — месту гибели «Тумана» и «Пассата». Плыть до лодки и стоять над ней, лежащей на дне, с родственниками не решились, боялись, что кого-то на борту не удержат: после почти десятидневного мучительного ожидания и веры в чудо все начали осознавать, что их мужчин уже нет на свете.
Андрей следовал за теплоходом на расстоянии, приподнимал над водой лоб и глаза, рассматривал женщин с красными огоньками гвоздик, мужчин в форме. Небо лежало ясным. Ветер пах йодом и сосновой смолой.
Когда теплоход остановился, заиграла музыка, а потом вниз полетели цветы, закачались морем, как ветром на поле. Андрей смотрел из-под воды на падающие черные штрихи стеблей. Цветы не тонули, а просто лежали пятном, словно море тщетно пытались по-детски зачиркать, выместить на него обиду.
Гвоздики качались на волнах. Листья их мерещились острыми спинными плавниками пикши, словно и цветы вынужденно становились рыбами. У Андрея под нижней челюстью тоже краснели нежные жаберные лепестки.
Домой он пришел следующим вечером. Митя спал, сели с Таней на кухне.
— Видеть этих людей невозможно, — сказала она, упав на кухонный табурет. — И слышать — никаких сил. Одни радовались, что сын идет на флот, лишь бы не Чечня, думали, живой сын будет. Другие из Чечни уже вернулись, а его нет...
Андрей молчал. Таня рассказывала и смотрела в стену, на перекрестье обойного орнамента.
Организовано, по ее словам, было все очень хорошо. Каждому написали на листочке номер каюты, по судовой трансляции сообщали, где можно выпить кофе и чая, когда пригласят на обед.
После прибытия на берег всех посадили в автобус, отвезли к месту будущего памятника экипажу, чтобы под траурные строки песни «Прощайте, скалистые горы...» заложить первый камень в основание.
— Вот эта, которая «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход», — запела Таня шепотом.
Он остановил:
— Да, знаю.
Но она продолжила, вдруг громче, перескочив через пару куплетов:
— Я знаю, друзья, что не жить мне без моря, как море мертво без меня!
Андрей посмотрел на нее тяжело. Таня сказала с неожиданной обидой:
— Ты никогда и не возвращался с нее. Иногда рассказываю тебе про сына, а вижу: ты там. Встанешь и пойдешь к телефону, как будто нет меня...
Он смотрел на нее молча, поблескивал щучьими глазами: такой она казалась миниатюрной в его клетчатом свитере и его же зеленых спортивных штанах, но столько в ней было жизни, обиды, боли, огня.
Волнуясь, она всегда тянула свитер поверх поджатых коленей, вот и сейчас обратилась камнем, поросшим мхом. Клипсы, которые носила эти дни для Андрея, теперь сняла ради солидарности со всеми — неуместно.
— Пообещали выплатить зарплаты мужей за десять лет.
— Что? — не поверил Андрей.
— Она вышла так к командующему и говорит: мой муж пошел на повышение, он был бы капитаном первого ранга, и мы собирались служить еще десять лет, потому что моему мужу сорок лет, а службу он очень любил и хотел служить, и вот она ему сказала: дайте теперь мне зарплату моего мужа за десять лет. Это если восемь тысяч в месяц на год, а потом на десять лет умножить... В долларах больше тридцати тысяч выйдет.
— Всегда говорят «мы».
— Что?
— Она сказала «мы собирались служить». Всегда женщины наши говорят «мы служим».
Таня выпустила ноги из-под свитера, придвинула табурет ближе, чтобы дотянуться и обнять голову мужа.
— И сказали, что дадут. Он так и сказал. За десять лет дадут всему экипажу зарплату ее мужа, представляешь?
Андрей не представлял, молчал.
— И квартиры дадут в регионах где-нибудь, если кто захочет уехать. Да все захотят. Как тут жить можно? Теперь в смысле.
— Заплатят, если тело найдут? Или как? Ведь скоро доставать будут.
Таня пожала плечами. Скажут, конечно, что всем, ведь они все там вместе и разом, но все равно будут опознавать, вести списки. И ничего, что не всем повезло просто захлебнуться, кто-то сгорел в ноль, кого-то вынесло в море.
