Давным-давно, во времена почти былинные, про которые теперь говорят, что тогда телевизоры были толстые и тяжелые, довелось мне проходить действительную военную службу в стройбате. Почему и как меня туда определили, оставалось загадкой, по крайней мере для меня. Возможно, был под подозрением, возможно, из-за задиристого характера, а может, и просто волей судеб. Прибыл я туда из учебки с лычками младшего сержанта, девятнадцати годов от роду.

Четыре казармы, сколоченные из фанерных щитов, как и забор вокруг части, были покрашены в нежно-зеленый цвет. Еще на территории стояло двухэтажное здание, слепленное из черных шлакоблоков, кочегарка и плац, который когда-то пытались вымостить булыжником, но что-то пошло не так, и теперь это была горбатая площадка с разуклонами во все части света. Тут надо добавить, что этот чудо-городок географически располагался чуть ли не в центре уездного городка У. И эта география конечно же придавала свой колорит службе.

Во все дырки зеленого дощатого забора с улицы под разными углами заглядывали вывески типа «Гастрономия», а у каждой из четырех рот была своя дырка проходная, и этот паритет строго соблюдался. У каждой такой проходной можно было наблюдать в течение суток школьниц-переростков, явно второгодниц, с голыми коленками, да еще мелькали дамы раннего предпенсионного возраста, цыганской наружности, которые, как правило, приходили с бумажными пакетиками, наполненными какими-то «сластями». А эти «сласти» в избытке произрастали в том регионе. Их находили даже в черте города — на помойках и на заброшенных домовых участках частного сектора, который тут был преобладающим.

Но в заборе была еще одна дырка. Она находилась в самом дальнем углу территории, у беленного известкой, зловонно вонявшего сортира. Так вот, этой проходной пользовался один человек; никто толком про него ничего не знал, статус у него был таинственный и интригующий. Ходил он в сугубо солдатских шмотках, на голове носил неизменно кепку-восьмиклинку с красной звездой. Утром он появлялся в части, харчевался со всеми в столовой, а потом исчезал через этот же проход.

Со временем до меня стало доходить, что этот человек вроде как зять какого-то авторитетного прапорщика, за что и имел привилегии в территории обитания и форме одежды. Портретом он был даже очень русским, с большим картофельным носом, имя его было Никифор. Он шоферил на газике — грузовике, который сутками дребезжал за забором. Сам он себя величал Никифором-снайпером, по причине того, что страсти свои утолял тем, что на развалюхе газике сбивал на дороге собак. К моменту моего прибытия в часть таких жертв уже было восемнадцать штук, чему соответствовали зарубки на деревянном борту машины. И зарубками, как хвастал Никифор, он метил только тех, которых сразу же «наглушняк», а которые отползали им не учитывались.

Я, вероятно, вполне бы прожил и без этих беспокойных воспоминаний, если бы не телефонный звонок воскресным августовским утром. В трубке прозвучал незнакомый мужской голос. Мужчина сказал, что для меня есть некий сюрприз и если я возьму бутылку коньяка и быстро приеду по нужному адресу, то без промедления его получу.

Где-то через час я уже заходил в подъезд типовой пятиэтажки-хрущевки. Дверь в подъезде была черная и железная, ее явно мастерили по какой-то программе благоустройства; она была полой и потому хрюкала, изгибалась и парусила. На стене между первым и вторым этажом была красная надпись: «Валера любит Олю», — и зеленое продолжение: «А Оля любит Валериного папу». Наверное, и так бывает, подумал я и позвонил в дверь на третьем этаже.

В проеме двери стояла невысокая стройная женщина с доброй улыбкой, в белом фартуке в большой красный горох. Она детским голосом сквозь улыбку сказала:

— Вас папа ждет, — и выпорхнула из узенькой прихожей.

Я разулся и прошел в комнату. Там было открыто настежь окно, и все пространство заливал солнечный свет. У стены стоял небольшой бордовый диван, который должен был раскладываться, тут же рядом — низкий стол, и чуть выше его уровня — тумбочка наподобие солдатской. На столе было три предмета, совершенно разнившихся в пространстве и времени: открытый ноутбук, среднего размера китайский термос, то ли с розами, то ли с драконами, да еще очень черный, древний дисковый телефон с головастой трубкой и со шнуром, обмотанным рябенькой тряпкой. Наверное, с этого чудо-аппарата и пришел звонок на мой андроид. На тумбочке стояла стопка книг, а к ней была прислонена хороших размеров фотография в простенькой деревянной рамке. В кресле, которое всегда как-то вполголоса называют инвалидным, сидел человек. Он одновременно казался и седым, и лысым. Лицо его было серым и изможденным, а потому казалось старым. И только глаза говорили, что жизнь еще здесь. Похоже, он был сильно болен. Одет он был в тонкий светлый халат с иероглифами. Слабым, но вполне отчетливым голосом, без ответа на мое «здрасьте» он сказал:

— Меня, конечно, не узнать, да и тебя тоже. — Он перевел дыхание и продолжил: — Я тебя помню сержантом, а я вроде как был тогда лейтенантом, твоим ротным командиром.