Андрей представил, как черная толпа набросилась в том зале на власть, обрушила ненависть за ее долгое трусливое молчание, за многодневный обман — есть живые, есть связь, есть стук, есть шанс, и вовсе — за обязанность военных жить под угрозой смерти, работать под ней же и в итоге умереть страшно и мучительно, да так далеко и глубоко, что родным не попрощаться, не схоронить.
И попросили денег, да, попросили с власти то, что она любит больше всего, как родные любят своих близких. А что еще они могли взять, если расправиться с властью тут же, на месте, нельзя?
Таня взяла в ладони лицо Андрея, пальцы ее заскользили по щербатой коже.
— Да и не надо денег, — сказала она искренне. — Они никто не взяли бы, если бы им мужиков вернули. Ты вернулся. Мне ничего не надо.
Андрей выскользнул из ее рук, встал, закашлялся. Она продолжала:
— И не нужны деньги никакие. Главное, что ты живой!
— Живой ли... Полуживой. Не живой.
Погас свет, и словно вмиг стало холоднее.
— Отключили. — И Таня направилась к выходу из кухни. — Надо Митю еще одним одеялком накрыть.
Андрей зашел в ванную, сделал несколько вдохов под водой, потом обтерся полотенцем и прокрался в спальню. Прилег поверх одеяла к накрытым Тане и Мите. Митя сопел во сне, и дыхание его оживляло черную тишину.
— Ты снился в первые дни после, — зашептала Таня. — Смотрел на меня глазами, будто наполненными темной морской водой...
Андрей стал гладить ее по волосам, чтобы скорее уснула. Почувствовал, что волосы мокнут от слизи ладоней, убрал руки ниже, обнял через одеяло. Широко, обоих сразу.
Таня помолчала, а потом продолжила:
— Особенно сильно мучил запах твоих вещей. Думала, надо будет избавиться от них, но как? Это как мазохизм: знаешь, что тебе сейчас будет от этого очень плохо, но не можешь противиться... И вдыхаешь. И плохо.
— Спи, — попросил Андрей, раз объятия не усыпляли.
— Думала, не смогу подойти к Мите, так похож на тебя...
И она говорила еще, а он не смел останавливать. Почувствовал, как от слов ее погружается на самую большую глубину в жизни, и в посмертии этом странном — самую большую.
— Он еще тут? — вдруг спросил Андрей вполголоса.
Таня ответила:
— Тут. Штаб в ДОФе[1] сегодня.
И заснула.
Андрей осторожно вытащил из шкафа комплект парадной формы, надел на белую рубашку черный галстук с золотого цвета закрепкой, накинул тужурку, захватил белую фуражку, тихо вышел из квартиры.
На поселок шла гроза. Где-то вдалеке тянулся, редко повторяясь, громовой раскат. Звук вдали напоминал тот, что возникает при варке яиц, когда они мелко скачут в кипящей воде по дну кастрюли.
Андрей подобрался к Дому офицеров с реки. На втором этаже черного куба здания горел оранжевый свет. Прижавшись к стене под единственным раскрытым окном, можно было расслышать жужжащую смесь мужских голосов.
Влажные руки скользили по бетонной стене. С разбега до подоконника допрыгнуть не получалось. Тогда Андрей облизал ладони густеющей на воздухе слюной, а затем выбросил длинный тяжелый язык в сторону раскрытой оконной рамы. Раздался стук, словно птица ударилась о стекло. Голоса наверху затихли, но вскоре разговор продолжился. Андрей подтянулся на языке, уперся сапогами в плешь штукатурки и сел на ржавый подоконник, скрытый тенью задернутой шторы.
В небе закипала вода, потом словно начали бросать цинковые ведра, ломать дерево в щепки, двигать мебель, хлопать дверями, и наконец появились молнии, яркие, мерцающие.
Андрей рассчитал периодичность молний, а затем принялся скрестись по подоконнику. Разговор прервался. Послышалось, приближаются шаги.
Андрей снялся с подоконника, выпрямился, сунув ногу в прореху на штукатурке. В этот миг штора отдернулась в сторону, тут же — вспыхнула молния, а следом грохнуло наверху разом и железо, и дерево!
Триумф: в окне второго этажа привиделся в сиянии молнии силуэт в форме. Высветился и исчез (на самом деле упал на асфальт под окном). В комнате завопили. И мужские крики страха были приятнее горестных женских криков.
Андрей побежал. Совершенная детская шалость приводила его в восторг. Скрылся в деревьях, побрел по воде вдоль реки меж камней. Плыть не спешил, жалел форму. Дальше Заречной улицы все-таки замедлился, отложил фуражку на камень и упал в мелкую воду. Холод омыл, стало легче дышать.
И восторг смыло. Как же Андрей устал от серого гарнизона, полярной ночи и отдаленности от России! Но куда ему ехать отсюда? В двадцать пять летних градусов Азовского моря?
Андрей посмотрел, как на животе рябит речная вода между двумя рядами золотистых пуговиц. В воде ему было хорошо.
На следующий день Андрей принес домой двух метровых сайд, а Таня — новости: вдруг стали обходить соседей погибших моряков, опрашивать вдов, кто был у кого на иждивении, у кого воспитывались чужие дети.
— Даже с прошлых браков записали, кому мужики платили алименты... Всем, сказали, помогут. Так взялись чего-то!
Андрей кивнул и срезал головы сайдам.
Перед сном попросил жену не отдавать Митю утром в сад, позволить им провести день вдвоем.
Таня воодушевилась, сказала, что тогда поедет проведать девчонок в больнице Мурманска: двоих увезли с сердцем.
Возбужденная, она долго не могла уснуть, вспоминала, кто едет утром в город, что можно вкусного сложить в передачки. Андрей подумал: «Как она общается с подругами? Представляет, что и ее мужа нет, вживается в горе, которого избежала? Тем лучше».
Утром Андрей вышел с сыном к заливу: спящего нес на плече. Возле берега Митя проснулся, сонно последовал за тягой отцовской руки. Потом указал пальцем на лодку, лежавшую на песке.
Андрей вытащил к воде старого дюралевого «Ерша». Зеленая его краска затерлась серыми полосами, под дощатым полом заплескалась вода, предупреждая о протечке. Но Митя был маленьким, лодка не почувствовала веса, когда отец посадил его на лавочку перед мутным ветровым стеклом.
Андрей сбросил вещи под камень, вошел в воду и потянул следом низенькую лодку. Митя встал на ноги, схватился за руль и стал танцевать от нетерпения.
С моря прилетал сладковатый холодный ветер. Промелькнул над головами бурый силуэт травника.
Андрей повел лодку вдоль берега, придерживая из воды за теплый металлический край: так он мог опускаться в воду для вдоха. Стал проговаривать ласково все действия сына, чтобы Мите в пустой лодке не было одиноко:
— Вёселко, да. Руль, Митя, руль! Смотри, кто летит! А на горе цветочки, да?
На скале качалось желтое пламя золотарника, показывалось из-за карликовых ив и берез. Белели пятна мха, зрели ковры черники.
«Вот вырастет Митя, — подумалось, — и Таня скажет ему, что папа утонул в море, будут вместе вспоминать».
Андрей заплакал. Вытянул руки, опустился под воду несколько раз и смыл слезы.
Потом заглянул в «Ерша» — и то ли сильно качнул его, то ли, с мокрыми волосами, напугал сына, но Митя вдруг прыгнул к стеклу, бросил на него ладошки и закричал. Словно отчаянно захотел вырваться с лодки, хотел и не мог.
Андрей успокоил его и развернулся к берегу.
Море оставалось позади. Где-то там, совсем близко, за поворотом, лежали черные рыбины субмарин, вдоль трапов бились растяжки с их именами, несли сторожевую вахту в будках подле лодок Женька, Шура или Марат... И где-то там, совсем недалеко, лежала команда, неукомплектованный экипаж.
Вечером Андрей оставил спящую семью в натопленной плиткой комнате. Написал и оставил на кухне под пустой сахарницей записку. Хотелось сказать что-то душевное, важное, но правильных слов конечно же не находилось. Написал: «Отчаиваться не надо».
Взял в прихожей пару метров бельевой веревки в мотке, сложил в пакет свое фото размером со спичечный коробок, убрал во внутренний карман рубашки. Надел форму, в которой вернулся, стиранную зря. Долго и медленно закрывал квартирный замок.
Улицы поселка скрывал белый влажный дым. Как там в песне? «И в белых туманах скроются черные города...»
Заходя в море, примерился: где она там, черная рыбина безносая, лежит на дне? Высота воды над головой стала расти: и двадцать метров, и пятьдесят, и сто восемь...
[1] ДОФ — Дом офицеров флота.