И тут я его узнал, хотя ни имени, ни фамилии, к своему стыду, вспомнить не мог.

Наш батальон в середине семидесятых годов прошлого века не геройствовал на трудовом фронте. Контингент испытывал устойчивую ненависть к труду. Это главное, что он принес на службу с гражданки, но зато испытывал сердечную привязанность к «Агдаму» и «Солнцедару». А что касается прапорщиков и офицеров, то тут был свой иллюзион. Каждый прапор до обеда шарил глазами по территории части или по рабочему объекту, выискивая, что можно украсть, а после обеда искал, на чем это вывезти.

Судьба офицеров в стройбате была борьбой за освобождение от этого самого офицерского звания и окончательное увольнение со службы. Не было большим секретом, что от лейтенантского чина, который они получали сразу после училища, избавиться было просто невозможно. Хотя шансы и были, только уж совсем иллюзорные: можно было стать сумасшедшим или суметь как-то по-особенному дискредитировать эту самую дарованную тебе честь, а это уже дела судебные. То есть путей было два: или медицинский, или судебный.

К тому времени, как я был определен в роту, он был офицером и в то же время не был. Уж больно погоны у него были странные. По форме обычные, с одним узким просветом, они содержали на себе жуткие следы разжалования: там, где раньше были две звездочки, зияли две ямы, которые ощерились блестящими металлическими нитками. А звездочка была одна, на середине того самого красного просвета. Так выглядел чин младшего лейтенанта — лихоимца.

Позже, как-то зимой, мы с ним сидели на теплой трубе отопления в канцелярии роты, и он, расчувствовавшись, немножко рассказал свою историю. Отец его бражничал, а он пошел в военное училище только лишь по огромному желанию мамы, которая была уверена, что служба в армии — это залог морального здоровья, стабильности и нравственной безупречности. Но он сам еще в училище понял, что же это есть на самом деле, и затосковал по свободе. Мама к тому времени умерла, и он был свободен от данных ей обещаний. Мы сидели на трубе отопления, за окошком ветер гнал поземку. Суть этой и предыдущей бесед состояла в том, что мы хотели понять собственную нужность в происходящем вокруг. И скажу, он мне завидовал, потому что у меня был точный срок отбывания этого наказания, а у него не было ни в чем уверенности.

Дальше началось все самое интересное: меня к какому-то празднику представили к званию сержанта, правда, как показало время, триумф был короткометражным. Попался я за забором в руки гарнизонного патруля, и все бы ничего, но из-за собственного скверного характера и дерзкой глупости все обернулось для меня гарнизонной гауптвахтой. За что, конечно, мое командование должно было меня наказать, чтобы отчитаться перед комендатурой. Меня ожидала экзекуция, частично похожая на публичную порку, но больше — на ритуальное запугивание. Под это мероприятие на горбатый плац сгоняли всех, кого могли согнать, а это было под четыреста голов, и тогда на сцену выходила главная фигура — начальник штаба. Эта демоническая личность рулила общей ситуацией и климатом в батальоне. Он не был тут старожилом, но вожжи держать в руках умел. Все знали, что это бывший командир дисциплинарного батальона и где-то он двинул лишка, за что и был прикомандирован к нам.

Наши дедушки и дембеля имели слабость ушиваться. Им как-то становилось некомфортно в стройбатовских штанах; благо ушиваться было где. В чайной за шторкой стояла швейная машинка, которой рулила буфетчица Нинка. Она была страшенной матерщинницей, ругалась как-то по-особенному, с шиком. Поговаривали, что буфетчица когда-то была квартирной воровкой — форточницей. Она была мелкая, луноликая, однако с большими прелестями спереди, что ставило под сомнение ее возможности пролезать в форточку. Но ведь всякое бывает. Нинка за ушивку брала по таксе, а такса была три рубля. И вот когда батальон в почти полном составе был кое-как выровнен по рельефу плаца, начальник штаба начинал осмотр личного состава. Он был большим ревнителем соблюдения формы одежды, просто ненавидел что-либо ушитое или подогнанное и с большой свирепостью боролся с этим. Но обязательно обставлял это все как наказание и стремился, чтобы оно выглядело сюрреалистически страшно. Для исполнения этого у него был свой оруженосец — толстый хлеборез Тофик, которому, если заглянуть в хлеборезку, был приготовлен дембельский китель с комсомольским значком и со знаком «Победитель соцсоревнования», которым хлеборез дорожил, считая, что он должен очень ему помочь в начислении пенсии. Так вот, этот самый Тофик прибегал на плац со здоровенным ножом, соответственно заточенным, и начальник штаба принимался разрезать ушитое обмундирование солдат Советской армии. Похожим образом срезал и с моего погона одну лычку. Когда он это делал, сопя перед моим лицом, я вдруг увидел, что на его погонах с двумя просветами тоже была яма и оттуда торчали проволочные нитки.

Я прослушал, где мой бывший комроты раздобыл мой номер телефона. Пришла его дочка, поставила на стол тарелку с сырниками, политыми сметаной, а рядом — большой граненый стакан, который блистал в солнечном свете, давая понять, что он из прошлого века. Мой собеседник сам открыл принесенный мной коньяк, налил полстакана и залпом выпил, а увидев мой вопросительный взгляд, сказал, что нормальные люди не должны по утрам пить коньяк, но так как он сам давно не из таких, то ему можно. Еще раз заглянула дочка и попросила, чтобы я, когда буду уходить, защелкнул за собой замок двери. После второй порции коньяка мой бывший командир несколько посветлел лицом, и в его глазах блеснули искорки; он продолжил свой рассказ:

— Вскоре после того, как ты демобилизовался, отбыл на старое место службы и начальник штаба. Вроде как не справился действующий командир, а нашего вроде как и в звании восстановили. А того, как ни странно и ни смешно, отправили к нам. А фамилия у него — Деканозов, потомок того самого Деканозова, сподвижника Берии. Произошла рокировка. Так вот, этот самый Деканозов начал с того, что из кабинета предшественника выкинул всю мебель, злобно, с криками и проклятиями. Вот там в одном из ящиков стола и нашлось то, что для тебя будет сюрпризом. Это награда, не врученная тебе по известным причинам. Когда-то мы с тобой, сержант, дискутировали по вопросу о том, в Советской ли армии мы служим. Так вот тебе ответ.

Он откуда-то из тумбочки достал коробочку монпансье, на крышке которой был нарисован снеговик с морковкой. Открыл и в ожидаемых разноцветных пуговицах выловил тот самый сюрприз. Это был знак «Отличник военного строительства», присвоенный мне, но не выданный. На нем была красная пятиконечная звезда, но ни слова о советской принадлежности или вообще об армии. А символ всей нашей реальности — изображение скрещенного серпа и молота, символа коммунизма, было заменено скрещенной лопатой и пистолетом-пулеметом Шпагина (ППШ). Зато на оборотной стороне была рельефная надпись: «Московский мон. двор». Оказалось, что я был отличником всего этого — да, это был сюрприз. Мой бывший ротный хлебнул еще полстакана и прямо на глазах, через минуту заснул. Я приподнялся, взял с тумбочки фото в рамке. На фото было пять человек в одинаковых красных спецовках и оранжевых касках. Они стояли на чем-то металлическом, и только по части виднеющегося палубного флага ВМС можно было догадаться, что это корпус огромной подводной лодки, а на обратной стороне фотографии было написано красным фломастером: «Жаркий август 1985 года. Бухта Чажма». Я знал, что это за дата и что это за место. И теперь для меня многое стало понятно и объяснимо: и хворь, и желание моего бывшего командира понять себя, понять, что он выполнил свой долг военного инженера, и он выбрал меня, каким я сохранился в его памяти: молоденьким парнем, алчущим справедливости. Я поставил на тумбочку фото, взял значок и ушел, захлопнув за собой дверь. Сегодня я был у человека, который ответил себе на главный вопрос: кто же он и для чего жил?

Следующая неделя у меня была загружена до предела. Куда денешься: два банкета и одни поминки, так что о той воскресной встрече и подумать не было времени. В следующее воскресенье я проснулся поздно. Еще в полусне услышал дальний перезвон трамваев и вдруг вспомнил, что звали его Иваном, и решил позвонить. Мой андроид быстро нашел нужный телефон. Трубку долго не поднимали. Когда это случилось, я сразу попытался как-то представиться, но меня оборвал тот самый почти детский голос:

— А папа умер.

Я услышал в трубке гудки. Мне казалось, будто я не успел сказать ему что-то важное, я ощущал это на физическом уровне.

Я вызвал такси и поехал в храм. И только по дороге вдруг вспомнил, что в воскресенье огонь в лампаде над поминальным столиком не зажигают. Но все равно поехал.

Было прекрасное августовское утро. У входа в храм и в притворе толпилась стайка молодежи. Они, верно, пришли просить помощи в предстоящем экзамене. Университет был рядом, через дорогу, а они были абитуриенты. Они пришли за чудом и ждали его в смирении, с горящими свечками в руках. За упокой сегодня точно не ставили, лампадка на кануне не горела. И тогда я поставил свечи не за упокой, а за прославление живущих, за эту самую молодежь.

А потом я поехал домой, налил стакан водки, положил туда своего «Отличника» и выпил залпом.